«Кавказ» Тараса Шевченко на фоне непреходящего прошлого (К 150-й годовщине со дня написания поэмы: 18 ноября 1845 года)
Иван Дзюба "Нам только сакля очи колет..."
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 1996
Иван Дзюба
«Нам только сакля очи колет…»
«Кавказ» Тараса Шевченко на фоне непреходящего прошлого
(К 150-й годовщине со дня написани поэмы: 18 ноября 1845 года)Сотое и последнее покорение Кавказа.
Яков де Бальмен, название рисунка 1844 года1.
I тебе загнали, мiй друже единий,
Мiй Якове добрий! Не за Україну,
А за її ката, довелось пролить
Кров добру, не чорну.
Тарас Шевченко, «Кавказ», 1945.
Так началось занятие Кавказа Русским народом;
оно продолжается доселе и еще не скоро кончится
«Русский архив», 18832.Одной из «родовых» примет кавказских войн Российской империи было то, что каждая из них неоднократно завершалась окончательной победой с тем, чтобы вскорости начаться снова, ради следующей окончательной победы.
И каждая из таких окончательных побед, по крайней мере в XVIII и XIX столетиях, давала новый импульс патриотическим настроениям и национальной гордости, обогащала полноту великодержавного самочувствия, с таким блеском эстетизированного многими от Державина до Тютчева гениями русского слова, передававшими тему покорения Кавказа друг другу словно национальную эстафету (хотя постепенно в этой теме начинали звучать и обертоны, и диссонансы).
Ровно двести лет назад певец «Фелицы» Екатерины II Гавриил Романович Державин приветствовал одами первого в длинном историческом ряду «покорителей Кавказа» графа Валериана Зубова («К Красавцу» название оды не случайно: «красавец», «любезный мальчик», «резвушка моя» так Екатерина II именовала одного из самых удачливых своих фаворитов3, «На покорение Дербента», «На возвращение графа Зубова из Персии»):
О юный вождь! сверша походы,
Прошел ты с воинством Кавказ…
Через четверть столети «протодекабристски» настроенный двадцатидвухлетний Александр Пушкин восторженную романтическую визию Кавказа увенчает окончательным историософским приговором:
И смолкнул ярый крик войны,
Все русскому мечу подвластно.
Кавказа гордые сыны,
Сражались, гибли вы ужасно;
Но не спасла вас ваша кровь,
Ни очарованные брони,
Ни горы, ни лихие кони,
Ни дикой вольности любовь!
Через десяток лет гуманный и добросердечный во всем, что не касалось государственной политики, Василий Андреевич Жуковский в «Русской песни на взятие Варшавы», излив искренний восторг по поводу того, как «Поднялися и летят / Наши мстительные бомбы / На кипящий бунтом град», не забывает напомнить миру как о безвозвратно совершившемся факте и о «чудном плене» Кавказских гор…
А еще спустя десяток лет Михаил Лермонтов, имевший немалый опыт личного участия в Кавказской войне и смотревший на нее совершенно иначе, чем Державин или Жуковский, и даже несколько иначе, чем Пушкин, незадолго до своей гибели в известном стихотворении «Спор», написанном, что интересно, одновременно с инвективой «Прощай, немытая Россия», в контексте метафорических визий противостояния Запада и Востока, цивилизации и природы, колонизаторского прометеизма и туземного пассеизма поставил (кажется, не без грустного раздумья и сочувственного сожаления) твердую русскую точку в истории борьбы кавказских народов за независимость:
От Урала до Дуная,
до большой реки,
Колыхаясь и сверкая,
Движутс полки…
……………….
И, томим зловещей думой,
Полный черных снов,
Стал считать Казбек угрюмый
И не счел врагов.
Грустным взором он окинул
Племя гор своих,
Шапку на брови надвинул
И навек затих.
Пройдет еще два десятка лет (а если точно восемнадцать), и православный мыслитель и поэт Алексей Степанович Хомяков на заседании «Общества любителей российской словесности» 2 февраля 1860 года, подводя итоги года прошедшего, с патриотической гордостью провозгласит, имея в виду не литературные свершения, а пленение имама Чечни и Дагестана Шамиля: «Счастлив он (год. И. Дз.) был для нас в отношении государственном. На юге побежден неприятель, долго утомлявший наше войско. Сломлено препятствие, долго задерживавшее развитие благосостояни в лучших Российских областях»4.
Но и после этого еще долго будут приходить с Кавказа победные реляции. И поэтическая эстафета кавказопокорени будет продолжаться, хотя изменится калибр ее участников и сама она постепенно получит другие формы и значение.
Начиная со средины XIX в., в общественно-политических, литературно-художественных и научно-исторических изданиях России публикуетс огромное количество материалов на тему «покорения Кавказа». В некоторых из них проскальзывает сомнение в целесообразности отдельных аспектов российской политики на Кавказе и плодотворности ее результатов. Но в большинстве «установление Русского владычества на Кавказе» глорифицируетс или принимается как свершившийся исторический факт. Появляются многочисленные воспоминания героев и участников карательных экспедиций, бахвалящихся своими жестокими подвигами. Эти сакрализированные «подвиги» официоз широко использовал как образец в воспитании воинства в духе слепой преданности «престолу». И не случайно накануне и в самом начале Первой мировой войны так торжественно отмечаются очередные кавказские юбилеи: в мае 1914 года 50-летие «со дня полного покорения Кавказа», а в августе 55-летие «пленения Шамиля». Они использовались как возможность еще раз проникнуться военной славой империи: «Знаменательные юбилейные дни покорения Кавказа, пленения Шамиля, полные отзвуков былой, величественной, кровавой эпопеи, тесно связаны в памяти русского человека с геройскими славными именами. Ермолов, Воронцов, Евдокимов, Барятинский много, много лучших сынов России потрудились в течение долгих десятилетий над покорением прекрасного, но дикого края, ставшего ярким бриллиантом в венце властителей России»5.
Не мне судить о «лучших сынах», но того, как они «потрудились», ни обойти, ни объехать. Впрочем, об этом далее.
Пока же зададимся вопросом: почему на историю России вот уже более двух столетий ложатся кровавые отблески кавказских войн и кавказский рефлекс стал как бы неотъемлемой приметой политической и духовной жизни России? Почему царизм так упорно стремился овладеть Кавказом, не считаясь ни с какими человеческими жертвами и материальными затратами? И почему именно эта боговдохновенная (если верить ее инициаторам) акция царизма оказалась самой продолжительной и жестокой во всей отнюдь не голубиной истории Российской империи?
Известно, что далеко не всякая импери в мировой истории отличалась таким благородством целей и мотивов, как Российская. В свое время один из классиков учения, которым благословилась новая, Советска Россия, а именно Фридрих Энгельс, писал: «Любой захват территории, любое насилие, любое угнетение царизм осуществлял не иначе, как под предлогом просвещения, либерализма, освобождения народов»6. И горький сарказм истории в том, что именно идем двух наибольших обличителей экспансии российских царей «русофобов» Маркса и Энгельса (вспомним хотя бы сокрытые от советского читателя Марксовы «Разоблачения дипломатической истории XVIII столетия», в частности, его тезис о «воплях агонизирующих народов», сопровождавших «непреодолимое влияние России»7) именно их идеи стали знаменем новой, небывалой, уже глобальной мироспасительной экспансии…
Но еще раньше российский империализм выработал и многократно испытал сакральный ритуал освободительного таинства.
Сначала обращалось благосклонное внимание на ту или иную соседствующую страну, по возможности единоверную, или могущую быть приведенной в таковое, крайне удобное дл освободительства, состояние (не в последнюю роль степень потенциальной «освободимости» определялась и стратегическим значением данной страны). Затем обнаруживалось, что соответствующий народ пребывает в безысходном положении вследствие внешних угроз и произвола собстственных правителей, а еще лучше и того, и другого вместе. Един ственным способом оградить такую страну от внешнего порабощения и внутреннего развала было милостиво взять ее под свой протекторат. Что и делали, не считаясь с издержками. Однако великодушие вовлекает в растущий ряд обязательств. Освобождение акт не формальный, а сущностный, и освободитель не может, даже если бы и хотел, остановиться на полпути. Обычно оказывалось, что и после установлени российского протектората туземная администрация продолжала бессовестно эксплуатировать свой народ и совершенно не заботилась о его экономическом и культурном благоустроении. Чтобы спасти общество от «внутренней лжи «и» шатости», а просто людье «от мучивших его вдруг многих маленьких тиранов» /екатерининская мотивация упразднени института гетьманства и самоуправления в Украине8, приходилось делать следующий шаг и вводить «русское гражданское управление», «имевшее единственной целью благоденствие народа»9 и соответственно завозить собственную чиновничью, купеческую и иную братию. На этом освободительна мистерия как таковая могла бы и окончиться, дав твердое начало мирному благоустроению в новых и отныне незыблемых пределах… Но увы!.. Начиналась неминуемая «измена» и «крамола» («Присоедин Имеретию уловкою и против желания царя, потому что обстоятельства того требовали, приобрели в особе сего владельца тайного злодея, н князьях сего Царства предателей и изменников…»10; туземные ин триганы, как правило агенты враждебных России держав, натравливали народ на освободителей. Вместо благодарности новые тяжкие хлопоты, требовавшие пребывания и содержани /правда, за счет самих туземцев/ огромной армии казеннокоштных пособников освободительства, да и доблестного воинства («Для обуздания сих развратных необходимо нужно содержать число войск, могущее внушать почтение к имени Россиян»11). И уже за плотно закрытым занавесом долго и муторно иногда годы, иногда десятилетия, а иногда и столетия доигрывался финал освободительной мистерии: большей частью освободительную удавку затягивали до конца; иногда же, вследствие «политических обстоятельств», «исполнение этого намерения» отсрочивалось до «более подходящего времени»; и только в редких случаях приходилось вообще лишать народ дарованной ему свободы и позволять ему снова впасть в рабство к себе самому и в политический «разврат».
Описанная тут методологическая схема освободительства вовсе не плод преувеличения и шаржирования, скорее наоборот сухая вытяжка из роскошно-мутной исторической материи. Для оживления предмета можно было бы привести немало удивительных эпизодов не только из «малороссийской» или «киргиз-кайсацкой» истории, но и из армянской, грузинской, или, скажем, из истории не совсем удачного и не окончательного, но ведь как классически задуманного освобождения княжеств Бессарабии, Молдавии и Валахии в годах 1806 181212.
«Кавказский вариант» имел свои особенности, отклонения от нормативной схемы. Они обусловлены были, во-первых, запутанным сюжетом длительных войн с Персией и Турцией в Закавказье; во-вторых, столкновением с интересами британского империализма в Азии; в-третьих, наличием на Кавказе сложной мозаики мелких княжеств и независимых феодальных владений, затруднявшей ориентацию царских стратегов и создававшей, эффект «увязания», но одновременно дававшей им возможность вести тут гибкую военно-дипломатическую игру; в-четвертых, вспышкой во врем «тотальной» стадии Кавказской войны царизма /1617 1664/ религиозного национально-освободительного движения горцев, получившего название «мюридизм» и сочетавшего идею газавата, или джихада /священной войны/, с суфийской версией ислама, бурно распространившейся сре ди горцев.
Незабвенный популяризатор официальных версий российской исто рии, Д.Иловайский по свежим следам Кавказской войны давал такое объяснение причин ее возникновения: «Начало Кавказской войны отно сится к концу, XVIII столетия, когда Грузия вступила а подданство России и кавказский хребет очутился между русскими владениями. Сначала русские ограничивались оборонительными, действиями от набе гов разбойничьих племен; с назначением генерала Ермолова главнокомандующим /1816/ наше владычество мало-по-малу стало проникать в горы»13.
Более существенное объяснение, дал в своей монографии «Выселе ние горцев с Кавказа» глава Археографической комиссии в Тифлисе Ад.П.Берже: «Кавказска война началась не в силу каких-нибудь политических задач или дипломатических соображений, но была естественным результатом государственного роста России. Оттого, с одной стороны, война эта тянулась так долго, а с другой, большинство не видело н ней никакой цели, никакой пользы и горько жаловалось на бесплодное истребление государственных средств, на продление ненужного кровопролития»14.
