Главы из книги «Жизнь — житуха — житие»
Опубликовано в журнале День и ночь, номер 6, 2017
Авто-Биография
Теперь у нас много граждан, для которых автомобиль составляет чуть ли не главную цель жизни, её радость и половину интереса. Марка, мощность, какой мост ведущий, правый или левый руль, коробка-автомат, а если ещё и кондиционер, и бортовой компьютер! Эти технические свойства для нынешних автовладельцев — музыка, поэзия, предметы гордости, зависти и мечты.
Я к подобным фанатам престижа и комфорта никогда не относился. Разные колёса сопровождали меня всю самую активную часть жизни, то есть полвека, но никогда не обладали свойствами самоценности — служили исключительно средством исполнения практических желаний, прежде всего рыбацких и охотничьих. И тем не менее, оглядываясь теперь, с удивлением вижу, что мои транспортные средства совершенно точно отражали мой возраст, служебный рост, социальный статус и даже уровень постижения смысла жизни. Презренные колёса, какая-то техника, в конце концов, просто железяки — и смысл жизни? Не перехватил ли я лишку? Пожалуй, что нет. Восстанавливают же археологи по глиняным черепкам и каменным кладкам характер давно исчезнувшего общества, его культуру и верования. Так что не только железо мои машины, а в некотором роде и колёса судьбы.
В начале было Слово… Первым стал ковровский мотоцикл К-175 с одной выхлопной трубой, но с плоским сиденьем на двоих, в просторечии «Кашка». Я жил в сибирском селе, на охоту и рыбалку можно было ходить пешком, а в сухую пору ездить на велосипеде. Но на мотоцикле-то и быстрее и дальше! А дальше, малому ребёнку известно, всегда дичи больше и рыба крупнее. И как раз сложилось, что меня перевели на новую работу в райцентр, а вместо отпуска выплатили компенсацию. Вместо отпуска и появился в моей жизни этот ковровец.
Поначалу железный друг вызывал в душе только пьянящее чувство ликования, будто я взлетел вольной птицей и увидел просторы широко и заманчиво. Круг моих охотничьих похождений сразу расширился неизмеримо, запредельные дали стали доступными (в пределах районного масштаба). Или можно вечером после работы вывести Кашку за рога из его сарайчика и сгонять на утиную вечорку, вернувшись в темноте с мощной фарой. Да мало ли!
Как это прекрасно — лететь над землёй, встречая мир открытой грудью, радостно весь его принимая в себя. Бывало, едешь летними сумерками, за день запахи на лугах в знойном воздухе настоятся и вечером плавают над землёй колышущимися облаками. Когда гонишь на мотоцикле, то грудью разрываешь эти ароматные облака, и от быстрой смены — скорость обостряет восприятие! — запахи усиливаются во много раз. Каким же душистым был мир моей молодости! И беспредельным.
Довольно скоро я сообразил приспособить на заднюю часть сиденья вместительный ящик — салон для молодого охотничьего пса, и умница Ярик сразу в нём освоился. Правда, несколько раз случалось: вдруг где-нибудь на луговой дороге озорной Кашка возьмёт да взбрыкнёт задком на пружинах рессор. И мой Ярик, будто из древней камнемётной машины, вылетал из своего салона и, совершив дугу над моей головой, падал впереди наземь. Приземлялся он, словно опытный десантник,— никаких серьёзных последствий, отряхнётся и весело бросится вдогонку.
У новой техники первое время своего характера нет, в руки тебе попадает просто механизм. Но постепенно начинают определяться своеобразие и особенности механического друга. Что-то он любит, чего-то терпеть не может. Скажем, пересосал в карбюратор — начинает кашлять туберкулёзным поросёнком. Та-ак, учтём… Постепенно бездушный механизм всё больше оживает, и ты с ним сходишься привычками и поведением. Но у него вдруг могут появиться и вовсе причуды. Тороплюсь к вечеру на озеро, солнце на закате, по-хорошему надо бы уже стоять с ружьём в камышах, но Кашка, паразит, капризничает, чихает, не тянет, на каждом малом пригорке появляется одышка. Вот же подлый карбюратор, опять засорился. Ну, я его! Только бы сегодня успеть, а вернусь — весь переберу! И бензопровод заодно продую. Ну, давай, давай, вези, едрёный корень, недалеко осталось!
