Владимир Макаренков. Камертон: Лирика. Седьмая книга. Смоленск: «Свиток», 2017.
Опубликовано в журнале День и ночь, номер 3, 2018
«Года — как дождь в оконное стекло. // Года, года — небесная вода…» Окно — один из самых любимых образов Владимира Макаренкова. Оно присутствует в стихах постоянно. Не блоковское высокое и недостижимое «Окно, горящее не от одной зари», не цветаевское, притягивающее таинственной романтичностью: «Крик разлук и встреч — // Ты, окно в ночи!», не бесконечно русское и песенное есенинское: «Над окошком месяц. Под окошком ветер…», не иконописное клюевское: «Может, дойду понемногу // К окнам, где ласковый свет?» — своё собственное окно в собственной комнате, выходящее в родной двор, широко распахнутое солнцу, дождю и ветру. Сколько их — таких окон — в русской поэзии и русской живописи! Открыл его когда-то смоленский мальчишка — свистнул в дразнящее неизвестным пространство родного двора — да так и засмотрелся в поэтическое окно своей жизни: «Слышится приятельское: «Вовка!», // А за ним дворовое: «Макар!», // Будто разряжается двустволка, // Оставляя на сердце нагар». Вот таким «своим парнем», «Вовкой», «Макаром», «жителем нашего двора», Владимир Макаренков приходит к читателям. По детали, по крупице, по строфе он сознательно и вдумчиво пишет ту обыденную привычную жизнь, которую дал ему Бог. Жизнь, во многом похожую на жизнь соседа по двору, одноклассника, попутчика в маршрутке, сослуживца на работе, многих читателей этой книги. Он верен себе и своей судьбе, верен окружающим его людям и точно знает, что всё, данное ему в жизни, достойно того, чтобы быть любимым и воспетым. Не такая уж и новая для поэта позиция. Но, если вспомнить слова Паисия Святогорца: «Пусть каждый радуется тому, каким сделал его Творец»,— наверное, позиция самая беспроигрышная и верная. Макаренков буквально повторяет эти слова, признаваясь, что любит жизнь «За то, что радужные своды // Освещены огнём благим, // За непорочный лик природы // И то, что создан я таким». Верность себе и своей судьбе — сознательный выбор, поэтическое кредо Владимира Макаренкова. Пожалуй, из этого проистекают и главные стилистические особенности его лирики. Он — поэт, лепящий свой поэтический мир из повседневных бытовых деталей и возводящий их к поэтическому. Я бы сказала, что ахматовское «Когда б вы знали, из какого сора // Растут стихи, не ведая стыда…» — к В. Макаренкову применимо, да только вряд ли сам Макаренков с его обязательным отношением к данной Богом судьбе согласится назвать «сором» дорогие ему предметы и приметы повседневной жизни. Он пишет о повседневном и обыденном, но сверяет их с вечным, и при этом его поэтическое окно неизменно распахнуто в безбрежность бытия. За окном шумит город, гудят машины, проплывают древние башни крепостной стены, грохочут войны, рушится страна, проносится эпоха. И заглядевшийся в окно мальчишка: «А в городе — житейская обычность. // Ложится в папки жизнь в скрепленьях скоб. // И чтобы разглядеть судьбу и личность, // Понадобится сильный микроскоп», глядя в окно собственной судьбы, однажды обнаруживает себя зрелым человеком, прожившим огромную жизнь:
Все разошлись по семьям, как по кельям.
Родной мой двор, давно ты стал чужим.
О старости узнал я по деревьям,
Невероятно выросшим, большим.
Как и следовало ожидать, обзор из распахнутого поэтического окна огромный. Потому седьмая книга Владимира Макаренкова «Камертон» привлекает внимание поэтической зрелостью, спокойной серьёзностью и взвешенностью, разнообразием тем, несуетной вдумчивостью, склонностью к неторопливому философскому осмыслению происходящего и не ушедшим от поэта юношеским, живым, волнующим лиризмом.
