(по страницам публикаций в журнале «День и ночь»)
Опубликовано в журнале День и ночь, номер 3, 2018
…Она стояла на обочине, равнодушно дожидаясь, пока мы проедем: я хорошо видел её сквозь окошко, словно в рамочке за стеклом — статную женщину в лёгком расклешённом платье в мелкий цветочек. Она была босиком, а обе её руки — предельно заняты: в одной — пузатая сумка, причём вместе с сумкой в руке она держала ещё и длинный, хвостатый букет из ромашек, колокольчиков, розовых полевых лилий и иван-чая, а в другой — босоножки, и ещё плащ на локте.
— Садись! — приоткрыв дверцу, крикнул шофёр.
Женщина обернулась на простецкое это приглашение, узнала, видимо, и шофёра, и агронома и приветливо улыбнулась им. Взгляд её зорко скользнул и по моему, совершенно незнакомому ей лицу.
— Спасибо, дойду! — отозвалась она бодро.— Езжайте! Странная какая: тащит столько ноши, ноги, наверное, стёрла — и отказывается ехать!.. В ней была какая-то нестандартность, несводимость в одно целое деталей. Я всмотрелся в её лицо, затенённое густыми волосами — волосы закрывали лоб, щёки, бежали по плечам, и всё же бросалось в глаза — или, может, только угадывалось? — что она очень красива.
То была не смазливость, не холодная фотомодельная красивость, и не законченная, классическая ясность мадонны со старинного холста; пышная женственность её сильного тела, чистый, ровный загар лица и рук, тёмные брови, сочные губы, прямой ровный нос, остренькие скулы — всё это составляло здоровую, грубоватую красоту простой деревенской женщины, и всё это освещено светом живых глаз, в которых приветливость и любопытство смешались с бликами солнца, неба и жёлтого поля.
«ДиН». 1998. №1–2
…Я оглядываю огороды: вилы, лопаты, вёдра — всё брошено, никого, всю деревню будто ветром сдуло; и тут до меня доходит: побежали смотреть сериал. А завтра с утра, между прочим, опять обещали дождь. Над этим можно, конечно, и посмеяться. И знаю, сколько юмора, от безобидного до злого, уже выплеснуто по этому поводу перекормленными потребителями культуры. Но мне почему-то не смешно — мне обидно за своих земляков, у которых нет иной духовной пищи, кроме той, что кормит их «ящик» — а даёт её «ящик» так мало и при этом ещё бессовестно пользуется их духовной темнотой, вовсю её, эту темноту, эксплуатируя.
И всё же трогает эта не убитая ничем тяга их к «красивому»: к романтической любви, к эстетике человеческих отношений, одежды, жилища — именно то, ради чего смотрят они эти бесконечные сериалы, а потом горячо и заинтересованно обсуждают увиденное; трогает эта жажда вырваться из грубой обыденности, куда загоняет их жизнь; ради утоления её они так беззаботно и простодушно забывают на час про свои ежедневные труды, заботы и хлопоты.
«ДиН». 2001. №5–6
…Чёртово время!.. Вот вернулся в город, хожу по пепелищам моего прошлого, осматриваю дорогие мне реликвии, и одна из самых дорогих — он вот, Мастодонт Иванович; потому и пришёл по старой, натоптанной дорожке к нему, можно сказать, первому. Но, Боже, как оно, это время, к нему беспощадно! Мало того, что оно нарезало морщин на его лошадином лице цвета изрезанной ножами разделочной доски и нещадно посыпало пеплом его кудрявую шевелюру цвета спелого каштана, а на самой макушке выдрало розовую проплешину — так оно ещё и безжалостно сутулит и гнёт его когда-то прямую жилистую спину и выколачивает, видимо, зубы в его рту: мне не видно, что оно уже там натворило, но в его речи появились подозрительные присвисты, а голос осел и заглох.