Но то, чего «большинство не видело», видели стратеги, вдох новленные прозрениями Петра Великого. «Только один раз н течение 300 лет наши завоевательные действия на Кавказе были осмыслены глубокою государственною мыслью. Гениальный преобразователь России, в своих дальновидных заботах о ее будущности, постиг разом значение Каспийского моря и прилегающих к нему земель. Могучий ум его охватил всю цельность политико-экономических интересов России в средней Азии и Индии…»15
А вот популярное объяснение этих геополитических материй для российских солдат, которым выпало счастье быть орудием исторических предначертаниЙ их царей:
«Много лет тому назад наша родная Матушка Россия хотя и была велика, но куда же меньше, чем в нынешнее время. Кавказ еще не был нашим; Западный край, где теперь губернии: Варшавская, Петраковская, Виленская, Каменец-Подольска и другие составляли Царство Польское, Крым принадлежал крымским татарам; не было у нас Туркестана и Закаспийской области и многих других стран. Вот вы братцы Апшеронцы, и раскиньте теперь умом: сколько же положено труда и сколько пролито крови, чтобы приобрести столько новых земель!
/…/ Лет с двести тому назад царствовал на Руси Император Петр Великий… Назвали этого Царя Великим потому, что асе,.;ела его были великие. Император Петр образовал в России правильное войско и воевал со Шведами и Турками. От Шведов отнял много земель и основал г. Петербург. Но мало этого показалось нашему Царю, и задумал он поход против Персии, чтобы отобрать у нее часть Кавказа около Каспийского моря»16.
Впрочем, были и другие, кроме геополитических, мотивы действий на Кавказе и Закавказье торговые и экономические. В одном из документов того времени упоминается «представление графа Пушкина» (очевидно, Аполлоса Аполлосовича Мусина-Пушкина, ученого, исследовавшего, в частности, минеральные ресурсы Кавказа и Закавказья) как будто бы «первоначальный повод занять Грузию», а в нем отмечены оппонентом пункты: «1. Присоединится изобильная земля металлами, жатвами и скотоводством»; «2. Обеспечится Кавказская линия обузданием горских народов»; «3. Откроется обширное поле к торговле Персидской и Индийской»; «4. В случае резрыва с Портою, Россия могла бы со стороны Анатолии сделаться страшною как Турции, так и Персии»; «5. Поздние виды на овладение Персией могли бы способствовать к утверждению Индийского торга»17.
В «записках» и корреспонденции царских чиновников уже в первой половине XIX ст. появляются упоминани о нефти в Баку и в Чечне. Этим находкам придается должное значение. Впоследствии Д.И.Менделеев в своем научном труде «Нефть» отметит, что перва попытка использовать кавказскую нефть как товар предпринята еще в 1823 году, а начинал с 60-х годов нефтяной промысел получает бурное развитие18. Интересы русского торгового и промышленно-финансового капитала, землевладельцев, купцов и предпринимателеЙ были далеко не последним рычагом политики царизма на Кавказе.
Кавказские войны происходили на более широком фоне межгосударственных отношений, столкновений интересов н этом регионе. Сначала тут приходилось непосредственно сталкиваться с Персией и Турцией, затем с британским имперскими интересами /близость Индии/, с французскими /в частности, шла борьба между Россией, Англией, Францией, другими европейскими державами за турецкий рынок; позже появился аппетит к бакинской нефти). Значитель ное влияние оказывали и европейские факторы: длительная борьба европейских держав с Турцией; политика Австрийской империи; походы Наполеона и др.
Российска дипломатия умело использовала как соперничество между Турцией и Персией за господство над территориями между Черным и Каспийским морями, так и династическую борьбу и волнения в этих странах. И тайно, и явно поощряла Россия распри между феодалами Кавказа; ощутимым подспорьем ей было недовольство населения, особенно христианского, гнетом и жестокостями турецких и персидских захватчиков.
В 70-х 8О-х годах XVIII в. главной задачей политики Екатерины II на юге было овладение Крымом. Действия на Кавказе рассматривались как маневр для отвлечения турецких сил. После решения «крымского вопроса» наступление на Кавказ усиливается.
16 июня 1783 года Потемкин требует от командования Кавказской линии дать ему «верные сведения» о народах Прикаспия: «Все сие необходимо мне надобно для будущих о границах наших предположений, дабы утвердить оные с надежнейшей точностью и в полную навсегда безопасность»19. Однако энциклопедические поползновения «светлейшего» имели своеобразный подтекст, прозрачнее выявленный в его письме командиру на Кавказской линии де Бальмену /не из предков ли Якова де Бальмена?/: «Ваше сиятельство должны войти, как можно короче, в обстоятельства взаимные между горными народами и старайтесь питать между ними несогласие»20. Еще раньше, в ноябре 1768 г., Екатерина II обратилась к Иностранной Коллегии с рядом вопросов стратегического характера /например, на берегу какого моря стоит Тбилиси: Черного или Каспийского, а особенно требовала информации о том, «…были ли примеры, чтобы киргиз-кайсаки обижали калмыков…»21).
Зловещий характер этого постоянного специфического интереса российских самодержцев и стратегов к возможным «обидам» и счетам между соседними народами и племенами понятен, как и стремление сыграть роль арбитра или заступника (в зависимости от обстоятельств).
На протяжении XVIII в. царизм проводил политику создания вассальных государств на Кавказе, извлекая выгоду из свар между князьями. В отношении покорившихся («мирных») применялось «ласкательство» (любимое выражение Екатерины II), а с непокорными («немирными») велась война на уничтожение.
Принцип «ласкательства» был российским вариантом универсальной модели империализма: «разделяй и властвуй». Прилагались и усилия к тому, чтобы в подавлении определенного народа максимально использовать выходцев из этого же народа.
Характерно, что, хотя царизм ни в грош не ставил жизни своих воинов, все же он старалс в первую очередь использовать в качестве пушечного мяса «инородцев». Вот, к примеру, государственные соображения одного из «птенцов гнезда Петрова» князя Б. И. Куракина: «Ежели солдат надобно много еще собрать, то лучше брать у черемисов, у мордвы молодых ребят и обучать, для чего будет прибыльно. Ежели истратятся, то убыток не так велик, как свои природные помрут… И всегда смотреть того надобно, чтобы умножены были те краи пограничные теми людьми природными. Из того будем давать вывод, как у них детей брать политикою»22.
Это что касается простонародья. В отношении же «элиты», местной знати и феодалов, наряду с истреблением «непокорных» была разработана система приманок, привилегий и поощрений для «покорных». Их старались использовать против одноплеменников или соседей, обеспечивая карьеру, порой блестящую, высокие награды и другие виды монаршей ласки, а их детей часто как аманатов (заложников) обучали в респектабельных училищах Петербурга и Москвы, готовя новое поколение образцовых «слуг отечества».
В кавказских войнах на стороне российской армии принимало участие немало офицеров (в том числе и высоких рангов) туземного происхождения; некоторые из них «отличились» не меньше прославленнейших палачей Кавказа.
Одним из них был, например, князь П. Д. Цицианов, грузин на русской службе, потомок князей Цицишвили, бывших владетелей Картли. За заслуги в подавлении польского восстания 1793 года он получил от Екатерины II орден Георгия III степени и большое имение в Минской губернии с 1500 душ крепостных. 9 сентября 1802 года Александр I назначил его астраханским военным губернатором и главноначальствующим в Грузии. Расчет был на знание Цициановым местных обычаев и на то, что с его помощью удастся примирить грузинских феодалов с потерей независимости и повлиять на другие народы.
Однако «пылкий Цицианов» отбросил в сторону дипломатические ухищрения и символом веры провозгласил штык. «Я не словами стращаю, а штыками действую…»; покоряйтеся, «буде не хотите, чтобы и вас изжарили на русских штыках»; «…кровь моя кипит, как вода в котле, члены все дрожат от ярости. Не генерала к вам пошлю с войсками, а сами пойду, землю вашей области покрою кровью вашею, и она покраснеет, но вы яко зайцы уйдете в ущелья, и там вас достану, и буде не от меча, то от стужи пооколеете»; «…кровь во мне кипит, как в котле, и члены все мои трясутся от жадности напоить земли ваши кровию преступников… Ждите, говорю я вам, по моему правилу штыков, ядер и пролития вашей крови реками; не мутная вода потечет в реках, протекающих ваши земли, а красная, ваших семейств кровью выкрашенная…»; «…спалю все то, что не займу войсками, и водворюсь навеки в вашей земле»23, таким языком говорил он с грузинами, осетинами, кабардинцами…
Из потока каннибальского красноречия Цицианова хотелось бы выделить его послание землякам-грузинам: «Неверные мерзавцы (…) Вы, наверно, считаете, что я грузин, и вы смеете так писать. Я родился в России, там вырос и душу русскую имею. Дождетесь вы моих посещений, и тогда не дома я ваши сожгу, вас сожгу, из детей и жен ваших утробу выну…»26
Не стоит относить геройства Цицианова на счет его «азиатского» темперамента. Российска военачальницкая элита на Кавказе представляла собой настоящий интернационал: русские Ермолов, Воронцов, Муравьев, Боратинский; малороссы Паскевич, Котляревский, Гудович; немцы, татары, армяне, кабардинцы и др., и мало кто из них на Кавказе уступал «темпераментом» Цицианову, хот и не все обнаруживали его в такой непосредственной форме.
Действу таким образом, «в три года он расширил русские границы от Черного моря до Каспийского и от Кавказского хребта до Куры и Аракса»27.
Все это происходило тогда, когда из уст царей, особенно Алек сандра I и Никола I, не сходили слова «кротость», «умиротворение», «спокойствие», «порядок», «развитие промышленности», «процветание». Тонкое и последовательное различение «упорствующих» и «увлеченных, но готовых к покорности», про диктованное интересами тактики и дипломатии, не под силу было раз горяченным полководцам, а тем более «нижним чинам». Нередко самим вседержителям приходилось одергивать их, точнее, уклонять от «чрезмерностей». Например, однажды главнокомандующий на Кавказе Ермолов представил к награде орденом святого Георгия гене рал-майора Власова и полковника Бековича-Черкасского /из кабардин ского рода; его предки и сам он неоднократно (отличались» в карательных походах как против своих одноплеменников, так и в Средней Азии/ за подвиг уничтожения нескольких аулов и селений. Александр I отказал Ермолову в его просьбе, высказав неудовольствие чрезмерной жестокостью Власова, ибо, дескать, «истребление селений» без «существенной пользы» не является необходимым из соображений военных, а из моральных «помрачает славу победителей». «Сие самое, добавляет император, останавливает меня и в испрашиваемом Вами награждении полковника князя Бековича-Черкасского орденом св. Георгия /…/ он теряет пряно на награду тем, что благоразумно начатое было окончено совершенным истреблением более, 300 семейств, из коих, конечно, больша часть была женщин и детей, невинных и верно не участвовавших в защите…»28
По отеческому тону этого назидания нетрудно догадаться, что с голов героев ни одна волосинка не упала. Более того, оба они «отличались» и далее, благодаря чему генерал-майор Власов был назначен командующим черноморским войском. И уже Николай 1 вынужден был прочитать ему нотацию почти в тех же самых выражениях, да еще и пообещал отдать под суд, после чего Власов получил новые награды и стал Наказным Атаманом Войска Донского29.
…Кавказским войнам посвящены сотни публикаций дореволюционного времени воспоминани участников, свидетельства очевидцев, архивные материалы, юбилейные сборники и т.д. Странное впечатление они оставляют своей простодушной откровенностью, бессознательной честностью. Свершители жестоких дел не таились, не кривили душой, не было нужды подгонять фразеологию под стереотипы международных гуманитарных документов или жаргон ОБСЕ.