Книга Макаренкова привлекает не только личной щедрой наполненностью судьбы. Она невольно заставляет задуматься о бездонной и щедрой чаше судьбы, данной любому человеку,— об обыденности, вмещающей в себя всё. Да и пытает свою судьбу на сокровенные смыслы Владимир Макаренков серьёзно. «Всё у меня о России, // Даже когда о себе»,— эти строки Владимира Соколова лучше всего объясняют макаренковское умение вплетать всё вокруг в собственную судьбу и примерять к ней. Как и миллиарды его сверстников, Владимир Макаренков — городской житель с сильными крестьянскими корнями, он вполне искренне современен и отстаивает своё право на любовь к технике, моде, последним достижениям науки, ярким приметам быта и нового времени, новым словам — англицизмам, неологизмам, молодёжному сленгу. И современность врывается в его стихи: «Когда магнитной хваткой Интернет // Объял одушевлённую планету, // Я не завёл в нём личный кабинет, // Но именем в Сети оставил мету»; «Страна живёт предвыборной борьбой. // Но каждый голосует по зарплате»; «Такой обуревает голод, // Что не хватает недр земли, // И, испугавшись, строит город // Космические корабли».
Но всё же В. Макаренков — поэт глубоко традиционный, и если вглядеться в глубинную суть его поэзии, обнаружится, что истинность всех веяний современности он неукоснительно выверяет по правде крестьянских корней, по традиционному народному мировоззрению. И не только выверяет, но и последовательно, упорно отстаивает право на традицию, на завещанное ему предками мировоззрение и мироощущение. Поэтому и стихи его — о чём бы он ни писал — стремятся стать «Залогом речи нелукавой // По праву памяти живой» (А. Твардовский).
В стихах Макаренкова нет искусственного деления на деревню и город. Он потомок крестьян, живущий в городе, и ни крестьянские корни и разорённую землю, ни живой современный город, в котором течёт его жизнь, из его души не вытравить. Он знает за собой такую особенность мировосприятия и сознательно её отстаивает. Потому валенки в его стихах зачастую соседствуют с фордом: «Рулит красавица — на «Форде» — // Царевна, мол, имей в виду. // А я при всём честном народе // В подшитых валенках иду». В современном, блестящем стеклом и зеркалами супермаркете, где «…Настырно крутят рэп и джаз», поэт, забыв обо всём, обращается к знакомой до слёз «Заброшенной бабульке русской, // Ловящей воздух рыбьим ртом? // Торгует квашеной капусткой…» А рядом с бабулькой — ещё одна до боли знакомая трагическая фигура современности — крестьянский внук, выросший, скорее всего, где-то в соседнем дворе, инвалид-колясочник «С чеченской пулею в судьбе…». Взгляд поэта неизменно выхватывает из толпы людей, имеющих самое прямое отношение к его собственной судьбе — обездоленных, неприкаянных, выброшенных из разрушенной деревни на городской асфальт, но несущих в себе неизбывную родовую память о земле, говорящие о другой жизни гены предков. Это — «Россия, чуждая себе» — растерянные, потерявшие себя, неуместные на городском асфальте внуки Никиты Моргунка, так и не отыскавшие свою «страну Муравию», бьются об асфальт города. Мироощущение, присущее большинству жителей современных городов. Макаренков делится своей затаённой мечтой: «Когда бы мог я бросить все дела, / Навязанные скоростью прогресса, // Смахнув, как крошки хлеба со стола, // В ладонь и не почувствовав их веса! // Я дерзновенно выстроил бы дом, // И обработал брошенное поле, // И дорожил бы каждым бубенцом // Льняным…». Владимир Макаренков из своей судьбы, своей тоской чувствует их неизбывную беду — и понимает свою судьбу как часть общерусской трагедии, неизбежно расширяя жёсткие рамки индивидуального.
