Опубликовано в журнале День и ночь, номер 2, 2018
Перед сном я читал стихи Василия Ивановича Белова, а утром, и на работе всё думал о них, о поколении детей войны, а потом настало время контрольной работы по истории. Позже я проверял работы учеников и оказалось, что все не смогли ответить на задание, которое звучало так: В истории существует значительное число устойчивых фраз и выражений. Укажите, какое событие или явление обозначает каждое из приведённых выражений, и объясните, почему данное событие или явление получило такое название. Самым не узнанным оказалось название статьи Сталина 1929 года «Год великого перелома», которая была написана к XII годовщине Октября. После работы я поехал в Переделкино к семейству Костровых, с которым был дружен уже много лет, а в голове всё крутилось название статьи отца народов. Всплывали строки Пастернака и Вертинского, посвящённые отцу народов. Уже вскоре мы пили чай и долго разговаривали с Костровыми. Я завёл разговор о стихах Белова на что Владимир Андреевич Костров мне ответил: «Мы с Василием Ивановичем вместе работали над редакцией романа „Год великого перелома“ перед публикацией в журнале „Новый мир“, и в это время он прислал мне книгу своих стихов и написал:„Не знаю, что получается, но никому не хочу верить, а верю только тебе, скажи, что это такое“. Прошло время, и Белов позвонил мне, и я ему ответил: „Василий Иванович, ваши стихи не надо редактировать. Это стихи простодушные, что очень любил Пушкин, и они могут оказаться интересны. Нет никакой ни интеллектуальной, ни чувственной зашоренности“».
Дома я вновь читал стихи Василия Ивановича и вспоминал строки из романа «Год великого перелома»: «но Сталин редко замечал несобственные обиды…». Куда было «шашлычнику» или «семинаристу», как называли вождя народов троцкисты, замечать обиды народа, последствия этих обид, многолетнюю горечь, которая ещё успеет перерасти в вековую безутешность. Этот кровавый рубец на сердце русского народа впитался в сознание, исходящая от него боль передаётся на генетическом уровне, не даёт спокойно спать, запрещает врать самому себе, заставляет быть, а не казаться.
Пожалей меня, пощади,
С грозовой не своди дороги,
Чтоб горел и горел в груди
Неуёмный огонь тревоги.
Слишком мало в запасе дней,
Слишком многое сделать надо.
Пощади меня, пожалей,
Не считай тишину наградой.
Так бы жить вот, чтобы ни дня
Без ветров ошалелых, резких.
Пострашнее меча и огня
Абажуры да занавески…
Если ж я — что всего страшней —
Поверну с грозовой дороги,
Не щади тогда, не жалей,
Разожги мне огонь тревоги.
(1960)
Я читаю стихи Белова и вспоминаю своего деда Александра Павловича Орлова. Седого, голубоглазого, кряжистого, с могучими плечами, большими кулаками, настоящего русского человека, смолянина, сына врага народа. Вспоминаю его сильным и грустным, смотрящим в окно и ответившим мне, десятилетнему, на вопрос «Кто такой Сталин?» коротко и непривычно зло: «Это такая сволочь, Саша!» Сразу на ум приходят строки из великого беловского романа: «Прошлогодняя поездка в Сибирь ещё раз убедила его в том, что Троцкий по отношению к крестьянству был абсолютно прав. Эти мешки с дерьмом действительно не годятся даже на баррикады. Мировая революция выдохнется и растворится в инертной мужицкой массе». Эти «мешки с дерьмом», эта «инертная масса» вынесла всё!
Это великое поколение фронтовиков, сидельцев и их детей учило нас не просто жить, а выживать, и так научить сегодня может только Господь Бог, но из землян более никто и никогда. Как быстро разменивали судьбы миллионов, но как величественно терпение русского народа, он весел и непобедим в своей беде и нищете, и это говорит наша история, очевидцем и летописцем которой был Василий Иванович Белов.
Традиционалист Белов не хваток, не впадает в радикальное безумие, в чёрствое неприятие, он искренне жалеет поклонников и поклонниц эволюционного эпатажа, любителей Миллера, Гудмана, Эллингтогна, Пресли… Но разве сегодня мы не с отвращением смотрим на показные выкрутасы маменькиных сынков? Разве не с уважением относимся к людям целеустремлённым, выстроившим свой мировоззренческий фундамент?
Юность
Нас жизнь повстречала
Не воплями джаза,
Не запахом вин,
Не трясучкой фокстрота.
Вложила упрямство
В сердца до отказа,
Спецовку дала
И послала работать.
Зажаты мозоли
Мальчишеской горстью,
Зашиты штанины
И рукавицы.
Мы встретили зиму —
Холодную гостью —
Жарищей в крови,
Пузырями на лицах.
Мы спали в палатках
Совсем не для форса!
А утром вставая
С промёрзших постелей,
Кляли холода
И работников ОРСа
И шли в заваруху
Таёжных метелей.
Тропинка с комочком
Замёрзшей синицы.
Дымится пурга
Над верхушками елей,
А где-то, а кто-то
Под ручку с девицей
Вразвалку бродил
По зелёным аллеям.
Нет, думали мы
О таких без обиды.
Балбесы и девицы
Розовой масти,
Мамашины детки
Стиляжного вида
Не портили наше
Громадное счастье!
Дымились костры,
Котлованы зияли,
Гремели цепями
Бетономешалки,
И тех, кто не нюхал
Цемента и стали,
Нам попросту было
Немножечко жалко.
Чернели глазницы
Оконных проёмов,
Росли корпуса,
Кирпичами краснели.
А тех, что сидели
Безвыездно дома,
Мы попросту
Искренне очень жалели.
