Перевод с осетинского Фаризы Бежаевой
Опубликовано в журнале День и ночь, номер 3, 2018
Перевод Фариза Бежаева
Ощущение досады, засевшей где-то в глубине души, делало пробуждение Будзи тяжёлым. Перед глазами стояло лицо Зали: длинные брови высоко подняты и изогнуты так, как будто переломились пополам. Казалось, столкнулись бы они в жестокой схватке, но мешают морщины, только что образовавшиеся на переносице. С таким же напряжением дрожала над её лбом отделившаяся от волос прядь.
Будзи не хотелось открывать глаза: до мельчайших подробностей вспомнился вчерашний вечер…
Только поужинали, и бабушка, мать Зали, повела двух их сыновей погулять на свежем воздухе, как Зали начала разговор:
— Сводил бы ты завтра детей в цирк. Какой-то к нам знаменитый цирк приехал. Только об этом цирке и разговоры вокруг. А я бы занялась стиркой…
— Завтра? — переспросил Будзи и, задумавшись, почесал затылок, хотя он у него не чесался.— Завтра в село хотел съездить. Всё думаю, как там Мари? Достроили бы уже когда-нибудь этот дом… Зали, а может, отдадим пока собранные деньги Мари? Ковры потом купим.
Зали промолчала, затем встала и принялась собирать тарелки. Сначала она складывала их спокойно, но постепенно движения её рук становились всё резче. Когда тарелки были собраны в стопку, она нервно подняла их и стукнула об стол.
— Бедные дети! Ни одного выходного дня не провести с отцом! Интересно, какие у них о тебе останутся воспоминания?!
Будзи смотрел на жену с недоумением: ведь вот только что всё было хорошо, и она была спокойна. Что с ней случилось?
— Не надо на меня смотреть… Я тоже нормально хочу жить. Я тоже хочу жить так, как люди живут!
— А как люди живут?
— Очень даже хорошо живут. Посмотри: они в выходные дни только и заботятся, как приятнее провести время всей семьёй. А наши дети даже в парке не были ни разу, не знают, что такое лес!
Будзи сидел опешивший и растерянный. Может быть, он её раньше чем-нибудь расстроил? Иначе как объяснить эту перемену?
Зали принялась мыть посуду. Кухня наполнилась стуком и звоном, но Будзи хорошо слышал её непрекращающиеся упрёки.
— Поезжай, кто тебя держит? Нам не привыкать…
— Помилуй, тебя что — кто-нибудь натравил на меня?! — не удержался и Будзи.
— Сказала — нет,— и всё! Пусть и по-моему будет хоть один раз! Я тоже не посторонняя в этом доме… Смотрите на него! Уходит, куда захочет и когда захочет! А я кто тут такая?! Никто! Просто тряпка, чтобы руки вытирать. Осталось только засунуть меня за пояс и таскать с собой.
— Зали!.. Хорошо, что детей здесь нет, а то…
— А то что?.. Я ничего не собираюсь от них скрывать. Пусть и они знают!
— Что пусть знают? Что ты хочешь, чтобы они знали?
— Тебе хорошо известно, что я хочу, чтобы они знали.
— И всё-таки! Что мне известно?
Зали вытирала тарелки и убирала их в шкаф. Каждая тарелка получала по две затрещины. Первую — когда брали её из мойки, вторую — когда она попадала в шкаф.
Будзи сидел и неотрывно смотрел на Зали.
— Не смотри на меня так! Вообще не смотри на меня!
— Сегодня ты совсем на себя не похожа, Зали. Хорошо, что сегодня подходит к концу.
— Пропади пропадом это твоё сегодня!
Будзи ничего не ответил. Он решил было пойти лечь спать, да разве после такого разговора уснёшь? Почитать бы книгу, но ведь и чтение не заладится. Какое там чтение, когда ни с того ни с сего такая досадная сцена.
— Деньги! Два рубля скопили, и уже места себе не находим. Надо их кому-нибудь скорее всучить!
— Мари для нас не «кто-нибудь»! — Будзи резко встал, выдвинул ящик стола.— Где-то должна быть пачка сигарет.
— Дали мы уже ей, сколько могли, дали!
Будзи закурил, с непривычки почувствовав что-то вроде лёгкого головокружения, но, не обращая на это внимания, жадно затягивался сигаретой и вдыхал дым полной грудью.
— Зависть меня берёт, когда соседи ковры свои выносят чистить. Ты посмотри — у людей не только на стенах ковры, они даже ходят по коврам. А мы одеялами своими извёстку со стен снимаем.
— Да, Зали, сегодня ты показала, какой ты можешь быть…
— Попробуй, не покажи с тобой!