Вот для примера лишь кое-что из послужного списка одногоединственного полка «44-го драгунского Нижегородского». У полка была славная история. Принимал участие в «кровавом штурме Батурина и истреблении его со всем населением» /1708 г./. Потом в подавлении «беспорядков в калмыцких степях» /1731/. 1737-й Крым. «Город /Карасубазар. И. Дз./ был сожжен, до тла: кроме каравансараев сгорело более 10.000 домов, 38 мечетей и 50 водяных мельниц… 3а разгромом Карасубазара началось жестокое опустошение Крыма. Казаки и калмыки доходили до самого Бахчисарая и на пути к нему уничтожили множество татарских деревень, взяли 1000 пленных, 30 тысяч быков и 100 тысяч баранов»30. 1783-й поход за Кубань на ногайцев: «Хуже вооруженные, хуже предводимые, не дисциплинированные, не имевшие поняти о строе, ногайцы резались со злобой и гибли массами. В бессильной ярости они сами истребляли свои драгоценности, убивали своих детей, резали женщин. Больше десяти тысяч ногайских тел лежало на десятиверстном пространстве». Осенью 1790 г. полк а составе корпуса барона Розена «двинулся в пространство меж ду реками Пшекупсом и Пчосом, истребляя все, что попадалось ему на пути аулы, поля, запасы и имущество жителей». Потом Кабарда: «…отряд сделал в одну ночь огромный 60-ти верстный переход и неожиданно появилс посреди многочисленных кабардинских стад. Все они были захвачены сразу». Далее Осетия: «…войска ограничились /!/ тем, что выжгли все окрестные селения и уничтожили асе каменные башни и замки»31. Затем было подавление восстаний в Кахе тии, Хевсурии, Иверии и других грузинских княжествах… И всюду одно и то же… Как и в историях всех других полков: «Солдаты ворвались в аул и, по существовавшему всегда /!/ обычаю, рассеялись по саклям. Скоро запищали сотни кур, заблеяли десятки баранов, и все, что было наскоро заперто и зарыто, появилось на свет божий. Добыча была обильна и довольно богатая: тут была и утварь, и куски материй, и всевозможные одеяла, словом, можно было и хорошо пообедать, и сладко отдохнуть /…/ Повторив то же самое, что сделал в Автурах, князь Воронцов вернулся в Гельдыген, выбил оттуда остатки неприятеля и тотчас приказал зажечь аул в нескольких местах. Затем отряд начал отступление. Горцы пробовали преследовать нас, но неудачно: всю гельдыгенскую поляну охватили собою наши батальоны и кавалерия, и все аулы и хутора, которые были на пути нашего отступления, запылали подобно своей метрополии»32. Или еще: «Покойный Слепцов, на закате своей славной боевой деятельности, истребил все неприятельское население, гнездившееся в ущельях от Бумута… до Рошни (…) Только в 1858-м году смирились окончательно эти беспокойные горцы и тысячами были выселены в плоскость. До того же времени, несмотря на все наши набеги, погромы, несмотр на наказание нами этих хищников (подчеркнуто в оригинале. И. Дз.), они каждый раз после поражения и разорения возникали, как феникс из пепла»33.
Этим откровениям в тоне апофеоза несть числа. И патриотическая фразеология у авторов трогательных воспоминаний одинакова: «истребили войска множество аулов и запасов неприятельских»; «многое множество татарских аулов испепелили»; «раскатали мы чеченцев на славу, истребили множество их аулов, уничтожили посевы и запасы продовольствия и побили много народу»34.
Это не были стихийные взрывы или последствия солдатской разгоряченности боем. Это было последовательное осуществление продуманной, целенаправленной политики на полное уничтожение «непокорных».
Наибольшим вольнодумцем среди военных гениев России был, как известно, Ермолов тайная (хотя и напрасная) надежда декабристов, любимец нескольких поколений фрондеров («Один умный человек сказал, что Ермолов, в понятиях русских, не человек, а популяризированная идея»36), прославленный поэтами и романистами (вплоть до современных: см. роман Олега Михайлова «Генерал Ермолов»). Именно он глубже других постиг суть, задачи и значение Кавказской войны для России. Во «всеподданнейшем рапорте» Александру I от 12 февраля 1819 года он писал: «Государь! Внешней войны опасаться не можно (…) Внутреннее беспокойство гораздо для нас опаснее! Горские народы примером независимости своей в самых подданных В. И. В. (Вашего Императорского Величества. И. Дз.) порождают дух мятежный и любовь к независимости». Это внеличная мысль; это истина, концентрировавшая в себе опыт не только Кавказской войны, а всего канительного эпоса борьбы с «крамолами», «шатаниями», «изменами»; это фундаментальный постулат существования и будущности империи. Сам же Ермолов делал для себя неизбежные практические выводы: «…Не в моих правилах терпеть, чтобы власть Государя моего не была уважаема разбойниками и чтобы народы покорствующие вотще надеялись на его защиту (…) Полки прибавленные уничтожат и власть злодейскую ханов, которых правление не соответствует славе царствования В. И. В., а жители ханств, стенящие под тяжестью сей власти, уразумеют счастье быть подданными великого Государя» («Акты Кавказской Археографической комиссии. Т. VI. Тифлис, 1874.) Но народы понимали неохотно. /Позже в исторической трагедии осетинского писателя Елбасуко Бритаева «Хасби» /1907/ ее герой-крестьянин скажет «Я не видел никогда, чтобы ласкали пушками, а штыком учили уму. Эту простую истину я, немудрый, и то понимаю, как же он генерал не понимает. Голову носит высоко, как буйвол, «- надо бы глубже обдумывать свои Дела»37.
Народы платили черной неблагодарностью. В бой шли женщины и дети, а когда не было сил защищаться, чтобы не попасть в плен, бросались со скал в пропасть. В документах того времени множество свидетельств о таких коллективных самоубийствах. «Закипел отчаянный бой; в нем принимали участие и женщины; они, .словно ведьма, бросались с оружием в руках на наших солдат; дети кидали в нас камнями; чтобы не сдаваться, женщины с грудными детьми бросались со скал в пропасти и вдребезги разбивались о камни»38. Но и это отчаянное смертельное неприятие, эти крайние проявления непокоримого человеческого духа и коллективной национальной воли не трогали окаменевшее в своей осатанелости освободительное сознание, и оно и это обращало в обвинение не себе, а жертвам:, как еще одно доказательство их «дикости» и невозможности не уничтожать их: «Зверство и ожесточение злодеев доходило до такой степени, что они предпочитали погибнуть, чем сдаться в плен. Так, после одного сражения семь человек осетин бросились в пропасть»39. А вот обращение к русским властям мтиулетинцев (племя, жившее вдоль Арагви): «Мы просили Бога об укреплении в Грузии непобедимого воинства всемилостивейшего Государя, теперь мы просим о том, чтобы оно поглощено было какой-либо внезапной напастью. Мы не хвалимся силою, чтобы воевать с русскими, но все до единого остановились на том, чтобы избавитьс от нестерпимой горести, зажечь своими руками наши дома, вогнать туда жен и детей, а потом броситься в пламя, чтобы там сгореть. Мы предпочитаем умереть так, чем мучиться, ожидать смерти от плетей и видеть опозоренными наших жен»40.
Как отразились кавказские войны на настроениях русской общественности, как откликнулись в гражданском сознании и в литературе?
Длительное время доминировала официальная версия о разумном балансе ласковой опеки и сурового умиротворения, о заботливом внедрении «цивилизации», «русских законов» и «просвещения». Соответственно вокруг кавказской темы пульсировал патриотический ажиотаж. Однако постепенно по мере очевидных военных неудач, увеличения потерь и затрат, поступлени более широкой и достоверной информации возникали сомнения, зарождалс критический подход, а с 50-х годов в кругах формировавшейся революционной демократии складывается принципиально негативное отношение к Кавказской войне как составная антимонархической идеологии.
Тут надо сказать, что в России первой половины XIX в. сложился своеобразный «кавказский миф», в одно и то же время и сугубо устойчивый в своем существовании, и весьма изменчивый. Уже сам состав российского войска на Кавказе был довольно пестрым. Кроме служилых солдат и кадрового офицерства тут находились штрафники и преступники, а также политические ссыльные (прежде всего декабристы, в том числе офицеры высоких рангов, и разжалованных, и неразжалованные). Были искатели романтических приключений, охотники за чинами и наградами, всевозможные авантюристы и, наконец, всяческий хищный сброд, всегда тянувшийс за добычей вослед освободительным армадам (вспомним Козьму Пруткова: «Если продуемся, в каты играя, Поедем на Волынь для обрусения края»).
«Кавказ имел славу места, где можно хорошо заняться грабежами. Он был «погибельным местом» для русских солдат, но «второй Индией» для господствующих классов. Толпою бросались туда самые худшие элементы русского чиновничества, торговцы, подрядчики, те, кто хотел пограбить, нажить себе состояние, пожить в свое удовольствие»41, писал грузинский историк.
О другой категории пришельцев свидетельствовал патриотический современник: это те, кому «было тесно и душно в России, и они шли на этот «погибельный Кавказ» искать счастья и простора. В то время населялись из них целые станицы и даже полковые округа»42. (Кстати, среди этих бежавших от тесноты и задушья назван и тот самый герой Терского войска Слепцов, о «славной боевой деятельности» которого по «истреблению неприятельского населения» упоминалось выше).
Еще один род кавказских бродяг описывал литературный критик: «В то время не в редкость было встретить искателя приключений, с гордостью на челе и холодным разочарованием в сердце, отчаянного дон-жуана, бретера, игрока, страстного любителя опасностей ради опасностей, стремящегося по этому случаю на погибельный Кавказ и на пути туда не упускавшего случая пройтись на счет клубнички»43.
Разноцветным и острым кавказским коктейлем по-разному причащалось не одно поколение русских литераторов. Кавказская тема породила в русской словесности не одну, а несколько традиций, одни из которых со временем исчерпывались, другие набирали силу. Порой между ними возникало напряжение, скрытое или явное отталкивание, а то и принципиальная полемика. Лев Толстой, иронизировавший над «удальцами», «образовавшимися по .»Марлинскому и Лермонтову», своими «Казаками», а особенно «Рубкой леса», «Набегом» и «Хаджи-Муратом» снял экзото-романтизирующую визию Кавказа, дал в контексте мирообъясняющих поисков личности суровую реалистическую картину столкновения двух сил стихийно-автохтонной и государственно-направленной, жуткую конкретность уничтожения целого самобытного мира /вспомним хот бы сцены «плановых» воинских погромов в «Хаджи-Мурате» и в «Набеге»/. Разумеется, толстовская философская и моральна высота, и ь этом случае, как и в других, оказалась труднодоступной.
В исторической перспективе наиболее продуктивной стала традиция «вневременной», словно бы очищенной от политических наслоений рецепции Кавказа, традиции лирико-философских рефлексий, вызванных созерцанием и переживанием кавказской природы как уникума мироздания, ее интимным «присвоением»; традици своеобразного эстетического освоения Кавказа как необходимого дополнени русского духа; различных форм общения с поэтической душой Кавказа /вплоть до интенсивного переводческого подключения к поэтическому потенциалу кавказских народов, прежде всего грузинского и армянского, позже и других, включа и их фольклор/. Но эта традиция (ее можно возводить к Пушкину, хотя он причастен и к имперско-государственнической/ утвердится со временем, когда высохнет кровь на русских дорогах к Кавказу, когда проблематичность русского владычества на Кавказе несколько призабудется и он займет стабильное место в рус ских геополитических конфигурациях и даже в «духовном космосе».
А в первой половине и в середине XIX в. Кавказ еще был открытой раной, болевой точкой русского сознания и испытательным порогом великодержавнического самочувствия. Правда, идеопсихика большинства верноподданических поэтов и литераторов /не только русских, но также и малоросских/ не была настроена на восприятие болевых сигналов такого рода; они вполне комфортно чувствовали себя в рутинном воинственно-патриотическом трансе. Вместе с тем глубоким имперским чувством, была проникнута политическая лирика таких выдающихс талантов, как Державин, Жуковский, Тютчев, не говоря уже о Языкове, Хомякове и других, они тему Кавказа воспринимали в контексте фатального для имперской России «восточного вопроса» и всемирной православной миссии России.
