Опубликовано в журнале День и ночь, номер 3, 2018
* * *
В густом каталонском раю,
где спеют тугие оливки,
я родину вспомню свою
(ах, прошлого тень! Не отлипнуть
от тени, а солнечный свет
её выявляет лишь резче
и сколько б не минуло лет,
мне не износить этой вещи),
мечтая, забывшись на миг,
что память, шипя и вращаясь,
под яростным солнцем сгорит,
как серая кожа Кощея.
Я чётко представлю себе
развеянный пепел над морем,
чтоб ни наяву, ни во сне
не видеть страданий и горя,
моей, Богом данной судьбе,
навязанных хитросплетений,
и адской клубящейся тьме
ответить отказом от тени!
Я дуну, я плюну, слова
скажу удивительной силы,
да так, что заткнётся молва.
а недруги лягут в могилу,
забравши в могилу — своё.
Моё Бог вернёт мне сторицей!
Да так, что присвистнет ворьё
в континентальной столице.
Где море, там нету господ —
как раньше я не догадалась!
Свод моря и неба — есть свод
написанных небом свобод,
а прочее — выдумок малость…
…в густом каталонском раю,
где спеют тугие оливки.
я Родину вспомню свою:
души моей Вечной обитель.
…здесь плещется море у ног,
ласкаясь атласной волною,
вон там — пиренейский отрог
колеблется в зной синевою.
Здесь нет ни господ, ни рабов,
здесь дышат легко человеки.
…здесь синие ставни домов
распахнуты в небо навеки…
* * *
Мне написал знакомый из Москвы:
«а если это чувство, дорогая?
Мне одиноко…» Ах, я понимаю,
но здесь жара и одолел москит.
Здесь островная жизнь. Здесь бытие
на уровне: пойти поесть куда бы?
Где посвежей лангуст, крупнее крабы?
Здесь рай, а значит, чувства все — враньё.
Любовь, она похоже, на века
и вся — заключена в пределах МКАДа,
Эксперимент на прочность в тиглях ада,
наряд всё с тех же дьявольских лекал.
Любовь — такие страшные дела,
что я отсюда не хочу смотреть на
убитую себя, назад столетья;
в московские кривые зеркала.
* * *
Как к дереву, к ямбу с хореем
усталым хребтом прислонясь
живу, ни о чём не жалея,
лелея кириллицы вязь.
Себя лишь собою баюня,
из боли восстав и парши,
держу в тонкой склянке июня
на донышке терпкую жизнь.
Ах, не расплескать бы, сберечь бы,
питьё растянув на года.
Я горечью листьев, их речью
себя исцеляю, когда
растёт самострой терпеливо
в неяркость прозрачной слюды:
пизанские башни крапивы
и пагоды лебеды.
Сирень
Сирень отцвела. И душа замолчала. Наверно
устала. Не помню такой тишины.
Так входишь порой в деревенскую старую церковь,
а там — ни единой зажжённой свечи, ни души…
Такой неземной, и какой-то искусственный даже
покой, и всё думаешь: кто я и где?
И смотришь на небо: знак свыше ли, ангел подскажет?
И улыбаешься первой вечерней звезде.
Сирень заполняла собой палисадник, и в доме
В созвездьях соцветий сиреневый дух воспарил,
как запах вселенной самой, как бы вышедшей в роуминг
и ждущей звонка, чтоб отсыпать тебе от светил.
Сиреневый запах повсюду сулил перемены,
над городом плыл, над окрестною россыпью сёл.
Но вот — не сбылось. Кровь спокойно струится по венам.
Сирень отцвела. Это значит, шиповник зацвёл.
Жасмин
Пусть вечно сияет июньский жасминовый куст
и светятся звёздочки с жёлтым штрихом сердцевины.
Так рви же на части судьба! Ну и пусть
мистралем сменяются ярые летние ливни!
Отняли любовь и по кочкам её разнесли, по клочкам,
отняли судьбу и заставили жизнью чужою
не жить, а болеть, но не вашим, а светлым Богам —
жасмину вот этому — буду склоняться главою.
К деньгам, пьедесталам всегда равнодушна, плевать
на ваши законы молчания и осторожности шёпот!
Я выжила — значит, права, с этих пор благодать
июньская мне прописала по лужицам шлёпать,
и топать босой на вершину холма Сен-Жени,
туда, где жасминовой куст наклонился над бездной.
Не станет меня — значит, он за меня будет жить
земную мою, отраженьем моей же небесной.