Опубликовано в журнале День и ночь, номер 3, 2018
Конфеты «Театральные»
Наша деревня Байроновка протянулась вдоль Московского тракта почти на три километра. Дом моего деда Михайлы располагался примерно в средине «новой деревни». А за речкой Байроновкой была «старая деревня». Там был сельсовет, туда даже из соседнего Акульшета приходили регистрировать браки. А на сельсоветскую гору я ходила за земляникой.
Во времена моего детства в пятидесятые годы двадцатого века ещё существовали бани «по-чёрному» — это когда каменка расположена почти посреди бани, а над ней дыра в потолке. Вот эту печку-каменку топили, а дым вытягивало в дыру. Печки как таковой не было. Каменка называлась потому, что сложена она была из крупных камней. Дымохода тоже не было, дым шёл прямо в баню. Конечно, стены были закопчённые. На каменку потом лили воду, и шёл пар. Камни были крупные и долго держали тепло. Лавки, полок и пол чисто мыли и скоблили ножом. Если не касаться стен, то всё было чисто.
Летом мы с двоюродной сестрой Ниной любили играть в куклы на чердаке бани. Она была невысокая. Чердак дома я освоила позже, лет в десять.
И вот наша баня сгорела. Отца моего к этому времени уже не было в живых, новую баню построить некому. Мне было года четыре-пять. Мама купала меня в цинковой ванне около печки-буржуйки. Потом как-то мылась сама. Напротив нас жила мамина крёстная, бабка Христолюбиха. Вот она-то и пригласила нас ходить к себе в баню. Лёля, так звала мама свою крёстную. И с её лёгкой руки так звала бабку почти вся деревня — Лёля Христолюбиха.
У бабки Христолюбихи новая баня была по-белому. Прошло более пятидесяти лет с тех пор, а я до сих пор помню ту баню. Помню предбанник и полок, и печку без дыма. И ту бочку с холодной водой в углу, откуда мы с Толькой пили воду со льдом. Вернее, это даже была не бочка, а кадка. Наши подбородки как раз лежали на краю этой кадушки. Толька ходил в баню со своей матерью — тётей Марусей, а я со своей мамой. Нам тогда не было и пяти лет.
Но самое хорошее в субботе была даже не баня, а то, что после неё, мы заходили к бабке Христолюбихе отдохнуть и попить чаю. Взрослые, конечно, заходили поговорить.
Около печки у бабки стоял огромный сундук, на нём я иногда и засыпала. В субботу по радио транслировали концерты или шёл «Театр у микрофона». Все взрослые тихо сидели и слушали, даже говорили шёпотом. Но иногда Хрущёв заводил свои выступления. Тогда концерты отменяли. Мужики ворчали: «Ну, Никитка такой концерт испортил, теперь на два часа заведётся». У нас с мамой тоже была «тарелка» — репродуктор, но он плохо говорил, шипел что-то. Поэтому мы с мамой засиживались у бабки допоздна. Маме тяжело было находиться дома после смерти моего отца.
Бабка Христолюбиха была очень хлебосольной, а мы с мамой в то время жили ещё беднее её. В банный день у бабки собиралось своих детей и внуков человек семь-восемь, а ещё и мы с мамой. Но бабка варила ведёрный чугун постных щей в русской печи или делала редьку с квасом — и всем хватало. Хлеб тоже пекли сами в русской печке. Огромные караваи с хрустящей корочкой. Иногда бабка пекла пироги, чаще из ржаной муки. Пироги были большие, со взрослую ладонь.
Вот однажды она мне говорит: «На тебе пирог, Валя». Я терпеливо ела, съела больше половины, а начинки всё не было. Тогда я спросила:
— А с чем пирог, бабушка?
— С молитвой, Валя, с молитвой! Ешь, детка,— ответила бабка и погладила меня по голове. У неё всё было необыкновенно вкусно. Но вкуснее всего был чай из огромного самовара. Его топили щепками: летом на улице, а зимой около русской печки. Сверху надевали такой патрубок-колено, который вставляли в отверстие, соединённое с дымоходом русской печи.