Намного сложнее все было у Пушкина. Ему тоже н высокой степени было свойственно «государственническое» самочувствие и мышление, но усложненное демократическим политическим и гуманистическим моральным идеалами, широким диапазоном «всечеловеческой» восприимчивости, открытости и сопереживани /хотя н борьбе «государственничества» и «всечеловечества» часто побеждало первое как, скажем, н реакции на польское восстание/.
Как известно, первое пребывание опального Пушкина на Кавказе было непродолжительным, и, видимо, какого-то личного жизненного опыта он из него не вынес, разве что впечатление от самого циклопического явления Кавказа и экзотического быта горцев. Порожденные этим глубокое душевное волнение, могучий подъем и очарованность вылились в «байроническую поэму «Кавказский пленник». Жизнь горцев тут лишь фон для условного романтического сюжета, но ион этот исключительно колоритен: как истинный художник, Пушкин был восхищен суровой пластикой горского быта и не мог не поддаться сугубо эстетической симпатии. Однако сумма экзотических и романтичесих настроений поэмы взорвалась в финале гордыней апофеоза державной силы и настоящей одой пламенным покорителям Кавказа поименно (среди них и настоящие палачи по всем человеческим меркам, хотя Пушкин вряд ли знал их истинное лицо), сущностно дистанцированным от «холодного», разочарованного байронического героя поэмы:
И воспою тот славный час,
Когда, почуя бой кровавый,
На негодующий Кавказ
Подъялся наш орел двуглавый;
Когда на Тереке седом
Впервые грянул битвы гром
И грохот русских барабанов,
И в сече, с дерзостным челом,
Явился пылкий Цицианов;
Тебя я воспою, герой,
О Котляревский, бич Кавказа!
Куда ни мчался ты грозой
Твой ход, как черная зараза,
Губил, ничтожил племена…
………………………..
Но се Восток подъемлет вой!..
Поникни снежною главой,
Смирись Кавказ: идет Ермолов!
(Впрочем, характеристика, по крайней мере, Котляревского заставляет предполагать, что Пушкин имел представление о характере происходящего, т. е. о способах действия его героев.)
Вторую, более продолжительную свою поездку на Кавказ Пушкин описал в «Путешествии в Арзрум во время похода 1829 года». Это развернутый дорожный очерк, густо насыщенный проницательными наблюдениями и размышлениями исторического, этнографического, житейского характера. В гражданском измерении Пушкин остается человеком империи, со всеми эмоциями удовлетворенного национального самолюбия, но и с великодушной приязнью к нерусскому миру; объективные характеристики горцев и отдельные существенные соображения о причинах их вражды к русским («Черкесы нас ненавидят. Мы вытеснили их из привольных пастбищ, аулы их разорены, целые племена уничтожены», этот тезис будет нравственно углублен через три четверти столетия в «Хаджи-Мурате» Л. Толстого) чередуются со специфически «кавказскими» колониальными стереотипами и довольно наивными советами касательно способов приручения горцев (от самовара до Библии).
Но есть один очень важный, скрытый аспект рецепции Кавказа у Пушкина. Имею в виду сильнодействующий эффект умолчания. Дело в том, что и официоз, и патриотическая публика ожидали от Пушкина воспевания геройств русского воинства и доблестных полководцев хотя бы такого, как в эпилоге «Кавказского пленника». Но Пушкин на этот раз наверное, увидев реальность, красноречиво воздержался, вызвав понятное разочарование в соответствующих кругах. Декабрист А. А. Бестужев в письмах с Кавказа, упоминая дела, от которых «содрогнулись бы камни», вставал на защиту Пушкина от претензий «патриотов»: «…Пушкина напрасно упрекают за равнодушие к славе русских… Откуда взять вдохновение?.. Грустно…»
Разумеется, в отношении к горцам Пушкин оставался сыном своего времени. Он уважал их человеческое достоинство, восхищался их отвагой и чувством чести, любовался экзотической красотой и бытом. Но вопрос об их праве на независимое существование и собственную организацию общества для него не стоял как для большинства образованных и гуманных европейцев той эпохи не стоял вопрос о правах африканских племен. В европоцентрической модели цивилизации самобытная культура горцев, имевша древние корни и традицию, представлялась бесперспективной, рудиментом патриархального состояния, обреченной уступить место принесенному извне прогрессу. Субъектом цивилизирования должна была стать Россия, и Пушкина тревожило лишь одно: чтобы способы цивилизирования были помягче…
…В 30-е годы XIX в. в российском общественном сознании усиливается тенденция к более трезвой оценке кавказских событий. Появляются люди, приходящие к понимаю справедливости самозащиты горцев и дающие начало недвусмысленному осуждению царской экспансии на Кавказе. В литературе соответствующие настроения в той или иной мере проявляются в произведениях А. Бестужева-Марлинского, А. Полежаева, М. Лермонтова, позже у Л. Толстого. (Пожалуй, именно Л. Толстой наиболее глубоко из всех русских авторов увидел Кавказскую войну не только как катастрофу туземного мира, но и как индикатор моральной ущербности русского общества. Но это будет гораздо позже.)
Лермонтова как поэта сначала «привели» на Кавказ воспоминания детства, романтический тонус мирочувстования и тоска по грандиозному и необычному, потребность в величественном. С юношеских лет он грезил Кавказом, пел ему гимны и избирал его фоном для своих романтически-демонических фантазий. Это был условно-поэтический Кавказ, попасть на который стало своеобразной модой для разочарованных, байронических юношей. Но вскорости Лермонтову, уже как сосланному за политическую провинность офицеру, суждено было увидеть иной Кавказ Кавказ как арену исторической драмы; Кавказ, превращенный в грандиозную бойню; Кавказ место удовлетворения тщеславий, высвобождения атавистических инстинктов, добычи чинов, орденов, пенсий, карьер, богатств.
Нет оснований говорить, будто бы Лермонтов ни в коей мере не подпал под власть господствующих настроений, нравственного духа (нравственных асимметрий!) офицерской среды, ее профессионального этикета и фразеологии. В ряде его писем с Кавказа найдем и навязчивый профессиональный жаргон, и привычную профессиональную браваду «горячими делами», кровавыми «потехами», трехзначными цифрами жертв и пропахшими кровью оврагами, да и неминуемое «романтическое» упоение личной охотой за лично избранным для смертельного преследования горцем. Но уже и здесь за стилизированной гусарской удалью угадываются тревога и растерянность.
Зато в поэзии, освобождаясь от языка окружения и от давления общественного автоматизма, становясь собой, он говорил по-иному:
…Уже затихло все, тела
Стащили в кучу; кровь текла
Струею дымной по каменьям,
Ее тяжелым испареньем
Был полон воздух…
…И с грустью тайной и сердечной
Я думал: жалкий человек,
Чего он хочет!.. Небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он зачем?
По сути этот же вопрос но в несколько ином аспекте звучал и в более ранней поэме «Измаил-Бей», где черкес страстно упрекает пленного русского офицера:
За что завистливой рукой
Вы возмутили нашу долю?
За то, что бедны мы, и волю
И степь свою не отдадим
За злато роскоши нарядной;
За то, что мы боготворим,
Что презираете вы хладно!
Не бойся, говори смелей:
Зачем ты нас возненавидел,
Какою грубостью своей
Простой народ тебя обидел?
Тут уже можно вспомнить знаменитое шевченковское: «Чурек и сакля все твое, воно не прошене, не дане…»
По крайней мере в одной памятной поэтической реплике Лермонтов сдернул убранство гордости, патриотизма и молодечества, которым украшал себя государственный разбой, и бросил резкий дневной свет на бандитский характер «романтики» колониальных походов:
Горят аулы; нет у них защиты,
врагом сыны отечества разбиты…
Как хищный зверь, в смиренную обитель
Врываетс штыками победитель,
Он убивает старцев и детей,
Невинных дев и юных матерей…
Можно предположить, что такие инвективы производили впечатление, схожее с тем, что давали письма Серге Ковалева из растерзанного самыми гуманными в мире бомбами Грозного зимой 1994 1995-го…
И тут снова вспоминается Шевченков «Кавказ»…
Отсюда уже был один шаг к тому, чтобы признать право горцев на защиту, на вооруженную борьбу, на свободу и независимость, отбрасывая официальные и народноополченские версии о «дикости», «разбое» и «измене» горцев. И фактически Лермонтов этот шаг сделал, впервые в истории русской не только поэзии, но и общественной мысли поменяв в классической для русской ментальности оппозиции: «Отечество» /Россия/ «враг» /»немирные» горцы и непокорные народы вообще/ поменяв в этой сакральной оппозиции места субъектов на противоположные: «Врагом сыны отечества разбиты»: став на точку зрения горцев, высказавшись как бы от их имени.
Гражданский вес этого шага тем более велик, что Лермонтову пришлось восстать против стойких предубеждений и представлений своего общества и своей офицерско-дворянской.» касты.
С этой точки зрения Тарасу Шевченко было «легше»: он сам был сыном угнетенного народа, никакие предрассудки и бар»еры не сдерживали и на извращали его сочувственного отношения к «инородцам». Его собственный народ сподобился такой же «заботы» царей, что и горцы: все было так знакомо, узнаваемо и предвидимо. И упорное самостояние его собственного народа, и вооруженное сопротивление горцев органически входили н его общую поэтическую картину и политическую концепцию борьбы человечества за свободу и справедливость.
Зато и пошел Шевченко дальше, чем кто-либо в тогдашней России и Европе, поднялся до такого всеобщего отрицания тирании, до такого «вживания» в беды, другого, не блестяще-прославленного, как Греция или Испания /о неволе которых в разные времена много писалось: своего рода ритуал свободолюбия для европейских поэтов/, а забытого Богом и людьми маленького народа; до такого понимания равенства народов перед Богом и совестью человечества, ответственности человечества и Бога за самый малый народ; до такого понимания его суверенности к незаменимости в мировом порядке вещей, которые становятся кодексом человечества лишь в конце ХХ столетия, да и то лишь теоретическим, «вербальным» кодексом, вопреки которому деется ежедневно и в различных краях мира жестоко и цинично…
Поэма «Кавказ» написана осенью 1845 года. В истории мировой литературы немного найдется примеров, чтобы поэтическое произведение полтора столети на теряло своей политической злободневности и моральной остроты, звучало так, будто рождено болью за нынешнее состояние человечества.
«Кавказ» стал свидетельством адекватного представления поэта о происходившем. При чем это было не только, так сказать, принципиальное знание на уровне целостного образоосмысления природы российского царизма /это понятно: Украине уже пришлось выпить «з мос ковськоi чашi московську отруту», и этот трагический опыт дал Шев ченко такую прозорливость и четкость видения, такую силу предостерегающего слова к человечеству, к которым тогда не возвысилс никто другой/, но и знание на конкретном информационном уровне: имею в виду историческую точность, ситуационную зримость, почти догументальность многих подробностей колониального действа.
Поэма посвящена памяти художника Якова де Бальмена. Этот доб рый проиятель Шевченко: иллюстратор рукописного «Кобзаря» 1844 года (вскоре оказавшегося в числе улик против арестованного Шевченко) хорошо известное лицо в его жизнеописаниях. И глубоко личный мотив, вызванный известием о его гибели на Кавказе, где он находился в составе русского экспедиционного корпуса, придал политической инвективе эмоциональную взрывчатость; но, в свою очередь, этот личный мотив, что очень характерно для Шевченко вообще, принял на себя мощный заряд более широких рефлексий и страстей национально-исторического и универсально-гуманистического характера.
Непосредственная боль потери доброго друга растравливаетс сознанием неправедности этой смерти по сути невольничьей, за несправедливое, чужое, разбойное дело. И тут начинает звучать один из дразнящих обертонов трагической темы украинской исторической судьбы: обреченность на служение врагу, обреченность на подвиги ради твоего врага, против врагов твоего врага. В этом случае речь шла о без вины виноватом, о безысходности доброго и честного человека:
I тебе загнали, мiй друже единий, Но это ведь лишь отдельный эпизод на маргинезе большого исторического экрана, заполненного в других произведениях Шевченко более зловещими сюжетами:
Мiй Якове добрий! Не за Україну,
А за її ката довелось пролить
Кров добру, не чорну. Довелось запить
З московської чашi восковську отруту!..