А после вечорки неторопливо возвращаюсь домой и… нормально работает движок, прочихался, что ли? Прямо будто тебе ленивый мерин — из дому его нахлёстываешь, никак не раскочегаришь, а домой сам бежит весело, как молоденький. Раз, другой, третий повторилась эта история, удивляя меня (не может же, в самом деле, механизм вести себя, как живая коняга!), пока не стукнула в лоб догадка: «Ха! Причём тут мотоцикл? Это ж проявляется мой, мой собственный характер! На охоту — нетерпеливо, в предвкушении, в азарте, вот и кажется, будто он на ходу засыпает. А с охоты совсем другое настроение. Так что зря ты на него бочку катишь, нечестно, брат, так вести себя с друзьями». Ага, стыдно стало. И я, въехав уже в полной темноте на двор, дружески погладил приятеля по тёплой фаре. «Спасибо, друг. Извини, маленько погорячился, случается…»
В общем, гонял я на своём ковровском мустанге с ковбойской лихостью, но всё заметнее стали выступать и другие его качества, которых я раньше не замечал, разные объективно-технические недостатки. Например, чуть пробрызнет дождик — под переднее крыло Кашки забивается грязь, да так, что становится совершенно невпроворот. А дожди в охотничью пору в Сибири то и дело. Однажды до того развезло полевой просёлок через пашню, до того намучился — сил не осталось тащить этот сплошной ком грязи, затолкал в первый попавшийся придорожный куст и бросил, пришёл домой пеши. Через несколько дней дороги подвяли — сходил и пригнал, словно заблудшего телка, во двор.
Но и на тракте: скользко становится в дождь на двух колёсах. Юзит, вдруг сам развернётся, чуть не сбросив тебя в кювет. На трёх бы с коляской — совсем иное дело! да и мощей у ИЖа — не сравнить с Кашкой. Можно жену посадить на заднее седло, сына с Яриком в коляску, рюкзак на багажник — всем радость, а не только мне. Однако удовольствие это дорогое.
Мечта приобрести ИЖа с коляской овладела мной. Валюша меня поддерживала. Но где взять деньги? И случилось очередное совпадение ступеней моей моторизации с событиями в биографии. О мотоциклетных приключениях я взял и написал… ну, скажем так, почти рассказ, юмористический — весёлую охотничью байку. А её взяли да напечатали в районной газете. Мотоциклистов в деревнях было много, народу незамысловатые, но с каждым случавшиеся приключения понравились. Тем более простая житейская тема посреди обычных сводок по надою и вспашке зяби. Редакция получила множество откликов. Я, разумеется, был доволен, однако далеко идущих выводов не предполагал. Зато наша мама Валя быстро по-женски практически сообразила: ты, говорит, пиши в газетку больше, а весь гонорар — на мотоцикл, я на эти левые заработки не претендую. Гонорары были копеечными, однако заранее не планируемыми, а газетно-писательский зуд у меня давно свербел, где ему свербеть положено, да всё как-то не до того было. Но тут появилась конкретная реальная цель: не славы для, а ИЖа с коляской ради!
Так я стал писателем.
А во дворе у нас в один прекрасный день появился красавец ИЖ-56 с боковым прицепом. Вышедшая встречать за ворота молодая жена воскликнула:
— Какой синий! Словно василёк…
У женщин это вообще первый, будто ничего важнее нет, вопрос о новой машине: «Какого цвета?» Из того её впечатления как-то само собой родилось имя нового трёхколёсного члена нашей семьи — Васёк.
Этот никогда не подводил, был товарищ верный, безотказный трудяга. Да и я уже в мототехнике поднаторел. Из крупного приведу лишь один эпизод. Ехал на охоту, и что-то движок стал тянуть плохо, но я, как всегда, торопился и только нетерпеливо погонял: знаю, мол, знаю, в чём секрет! А выяснилось, в конце концов, что погонял… на спущенном колесе. До того спущенном, что изжевал не только камеру, но и покрышку. Стыдно сейчас признаваться в подобной безалаберности, но — молодой был, порой совсем «безбашенный». Однако я бы не стал и рассказывать о том позорном случае, кабы не его продолжение, по нынешним временам почти неправдоподобное.