«ДиН». 2004. №7–8
…Кто мы, чьи, откуда? Те ли, за кого себя выдаём — или подменены родителями, предками, самой жизнью, изменчивой и капризной? Точно ли отцы наши — отцы, а деды — деды?.. Эти вопросы всегда встают передо мной, когда кто-то кичится особостью своего происхождения. Как все эти наши фамилии, отчества, счёт предков — даже собственное имя! — зыбки и условны! Не украдены ли они у кого-то другого, кто должен быть здесь и сейчас на твоём месте, вместо тебя? — думаю я тогда о слишком самоуверенном заявителе своего имени…
«ДиН». 2006. №3–4
…Хорошо помню, как состоялся мой первый Праздник Первых Цветов; он был настолько будничным, что я даже не понял поначалу, что это — праздник. На задах нашего огорода была широкая межа; межа эта была, видно, кусочком оставшегося с каких-то далёких времён дикого леса: кроме нескольких берёз, там, сменяя друг друга по времени, цвели яркие лесные цветы: сначала — белые подснежники-прострелы, потом — оранжевые, огнеподобные огоньки-купальницы, потом распускались крутые розовые кудри лесных лилий; цвёл там и пышный куст диких лиловых пионов, и шиповник,— не считая одуванчиков, незабудок, лютиков и прочей мелочи, и я с ранней весны и до той поры, пока всё это разнотравье не выкашивалось посреди лета на сено, бегал туда чуть не ежедневно — радоваться встрече с каждым новым распустившимся цветком
«ДиН». 2008. №2
…То была середина 90-х годов ХХ века, трудное время — время бешеной девальвации рубля. Особенно трудным оно было для писателей: если остальным категориям работающих людей хоть что-то платили — писателям вообще никто ничего не платил, а если и платил, то — по советским расценкам, в то время как цены на всё возросли в тысячи раз, и, чтобы выжить, они искали разные возможности хоть как-то заработать. Зорий Яковлевич (Яхнин.— Ред.) вышел из положения по-своему: стал продавать свои акварельные пейзажи, натюрморты из овощей и фруктов, букетов цветов и вербы, оставляя на фоне акварельного рисунка автограф соответствующего теме собственного стихотворения и оклеив затем рисунок незатейливой рамочкой из картона или соломки. Продавал он их на вечерах своей поэзии, и почитатели его расхватывали их как горячие пирожки. Так что, во всяком случае, на дорогие хорошие краски и хорошую же рисовальную бумагу денег ему вполне хватало.
«ДиН». 2010. №3
…Что есть человеческая жизнь? Не есть ли она — цепочка нелепых случайностей? Бывают люди, что живут по задуманному плану; но не они, не они мои герои; мои герои — люди простые, живущие случайными поступками, иногда нелепыми,— а потом сожалеющие о них…
«ДиН». 2011. №4
…Настоящая летняя ночь — не тёмная и не белая, а серо-лиловая, когда на севере тлеет и тлеет до утра бледно-жёлтая заря. Медленно, но неотвратимо холодало, но никто из нас — ни мы с мамой, ни обе соседки — не поднимался со скамейки… Внизу, в зарослях за огородами, вскрикивали и даже пытались щебетать спросонья какие-то птахи; далеко за домами, на железнодорожной линии, приглушённо погромыхивал проходящий поезд — а здесь, в огороде, да и во всей Таловке стояла мёртвая тишина. Даже собаки не лаяли. И как-то не верилось, что в такой вот тихой деревне могли когда-то происходить тяжкие, мрачные события: гробили людей на каторжной работе, люди убивали, мучили друг друга и сами мучились. Да ведь, наверное, и сейчас, в эту ночь, кто-то кого-то тайно гробит и мучает, и ведь это всё равно выплывет когда-нибудь, будет всем известно, пусть через пять, десять, двадцать лет,— какая-то тайная неотвратимость наказаний за всё на свете в мире всё же существует. Несмотря ни на что…
«ДиН». 2012. №3
…Чтобы очиститься от пороков, как отдельный человек, так и народ, общество в целом должны первым делом осознать их в себе, и помочь им в этом должна в первую очередь художественная литература с её гуманной составляющей. Это хорошо понимали русские писатели ХIХ века. Зря на неё клевещут (с лёгкой руки В. В. Розанова), будто именно она виновна в великих потрясениях в России ХХ века. На мой взгляд, всё как раз наоборот: русская литература мало использовала свои апостольские и пророческие возможности, будучи по преимуществу по-дворянски благодушной, уходя в дебри человеческой души или восхваляя и боготворя свой народ; слишком мало было среди них писателей, бичующих, подобно библейским пророкам, слабости и пороки своего народа и своего общества; тогда бы меньше было влияния большевизма: ведь мотивы деятельности у них совершенно противоположны: большевизм призывал к ненависти, грабежу и убийству, а литературой, даже бичующей язвы общества, двигает в конечном счёте любовь к народу и желание его воспитывать и исправлять. Хотя бичевать язвы — занятие почти всегда неблагодарное. Во всяком случае, в России всегда найдутся поэты и писатели, поющие величальные песни своему народу и своей стране; это легче, да и выгоднее, чем говорить народу тяжёлую, нелицеприятную правду. Астафьеву хватило решимости взять на себя эту неблагодарную работу, особенно в 80—90-е годы, когда перестройка, с одной стороны, дала освобождение народу от большевистского ига, а с другой — вскрыла подспудные язвы и пороки общества, созданного большевизмом. Эта неблагодарность потекла мутным ручейком протестных писем в его адрес в 90-е годы, вызвав в душе писателя ответную реакцию в виде предсмертного письма, обращённого к своему народу, полного беспросветной горечи и отчаяния.
«ДиН». 2018. №2