Когда самовар закипал, его ставили на стол. Стол стоял в переднем углу поперёк избы. За него могли уместиться десять-двенадцать человек. Заварка была из сушёных трав или из сушёной моркови. Морковь слегка поджаривали на листе в русской печке. Иногда чай заваривали настоящий, индийский, из пачки с тремя слонами. Но нас, детей, заварка как-то мало интересовала. Мы смотрели на маленькое блюдечко или вазочку рядом с самоваром. Там лежали сосательные конфеты или мелко колотый сахар-рафинад.
Во главе стола сидела бабка, распаренная после бани, в белой кофте с платком на плечах. Рядом с бабкой обычно сидела её дочь — тётя Маруся с сыном Толькой. Мы с мамой сидели сбоку. Мужики за столом долго не сидели, чаи не распивали. Быстро ели и уходили на улицу покурить. А тётя Маруся и моя мама, не спеша, пили по два-три стакана чаю. Бабка была полная, грузная и после бани она пила не менее пяти стаканов.
Вот и в тот памятный вечер я взяла одну конфету — «Театральную». Я даже бумажки помню. Быстренько схрустела и запила чаем. Взяла вторую конфету — мама выразительно на меня посмотрела. Я схрустела и эту. Ещё немного попила чаю. Когда я потянулась за третьей конфеткой, мама толкнула меня под столом ногой. Тут мы быстро стали прощаться и пошли, даже не послушав радио. А уже на улице мама сказала мне: «Неужели ты не видишь, что бабка Христолюбиха с одной конфеткой по пять стаканов чаю выпивает? Ты ведь уже большая, должна понимать!» С тех пор я на всю жизнь запомнила, что нехорошо брать конфет больше, чем хозяева.
В деревне дети взрослели быстро. И уважение к старшим прививалось с раннего детства. Бабка Христолюбиха на правах старшей могла ругать и воспитывать не только своих взрослых детей и внуков, но и соседей, да и вообще любого в нашей Байроновке. За что односельчане прозвали её «прокурором» и слушались во всём. Прожила Христолюбиха до девяноста восьми лет. Светлая ей память! В доме сейчас живёт восьмидесятилетняя тётя Маруся — копия своей матери. А в переднем углу по-прежнему стоит огромный стол, немного меньше старого. Сохранился и сундук из моего детства. И наш дом тоже сохранился, и в нём живут люди. Дома эти стоят с начала двадцатого века, с 1902 года, ведь строили тогда на века. И, кажется, до сих пор хранят память о тех людях, что жили в них.
Хитрый Мотя
Мотя к старости стал слаб глазами, что-то начали слезиться. Он стал боязливым, осторожным и практичным. К своему почтенному возрасту Мотя приобрёл житейский опыт. Правда, хозяйка называла это хитростью. Кот Мотя — долгожитель, ему уже тринадцать лет.
Мотя — красавец: гладкая шерсть белого с чёрным окраса, зелёные глаза. Правда, хозяин говорит: «Как у коровы». Хозяин большой, у него самые большие тапочки и сапоги.
Старшая хозяйка привезла котов из другой квартиры. Там не было огорода, только балкон. При переезде Мотя испугался шума, забился на балконе между какими-то колёсами и жил там два дня. Но голод не тётка, пришлось вылезти и сдаться старшей хозяйке. Она маленькая, у неё самые маленькие тапочки, но добрая — разрешает Моте спать на своей кровати.
А молодая хозяйка больше любит своих котов: этого белого Дымка с переломанными ногами и эту выдергу Марусю. Поскольку Мотя на два дня позже вселился в этот дом в феврале, Маруся успела пометить территорию. А теперь ему приходится постоянно отвоёвывать себе место под солнцем. С большим трудом, надо сказать. Годы-то уже не те!