Тема потерянной деревни неизбежно перетекает в тему потерянной родины. Трагедия длится в пространстве, звучит в воздухе, отражается на лицах окружающих. И старушка, встреченная в маршрутке, как всегда, самое яркое и горькое свидетельство о случившейся беде: «И тут старушка к выходу пошла — // Шажок… другой, как в пелене дремотной. // Осой мне сердце жалость обожгла. // Горбатая… и плащик допотопный». Всё тот же простой человек, выброшенный из жизни неумолимым веком и уходящий в прошлое. «Реликтовый советский человек…» — с горечью говорит Макаренков и о случайно встреченной старухе, и о себе, и обо всех нас. Крушение СССР для В. Макаренкова, как и для подавляющего большинства современников — главная трагедия жизни. Сейчас многие бездумно ругают поэтов, обращающихся к данной теме — мол, слишком много стихов об этом написано! Действительно, первыми об одной из величайших катастроф в истории человечества — крушении СССР — своих поэтические молитвы в начале девяностых написали Николай Тряпкин: «За великий Советский Союз! // За святейшее братство людское! // О господь! Всеблагой Иисус! // Воскреси наше счастье земное!» и Борис Примеров: «Боже, помилуй нас в смутные дни, // Боже, Советскую власть нам верни!» — и их моление было подхвачено практически всеми поэтами. Но значение произошедшей трагедии таково, что одному человеку раскрыть её не под силу, в русской поэзии она, как и трагедия Великой Отечественной войны, может быть воспета и отражена только всеми голосами — соборным поэтическим хором. И требовать, чтобы прекратили писать стихи о нашей великой разрушенной стране только потому, что их уже написано много — так же абсурдно, как требовать, чтобы прекратили писать стихи о любви, потому что за историю человечества их уже написали более чем достаточно. «Я думал, что без Родины погибну, // Как брошенный младенец на снегу»,— признаётся русский офицер, защитник Родины Владимир Макаренков, хорошо знающий, что «Издревле на Руси Свобода // Жила под крыльями погон». Тем больнее для него, призванного встать и защитить Родину — великое поражение во всемирной войне с многоликим, скрывающимся за масками, лгущим, рвущим и рушащим родное невидимым врагом. Для Владимира Макаренкова, как и для любого поэта, работающего в русской литературе, тема Родины — камертон, определяющий главную суть творчества. И каким же высоким лирическим накалом потерянной любви, какой неизбывной болью, какими личными нотами кровной потери звучат его на первый взгляд сугубо публицистические строки:
Но в дни, когда витийствовал ворюга,
А голос из народа жгли смолой,
Меня, целуя, блоковская вьюга
Вдаль понесла над плачущей землёй.
Несла и пела нежно и сурово,
Как нянька, подменяющая мать,
Что Родину, как праведное слово,
Ни хитростью, ни силой не отнять.
Разрушенная, отнятая, ушедшая в прошлое Родина следует за поэтом неотступно и может возникнуть в буквальном смысле слова из-под земли: «Копал картошку, выкопал звезду — // Обрубок проржавевшего железа, // Как будто ходовую часть протеза // Страны, которой нет уж на возу // Истории…» Победа в великой войне — попрана, закопана в землю. Но ржавая звезда, попавшая в руки офицера, внука хлебопашца, знающего цену Победе и цену зерну — глубоко символична. Макаренковская «Звезда Победы» лежит в земле как зерно, которое должно дать всходы. А сам поэт в потерявшем великую Победу мире — «сеятель пустынный» и провозглашённой и проданной Свободы, и отнятой попранной Победы, ибо Победа и Свобода — неразделимы. Но пушкинских сомнений у нашего современника, знающего горечь великого поражения, не возникает: «И в сердце загудел набат святой, // Зовущий к братству, равенству, свободе… // О русском духе и больном народе // Напомнил ржавый символ золотой».