— Ну, хорошо, что же ты мне предлагаешь, Зали? Чтобы моя сестра жила в доме, похожем на курятник, а я на стенах своих развесил дорогие ковры и любовался ими?! — Будзи трудно стало говорить: что-то тяжёлое подступало к горлу и перекрыло дыхание, наверное, едкий табачный дым, а скорее всего — горечь обиды.
— В конце концов, каждый для себя живёт.
— Я не хочу жить для себя.
— А я хочу!
— Ну и живи! — Будзи раздавил горящую сигарету о дно пепельницы и ушёл в спальню.
На душе было скверно как никогда. Он прилёг на кровать, и как будто со стороны услышал чей-то голос: «Как можно так жить, когда самый близкий человек не понимает тебя, не чувствует твою боль и тревогу?! Надо же! — она как будто всю жизнь копила эти упрёки!»
Будзи несколько раз озабоченно мотнул головой, подумал даже встать, одеться, выйти на улицу, чтоб прийти в себя, хоть немножко унять обиду…
В это время стукнула входная дверь — вернулись с прогулки сыновья с матерью Зали. Это на какое-то время отвлекло его от неприятных мыслей. Он вспомнил, как перед ужином младший сын Бола, сидя верхом на его колене, громко читал наизусть стихотворение «Петушок». Читал, как почти все дети его возраста:
— Петусок, петусок, золотой глебесок,
Петусок, петусок, солковая болодуска,
Как ты лано встаёсь…
Оттого, что ребёнок картаво скользил по строчке, стихи звучали ещё красивее. «Петушок» Коста Хетагуров написал для Биби, младшего сына Ибрагима Шанаева, у которого поэт остановился во время одного из своих приездов на родину. Коста очень любил мальчика, и они часто вдвоём гуляли по Осетинской слободке, общаясь как равные. Наверное, Биби тогда было столько же лет, сколько сейчас Бола…
Затем перед глазами встали племянницы — дочери Мари, когда они были ещё маленькими. Бывало, Мари печёт в маленькой железной печке чурек, а они втроём сядут рядышком у печки с таким видом, словно пришёл большой праздник. Худенькие личики девочек краснеют от жара печи, и у них такой благостный вид, как будто всем их бедам наступил конец. Хотя они хорошо знали: если Мари сегодня даст им по четвертинке чурека, то завтра положит на стол перед ними только горстку жареных кукурузных зёрен, и девочки будут аккуратно делить их между собой по зёрнышку. Или сварит жиденькую кашу на воде, и они молча, без лишних слов, будут хлебать её деревянными ложками…
Сколько пришлось Мари испытать! Ведь это невыносимо, когда дети твои просят кушать, а дать им нечего. Но она держалась, не показывала своё отчаяние. Только вот ранняя седина, вернее, полностью побелевшая чёрная коса (так сильно белеют только иссиня-чёрные волосы), предательски выдавала, как дорого обходится ей её терпение. И даже при такой нужде она не забывала о Будзи: у своих полуголодных дочерей отнимала кусок хлеба, чтобы отвезти ему в город. Нет у него права забыть те дни. А если бы оно и было, всё равно он не смог бы вывести их, те дни, из памяти — настолько глубоко они врезались в неё, так крепко срослись с душой!
Но всё же один из них стал особенным. И стоит особняком в памяти Будзи до сих пор. Тот день и Мари соединились и стали одним целым, как имя и совесть человека.
…Мари продала свою пряжу и купила две сумки шерсти. Деньги, что остались, она бережно завязала в носовой платочек и спрятала за пазуху: так надёжнее. Взяли с Будзи по одной сумке. Будзи пришёл к ней на рынок, зная, что Мари в каждое воскресенье привозит в город пряжу, что напрядёт за неделю.
Они шли по потемневшему от моросящего дождя асфальту. Будзи не знал, какие ещё дела остались у Мари, куда она, может быть, ещё завернёт, и потому молча шёл за ней. Проходя по одной из больших улиц, недалеко от рынка, Мари, не останавливаясь и даже не обернувшись к Будзи, произнесла:
— А там и цахара появится, а она — спасение наше.
Тогда Будзи не придал значения этим словам и ничего не ответил. Только потом он понял, что они подвели черту под долгими раздумьями Мари о том, на что потратить оставшиеся деньги.
Муж Мари не вернулся с войны. Сначала все — и соседи, и родственники — говорили: вот, дескать, вернётся Филим — и избавится Мари от страданий. Но время шло, а Филима всё не было и не было, и люди перестали так говорить. А Мари — нет: она повторяла всякий раз, когда хотела укрепить себя надеждой: «…А там, глядишь, и Филим вернётся — и закончатся мои страдания».
