Опубликовано в журнале День и ночь, номер 3, 2018
Жизнь
Костя заехал за отцом на летнюю дойку по пути из Верх-Аи. Они не поехали обычной дорогою по дну долины, Костя направил свою «Яву» через речку — и в гору, на перевал, по тропинке-колее, где Костя никогда не ездил.
Солнце всходит в зенит, раскаляя всё вокруг. Богатые травы цветут во всю силу, жара, длившаяся третий день, не опалила ещё их жизней — разгар лета. Мотор монотонно рокочет, постукивают амортизаторы, Костя выбирает в траве лучшую колею, солнце слепит глаза. Эх! Хорошо-то как!
Костя любил полевые дороги: летом — во времена сеноуборки, осенью — хлеба, силос. Гонишь по горам и долам, этак в 80 км/час и более, качаясь на косогорах — ныряя в ложбинки и возносясь наверх — в коридоре дурманящей кукурузы, или проносишься, как вихрь, по просторам полей с неслышимым шорохом через валки сена. И всё-таки знаешь, конечно, знаешь, что тебя может ждать впереди! Здесь же, на самом верху перевала, простор: огромное синее небо, ширь и даль нескончаемых гор и дорога — среди цветов, трав, воздуха!
Выключаешь двигатель, и тебя несёт всего в напряжении, и невозможно расслабиться, а надо бы — по опыту — и стрёкот кузнечиков, и жужжание пчёл исчезают, и слившийся свист сопровождает твою жизнь. Летишь, несёшься вниз по нитке колеи, к берёзовой роще с несостоявшимся кладбищем, выхватывая мгновениями стрелку спидометра, и зной превращается в тугую лёгкую прохладу.
Отец молчит. Что он думает в этот миг? Вероятно, то же, что и Костя… Малейшая кочка-ямка — и тебя напрямую вынесет к Богу. И Костя уже не думает, что он будет жить вечно. А только о том, чтобы умереть после полёта сразу. Мгновенно. Костя бывал уже в авариях, и не один раз.
Впереди закрытый поворот, Костя знает, дальше дорога круто уходит вниз и влево наверх, над оврагом с крапивою. За оврагом в рощице Костя гонял рябчика. И снова вниз, в село — нужно тормозить. Костя хорошо тормозит.
Они погружаются в застойную парилку улицы и, волоча за собою тяжёлое облако пыли, тащатся домой.
Дома отца и сына ждала весть: в Афгане погиб их сын и брат.
Похороны Солженицына
Я выхожу из метро «Шаболовская», спрашиваю милиционера, их здесь полно, как пройти к Донскому монастырю, он, не меняя озабоченного лица, чётко докладывает:
— Направо, первый поворот направо.
И я иду, долго: мимо знаменитой сетчатой вышки-антенны Шухова, вдоль трамвайного пути, и — направо — по улице, где слева, среди густоты тополей, дубов и вязов неприступная, старой кладки, слегка подновлённая стена монастыря.
Вдоль стены огромные телевизионные трейлеры с пучками кабелей, уходящих через металлические ворота на территорию обители. И вновь тьма людей в синих рубашках.
Жиденькою цепочкою народ тянется в сумраке по тропкам и тротуарам вдоль стены. Я прохожу сквозь толпу милиционеров и иду дальше за народом, с народом. Меня догоняет здоровый мужик с простым лицом.
— Как пройти… — у него мучительно искажается лицо, он машет рукою,— как его? Сах… А-а-а. К Солженицыну!
— Прямо, а там скажут,— отвечаю.
Мужик приотстаёт, а я прибавляю шагу.
Вспоминаю. Вчера звонил в Москву знакомому, дабы узнать подробности о времени и месте похорон.
— А знаешь, не знаю. Кажется, сегодня было прощание в Российской академии. А-а, вспомнил, сегодня будет отпевание в Донском монастыре, там и похороны. Это где-то в районе Таганки. Надо по карте посмотреть,— сказал некоренной москвич. И добавил.— Говорили по «Рентиви», что людей было мало, несколько сот — не любит его народ. Он там был в Америке… Да и вообще… Потом расскажешь. Ну ладно, давай.
И поехал я утром рано из Подмосковья в столицу. Карты, что взял с собою, не показали монастыря. Позвонил племяннице-поэтессе, приехавшей из провинции три месяца назад и пишущей пока, для хлеба и крыши, статейки в профсоюзную газету. Отыскался адрес в интернете.
За поворотом открывается светлый вид: с милиционерами, скоростной дорогою, въезжающей прямо в главные ворота монастыря и другою, бегущей вдоль стены, по ней я и иду. Ворота с разукрашенными причудливыми башенками 17–18 веков.
Народ сочится хилым ручейком сквозь синюю толпу под своды башен. Здесь людей ждут пропускные рамки, как в аэропорту, и стражи.
— Что в сумке? Фотоаппарат? Снимать нельзя.
Ошарашенный, обшаренный, придавленный, униженный, ступаю на территорию монастыря. Предо мною прямая дорога к огромному, с высоким крыльцом, величественному храму, и я забываю о своих горестях. Пред храмом немногочисленная толпа, над головами людей витает стрела крана с телекамерою. Уже не пущают в храм, поздно, слышу — через сорок минут вынос.