Крестьянский корень в Макаренкове неизбывно силён. Как живо звучит его речь, когда он говорит о том, что в его генах главное — о крестьянском. «Сплошной ивняк бушует вместо тына, // За ним — травы волнистая река, // В осоке прячет ягоды малина, // Забывшая былого берега…», «С росой уйдёт тревожная дремота, // Забудутся превратности судьбы. // Бескровная осенняя охота, // Шуршу листвой — шагаю по грибы». Дыхание его становится глубоким, речь — спокойной и вольной, шаг — размеренным, он органично и естественно вписывается в шумящие родные пролески. «За стихами еду я за город». Макаренков словно сбрасывает с себя груз повседневности и обыденности — его мир живёт, сияет, переливается, свищет на все голоса. Ему мало поэзии — и он стремится выйти за её пределы, преодолеть её живой жизнью. И опять в мире давным-давно победившей «железной конницы» мчится пополям тонконогий жеребёнок: «Впервые встретив жеребёнка // На пахнущей зерном стерне, // Я не сумел унять ребёнка, // Давно молчавшего во мне». Точное признание: именно вечными глазами ребёнка, познающего мир, смотрит Макаренков на утерянное крестьянское:
Одолевало нетерпенье
К себе по имени позвать,
За шею чудное творенье
Обнять и в лоб поцеловать.
С испугу глупый недотрога
Меня свалил, лягнувши в грудь…
Перетерпел обид я много,
А эту вспомню — не вздохнуть.
Человек современный и деятельный, дали нового века и горизонты творческого пространства Владимир Макаренков осваивает упорно. Подчас заблуждается вместе со своим поколением, разочаровывается, осознаёт собственные ошибки: «Вот и отболели мы „Битлами“, // Распознали в смыслах муляжи,— // Мальчики с гривастыми патлами, // Вызревшие к старости мужи…» Но речь тут не только о заблуждениях юности — о неустанных исканиях и находках — тоже. В нашей быстротекущей жизни с её спешкой, стрессами, вечными информационными и житейскими перегрузками у многих возникает желание целостности восприятия и синкретизма в творчестве. Макаренкову близка идея синтеза искусств, и он склонен работать на какой-то их грани. Привлекает его живопись — одни из разделов книги посвящён памяти художника Владимира Ельчанинова, стихи написаны по его живописным полотнам. Другой раздел книги — песни. Макаренков пишет не только поэтические тексты, но и музыку. Явно звенит в нём смоленский песенный ген гениального Михаила Исаковского — и некоторые его песни, как «Травушка-муравушка», написаны в фольклорном ключе. Весьма успешно, на мой взгляд, Владимир Макаренков старается заполнить пустующую сейчас «экологическую нишу» советской песни — занимали эти песни в жизни народа огромное место, да вот перестали их писать. Самая большая его удача — многим полюбившаяся и приобретающая всё большую популярность песня «Русское сердце» с простыми, вовремя сказанными и глубоко волнующими любое русское сердце словами. Песня о не знающем покоя и ищущем правды русском сердце — пожалуй, и есть закономерный ответ зрелости увлечениям юности.
В этой книге собраны самые разные стихи. И всё же по строю своей души Владимир Макаренков прежде всего лирик. И в лирическое пространство его стихов то залетает городской снежок Владимира Соколова, то заглядывает «Звезда полей» Николая Рубцова, то в нём отчётливо звучат лирические философские ноты Тютчева и Фета, но струну свою поэт неизменно настраивает на лирический лад: «Мороз за метелью вдогонку // Пускается в зимней игре. // Мальчишка целует девчонку, // Как будто апрель на дворе»; «В карманы наспех спрячу рукавицы, // Слеплю снежок и в небо запулю. // Крутитесь звонче, солнечные спицы, // Я за тепло морозный день люблю!» Житель Смоленска, он во многом следует традициям смоленской поэзии. Пожалуй, ни у кого из современных поэтов нет такого количества стихов, посвящённых смоленским классикам — Исаковскому, Твардовскому и Рыленкову — как у Макаренкова.
Ну и ещё, конечно же, вечное желание любить, ибо «Только влюблённый имеет право на звание Человека» (А. Болк). Думаю, что сам Владимир Макаренков хорошо знает за собой эту черту и хранит тихую лирическую любовь и грусть как нечто самое важное в жизни, ведь тяга к любви, жизнь по компасу любви и делает из обычного человека поэта. Потому и возникает в распахнутом поэтическом окне В. Макаренкова вечная примета современного города — чета целующихся и воркующих голубей, как и всё в книге, написанная с натуры. Голубок воркует над голубкой… «Вертит распушённою головкой, // Приподнявшись в полный птичий рост. // А голубка, будто ей неловко, // То опустит, то поднимет хвост». И, как всегда, от конкретной подсмотренной картинки поэт поднимается к лирическому, взлетает над землёй в свободном вираже голубиного пролёта:
Милая, а разве мы не птицы,
Улетающие в райский сад?