И тебя загнали, друг и брат единый,
Яков мой хороший! Не за Украину
За ее тирана довелось пролить
Столько честной крови. Довелось испить
Из царевой чаши царевой отравы!*
Так от як кров свою лили
Батьки за Москву i Варшаву,
I вам, синам, передали
Свої кайдани, свою славу!
Так вот как кровь пришлась отцам
Лить за Москву и за Варшаву
И дать в наследство сыновьям
И цепи, и былую славу!
Тут следует сказать и о вольном или невольном украинском «вкладе» в кавказское миросвершение России. Имею в виду роль черноморского казачества, которое, собственно, и было создано (гением Екатерины II и Потемкина) из остатков запорожцев как вспоможение российскому воинству в его кавказских освободительных трудах. Сама Екатерина так определила его функции: «Войску запорожскому предлежит бдение и стража пограничная от набегов народов закубанских»44.
Черноморское казачество было экономически выгодным (дешевым, почти на самосодержании) и в профессиональном отношении чрезвычайно пригодным для выполнения делегированных ему функций. И рвения выслужиться перед монархами у многих старшин было предостаточно. Потому подвиги некоторых атаманов (например, известного атамана Бурсака) мало в чем уступают подвигам упоминавшихся выше генерал-майора Власова или полковника Бековича.
Трудно сказать, знал ли Шевченко во время написания поэмы о мере причастности Черноморского казачества к всероссийскому подвигу умиротворения Кавказа и стояло ли это малоприятное знание неким далеким фоном за его горькими словами о судьбе Якова де Бальмена. Но это, во всяком случае, не меняет объективной сути дела.
В европейской истории не одна лишь Украина оказывалась в ситуации, когда сыновья народа служили угнетателю и отдавали жизнь за него, погибая или вынужденной, или «героической» смертью. Каждая из них объяснялась своими особенными политическими и житейскими обстоятельствами, имела свою особенную эмоциональную окраску; но общим для них было то, что они обнаруживали искаженность национальной судьбы и глубоко травмировали национальное чувство.
Наибольшее сходство, вплоть до почти буквальных соответствий, у Шевченко с поэтом итальянского рисорджименто Джакомо Леопарди, к примеру, с его поэмой «На памятник Данте» или с одой «К Италии»:
Где сыновья твои?..
…Италия, твои сыны
В чужих краях сражаются…
Несчастен тот, кто на полях войны
Не за отчизну пал,
Семейного не ради очага,
Но за чужой народ, от рук врага
Чужого…
(Перевод Анны Ахматовой)
…Как уже упоминалось, «Кавказ» написан осенью 1845 года в ту знаменательную осень, которая дала нам еще и «Еретика», «Большое подземелье» («Великий льох»), «Стоит в селе Суботове…», «И мертвым, и живым, и нерожденным землякам моим, на Украине и не на Украине сущим, мое дружеское послание», «Псалмы Давида» высокие взлеты Шевченкова гения, сгустки его бунтарской энергии, украинской боли и «иска» мировому порядку. На этой волне он не мог не написать «Кавказ».К этому времени после ряда относительных неудач русских войск (походы 1841, 1842, 1842 гг.) Николай I поставил перед ними задачу в кампании 1845 года переловить ход событий в свою пользу, лично дав обстоятельные инструкции, но снова цель не была достигнута. Император не скрывал своего раздражения и требовал укрепить кавказский фронт десятками новых батальонов45. Но, с другой стороны, всем было понятно как нам было понятно, глядя на истертый в пыль Грозный, что силы слишком уж неравны («…Бесконечные вереницы двигающихс с севера войск; место убитого солдата тотчас заменялось другим, и горцы недаром говорили: «Русские солдаты как трава: не успел скосить, после первого дождика новая выросла»46) и что грубый военный колосс рано или поздно растопчет народы Кавказа, осуществив лозунг Цицианова: «Или покоритесь, или сотритесь с лица земли»47.
Потому финал «Кавказа»:
…тiлько дайте
Свої синi гори
Остатнiї… бо вже взяли
I поле, i море,
…Лишь отдайте
Родимые взгорья.
Остальное мы забрали
И поле, и море!
свидетельствовал о реальном видении поэтом фактического положения вещей.
И действительно, к этому времени Кавказская война уже входила в третью стадию. Если на первой /XVIII начало XIX в./ стратегической задачей российской армии было отрезать горцев от Черного моря и вытеснить их из долин в горы; если на второй стадии /20-е 30-е годы/ стратегия состояла в прокладывании укрепленных линий, которые дробили бы оставшуюся у горцев территорию и обеспечивали продвижение российских войск в глубь, то на третьей стадии усилия направлялись на методическое сжатие кольца окружения со всех сторон.
При этом, как и раньше, применялась тактика выжженной земли: разрушение и сожжение аулов /»поражать население и уничтожать аулы»48; захват стад скота и уничтожение посевов и запасов продовольствия /»уничтожение хлебов и запасов»; «приказано было зажигать все запасы сена и зерна, которые встретятся на пути»49; вырубка и выжигание лесов /»вырубали громадные пространства вековых лесов»50, но выходили на первый план и новые элементы стратегии: научно обоснованное коммуникационное освоение Кавказа и более интенсивное, чем прежде, обсаживание его казачьими и другими поселениями по примеру славного Рима, столь уважаемого его само провозглашенными преемниками: «…В продолжение шестидесятилетней борьбы нашей на Кавказе, последовательное покорение различных частей этого гигантского гнездилища дикого изуверства и разбоя было плодом разработки путей через места, дотоле недоступные для войск, в совокупности с системою Казачьих поселений, хот в измененной форме, напоминающих Римские постоянные лагеря»51.
К традициям доблестных римлян апеллировал и выдающийся царский администратор и милтарный теоретик, в будущем военный министр России Д. Милюков, автор записки «О средствах и системе утверждения русского владычества на Кавказе» (1840 1841) и «Наставления к занятию, обороне и атаке лесов, деревень, оврагов и других местных предметов» (1843). Специальным предметом его раздумий были «средства покорения и утверждения владычества в крае, в котором народ обороняется сам (изучение войн римлян во врем империи, англичан с шотландцами и т. д.), средства колонизации»52. Честный царский генерал не знал выражения «бандформирования», с которым человечество входит в третье тысячелетие нашей эры, и простодушно исходил из того, что «народ обороняется сам»!
На завоевание Кавказа империя бросила максимум своих военных интеллектуальных, хозяйственных, колонизационных сил. В этих условиях солидарные призывы Тараса Шевченко к горцам питались не столько иллюзорными надеждами, сколько непримиримостью человеческой совести к торжествующему злу.
Однако могущественная импери располагала достаточными средствами, чтобы утверждать в собственных глазах и в глазах мира зло как добро. Она разжигала в русском обществе великодержавную гордыню и патриотизм шовинистического толка, делала ставку на монархическую одурманенность, политическую забитость и покорность массы, превознося именно эти качества как якобы знаки богоизбранности народа (не случайно этот мотив будет постоянно повторяться и в будущем: «Русский народ потому и владеет шестой частью земного шара, что этому убогому, бедному народу дано от Бога то, чего нет у многих более культурных племен: инстинкт государственности»53).
Особа роль отводилась православной религии, долженствовавшей идеологически и духовно утвердить русское господство на Кавказе. Вслед за драгунскими отрядами шел православный батюшка, чтобы, по словам Ермолова, «умягчить сердца сих грубых и в заблуждениях закоренелых людей»54. Специальная духовна комиссия занималась крещением горцев, прибегая к обману: им обещали, что крещеных освободят от крепостной зависимости и от налогов; когда же обман всплывал наружу и горцы восставали, их подавляли силой55.
Царизм не останавливался и перед тем, чтобы религиозные ритуалы и само имя Божье использовать для оправдания и благословения кровавой войны, для освящени убийств и диких зверств. На кавказские фронты был мобилизован и тот резервный сверхестественный феномен, который официально именовался «Русским Богом».
Если верить властьимущим, то эта почти что заговорщическа солидарность с ними «их» Бога немало поспособствовала им в кавказской мороке: «Велик ты, наш русский Бог, покровительствовавший нам даже в наших увлечениях и заблуждениях во время минувшей кавказской войны, кой-когда напоминавший нам поражениями о необходимости быть осмотрительнее, но долготерпеливый и милосердный до конца, несмотря на постоянные попытки многих наших генералов всегда и во всем искушать твою благость!»58
Мы уже приводили примеры этих «увлечений» и «искушений». Остается только напомнить, что все: и кровь, и пожары, и жестокости, и насилие, и мародерство, пытались освятить христианской цивилизационной миссией и… именем Бога.
«Торжественный гимн: «С нами Бог! Разумейте, языцы, и покоряйтеся, яко с нами Бог!» закончил молебствие»62.
(Позже против такого кощунства восстанет Лев Толстой: «Во всех солдатских помещениях висит прибитая к стене так называемая «Солдатская памятка», составленная генералом Драгомировым. Памятка эта есть набор мнимо солдатских народных (совершенно чуждых всякому солдату) глупо-ухарских слов, перемешанных с кощунственными цитатами из Евангелия. Евангельские изречения приведены в подтверждение того, что солдаты должны убивать, зубами грызть своих врагов: «сломался штык, бей кулаком, отказались кулаки, вцепись зубами». В заключение же «Памятки» сказано, что Бог есть генерал солдат: «Бог ваш генерал».
Ничего очевиднее этой «Памятки» не доказывает ту ужасную степень невежества, рабской покорности и озверения, до которой дошли в наше время русские люди»63.)
Кощунство стало привычным, его не замечали.
Но Шевченко никогда не мог с ним смириться. Во всем его творчестве находим неудержимо острую реакцию на это фарисейство, на это принципиальное подчинение человеческой веры и совести державной политике, потребностям начальства; на это циничное низведение Бога к роли стратегического покровителя деспотизма. В «Кавказе» это сквозной разоблачительный мотив:
Храми, каплицi, i iкони,
I ставники, i мiрри дим,
I перед образом Твоїи
Неутомленние поклони.
За кражу, за войну, за кров,
Щоб братню кров пролити, просять
I потiм в дар Тобi приносять
З пожару вкрадений покров!
Часовни, храмы да иконы,
И жар свечей, и мирры дым,
И перед образом твоим
Неутомимые поклоны.
За кражу, за войну, за кровь
Ту братскую, что льют ручьями,
Вот он, даренный палачами,
С пожара краденный покров!..
Слова требовательного обращени к Нему с вечными вопросами о несоответствии мира Божьему замыслу и почему Он терпит искажение Своего образа, и доколь будет терпеть неправду и глумление над Собой…
Не нам на прю з Тобою стати! Человеческа мысль, страсть и совесть мучаются среди противостояния двух невозможностей: невозможности примириться с неблагой реальностью Божьего мира и невозможности выйти из этой реальности помимо Бога, без его «духа живого».
Не нам дiла Твої судить!
Нам тiлько плакать, плакать, плакать.
I хлiб насущний замiсить
Кривавим потом i сльозами.
Кати знущаютьс над нами,
А правда наша п»яна спить.
Коли вона прокинеться?
Коли одпочити
Ляжеш, Боже утомлений?
I нам даси жити!
Ми вiруєм Твоїй силi
I духу живому.
Встане правда! встане воля!
I Тобi одному
Помоляться всi язики
Вовiки i вiки.
А поки що течуть рiки,
Кроваiї рiки!
Не нам с тобой затеять распрю!
Не нам дела твои судить!
Нам только плакать, плакать, плакать
и хлеб насущный замесить
Кровавым потом и слезами.
Кат издевается над нами,
А правде спать и пьяной быть.
Так когда ж она проснется?
И когда ты ляжешь
Опочить, усталый боже,
Жить нам дашь когда же?