Самое любимое место Моти около кошачьих мисок. Он скромно сидит в сторонке, когда другие коты едят, а потом не брезгует доедать за ними, даже если сытый. Маруся ест какой-то иностранный корм, с таким смешным названием типа «Кис-кис». Дымок — рыбу, Баксик — сырые почки. А Мотя ест всё.
С Баксиком Мотя дружит, хоть тот и молодой. Баксик — охотник, у него и окрас соответствующий: полосатый, под цвет листвы и травы. Баксик уходит вечером на охоту, а утром в огороде на дорожке лежат мыши. Он их не ест, дома-то кормят вкуснее. Но Баксику очень хочется, чтоб хозяйка видела его работу и похвалила. А Мотя лучше дома у окошечка любит сидеть.
На днях хозяйка почти вытолкала Мотю на улицу: «Ну что ты, Мотя, сидишь дома. Дурачок ты старый, выйди хоть на солнышко!»
Мотя нехотя спустился с крыльца, пошёл по тропинке в огород. Перед ним вспорхнуло какое-то странное существо, он и раньше их видел на балконе. Передних лап у существа не было, а задние очень тоненькие. Но оно как-то машет и летит. Мотю давно уже ничего, кроме еды, не интересовало, даже красотка Маруся его раздражала. А тут слегка увлёкся и побежал в огород за птицей.
Неожиданно налетел сильный ветер и загремел гром. Мотя от страха кинулся под маленький домик, что стоял в огороде.
— Мотя, Мотя, иди в дом, сейчас дождь будет,— кричала хозяйка.
«Ага, так я и вылез, там всё гремит»,— думал Мотя и забивался ещё глубже. Так он в полуобморочном состоянии пролежал весь вечер. На улице гремел гром и поливал дождь. Потом наступила ночь. Где-то шуршали мыши. Конечно, на кровати у хозяйки мягче и теплее, но очень страшно было выбраться на улицу. Мотя просидел под баней почти сутки. Хозяйка звала его, кричала на весь огород, но Мотя затаился и едва дышал. Потом хозяйка обнаружила эту дыру под баней и решила туда залезть. Она ползла на четвереньках и звала Мотю, а впереди неё ползло это существо по имени Леди. Она отличалась от котов тем, что не мяукала, а гавкала. Когда Леди была совсем близко, Мотя не выдержал и зашипел. Тут хозяйка его и обнаружила.
— Ну и сиди голодный, старый дурачок,— сказала она. Вылезла из-под бани и пошла к дому. Зашла за угол и наблюдала, как Мотя вылез из своего убежища и направился по тропинке к ней. Тут она его и поймала!
Теперь Мотя после еды предпочитает сидеть у окна и наблюдать за птицами. Так спокойнее.
Чайник и облако
1.
Тёмное зимнее утро. Можно ещё спать да спать, но Евдокия Михайловна проснулась в семь часов. Как на работу. Кряхтя, села на краешек широкой кровати, нащупала ногой один тапок. Второго где-то не было, так в одном и пошлёпала на кухню.
Ещё не успела включить свет, как новенький сиреневый чайник мигнул ей в темноте красной лампочкой.
Баба Дуся замерла. Включила свет. Чайник был выключен.
«Показалось»,— подумала старушка.
Нафильтровала воды, залила чайник. Включила. Пошла из кухни переодеться. Обернулась в дверях. Лампочка на чайнике погасла на две-три секунды и снова загорелась. Баба Дуся вернулась к чайнику, шаркая одним тапком. Развернула его лампочкой к окну. Когда обернулась в дверях, чайник снова развернулся на сорок пять градусов и мигнул ей лампочкой.
«Чудеса какие-то творятся»,— подумала Евдокия Михайловна.
–Ба, я пришёл,— крикнул с порога внук Матвей.
— Хорошо-хорошо, проходи на кухню, кормить буду,— с улыбкой ответила бабушка.
— Привет, бабуля, я завтракал, я тороплюсь,— не хотел раздеваться Матвей.
— Иди-иди, расскажу тебе что-то,— полушёпотом звала бабушка.