Они уже прошли по улице значительное расстояние, когда Будзи вдруг остановился.
— Мари, ты же кукурузу не купила.
— С прошлого раза у меня осталось немножко,— задумавшись и запинаясь ответила Мари и посмотрела на Будзи.— За тебя я переживаю, за тебя. Мы всё же в селе живём, среди знакомых — как-нибудь продержимся. А тебе вот трудно в этом большом городе, посмотри-ка, какой он огромный! Ещё и книги эти твои, постоянно сидишь над ними, а от чрезмерной учёбы и захворать недолго. Если бы хоть питался нормально, ничего бы ещё!
Тогда Будзи учился на первом курсе. Стипендия — всего двадцать рублей. Ещё задолго до её получения он распределял всё до копейки, а когда получал, её не хватало даже на половину того, что он планировал. На завтрак у него был чай с куском хлеба, на обед — тарелка супа, а что такое ужин, он давно забыл. Надо было платить за снимаемый для проживания угол, без обуви и без одежды тоже нельзя было обойтись… Проучившись три месяца, Будзи решил было оставить учёбу, но Мари, узнав об этом, не дала ему и слова сказать.
Теперь, если Будзи не удавалось прийти к ней на базар, то она сама обязательно наведывалась к нему на квартиру с какими-нибудь гостинцами. Иногда и из дому, бывало, привезёт ему кукурузную лепёшку. Денег она ему не давала никогда, боялась, что он не удержится и потратит их не на еду, а на всякие книжки…
Мари остановилась у столовой.
— Поел бы ты пока чего-нибудь.
— Если ты не купишь кукурузу, что дети будут есть целую неделю?
Мари на мгновение задумалась, затем открыла дверь и вошла в столовую. Будзи проследовал за ней. Сели, сумки с шерстью задвинули под стол.
— Одну тарелку супа,— завидуя холёному виду подошедшей к ним женщины, сказала Мари,— одну тарелку чего-нибудь мясного и хлеб.
Женщина ушла, и Мари, глядя ей вслед, произнесла:
— Счастливые, кто попадает на такие работы!
Будзи сидел и с грустью смотрел на стол, на Мари, на себя, проводил ладонями по бортам своего шерстяного пиджака. Пиджак был уже сильно поизношен, борта выцвели, и казалось, что на них осел тонкий слой пыли.
К тому времени женщина поставила на стол три тарелки. В одной был вермишелевый суп, в другой — мясной соус, а в третьей — аккуратно сложенные куски белого хлеба.
— Кушайте,— как-то по-родственному участливо произнесла она, и оба непроизвольно на неё взглянули.
Когда женщина отошла от них, Мари подвинула к Будзи тарелку с супом.
— Сегодня позвали меня Гатыккота на авданбаттан, у них мальчик родился,— медленно сказала она.— Чего только не было на столах: пироги с картошкой, вяленое мясо… Наверное, заранее купили, чтобы успеть всё приготовить. Квасу их тоже попробовала. Так меня угостили, что, наверное, дня два не захочу есть.
— Сегодня у них был авданбаттан? — посмотрел на неё Будзи.— Так рано?
— Нет, авданбаттан-то был вчера. Но вчера я к ним не попала: боялась не закончить прясть, и так до полуночи и просидела. Когда сон начинал одолевать, холодной водой глаза окропляла… Ладно, может, Филим вернётся, и всё образуется.
Будзи сомневался в том, что Мари могла так рано зайти в гости к соседям, но от супа так аппетитно пахло, что он забыл о сомнениях и начал есть. Теперь каждый раз, вспоминая тот день, Будзи покрывается холодным потом, сникает, уходит в себя, и ему начинает казаться, что это был не он, не Будзи, что не он наклонился тогда над этими тарелками, иначе как бы он мог не остаться таким же никчёмным и сгорбленным на всю жизнь?!
Мари сидела и смотрела, как ел Будзи. Иногда она делала какое-нибудь необязательное замечание и снова замолкала. После супа Мари подвинула к нему тарелку с соусом. Будзи посмотрел на Мари, хотел что-то сказать, но, не решившись, снова принялся за еду. Мари опять заговорила. Теперь она рассказывала о женщине, которая купила у неё пряжу:
— Видно, хорошая женщина, образованная. Дети тоже, наверное, есть у неё, иначе зачем ей столько пряжи? Да и цену она не сбивала, вообще не торговалась. Наверное, понимала, что я тоже не от хорошей жизни там стою.