Верим мы творящей силе
Господа-владыки.
Встанет правда, встанет воля,
И тебя, великий,
Будут славить все народы
Вовеки и веки,
А пока струятся реки…
Кровавые реки!
…У нас
Святую Бiблiю читає
Святий чернець i научає,
Що цар якийсь-то свинi пас
Та дружню жiнку взяв до себе,
А друга вбив. Тепер на небi.
От бачите, якi у нас
Сидять на небi!..
…У нас
Святую Библию читает
Святой чернец и поучает,
Что царь свиней когда-то пас,
С женой приятеля спознался,
Убил его. А как скончался,
Так в рай попал! Вот как у нас
Пускают в рай!
Видимо, этот полемический мотив возник у Шевченко как эмоциональный «и моральный) протест против использовани идеи христианства для политического гегемонизма, навязывания образа христианского мира как будто бы высшего, более праведного и чистого по сравнению с другими, в частности мусульманским, языческим, «примитивным». Ведь така «христоцентрическая», «евроцентрическая» установка была стержневой составляющей всех имперских версий о «диких», не просветленных христианской верой народах (в том числе и кавказских), подлежащих насильственной эмансипации и цивилизированию…
Только «христианским2 высокомерием и колонизаторским невежеством или колонизаторским злоумышлением можно объяснить имперские догматы о «дикости» народов Кавказа, в частности Северного Кавказа. На самом деле они были наследниками древних культур. Даже если культуру сводить к ее письменным формам (неправомерный, но популярный подход), то и тогда народы Северного Кавказа далеко не были «дикими». Вайнахи (чеченцы, ингуши, бацбийцы), абхазо-адыги (абхазы, абазинцы, убыхи, кабардинцы, черкесы, адыгейцы), дагестанские племена (аварцы, кумыки, лаки, лезгины, таты, даргинцы и др.) были аборигенами Кавказа и жили там еще несколько тысячелетий тому назад, в античные времена они (прежде всего абхазо-адыги) испытали влияние эллинов, и в свою очередь эллины переняли немало элементов культуры и мифологии этих кавказских племен. Фольклор адыгов сохранил свидетельства об их контактах с предками восточных славян антами, а позже с Киевской Русью. С другой стороны, наши летописи (Лаврентьевска и Ипатьевская говорят о «касогах» (адыгах), в «Слове о полку Игореве» фигурируют «полки касожские».
В IX X вв. на территории нынешнего Дагестана развивается арабоязычная литература, которая получает широкую известность на средневековом Востоке. Дербент был одним из значительных центров этой средневековой культуры Востока.
Общественное и культурное развитие народов Кавказа прервало нашествие Чингисхана. Потом тяжелые удары наносили им турецкая и персидская экспансия, захватнические войны царизма. В этих тяжелых условиях, скажем, адыги трижды начинали создание собственной письменности (XI в., XVI в., XIX в.) Первые записи на аварском языке датируются 1467 годом, даргинском 1507.64 Из-за исторических обстоятельств национальные алфавиты у народов Северного Кавказа тогда не прижились. Зато большого распространения достигла арабская письменность. Проникали сюда и произведения Фирдоуси, Джами, Гафиза, Саади, Низами…
Академик И. Крачковский отмечал, что вторая волна распространения арабской культуры на Северном Кавказе, нараставшая с XVI в., создала в Дагестане, Чечне, Ингушении, в меньшей степени в Кабарде и Черкесии местную оригинальную литературу на арабском языке65.
Вместе с тем народы Северного Кавказа, в частности Дагестана, дали немало ученых арабской науке, богословию и письменности.
Но наиболее ценными жемчужинами в духовном наследии кавказских народов были шедевры их чрезвычайно богатого и разветвленного фольклора; большое место в их традиционной культуре занимали и импровизации талантливых народных поэтов.
Это духовный аспект «дикости». А теперь экономический, хозяйственный.
До покорения Кавказа тут существовала «блестящая черкесская культура», о которой английский путешественник Спенсер писал в 1837 году: «С первого же момента, когда открылись передо мной черкесские долины, вид страны и населения превзошел мои самые пылкие представления. Вместо пустыни, населенной дикарями, я нашел непрерывный ряд обработанных долин и холмов, почти ни одного клочка земли не было некультивировано. Огромные стада коз, овец, лошадей и быков бродили в разных направлениях по роскошной траве…»66
«Затем… деликатно комментирует русский исследователь, поставив выразительное троеточие, горская культура исчезла…»67
Горские племена одни были уничтожены, другие загнаны в заоблачные горы («С того времени, как край был завоеван русскими войсками, коренное горское население вытеснено из него и лишено права пользовани землями, вся земля, естественно, принадлежала только нашей «матушке-казне»68); третьи в результате совместных усилий армии и дипломатии вынуждены были переселиться в Турцию (вот один из примеров: «…часть долины р. Мзмыты с прилегающими к ней склонами была заселена славившимися как лучшие пчеловоды и садоводы горскими племенами, которые в 1864 г. вынуждены были эмигрировать в Турцию»69).
В результате умиротворения было достигнуто то идеальное состояние, формулу которого позже дал Салтыков-Щедрин: «Народ нет, помпадур есть чисто!»
Следующим этапом стало «заселение, устроение и оживление Кавказа».
Лучшие земли раздавались «петербургским генералам»70; «много земель было пожаловано разным лицам преимущественно из числа героев кавказской войны»71; наконец, участки помельче раздавались переселенцам «опять таким же пришлым людям, не знающим местных условий, не живущим здесь и не могущим и не желающим лично работать над местной культурой»72.
В результате «там, где у горцев были пастбища и прекрасный скот, там теперь ни пройти, ни проехать, где были их фруктовые сады, там теперь дичь и живут кабаны и медведи»73.
В исследованиях И. Клингена «Основы хозяйства в Сочинском округе» (С.-Петербург, 1897), С. Васюкова «Край гордой красоты» (С.-Петербург, 1902) и других находим поразительные факты деградации хозяйственной культуры Кавказа в условиях колонизации.
«Пришли русские, и страна, имевша более 2000-летнюю древность, опустела», цитирует С. Васюков из работы проф. Пастернацкого «Климатические пункты на Черноморском побережье»74.
Мало оптимизма и у И. Клингена: «Удалив из страны черкесов в силу общих государственных соображений, мы взяли на себя тяжелый нравственный долг удовлетворить цивилизацию за утраченные силы и за погибшую культуру, котора копилась 3000 лет, а погибла в 30 лет под напором чудовищной творческой силы природы, уже не сдерживаемой опытной и сильной рукой аборигена. 60 лет употребила русская армия для того, чтобы ценой невероятных страданий, усилиями неслыханного героизма, завоевать нам эту страну. Сотни миллионов рублей затрачены, сотни тысяч жизней загублены, а теперь эту страну снова нужно брать с бою, как в то первобытное время, когда еще в ней не было человека»75.
Как тут не вспомнить то, что несколько раньше писал Василий Каразин Адаму Чарторыйскому о Крыме: «…После стольких истраченных миллионов и пролития столько крови, и русской, и молдавской, и греческой, и вообще славянской, не считая уже неприятельской» покорили Крым, но «превратили в пустыню из прекрасной и многолюдной страны, какою он был у турок»76.
…Так что и в своих гротескных по видимости формулах имперского мироустройства, «христианского» цивилизаторства Шевченко был не только метафорически глубок и емок, но и убедителен, точен на документальном уровне картины истории:
До нас в науку! ми навчим,
По чому хлiб i сiль почiм!
……………………..
…Ви ще темнi,
Святим хрестом не просвiщеннi,
У нас навчiться!.. В нас дери,
Дери та дай,
I просто в рай,
Хоч i рiдню всю забери!
У нас! чого то ми не вмiєм?
I зорi лiчим, гречку сiєм,
Французiв лаєм. Продаєм
Або у карти програєм
Людей… не негрiв… а таких
Таки хрещених… но п р о с т и х.
……………………………..
Просвiтились! та ще й хочем
Других просвiтити,
Сонце правди показати
Слiпим, бачиш, дiтям!..
Все покажем! Тiлько дайте
Себе в руки взяти.
Як i тюрми муровати,
Кайдани кувати,
Як i носить!.. i як плести
Кнути узловатi,
Всьому навчим…
К нам в обученье! Мы сочтем,
Научим вас, хлеб-соль почем…
…………………………
…Вы не учены,
Святым крестом не просвещены,
Но мы научим вас!.. Кради,
Рви, забирай
И прямо в рай,
Да и родню всю приводи!
Чего мы только не умеем?
Считаем звезды, гречку сеем,
Браним французов. Продаем
Или за карточным столом
Проигрываем крепостных
Людей крещеных, но п р о с т ы х.
……………………………….
Просветились! И решаем
Свет открыть и этим,
Показать им солнце правды
Сим незрячим детям!
Все покажем! Только дайтесь
В руки нам, и тут же
Как прочнее строить тюрьмы,
Плесть нагайки туже,
Кандалы ковать, носить их
В сибирскую стужу,
Все поймете…
С немыслимой у других его современников смелостью и категоричностью отбросил Шевченко все общественно-обязательные критерии из арсенала непрошенного цивилизаторства, государственной целесообразности, патриотизма, национальной и религиозной миссии и, введя «человеческое измерение», оставил один критерий: человеческая свобода и человеческая жизнь. И в его свете чудовищной и кровавой предстала вся «героика» Кавказской войны, лицемерным и преступным режим «богопомазанных» монархов и они сами:
За горами гори хмарою повитi,
Засiянi горем, кровiю политi.
Отам-то милостивiї ми
Ненагодовану i голу
Застукали сердешну волю
Та й цькуємо. Лягло костьми
Людей муштрованих чимало.
А сльоз, а кровi? напоїть
Всiх iмператорiв би стало
З дiтьми i внуками, втопить
В сльозах удов»їх. А дiвочих,
Пролитих тайно серед ночi!
А матерних гарячих сльоз!
А батькових старих, кровавих,
Не рiки море розлилось,
Огненне море! Слава! слава!
Хортам, i гончим, i псарям,
I нашим батюшкам-царям
Слава!
За горами горы, тучами повиты,
Засеяны горем, кровию политы.
Вот там-то милостивцы мы
Отняли у голодной голи
Все, что осталось вплоть до воли,
И травим… И легло костьми
Людей муштрованных немало.
А слез, а крови? Напоить
Всех императоров бы стало.
Князей великих утопить
В слезах вдовиц. А слез девичьих,
Ночных и тайных слез привычных,
А материнских слез кровавых!
Не реки море разлилось,
Пылающее море! Слава,
Борзым, и гончим, и псарям,
И нашим батюшкам-царям
Слава!
…Следует сказать еще о качественном отличии «Кавказа» Шевченко от других произведений европейских литератур, представлявших реакцию гуманистической личности на насилие над чужими народами.Шевченко подал голос в защиту «малых», «неисторических», «нецивилизированных» народов в европейской поэзии того времени этой темы как сферы свободолюбивой мысли еще не существовало в концептуальном плане. Очень популярной была тема но это совсем иное! освободительной борьбы греков против Турции; она породила яркую традицию в политической лирике многих европейских литератур. Тут был неисчерпаемый источник романтического вдохновения, взлетов гуманистического духа, взлелеянного на ценностях античной культуры и отмеченных глубокой личной причастностью к «сердцу ойкумены». На эти благородные переживания наслаивались еще представления (отчасти мифологизированные) об измывательстве мусульман над христианами (уже само господство мусульманской Турции над христианской Грецией воспринималось христианским гуманистическим сознанием как надругательство. Подобные симпатии и моральный и интеллектуальный резонанс вызывала освободительная борьба итальянцев, испанцев, поляков, мадьяр…
Во всех этих случаях поэтов вдохновлял образ (или миф) исключительного, необычайного своей историей, своим вкладом в культуру и своими страданиями, почти что богоизбранного, почти что мессианского народа, который угнетен варварской силой и без свободы которого не может быть свободы в Европе, спокойствия совести для европейского интеллигента.