Внук у неё был высокий, спортивный мальчик четырнадцати лет. Развит не по годам. Умница, лучший ученик среди седьмых классов.
Матвей подошёл и чмокнул бабушку в морщинистую щёку.
— Жвачку выбрось, желудок испортишь. И слушай,— заговорщицким тоном начала бабушка.
— Дай бутерброд уже. Слушаю, бабуль,— рассмеялся Матвей.
— Вы какой-то странный чайник мне подарили. Как-будто он за мной подглядывает, будто фотографирует меня. Только родителям не говори, подумают, что умом тронулась,— сказала вполголоса бабушка и покосилась на чайник.
— Так это хитрые китайцы выпустили такую партию чайников, которые собирают информацию и передают им,— говорил Матвей с набитым ртом.
Он положил на хлеб колбасу, сыр и ещё ломтик помидора.
— Чего-чего? Какую информацию? Что с меня можно выудить? Шутишь всё,— заулыбалась бабушка.
— Серьёзно! Вот вышла ты в ночной рубашке на кухню, а они смотрят — китайская рубашка или турецкая. Да мало ли что их интересует,— ответил внук,— ты же в молодости в этих работала… в органах. Вдруг какие-то секреты знаешь.
— Что ты, мой хороший, я что знала — всё давно забыла. Склероз! Да и чего там секретарша знать могла шибко. А родителям, Матюша, скажи, что всё у меня в порядке, а то поволокут ещё обследовать. Мать твоя и так, как придёт, так поругаемся. Скажет, почему гулять на улицу не ходишь? А я гуляю на балконе,— вздохнула старушка.
— Ба, а продукты-то я у порога забыл! Ёлки-палки, рыба, наверное, растаяла,— Матвей побежал в прихожую.
Бабушка взяла у него пакет.
— Сдачу себе возьми, но зря не трать,— сказала строго,— смотри, про чайник не говори. Особенно матери. Папаше твоему всё до лампочки. Хоть бы у меня инопланетяне поселились на кухне. Углубился в свою науку по самые уши. Денег с мышкин хвост зарабатывает, а матери твоей приходится подрабатывать без конца. Ладно, беги, Матюша.
2.
На следующее утро Евдокия Михайловна вышла на кухню в красивом болгарском халате, давным-давно дочь привозила. Чайник молчал. Она налила в него воды, погладила сиреневый бок.
— Привет, дружок! — в шутку сказала она.
Чайник не мигал. Вода шумела, нагреваясь.
Евдокия Михайловна прокашлялась, стала напевать себе под нос «Очи чёрные». В молодости она любила петь романсы, выступала на сцене.
Много лет прожила в Литве, работала секретарём, училась заочно на юридическом. Там и любовь свою встретила. На сцене и увидел её молодой лейтенант Гаврил Реутов. Прожили они вместе около трёх лет. Убили его в шестидесятом году, и Евдокия вернулась к матери в Сибирь с маленькой Юлькой. Она судорожно вздохнула.
Старушка доставала из холодильника сыр, масло, варенье. Засыпала чай в заварочный чайник.
«А вдруг меня всё-таки слушают»,— подумала баба Дуся.
Она выпрямила спину, кокетливо улыбнулась, сложила красиво руки и запела в полный голос:
Очи чёрные, очи страстные,
Очи жгучие и прекрасные!
Как люблю я вас, как боюсь я вас,
Знать увидел вас я в недобрый час…
И тут китайский чайник подмигнул ей.
— Спасибо, дорогие китайцы и китаянки, что слушали меня,— в шутку сказала баба Дуся и поклонилась.
Ей нравилась эта игра. А чайник снова мигнул.
— О, Господи,— заохала старушка и понесла разнос с чаем в зал, к телевизору.
В обед прибежала дочь.
— Мама, сколько можно сидеть дома у телевизора. Одевайся, выйдем погулять! Такая погода чудная,— громко-весело говорила Юлия.
