Опубликовано в журнале День и ночь, номер 2, 2018
Не отмыть
Она моет полы каждый день в четырнадцать тридцать.
Иногда она не может остановиться:
Моет двери, обои и зеркала.
Время тянется вязкое, липкое, как смола.
Всё бы было иначе, если б она смогла.
Она думает: «Я обычная, всё как надо.
Я молюсь и знаю, будет и мне награда.
А что грех — так ведь у каждого есть грешок:
Сбитый пёс, зарубленный петушок…
Вот сейчас помою пол,
И всё будет хорошо».
На руках волдыри и кожа совсем истерта.
Её комната безупречна и распростёрта.
Она ждёт и другую жизнь рисует себе в ночи.
Но приходит утро и с ним приходят врачи.
Её лечащий смотрит холодно и молчит.
Главный выбрит и деловит, но слегка простужен.
Его голос хрипит, что ей становится хуже:
«К сожалению, этот курс прошли безуспешно.
Нужно действовать осторожно и даже нежно».
А потом добавляет:
«Чисто у Вас, конечно».
Автобус
В детстве я, конечно, хотела стать взрослой.
И вот как это видела:
Я большая и могу сама сесть в автобус
(кажется, взрослость у меня равнялась свободе),
уехать куда захочу.
Или в троллейбус.
Представляла себе,
как еду одна куда-то,
смотрю в окно,
думаю о своих взрослых делах.
Я ждала, когда же придёт этот момент.
И вот я выросла.
Взрослее некуда.
Я езжу на автобусах и на троллейбусах,
на метро и на такси,
на поездах и на самолётах…
И в начале каждого пути,
когда я сажусь в кресло,
всегда хочу к маме.
* * *
От сидения в комнате ноет и жмёт ребро.
Снегопад. У неба вывернуто нутро.
Люди прячутся в землю, в душащее метро —
От стихии к тверди.
И хочу я крикнуть каждому: нет, постой!
Лучше уж в метели стонущей и густой.
В этой жизни, пусть печальной и непростой,
Слишком много смерти.
* * *
Ночь воробьи взметнули.
В звёздах двор до краёв.
Точит мой разум пуля —
Прерванный Гумилёв.
Где-то в чужой России
Бродит его душа,
С силою и в бессилье
Ужесточая шаг.
Где-то курок взведённый
Всласть комаром скрипит,
Где-то графин бездонный
Бьётся о кафель плит.
Полубожок-политик —
Жертва своей возни —
Варит яд-паралитик
И за стихи казнит.
Дождь прошивает спины.
Холод в руках мужчин.
И неземной глубинный
Гул из пустых лощин.
Вытоптали, швырнули
Ветошью мокрой в ил.
Точит мой разум пуля:
Кто-то её отлил…
Выдох предсмертный лета
Красным оставил свет.
Это ли смерть поэта?
Имя его — ответ.
Письмо
Как ты там, бабушка? Строгий у вас надзор?
Что у тебя за комната? Вас там двое?
Я поливаю цветы, но — такой позор —
Всё не займусь балконом и не помою.
Много гуляешь? Думаешь обо мне?
Может, совсем забылась, повеселела?
Вот бы побольше солнца и тёплых дней!
Здесь неуютно, там же — другое дело:
Небо и воздух — сущая красота.
Я тут нормально, чищу то нож, то вилку,
Вазы помыла, очень скучаю, да…
Скоро ещё схожу на твою могилку.
* * *
Оставив здесь такие важные дела,
Свои ключи, пальто и два сервиза,
Ты как-то неожиданно ушла
Под колокольный звон и телевизор.
И пустота отгрызла день и свет.
Не голуби теперь, а птицы-плачи.
Вот дом, казалось бы, но дома нет.
Помолимся, и будем жить иначе.
Звоню тебе. И снова — ничего.
Ушла (и путь, конечно, был безлюден),
Чтоб где-то там взять за руку его,
А больше и не нужно никого.
Будь счастлива.
А мы уже не будем.
Последний воздух
Возьми меня, саксофонист,
на свою планету.
Там объяснишь мне свою музыку
и где начинается звук.
Громкие твои чувства нас связали
нитями через столики
сумрачного кафе.
Кому бы ни была написана песня эта…
О ком ты молчал, но выдувал тоску…
Её больше нет — есть только мы трое:
Ты, я и твой золотой саксофон.
Ещё сегодня я была другою.
День мой пережевала работа,
чёрная и не знающая побед.
Длинный безлюдный вечер
и молчаливый ужин.
Душный ветер в окно. Никакого сна.
Ты играешь трепетно свою душу.
Я наконец-то вижу себя живой.
Вижу свои руки, плечо, волосы…
Твой саксофон дарит вторую жизнь.
Эта любовь мне. Мне этот зов, счастье.
Через мгновение ты замолчишь. Снова
я постарею, рассыплюсь и всё заболит.
Ты набираешь воздух последний раз.
Есть ведь ещё секунда, звук, отдающий нежность.
В этот конечный миг, в обречённость его
Возьми меня с собой,
саксофонист.