Запаски на ИЖе нет — что было делать? Как хотя бы вернуться домой? Я дотянул до ближайшей деревни, зашёл в первый двор и спрашиваю: «У вас мотоцикл есть?» — «Ну…» (по-сибирски значит, вроде бы как «да»).— «Не ИЖ ли?» — «ИЖ…» — «Со мной вот такое дело приключилось. Дайте, пожалуйста, колесо доехать до дому. Я через два дня достану новое и ваше привезу».— «Ну…» И ведь дал незнакомый мужик своё колесо! Вошёл в положение, поверил. Такой был народ сибиряки — добрый, старались всё по совести. Раньше даже изб никто на замки не запирал, совсем, понимаешь ли, варвары. Но это давно было. А теперь нас всё пихают-приучают к цивилизации: думай только о себе, другие пусть сами, кто как выкрутится — это «их проблемы»… М-да, собирался рассказать о мотоцикле, да всё как-то заносит в стороны, то о себе, то о времени.
Нет, на трёх колёсах с коляской — совсем другая жизнь! Погрузились, багажом всё забили — палатка, одеяла, посуда, провизия, снасти — покатили в отпуск. Это уж на Волге, куда мы вернулись из Тюмени. (Васёк тоже переселился в контейнере по железной дороге.)
Отправились мы на речку Самарку, километров за 70 от Куйбышева. А в пути — туча, аж синяя от натуги, ка-ак поддаст! Естественно, все сразу — до нитки. Но дождь июльский, тёплый. Дорогу сразу расквасило, но грунт был — глина с песочком, из стороны в сторону таскает, но не вязнем, только лужи из-под колёс разлетаются фонтанами, добрались до намеченного берега, сходим на землю, глянули друг на друга — и в хохот! До того все покрыты жидкой грязью — словно индейцы в боевой раскраске. Смеху-то, смеху! Ну, Васёк, ну распотешил… Что значит молодость. Прокати меня сейчас под ливнем да по грязи, не знаю, ржал бы? Скорее всего, иные выражал эмоции. Меняется с годами мировосприятие, меняется.
Так что естественным ходом развития событий пришла мечта приобрести настоящий автомобиль. Впрочем, ума тут особенного не требовалось, кому из парней в тридцать лет такого не хочется? Другое дело — реальные возможности. В те годы это понятие включало не только деньги, но и социальное положение, которое позволяло автомобиль получить. Получить право, добиться. Потому как их в коллективах распределяли строго по очереди, за особые заслуги, под контролем дирекции, парткома и завкома. Так вот достигнутый мною в служебном росте уровень позволял претендовать. Допустим, не на «Волгу» — признак элитной принадлежности владельца, даже не на «Москвича» (ВАЗ в Тольятти только ещё строили), а вот до «Запорожца» дорос. И стоил тогда этот агрегат 1800 рэ (а если в «экспортном» исполнении, то есть с белым рулевым колесом и белыми ручками,— 2200).
Выход на подобную сумму был определён проверенный: гонорары. В газете они измерялись пятёрками-десятками, процесс накопления грозил затянуться, но нетерпеливое желание иметь автомобиль подгоняло творческую активность. Мама Валя выступала в этой истории музой-вдохновительницей, и поэтической, и финансовой. Я брался за любую литературную подёнщину: составлял заказные служебно-пропагандистские сборники, писал рецензии, тискал во все доступные издания свои лирические миниатюры о природе. И всё — по рублику, по копеечке — туда, на запорожский спецсчёт. Как говорится, трудом, кровавыми мозолями. А заодно, надо сказать, и приобретая опыт литературного ремесла.
Когда сумма стала приближаться к заветной цифре, моё нетерпение раскалилось до того, что вдруг проснёшься среди ночи и долго лежишь с открытыми глазами — представляя, будто он уже стоит у подъезда, нетерпеливо ждёт тебя, бьёт копытом, сказочно сияющий радугой конёк-горбунок. И вот наконец пришла открытка из магазина. Мама Валя напутствовала: «Ты там смотри!.. И чтоб цвет был красивый». Как будто мне дадут выбирать. Цвет достался какой-то бледно-жёлтенький, что дало основание сыну заявить: «У нас теперь банановый „Пежо“». Как только это чудо советского автопрома в народе не обзывали! «Горбатый», «консервная банка», «Запор», почему-то — «еврейский броневичок», с украинским акцентом — «жопализец», по-русски грубовато — «жопорожец» (двигатель-то сзади), да потешитесь вы себе на здоровье! Конечно, с «Волгой» и «москвичом» не сравнить, но у вас и такого нет, от зависти зубоскалите. А машинёшка уютная, в эксплуатации дешёвая и пролазистая. Теперь-то любой ливень нам не угроза, имели мы в виду все мрачные тучи! А если застряли — впряглись втроём в верёвку и вытащили. Но самое главное — автомобиль, настоящий.