— Я пока оденусь, у тебя и обед кончится. Доча, у меня сильно болят ноги и спина, колготки не могу надеть. Вот доживёшь до моих лет, поймёшь,— сказала баба Дуся и на глазах её показались слёзы.
— Вот всегда ты так, мама,— вспыхнула дочь и хлопнула дверью.
3.
День прошёл, как и тысячи других. На следующее утро баба Дуся тщательно причесала свои седые волосы, надела халат, новые тапочки и вышла на кухню. Ночью ей снился Гаврил: молодой и красивый. Вспомнила, как ездила к нему на могилу в семьдесят девятом году. Рядом с ним был похоронен его друг, убитый в шестьдесят втором. Вздохнула.
Включила чайник. Он не мигал.
— Здравствуйте, дорогие товарищи! Москва — Пекин, братья навеки,— сказала с улыбкой.
Чайник шумел, но не мигал. Баба Дуся начала вспоминать популярную в пятидесятые годы песню:
Москва — Пекин, Москва — Пекин!
Идут, идут, идут народы.
Москва — Пекин, Москва — Пекин!
Под знаменем свободы!
Чайник чуть заметно повернулся и мигнул два раза. Баба Дуся раскланялась и села пить свой утренний чай.
— Бабуль, я вот ухо хочу проколоть,— удивил Матвей на следующий день.
— А для чего ж прокалывать?
— Так серьгу вставлю серебряную, как у Олега.
— У тебя серьги есть?
— Нет…— сказал внук и замолчал.
— Вот хитрец! На мои рассчитываешь. Так я их снова собираюсь носить, перед китайцами буду выступать,— усмехнулась бабушка.— Да и старые ж они, немодные.
— Сейчас старина в тренде, вообще,— хитро улыбнулся Матвей.
— Ладно, поищу, где-то была одна непарная. Только Юльке, матери не говори про мой чайник,— вздохнула она,— что Олег-то пишет? Как он там в Питере? Всё музыкой занимается?
— Да я бы и так не сказал, бабуль, про чайник,— ответил внук,— а Олег по скайпу с нами разговаривает. Теперь письма почти не пишут. Трудно пробиться в мире шоу-бизнеса простым парням. Вот если б папа у нас был, как Пригожин или Крутой там.
— Да, мой маленький, ты уж не лезь в этот шоу-бизнес, занимайся чем-нибудь попроще,— вздохнула бабушка,— а то Олегу вон тридцать с хвостиком уже, а ни семьи, ни квартиры своей.
— Не переживай, ба, я пойду в МГИМО, в дипломаты,— смеясь, ответил Матвей.
— Молодец, хорошо замахнулся! Цели должны быть великие,— с гордостью ответила баба Дуся,— и простые!
Она души не чаяла в младшем внуке.
4.
Так прошла зима. Евдокия Михайловна перепела все романсы, которые знала. Многие по нескольку раз. Принялась вспоминать стихи. Прочитала много раз «Бабье лето» Ольги Берггольц.
Вспоминала стихи Константина Симонова, в пятидесятые годы он был популярен.
Матвей регулярно приносил продукты и рассказывал про нанотехнологии.
— Матюша, у меня от этих умных слов голова болит,— смеялась бабушка.
— А ты, бабуль, шоколад ешь, полезно для мозга,— отвечал ей внук.
— Мама, привет,— как-то забежала вечером дочь,— одевайся, пойдём на улицу.
— Я уже сегодня гуляла на балконе целый час,— недовольно ответила мать.
— Такая нарядная, ждёшь кого-то что ли? — спросила дочь, оглядывая Евдокию Михайловну.
— Да, жду. Степаныч на чай придёт,— соврала старушка, чтоб не объяснять, почему нарядилась.
5.
Пролетел апрель. Зазеленела листва.
А у Евдокии Михайловны случилось несчастье — сгорел чайник.
— Матюша, что же теперь делать? Перед кем я буду выступать? — жаловалась старушка.
— Да так просто, вышла на кухню и пой. А можно перед зеркалом,— полушутя-полусерьёзно ответил внук.