Совершенно по-иному обстояло дело с народами Северного Кавказа. В отношении их сложился и получил распространение миф противоположного характера: нецивилизованные племена, самобытное существование которых лишено перспективы и общечеловеческой ценности и которые должна будет взять на цивилизационный буксир одна из «великих» наций.
Поэтому в европейской прессе кавказские войны обсуждались преимущественно под углом зрения англо-русско-турецко-персидских отношений, в контексте так называемого «восточного вопроса» (о судьбе наследия «больного человека» Османской империи, о Босфоре и Дарданеллах, о Константинополе); кавказские народы воспринимались скорее как объект, а не как субъект истории.
Такая цивилизационная глухота имела универсальный характер сентиментальное увлечение «экзотическими» племенами (если это не наталкивалось на прямой колониальный интерес или противостояло чужому колониальному интересу) по большей части спокойнехонько уживалось с убеждением в том, что они не являются носителями каких-то общечеловеческих ценностей и перспектив.
Фактор малых народов, малых государств (в современном значении) еще только начинали учитывать, однако лишь в европейском пространстве вне его применялся совершенно иной подход. Современник Шевченко французский социолог Ле Пле в работе «Основная конституция человеческого рода» выдвинул идею европейского союза малых держав, который помогал бы великим державам уравновешивать свои естественные цивилизационные аппетиты за морями: «Союз этот будет даже содействовать целям великих держав, доставляя им посредников для умиротворения столкновений, вызываемых завоеваниями в пустынных пространствах варварского мира»77.
Как некоторое выпадение из этого стереотипа можно рассматривать кампанию в европейской прессе и литературе в защиту негров Северной Америки. Но тут присутствовал социальный мотив (протест против рабовладения, оскорблявшего европейское гуманистическое сознание). Кроме того, примешивались и политические интересы государств-соперников, каждое из которых в своей пропаганде использовало мотив осуждения рабства (не последней в этом благородной деле были и царска Россия, что и вызвало у Шевченко саркастическое : «…Продаєм / Або у карти програєм / Людей… не негрiв… а таких / Таки хрещених… но п р о с т и х»).
Исключением иного рода был «Вильгельм Телль» Шиллера: гимн свободолюбивым горцам Альп, творцам Швейцарии, гимн человеческому достоинству и божественному праву на свободу, гимн восстанию против чужеземного угнетения. С этим пафосом Шиллера созвучен Шевченко. Но, все-таки, Шиллер написал историческую поэму он отразил совершенный исторический факт, воспел (как урок для потомков) давнишнюю победу народа, уже создавшего свое независимое государство и прославившего его. Да и в прошлом, в момент своей борьбы, этот народ, живя в центре Западной Европы, имел иной образ («имидж») и иные возможности для понимания и сочувствия со стороны соседей, чем горцы Кавказа в XIX ст. Так что одно дело такой исторический миф о европейских горцах, пусть и «переключенный» сознательно в напряжение универсального гражданского и этического сознания, а другое сотворение нового образа свободолюбивого действия, актуальное со-творение как бы вместе с тем народом новой парадигмы свободы. К тому же вопреки могущественной силе имперского гипноза и общественных предрассудков.
По сути, Шевченко едва ли не первый в Европе нового времени так принципиально поднялся над рутинным делением народов на большие и малые, исторические и неисторические, цивилизованные и нецивилизованные и «снял» это деление обращением к священному праву каждого народа самому устраивать свою жизнь: ни у кого «не прошенную», никем «не данную». Его великая мысль: «В своїй хатi своя й сила, i правда, i воля» носила универсальный характер, и в «Кавказе» также видим богатую и глубокую вариацию этой мировоззренческой истины и этого живого чувствования. На высоте этой истины и этого мирочувствования Шевченко отверг евроцентрическую и христоцентрическую картину мира, хотя основание для отрицания этого «геополитического» христоцентризма ищет в самом Христе: как в Том, для Кого i перед Кем все равносущны и равноценны.
…Есть в мировой поэзии произведение, чрезвычайно созвучное нравственному пафосу «Кавказа», с той самой этической коллизией, что и в кавказских событиях. Это баллада «Разбойник» канадской индианской поэтессы второй половины XIX ст. Полин Джонсон (Текагионвейк). Отряд белых напал на лагерь индиан и жестоко расправился с ними разумеется, как с «разбойниками». Старая индианка в страстном монологе изобличает белых: они пришли «спасать душу», несли «веру», а на само м деле отобрали все и, бессовестные и бессердечные разбойники, называют «разбойниками2 ограбленных ими туземцев только за то, что те не уходят со своей земли. К сожалению, не имеется русского перевода этой баллады, но это полное соответствие тому, что читаем в «Кавказе» Шевченко:
Ми християне: храми, школи, Это адекватная на все времена метафорическая формула всякой тотальной идеи и всякого абсолютизированного государственничества (чтобы избежать заезженного великодержавничества), самой своей природой обреченного на агрессивное мироустроение без временных и пространственных границ…
Усе добро, сам Бог у нас!
Нам тiльки с а к л я очi коле:
Чого вона стоїть у вас,
Не нами дана; чом ми вам
Чурек же ваш та вам не кинем,
Як тiй собацi! чам ви нам
Платить за понце не повиннi!..
Мы христиане; храмы, школы,
Вся благодать, сам бог у нас!
Глаза нам только с а к л я колет:
Зачем она стоит у вас,
Не нами данная; и то,
Что солнце светит вам бесплатно,
Не нами сделано!..
Но только ли царскую Россию, только ли русский царизм, только ли апофеоз империй смоделировал Шевченко в этом «у нас», «мы» и т. д.? Конечно же, прежде всего это едкая и гневно-презрительная пародия на стиль официоза, конкретно царских манифестов. И все-таки, если взять этот шевченковский мотив во всем его объеме, он перерастает в судный образ всей цивилизации присвоившей себе название христианской, не став таковой. Этот масштабный образ содержит в себе, кроме актуальности, вневременность и внелокальность. (Отдельной темой могло бы стать сравнение Шевченкова портера «христианской» цивилизации с тем, который рисовали другие европейские мыслители XIX ст., например, Макс Нордау в «Лжи предсоциалистической культуры» или «поздний» Лев Толстой.) Шевченко судит не только отчужденный мир, он судит всех «нас» (его «мы» и всех «нас» касается), не освобождает никого и себя от вины и ответственности. В этом и проявляется его истинно христианское чувство.
Вот почему Шевченков «Кавказ» не инвектива, не идеологический памфлет, не политическа сатира на языке поэзии. Не только. И не только болевой сигнал из одной точки земного шара, одного узла организма человечества. Это и метаформическа картина общего состояния миропорядка, болезни общественной природы человечества. Ведь то, что позволял себе царизм творить с народами Кавказа, характеризовало не только царизм, но и качество человечества вообще. Вот почему шевченков счет царизму перерастает в тяжкие вопросы к Богу.
И вот почему Шевченков «Кавказ» не просто моральная (или гражданская) интеллигентска позиция по отношению к определенным явлениям, а гнев, мука и полыхание всего его существа, в высшей степени «интимное» произведение.
…Бурление сомнений, проклятий и надежд. И все-таки надежда и вера превыше всего. Это нечто иное, нежели уверенность в победе горцев, для такой уверенности не было и нет оснований. Но это напутствие-веление всем «рыцарям свободы». Это жажда победы добра над злом, утверждение свободы как предназначени человека и человечества, решимость стоять за правду перед Богом. И тут уже не имело значения, что взывает Шевченко к Богу христианскому о правде нехристианских народов. Ибо Шевченков Бог Бог всех, кто взыскует правды:
Борiтес поборете,
Вам Бог помогає!
За вас правда, за вас слава
I воля святая!
Вы боритесь поборете,
Бог вам помогает!
С вами правда, с вами слава
И воля святая!
Литература
1. Бальмен Яков де. Повести. Харьков, 1988. С. 11.
2. Воспоминани Г. И. Филипсона // Русский архив. 1883. Кн. 3. С. 190.
3. Русский биографический словарь. Ж З. Петроград, 1916. С. 515.
4. Хомяков А. С. Полн. собр. соч. М., 1861. Т. 1. С. 506507.
5. Из Кавказской старины. (Заметки современников) // Историческая летопись. 1914. Кн. 8. С. 943.
6. Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. М., 1962. Т. 22. С. 24.
7. Маркс К. Разоблачения дипломатической истории XVIII столетия // Центральная научная библиотека Национальной Академии наук Украины. СО7905. С. 101, 116. (На правах рукописи).
8. Соловьев С. М. Истори России с древнейших времен. Изд-во «Общественная польза», 1864. Кн. 6. С. 37.
9. См.: Накко Алексей. Очерк гражданского управлени в Бессарабии, Молдавии и Валахии во время русско-турецкой войны 18061812 года // Записки Императорского Одесского общества истории и древностей. Одесса, 1879. Т. 11. С. 294.
10. Чтения в Императорском обществе истории и древностей российских при Московской университете, 1862. Кн. 2. Р. V. С. 91.
11. Там же. С. 93.
12. Накко Алексей. Указ. соч. С. 269312.
13. Краткие очерки русской истории / Сост. Д. Иловайский. М. 1867. С. 396.
14. Берже Ад. П. Выселение горцев с Кавказа // Русская старина. 1882. Январь. С. 168.
15. Там же. С. 170.
16. Великий князь Георгий Михайлович. Апшеронская памятка. 17001894. Кратка история Апшеронского полка для солдат. Составил того ж полка капитан Л. Богуславский. СПб., 1894. С. 23.
17. Чтения…, 1862. Кн. 2. Р. V.С. 8793.
18. Менделеев Д. И. Проблемы экономического развити России. М., 1960. С. 437, 443, 445.
19. Цит. по кн.: Иоаннисян А. Р. Россия и армянское освободительное движение в 80-х годах XVIII столетия. Ереван, 1947. С. 68.
20. Бумаги князя Г. А. Потемкина-Таврического 17901793. Сб. военно-исторических материалов / Под ред. Н. Ф. Дубровина. СПб., 1895. Вып. 8. С. 155.
21. Соловьев С. М. История России с древнейших времен. М., 1965. Кн. XIV, т. 28. С. 297.
22. Рассуждение князя Б. И. Куракина «Главные задачи Московского государства», 1707 // Архив кн. Ф. А. Куракина. СПб., 1892. Кн. 3. С. 175.
23. Дубровин Н. Ф. История войны и владычества русских на Кавказе. СПб., 1886. Т. 4. С. 289, 399, 133, 370, 132.
24. Махарадзе Ф. Е. и Хачапуридзе Г. В. Очерки по истории рабочего и крестьянского движения в Грузии. М., 1932. С. 27.
25. Дубровин Н. Ф. История войны и владычества… С. 341. Т. 4.
26. Махарадзе Ф. Е. и Хачапуридзе Г. В. Очерки… С. 26.
27. Русский биографический словарь. Ф Ц. СПб. 1901. С. 508.
28. Чтения… 1862. Кн. 2. Р. V. С. 209210.
29. Чтения… 1862. Кн. 3. Р. V. С. 123.
30. История 44-го драгунского Нижегородского Его Императорского Высочества государя наследника цесаревича полка» / Сост. В. Потто. При участии в сборе материала Князя В. П. Долгорукова. СПб. Т. 1. С. 36, 37, 7172, 86.
31. История 44-го… полка. Т. 2. С. 3, 11, 72, 105.
32. Волконский Н. А. Погром Чечни в 1852 году // Кавказский Сборник. Тифлис, 1880. Т. 5. С. 1314.
33. Там же. С. 46.
34. Апшеронска памятка… С. 407, 413, 501.
35. Воспоминания Григория Ивановича Филипсона // Русский архив. 1883. Кн. 3. С. 199, 183.
36. Из записок барона М. А. Корфа // Русская старина. 1899. Декабрь. С. 490.
37. Джусойты Нафи. Елбасуко Бритаев. Цхинвали, 1963. С. 94.
38. Апшеронска памятка… С. 226.
39. Махарадзе Ф. Е. и Хачапуридзе Г. В. Очерки… С. 45.