Мари закончила, помолчала, глядя под стол, нагнулась, потрогала рукой свои дзабырта, будто проверяла, не разошлись ли они.
А когда ложка Будзи стала стучать о дно тарелки, перевела взгляд на него.
— Вот теперь ты хорошо поел. Сегодня и завтра, если ты даже совсем ничего не поешь, я могу быть спокойна.
Будзи достал носовой платок и вытер сначала вспотевший лоб, затем провёл им по глазам и губам. На тарелке осталось несколько кусков хлеба, и Мари несмело протянула руку, взяла их, завернула в салфетку:
— Пока буду печь чурек, дам детям по кусочку,— она подняла голову выше, посмотрела на другую тарелку. В ней лежали два белых плоских рёбрышка и несколько кусочков картошки. Мари придвинула тарелку к себе.— А ну-ка, умеют ли они готовить.— Она быстро съела оставшиеся кусочки картофеля, покачала головой и, словно соглашаясь с чьим-то мнением, произнесла: — Да, ничего… Дай им Бог. Не может быть плохим человеком тот, кто умеет вкусно готовить.
А когда вышли, достала из прибранных остатков хлеба кусок, откусила и, пожевав, заключила:
— И хлеб у них хороший, вкусный. Дай им Бог жить в достатке.
Теперь они шли обратно в сторону базара. Отчего-то на душе у Будзи было неспокойно, он шёл, ступая неуверенно и тяжело, и всё оглядывался, словно что-то забыл там, откуда они только что вышли. На углу они едва не столкнулись с пожилой женщиной, у которой в каждой руке было по две сумки.
— Какая мне выпала удача! — воскликнула женщина, увидев их, и резко остановилась прямо перед Мари.— Пшеничную муку купила, немного мяса, сладости и ещё кое-что, не рассчитала силы свои, слишком тяжёлыми оказались мои сумки… Да и дома кто лучше тебя мне поможет. Я одна никак не успею до вечера, если ты у себя дома не испечёшь мне пироги.
Женщина была рада и встрече с Будзи.
— Учись на радость сестре, солнце моё. Каждый день она говорит о тебе. И нам приятно, что молодёжь наша учится в этих больших школах.
Затем, посмотрев на свои сумки, продолжила:
— Внук у нас родился, и сегодня авданбаттан справляем ему. Помолиться надо Всевышнему. Боюсь, что не успею вовремя всё приготовить.
Мари покраснела и сначала сделала вид, что хочет рассмотреть что-то в конце улицы, а потом повернулась к Будзи, положила ему руку на грудь и сказала:
— Обманула я тебя, Будзи. Боялась, что не станешь ты кушать один. А на двоих… За нас не переживай, всё-таки село есть село, там друг друга всегда поддержат…
Этот день потом уже не влился в череду других дней. Остался особняком. Возвышался среди других, как возвышаются дни почитания святых между другими, обычными днями. Был днём покаяния и прощения. И этот день Будзи помнил всегда.
Теперь он лежал и думал: интересно, проснулась ли, встала ли Зали? Ему бы открыть глаза и посмотреть — но не решался: резкой и непримиримой она была вчера, и если возобновится тот разговор, то Будзи придётся ехать в село расстроенным. А от Мари ничего не утаишь, сразу поймёт, что ему горько на душе, и станет себя истязать!
Он ещё был погружён в раздумья, как открылась дверь и что-то наподобие лёгкой волны, наполненной теплом и светом, накатилось на него. Было ясно, что тот, кто сейчас вошёл в комнату, был пропитан лучами утреннего солнца.
Будзи открыл глаза.
— Ты до сих пор ещё спишь? А я торопилась, боялась, что ты не дождёшься меня и уедешь один. Сбегала на базар, купила сладкий пирог, какой Мари любит, ещё три бутылки лёгкого полусладкого вина,— рассказывая дальше о своём утреннем походе, Зали подошла к кровати, присела у ног Будзи. О чём-то задумалась.— А вдруг и этих наших денег не хватит Мари! Может, тебе стоило у кого-нибудь ещё занять? Потом расплатимся. Достроили бы этот дом, чтобы пожила хоть немножко без забот Мари.
— Но вчера…
— Про вчерашний вечер не вспоминай,— словно чиркнув ножницами, прервала его Зали.— Вчера вечером мне хотелось одного, а сегодня я хочу другого. Ты меня своими мерками не мерь, потому что я — женщина.
Будзи неотрывно смотрел на неё. Чёрные брови, вчера казавшиеся сломанными пополам, были ровны, и всё её лицо казалось чистым и светлым. И прядь, спадающая на лоб, спокойно качалась над её бровью…