(1959)
Белов в поэзии и прозе показывает, как человеку на первый взгляд в нечеловеческих условиях не превратиться в животное. Это так легко и так тяжело. Каждый из нас инстинктивно и рефлекторно направлен на самосохранение, именно поэтому мы выбираем социальные роли, моделируем поведение, стараемся предугадать ход действий, предвидеть последствия. И такая действенная неповторимость ведёт каждого. Как часто герои Белова выявляют двойственную натуру человека, но всё это в прозе, а стихи? Стихи представляют нам коренную и многовековую боль народа, который умеет и любить, и прощать. Народа, разделённого на палачей и жертв. Если вдуматься, безусловно, только русский человек будет пить густой лагерный чай со смаком, воспринимать его как что-то особенное, потаённое, как возможность прикоснуться к великим бедам, стать братом истинным страдальцам, врагом всемогущих подлецов. И в этот момент, когда жгучий настой будет согревать его дух, душу и тело, он становится блажен, от тепла, оттого что становится сопричастен к горестям, и ему хорошо, ведь он частица великого народа, испытавшего, казалось бы, уже всё что только можно, но нет, внутренний голос нашёптывает нам: всё ещё только предстоит. И мы ждём! Чего? Сами не знаем, но ждём, ибо есть на наше ожидание высшее суждение.
Новогодняя песня
Анатолию Заболоцкому
Когда вокруг ни друга, ни врага,
когда толпа знамёнами полощет, —
на горький дым родного очага
я каждый раз иду как бы на ощупь.
В лесном краю никто меня не ждёт,
кольцом ворот побрякаю для вида…
В моём окошке тает синий лёд,
а в сердце тает горькая обида.
Клубится в небо белый-белый дым.
Едва умоюсь снегом белым-белым,
я становлюсь как прежде молодым,
я становлюсь удачливым и смелым.
И в этот час печная головня
дороже мне, чем телефонный вызов.
Пускай друзья пируют без меня,
пусть не меня дурачит телевизор.
Перед огнём родного очага
я голубую полночь повстречаю
и в тишине за друга и врага
налью густого лагерного чаю.
(1985)
Белов был чист и обманут, как был обманут каждый человек, родившийся и живший в Советском Союзе, и причина этого обмана — наша вера. Такова наша национальная особенность. Мы, идеалисты и романтики, умеем верить, и этим пользуются все и всегда. Поэтому Белов пишет в стихах тепло о Ленине и Брежневе… но разве он был такой один?
Встреча
Бередит мне сердце встреча эта.
Я тогда увидел Ильича,
Не в богатой раме из багета,
Не в густых сполохах кумача.
Не сверкали радужные люстры,
Не играли марши на трубе,
Было тихо, холодно и пусто
В деревенской рубленой избе.
Не забуду вырезочку эту
Из простой газетной полосы.
Примостившись краешком к портрету,
Тихо, тихо тикали часы.
Тикали ритмично, осторожно,
Словно потакая тишине.
Был приклеен, видимо, картошкой,
Тот портрет к бревенчатой стене.
Тишина была больнее раны,
Тишина такая — хоть кричи.
Жили в доме только тараканы
Да больная бабка на печи.
Мне в глаза смотрел Ильич с укором,
Не прощал ни капельки вины,
И дымил я горьким беломором
В тишине убогой старины.
…Мы и эту хворость одалели,
На своём же вынесли горбе,
Вновь качают бабки колыбели
Чуть не в каждом доме и избе,
Подоспели новые событья,
Тишина которым нипочём.
Всё равно до смерти не забыть мне
Ту избу и встречу с Ильичом.
(1961)
Помню, как мама встретила меня из школы, и это было удивительно, так как я перемещался самостоятельно, взяла за руку и сказала: Умер Брежнев.
Я сразу ответил: «Так говорить нельзя. Он не умер».
Мама настаивала на своём: Нет умер, взял и умер. Продолжила она, заулыбавшись моему неверию. Мы пришли домой. Бабушка подтвердила мне смерть генерального секретаря КПСС, но этого оказалось мало, и я позвонил папиной маме, она тоже удостоверила меня в происшедшем. Я позвал дедушку к телефону, так как женщинам я не поверил, и только слова деда заставили меня принять смерть Брежнева. Мне было семь лет. Я учился в первом классе.
Время меняло всё, менялись вожди, вспоминаю, как в год новомирской публикации романа Белова «Год великого перелома», когда с экранов телевизоров, на радио, в газетах и журналах непрестанно разоблачали высших должностных лиц Советского государства, будучи в гостях у деда, я спросил: «А ты не хотел бы сдать свой партийный билет?» В ответ я поймал суровый взгляд и сквозь зубы он ответил: «Я нет! За эту страну я воевал, я восстанавливал её после войны, я честно трудился, а те, кто крали, вот пусть и сдают».
На родине моей
Сегодня листопад.
Октябрь стрижёт
Лесную шевелюру.
В пустых полях,
За древними домами
Усатой рысью
Ходит тишина,
И только слышно,
Как в стальное небо
Вбивает осень
Журавлиный клин,
Да тракторный
Усталый рокоток
В последний раз
Дробится над землёй.
Не жди меня,
Весёлая страна,
Тебе нужна
Твоя пора покоя,
Укутывайся
Снежной телогрейкой,
Дыши глубоко
Свежими ветрами,
Пусть отдохнут
От летней канители
Родимые ложбины и бугры.
А я боюсь покоя своего,
Как раз уснёшь
И больше не проснёшься —
Спокойствие души
Необратимо…
(1965)
Мы жили и живём в весёлой стране! Стране, где национальная черта воспринимать боль как ниспосланное свыше приводит к мученическому подвигу, счастливому ожиданию высшего света, словно каждый из нас знает слова блаженного Максима Московского Христа ради юродивого чудотворца: «Хоть люта зима, но сладок рай».