40. Дубровин Н. Ф. История войны и владычества… Т. 4. С. 341342.
41. Махарадзе Ф. Е. и Хачапуридзе Г. В. Очерки… С. 16.
42. Дереглазов П. Пало ли современное казачество? // Вестник русской конницы. 1907. N 15. С. 645.
43. Скабичевский А. Сочинения: В 2-х т. СПб., 1903. Т. С. 163.
44. Туренко А. М. Исторические записки о войске черноморском // Киевская старина. Т. 17. С. 503.
45. Русская старина. 1885. Октябрь. С. 209, 210.
46. Зиссерман А. О князе Воронцове и Н. Н. Муравьеве // Русский вестник. 1874. Ноябрь. С. 89.
47. Махарадзе Ф. Е. и Хачапуридзе Г. В. Очерки… С. 26.
48. Волконский Н. А. Погром Чечни… С. 46.
49. Там же. С. 2, 57.
50. Зиссерман А. О князе Волконском и Н. Н. Муравьеве… С. 93.
51. Бутурлин С. О военном значении железных дорог и особенной их важности для России, с проектом сети сих путей, составленным в видах обороны империи // Чтения в Императорском обществе истории и древностей Российских при Московском университете. М., 1865. Кн. 4. Р. I. С. 23.
52. Зайончковский П. Милютин Д. А. Биографический очерк // Дневник Милютина Д. А. 18731875. М., 1947. Т. 1. С. 12.
53. Чистяков П. С. Речи октябриста. 19051907. СПб., 1907. С. 44.
54. Махарадзе Ф. Е. и Хачапуридзе Г. В. Очерки… С. 44.
55. Там же.
56. Памятные записки Храповицкого // Чтения, 1862. Кн. 3. Р. II. С. 275.
57. Жуковский В. А. Полн. собр. соч.: В 12 т. СПб., 1902. Т. 10. С. 121.
58. Волконский Н. А. Погром Чечни… С. 54.
59. Апшеронская памятка… С. 156.
60. Там же. С. 136.
61. Волконский Н. А. Погром Чечни… С. 14.
62. История 44-го драгунского… полка… СПб., 1894. Т. 3. С. 91.
63. Толстой Л. Н. О войне и военном деле. Берлин: изд. Гуго Штейница, 1902. С. 2930.
64. Саидов М.-С. Возникновение письменности у аварцев // Языки Дагестана. Махачкала, 1948. Вып. 1. С. 137.
65. Крачковский И. Ю. Арабская литература на Северном Кавказе. Избр. Соч. М.; Л., 1960. Т. 6. С. 612.
66. Личков Л. С. Очерки из прошлого и настоящего Черноморского побережья Кавказа // Киевска старина. 1903. Октябрь. Т. LXXXIII, кн. 1. С. 378.
67. Там же. С. 379.
68. Личков Л. С. Очерки… // Киевская старина. 1903. Декабрь. Т. LXXXIII, кн. 3. С. 580.
69. Личков Л. С. Очерки… // Киевская старина. 1903. Октябрь. Т. LXXXIII, кн. 1. С. 383.
70. Там же. С. 381.
71. Личков Л. С. Очерки… // Киевская старина. 1903. Декабрь. Т. LXXXIII, кн. 3. С. 581.
72. Личков Л. С. Очерки… // Киевская старина. 1903. Октябрь. Т. LXXXIII, кн. 1. С. 380.
73. Васиюков С. Н. Край гордой красоты. СПб., 1902. С. 107.
74. Там же. С. 137.
75. Клинген И. Основы хозяйства в Сочинском округе. СПб., 1897. С. 3.
76. Каразин В. Н. Письмо к Адаму Чарторыйскому // Русская старина. 1871. Т. 3. С. 707708.
77. Основна конституция человеческого рода. Сочинение Ле Пле. С очерком жизни и деятельности автора. СПб., 1902. С. 178.
Вместо послеслови без комментариев
«Давно-давно, но не очень всего лишь около ста лет назад в этих местах, где остановил я сейчас коня, шли также беспощадные битвы (…) Мои предки не на жизнь, а на смерть воевали с белым царем. Слово «русский» было тогда самым ненавистным, самым проклятым, и в бой с русскими шли мои отцы, засучив рукава суровых своих черкесок выше локтей, обнажив кривые сабли и обвязав шею смертным саваном, что означало, что они шли не на шутку, на газават, на смерть, в священную кровавую битву с русскими, в которой готовы погибнуть с честью, для чего и берут с собой заранее свои саваны…
Не мне, не мне писать об их удали. Они дрались и гибли, как львы. Но за что? Как странны, как бессмысленны на этой земле судьбы людей, как абсурдны и жестоки законы человечества! И, думая о прошлом, я медленно трогаю коня (…) Вдруг на небольшой поляне я вижу в траве плоский ржавый камень (…) С большим трудом раздвинув бурьян и счистив с плиты коросту желто-зеленого лишая, я читаю обветрившуюся надпись. Эпитафия гласит:
«Один я на чужбине среди каменистых скал. Ни одной родной души не придет ко мне на могилу и в память мою этих слов не произнесет: «Мир праху твоему, Всеволод».
А сбоку другая, старинными буквами, строгая надпись:
«Здесь покоитс прах поручика Апшеронского полка Всеволода Николаевича Грунина, умершего от ран в бою с горцами. 16 августа 1842 года. Покойному было 22 года».
Непонятное вещее дыхание как бы потрясло мою душу. Сто лет тому назад ровно сто лет этот русский умный юноша (ибо надпись-то, вероятно, высечена по его завету) погиб здесь в жестокой войне с моими отцами. Мои отцы считали его кровным, самым смертельным, проклятым врагом, и он также считал их чужими… Но что мне сказать о моих переживаниях? Странная судьба выпала на мою долю как мне с ней быть? Сын гор, я душой и мыслями, и всем моим существом русский человек, и без русского языка, без русской среды нет мне в жизни ничего родного.
Я срываю с головы свою шапку, становлюсь на колени перед могилой и шепчу: «Мир праху твоему, Всеволод». Это я, потомок твоих кровных врагов, произношу тебе, как родному: пусть твоя мысль встретитс с моей мыслью они братья. Пусть эта каменная земля, враждовавшая с тобой, не будет тебе жестка, родной мой, пусть она ляжет над тобой мягче перины, пусть будет сон твой мирным, как эта тишина… Твоя молодая кровь, пролита на этих скалах, впиталась в почву, и ты видишь взросло новое племя, в жилах моих течет и частица твоей крови, брат мой. Отщепенец ли я? Не знаю! Но все же спасибо, спасибо тебе! Родная душа пришла на могилу, и, как видишь, на твоем русском языке говорит она тебе: «Мир праху твоему, Всеволод». И за себя, и за своих предков… Спи спокойно!
Идет война. Снова в горах звучит эхо выстрелов, но война эта куда зловещей и грандиозней, чем та, в которой ты погиб.
Как странны, как бессмысленны судьбы людские, но зато закономерны судьбы нардов».
(Эффенди Капиев, из дневников 1942 года.)
» Я столько чеченцев убил, что пальцев не хватит пересчитать, весело говорил старший лейтенант Сережа в качестве своего вступительного слова. У меня на этой войне убили двоюродного брата. Так что за мной уж дело не станет (…)
Зрелище разрушаемого артиллерией города, надо сказать, поначалу имеет свою странную магическую силу. Внезапно загорающиеся дома, кровавое зарево над горизонтом, метеоритный дождь пылающих осколков похожи на какие-то движущиеся фантастические батальные картинки. В этих картинках нет самого психологически тяжелого момента лица противника. Я вообще подозреваю, что стрелять из пушки гораздо проще, чем идти на человека с ножом. Но через два, три, четыре, восемь часов ожесточенных артиллерийских упражнений все равно становится невыносимо тошно и хочется все-таки заглянуть в это лицо, в эти глаза, чтобы понять: кто те люди, которых утюжат пушками круглые сутки? Кто тот противник, который вызывает у российской армии не страх, нет. Скорее некое подобие суицидального азарта?»
(Сергей Мостовщиков. Переход российских войск через Сунжу. «Известия», 16 февраля 1995 г.)
4. «…Колонна российской бронетехники из 35 БТРов двигалась по старой дороге из станицы Слепцовская в Грозный. Навстречу ей ехала колонная беженцев из Чечни. Четыре БТРа выехали из колонны и обстреляли автобусы и машины. Когда люди побежали, солдаты стали добивать их из автоматического оружия».
(«Известия, 29 декабр 1994 года.)
6. «По прогнозам специалистов-военных, после очистки Грозного, которая, возможно, закончится через месяц, в Чечне в течение нескольких лет будет процветать бандитизм типа бандеровщины на Украине. Пока Дудаев укрепляет свои базы и тренировочные лагеря в горах. (…) Бомбардировочная авиация только ждет команды, она легко может превратить эти горы в холмы. Только решится ли на такое жесткое решение президент? А времени осталось до первой листвы. Если не решится, то появятся на карте две Чечни долинная, освобожденная, и горная, дудаевская. А мы хорошо знаем, что такое две Кореи, два Вьетнама и т. д.
Единственное, что можно сказать с уверенностью, армия свою задачу выполнит. В чеченской войне российска армия считает себя правой».
(Алексей Борзенко. Кровь цвета горящей нефти. «Литературная Россия», 3 февраля 1995 года.)
«Российскую армию бросили на самое безнадежное дело: на борьбу с вооруженным народом» («Известия», 5 января 1995 года).
8. «Русскому оружию слава! Во все времена оно было обращено в защиту отечества, во спасение Родины, ее целостности».
«Сегодня надо отдавать себе отчет: российские войска введены в Чечню не для борьбы с чеченским народом, а для того, чтобы выполнить свой конституционный долг».
(«Российска газета», 10 февраля 1995 года.)
9. «…Что может быть сопоставимо с безумием тех, кто затеял эту ничем не оправданную войну против собственного народа?»
(Ирина Дементьева. Хотят ли русские Чечни? «Известия», 17 января 1995 года.)
10. «…В городском архиве до сих пор сохранился портрет Угрюм-Бурчеева (…) Портрет этот производит впечатление очень тяжелое. Перед глазами зрителя восстает чистейший тип идиота, принявшего какое-то мрачное решение и давшего себе клятву привести его в исполнение. Идиоты вообще очень опасны, и даже не потому, что они непременно злы (в идиоте злость или доброта совершенно безразличные качества), а потому, что они чужды всяким соображениями и всегда идут напролом, как будто дорога, на которой они очутились, принадлежит исключительно им одним. Издали может показаться, что это люди хотя и суровых, но крепко сложившихся убеждений, которые сознательно стремятся к твердо намеченной цели. Однако ж это оптический обман, которым отнюдь не следует увлекаться. Это просто со всех сторон наглухо закупоренные существа, которые ломят вперед, потому что не в состоянии осознать себя в связи с каким бы то ни было порядком явлений…
Обыкновенно противу идиотов принимаютс известные меры, чтоб они, в неразумной стремительности, не все опрокидывали, что встречается им на пути. Но меры эти почти всегда касаются только простых идиотов; когда же придатком к идиотству является властность, то дело ограждени общества значительно усложняется… Там, где простой идиот расшибает себе голову или наскакивает на рожон, идиот властный раздробляет пополам всевозможные рожны и совершает свои, так сказать, бессознательные злодеяния вполне беспрепятственно. Даже в самой бесплодности или очевидном вреде этих злодеяний он не почерпает никаких для себя поучений. Ему нет дела ни до каких результатов, потому что результаты эти выясняются не на нем (он слишком окаменел, чтобы на нем могло что-нибудь отражаться), а на чем-то ином, с чем у него не существует никакой органической связи. Если бы, вследствие усиленной идиотской деятельности, даже весь мир обратился в пустыню, то и этот результат не устрашил бы идиота. Кто знает, быть может пустыня и представляет в его глазах именно ту обстановку, которая изображает собой идеал человеческого общежития?»
(М. Е. Салтыков-Щедрин. История одного города.)