Помнишь, как досталось пожениться
Тридцать долгих лет тому назад?
Любовная лирика Макаренкова — светлая, по-юношески живая, трепетная, обращена к жене — что вообще в поэзии, а в современной поэзии и подавно — большая редкость. Читая его стихи, не скажешь, что хранит своё чувство поэт тридцать лет — так живы его слова, сочны детали, по-юношески трепетно и свежо восприятие происходящего. В любовной лирике Макаренков открыт, порой — беспощаден к себе. Он пишет простую земную любовь с неурядицами, ссорами, обидами, размолвками: «Я пролил слёзы женщины своей…»; «Сколько раз бывал я виноват // В непростительно нелепых ссорах…», но каждая сиюминутная размолвка заканчивается у него солнечными, звенящими, непобедимо радостными стихами — гимном вечной молодой любви: «Слушай! Слышишь, колокольцы?.. // Это мартовское солнце! // По весне и свет звенит. // Заливает свет округу // И возносит жизнь по кругу // Прямо в солнечный зенит».
«От мира земного мне надо немного: // Творящего слова извечного Бога. // Но больше всего, как дыханье, мне надо // Сиянье родного счастливого взгляда»,— признаётся поэт в одном из своих самых удачных лирических стихотворений. И не подумаешь, насколько тяжело это светлое семейное счастье, и какой ценой достался этот свет, пока сквозь дождевые струи в стёклах распахнутого в безбрежность окна не отразятся лики не только живых, но и мёртвых:
Но странно мне, что в струях дождевых
В подсветке из небесного огня
Я вижу маму с папою в живых,
Они с улыбкой смотрят на меня.
От взглядов их спокойно и светло,
И дождь идёт, как будто в стороне.
Мне видно, как в зеркальное стекло,
Что их окно распахнуто ко мне.
В этом распахнутом в иную жизнь поэтическом окне проплывают лица деда, отца, матери, погибших товарищей. Вечная боль — лицо умершего сына: «По утрам, проснувшись, я встречаю // На портрете твой весёлый взгляд. // Что же время полнится печалью, // Мир настроив на минорный лад?» Вечная, постоянно сдерживаемая боль, сквозящая в каждом шаге и каждом взгляде, потрясает, и невольно понимаешь, что именно преодоление этой трагедии даёт лирическую глубину каждой строчке и каждому стихотворению поэта: «Это горе моё. И ничьё оно больше. // Наказанье на жизнь, как бы данное впрок. // Как ни странно, не стало от истины горше. // В одиночестве ближе, понятнее Бог…»
Вот такую обычную человеческую жизнь обычного современного человека в самых её обычных проявлениях и деталях увидел и воспел заглядевшийся в распахнутое в родной двор окно мальчишка — «Володька», «Макар», поэт Владмимир Макаренков. Жизнь не только большую, но и бездонную в своей потаённой и явной глубине. Ибо самая обычная жизнь самого обычного человека всегда бездонна. «День пробегает, как исчезает, // Вновь повторяясь завтрашним днём. // Жизнь утекает, память терзает // Под неотступным небесным огнём». И всё-таки, думается, и в своей судьбе, и в своей новой книге Владимиру Макаренкову удалось выполнить завет своего великого земляка А. Т. Твардовского: «С тропы своей ни в чём не соступая, // Не отступая — быть самим собой. // Так со своей управиться судьбой, // Чтоб в ней себя нашла судьба любая, // И чью-то душу отпустила боль». Остаётся добавить, что обычный человек в качестве лирического героя был выбран автором и поставлен в центр творчества сознательно. Ибо ничего важнее бездонной души самого обычного человека и бездонной глубины самой обычной жизни автор не знает. Думаю, что об этом — главная мысль этой книги, да и всей жизни Владимира Макаренкова. Мысль самая любимая и самая затаённая.