Люди прибывают, вот уже за моею спиною заполнилось всё пространство от входа и до храма, в основном простой народ обоего полу, много людей с цветами, особенно женщин определённого возраста.
Кругом толковища вкривь и вкось, кто на что горазд, нашлась «учёная дама», начитавшаяся жёлтых газет и насмотревшаяся телевизор. О чём она говорила, не помню, но народ спросил открыто: — Зачем тогда пришла?!
Тут же снуют журналисты с блокнотиками-диктофонами. Девица школьного возраста отвечает на заданную тему, как на уроке литературы. Дед с бородою Толстого топчется в толпе, посматривает на выход из храма, туда же нацелена со смонтированной площадки батарея телекамер.
Я достаю фотоаппарат — в Бога, душу, мать — и начинаю снимать кругом всё подряд. Позади стоящие шеренгою милиционеры, сдерживающие натиск прибывающих людей, уже не реагируют.
Погода пасмурная, подувает ветер, холодает.
На крыльце засуетились. Зачернели, с позолоченными оградительными стойками в руках, служки, вынесли большой портрет, подержали. Издали, из чрева храма, печально, слаженно полилось благостное пение, и зашевелились (12–25 минут), пошли, и понесли, полились с крыльца плавною рекою с гробом вниз. Люди. И его Святейшество Патриарх всея Руси Алексий Второй забелел на крыльце, поддерживаемый под руки, и тоже слился вниз, в толпу, растворился.
Вознеслось над головами множество рук с фото-, видеокамерами: защёлкали, засверкали, закуковали, заверещали механизмы.
А пение всё глубже, всё громче, всё трагичнее — раздирает душу. Многие плакали. А волна людей всё лилась и лилась из храма (да каков же он, и сколько в него втиснулось людей?!) и направо, за храм, к месту захоронения.
И вновь тормозили, отсекали людей милиционеры: места там мало, тропинка узка, объясняли, стараясь быть вежливее, люди в полковничьих погонах.
И остановили очередную порцию людей окончательно, пред барьером. По другую сторону барьера, на чистом пространстве, встали они с рациями в руках, прохаживались, пропускали редких, интеллигентно одетых, одиночек. А песнопение всё длилось, где-то там, во мраке, за деревьями. И вновь разговоры, сплетни в виде версий, о покойном.
Промелькивал среди милиционеров представительный статный, спортивного обличья мужчина лет около сорока в гладком сером костюме. Он никак не мог сдержать ту скрываемую тщательно и тщетно улыбку, так высветлившую его красивое, мужественное лицо. Он всё говорил что-то в руку (в микрофон с торчавшими из рукава проводками), переговаривался кратко, повелительно, тоже с милиционерами, посматривая на нас, на людей за барьером.
Уж и военный салют отзвучал (12 ч 48 мин), и траурная музыка, и выглянуло на мгновение из-за сплошных, холодных туч, прощаясь, солнышко, и прошли мимо рослые, статные солдатики-музыканты, взялись протискиваться к загородке двое: пожилой бодрый мужчина и седая женщина, объявившие себя родственниками покойного. Их пропустили. Но уже зарыли Александра Исаевича. Отпелось, стихло благостное пение, зашмыгали меж кустов и могил с экзотическими надгробиями люди — пустили и нас. И мы тихо двинулись по узкому тротуару к могиле.
— Медведев, Медведев,— зашелестело в колонне.
Это был действительно он, внедалечке, за металлической оградкою — Президент России — в окружении, в коробке, дюжих молодцов числом 5–6 человек, и среди них этот, в сером костюме, красивый, телохранитель. Остальные, включая и Президента,— в чёрных. Они шли быстро, Президент голову держал прямо, смотрел вперёд, лицо его светло.
К месту упокоения, рядом с часовенкою и тяжёлым надгробьем красноватого гранита в оградке Василия Ключевского, и близь не пробиться: толпа вьётся, жужжит, толкается — рвутся поближе…
Пошёл бродить по мемориалу: наткнулся на свежие могилы Деникина, Ильина — с жёнами, Каппеля — посредине. Все они в рядок, на могилах свежие цветы, рядом воют монашки со свечками. Иван Шмелёв похоронен поодаль от них.
К могиле не подойти и через полчаса. К дереву прижали телекамерою с Первого канала тех двух седых людей, назвавшихся родственниками покойного, брали интервью. 90-летний старик рассказывал, как они более 70 лет назад познакомились с Санькою, сидели за одной партой в университете Ростова-на-Дону. Деда кинулись целовать-обнимать, поздравлять и благодарить люди. Среди них — казаки. Телевизионщики утащили стариков, затронутых вниманием, подальше от людей, в укромный уголок.
Я нарезал по примонастырскому погосту ещё часовой круг. Толпа схлынула. Специальные люди прибирали вокруг: скручивали ковровые дорожки, расставляли, выправляли венки, телевизионщики сматывали кабели. Взору предстало печальное зрелище. Вот здесь, под сохранившимся комочком не истоптанной в прах русской землицы, с венками на горбушке и приткнутым к ним портретом лежит один из великих, живших когда-либо на Земле. Брошенный вот только что всеми — и близкими, и краснобаями. И оставшийся с чужими, случайными людьми, позирующими с наложением рук — в различных позах — у покосившегося, захватанного и заслюнявленного деревянного крестика.
И тут же — редкие люди — стоящие на отдалении в мучительной растерянности…