Имя нашему новому другу нашлось сразу само собой — Малыш. Вскоре определился и характер — лёгкий, я бы даже сказал легкомысленный. Этакий шустряк-бегунок, петушок гонористый и задорный не по хлипкому телосложению, заправлялся самым дешёвым «самосвальным» бензином, на дороге любил, когда ему подкидывают газку. Потому как, если перед подъёмом хорошенько не разгонишься, придётся переключать передачи всё ниже, и на гору вылезешь со старческой одышкой. Обороты ему требовались, побольше оборотов. Сын уже стал кое-что понимать в этой технике и продолжал острить: «Малыш — это авто больших скоростей!»
Зато наши возможности расширились почти до беспредельных расстояний. Я стал гонять на охоту в самые дальние края, даже в соседние области. На речку Черемшан в Ульяновскую, на волжские займища в Саратовской, добирался аж до степных казахстанских озёр, по нынешним временам в заграницу. Там мы и гусей видывали, и дудаков, но главной добычей было тяжёлое осеннее кряковьё. Транспорт в руках солидный, и охота — почти сафари.
Главным техническим преимуществом нашего малыша было воздушное охлаждение. ТОСОЛов в то время ещё не знали, антифриз имелся лишь у военных да северных геологов, а с водой на подлёдной рыбалке или зимней охоте столько хлопот! Правда, в кабине с этим воздушным иногда было… прохладно. Формально на «Запорожце» имелась бензиновая печка, однако невероятно мудрёная и капризная. Без преувеличения, самый сложный агрегат во всём автомобиле. Но нас не напугаешь, сибиряков-мотоциклистов,— видал цыган мороза! И на Малыше я решил проблему просто: шуба осталась от ИЖа, окна салона настежь, чтобы стёкла не потели, и — «от винта!..».
И вот как подумаешь, нынешних молодых даже «Жигули» стали не устраивать, комфорта им мало. Совсем разбаловался народ. А ему лишь дай самое малое послабленьице, тут же на голову сядут. Позволила власть поблажку — завозить старые японки, вот и приходится теперь вводить всякие таможенные пошлины, препираться с недовольными. Сама виновата — обленивила народ, распустила, комфорта им, понимаешь ли, захотелось, аристократам.
Не знаю, сколько бы я катал на том малыше (опыт показал, что век у них был коротким), да обстоятельства сложились так, что пришлось нам снова переселяться с Волги в Сибирь, на этот раз на Енисей. Ясное дело, с собой такую ценность не повезёшь, тем более переезжал я с повышением по должности, на которой была положена служебная машина. И стал я ездить на УАЗе — отказавшись от «Волги»: на ней бы престижнее, да по лесам-полям ненадёжно.
О, это тебе не «горбатый» и даже не «Жигуль», которые к этой поре стали стремительно, словно мушки-дрозофилы, размножаться по всей стране. УАЗ — товарищ военный, почти танк и по мощности, и по проходимости. И по основательности, почти угрюмости характера. А поскольку и цветом соответствовал, то получил прозвище Крокодил Гена. За его рулём я стал хозяином дорог и тайги.
Едешь по тракту — впереди «москвичонок», старается во все колёса. Нет, ради принципа я не обгоняю — это обычай задорной молодости. У меня принцип есть, но другой: не спортивные гонки — «Как я тебя сделал!», «Знай наших…», а «еду со своей скоростью». С той, которая меня устраивает. Не мешаешь — пожалуйста, а коли мешаешь — извини, братец, закон тракта: обгони и пыли в глаза другому. Обычно это происходило на подъёмах. На ровном-то шустрых много, а подъёмов мой Гена как бы не понимал, шёл себе, как по ровному, оставляя позади пыхтящие грузовые и всякую легковую мелочь. Основательный был механизм.