— Это всё не то,— горевала бабушка.
— А помнишь, я тебе про Облако рассказывал. Интернет — это как паутина невидимая земной шар опутывает, а Облако как облако,— засмеялся внук,— висит в ней, понятно?
— Понятно вообще-то,— вздохнула баба Дуся,— садись чай будем пить, в старом чайнике скипятила. И твои любимые творожные конвертики испекла.
— Вообще-то я тороплюсь,— сказал внук, усаживаясь за стол.
— Красавец ты у меня! Волосы тёмные, материны. Глаза, наверное, дедовы — карие с зелёным. А теперь ещё и с серьгой! Мать-то ругала? — хитро спросила бабушка.
— Ругала-ругала,— вздохнул внук,— хотела к тебе идти разбираться. Я сказал, что у тебя это… давление.
— Ну а умный ты в отца, не иначе,— сказала баба Дуся.
— Угу,— буркнул Матвей.
— Ох, не одно женское сердце разобьёшь, как подрастёшь,— любуясь, сказала бабушка,— ешь шоколад-то, ешь. Так Облако, говоришь.
Дочь принесла новый чайник. Даже и не поговорили толком. Всё на бегу.
Новый чайник был блестящий, никелированный. Но он бабе Дусе не подмигивал. Она уж и так, и сяк его поворачивала. По привычке спела казачью песню про трубочку, потом романс «Я ехала домой». Никакой реакции. Потом вспомнила стихотворение Симонова «Сын», прочитала несколько раз, потому что слова забыла, запиналась. Зато незаметно перемыла посуду, сварила куриный бульон.
«А как же мои китайцы без меня,— думала старушка,— может, и правда кто-то ждёт моих песен. Надо на улицу выйти и через Облако привет передать. Хотя, может, Облако — это тоже типа Интернета».
6.
Прошло ещё несколько дней в раздумьях.
Резко потеплело.
Евдокия Михайловна вышла на балкон. Небо было чистое.
«Что это за Облако такое, куда информация собирается? Матвей же вполне серьёзно говорил»,— думала она.
Потом, кряхтя и вздыхая, начала переодеваться. Надела выходную юбку и кофту. Накинула на плечи шёлковую шаль. Труднее всего было с ногами, плохо гнулись колени. С большим трудом надела носки. Причесала и заколола Юлькиной заколкой волосы. Туфли не налезли, ноги отёкшие.
— Ну выйду в тапочках, я же только у подъезда на лавочке посижу,— говорила сама с собой баба Дуся.
По стеночке дошла до лифта. Ещё и голова сегодня кружится как назло. Надо было тросточку взять.
Спустилась вниз, а там пять-шесть ступенек до входной двери осилить. Но как трудно было их преодолеть! Баба Дуся прямо висла на перилах лестницы. Острая боль в коленях на каждой ступеньке. Открыла двери подъезда и… задохнулась от весеннего воздуха.
— А вот и лавочка, всего-то двенадцать шагов от подъезда,— бормотала баба Дуся,— цветочки вон девки насадили.
Пока усаживалась на лавочке, оглядывалась по сторонам, подул ветерок и пригнал маленькое облачко.
Баба Дуся приложила руку лодочкой к глазам и посмотрела на небо.
— Нет, Матвей говорил, что то Облако невидимое,— разговаривала сама с собой старушка,— надо попросить Матвея, чтоб показал мне свой Интернет и Облако. Может, и пойму чего-нибудь.
Бодро прошёл мимо Степаныч из восьмидесятой квартиры.
— Здорово, Михална! А я думал, что ты померла! Года три на улицу не выходила,— хохотнул он.
— Да я ещё тебя переживу, просмешник! Всего-то три месяца не была на улице,— без злобы ответила баба Дуся.
А сама всё следила за облаком. И вдруг закапали редкие тёплые дождинки.
«Это облако мне ответило»,— подумала старушка, и слёзы потекли по её морщинистым щекам.
До чего же хорошо жить!