В тайге я на своём крокодиле через брёвна переваливал. И до того стал самоуверенным, что несколько раз попадал просто в аховые положения. В конце ноября полез вброд через таёжную речку. Я, правда, знал, что дно тут твёрдое, галечное, но уже шла шуга! Опасность подстерегала меня у самого берега: по кромке течения намёрзли отвесные ледяные приступки. Со своего берега мой друган спрыгнул, а у противоположного в такой же ледяной порог упёрся. Никак не могу на него влезть! Попытался вернуться задним ходом на свой берег — та же история. Стою посреди речки, вокруг плывёт морозное крошево, прямо тебе «Челюскин» во льдах. И выбраться из кабины нельзя: сапоги на мне короткие, а глубины вокруг по колена. Но не зимовать же здесь. Вылез, сапоги залил, полчаса скалывал ледяной порог топором. Выкарабкался. Переобулся в запасные сухие портянки, мокрые брючины натянул поверх голенищ. И ведь даже не простудился. Здоровый ещё был… дурень.
А Крокодил Гена был надёжным автомобилем. Но когда возник вопрос о приобретении собственного, в связи с тем что от должности я отказался, а стало быть, пришлось расстаться и со служебной машиной, то я, прежде всего, опять же думал о возможностях езды на рыбалку и охоту, но в дело, казалось бы, и не совсем её, снова вмешалась мама Валя. Я её к автомобильным делам старался не допускать, повторяя: «Жена должна украшать мне машину своим видом на первом сиденье! А больше от тебя ничего не требуется». Однако она полагала иначе: автомобиль — член семьи, стало быть, и её голос должен звучать с полным правом. А для неё главным достоинством семейного автомобиля были не мощь и проходимость, а совсем другие качества: удобство, престижность марки. Но и мои интересы она понимала и учитывала, поэтому её выбор остановился на только что появившейся тогда в производстве новой вазовской полноприводной модели. Но и я ведь не совсем был колун, некоторые её оценки меня вполне устраивали. Да и выбор был не богат. Решение оказалось мудрым: двадцать пять лет новая машина служила нам верой и правдой. Только имени собственного ей как-то не досталось — вроде бы уже на заводе было присвоено: «Нива».
Что теперь сказать о ней? Марка популярная, массовая. Нe знаю, как у других, а у нашей подруги в характере было что-то женское. Очень любила, чтобы за ней ухаживали, отзывалась на всякую ласку. А уж я старался, все предписанные в сервисной книжке техуходы выполнял в срок и безукоризненно. И она отвечала благодарным поведением, не капризничала, жили душа в душу. Это уж была у нас не безрассудная юношеская страсть, а зрелое супружеское понимание друг друга и взаимное уважение. Только так и доживают до золотой свадьбы. Я, правда, с «Нивой» до неё не дотянул, но в том ни моей, ни её вины не было.
А уж по удобству не с чем было её и сравнивать. Соберёмся на отдых — груз из квартиры в машину таскаю в три ходки: спальники, примусы, сковородки, палатки, лодки, матрацы, пляжные шезлонги, целую библиотеку журналов для чтения, чего только не наберётся. Иногда задумывался: как же я когда-то уходил на неделю с одним рюкзаком и молодым лосем ломил по тайгам? Всё на себе, и хватало. Да и когда на Кашке ездил. А теперь ни мышцам потрудиться, ни помёрзнуть ночью у потухшего костра под лёгкой курткой, вот ведь жизнь наступила… И где тот молодой лось? Обрюзг, отяжелел, стал рыхл.
С этой ностальгической грусти начались у меня сомнения. Другой повод для них то и дело давали друзья, напарники по охоте. О семье не говорю, ей я обязан создавать на отдыхе условия самые благостные. Но друзья! Шофёр, говорят, дурак: всех развезёт, a сам домой пешком возвращается. Такая всё чаше стала получаться хренотень — настроение охоты или рыбалки определялось не самой охотой, а её четырёхколёсным участником, машина не тем голову занимала, лишая беззаботной радости.
Приехали, например, на таёжную речку Баджей, речка харюзовая, и как раз должен быть самый ход рыбы. Но спуск к воде плохой, километр крутика с горы, колея разбитая и скользкая. Вниз-то скатились, кое-где даже юзом, а как назад на подъём? Да если ещё дождишко смочит? Скатились, отаборились на берегу, спутники мои разбежались искать харюзов. А у меня на душе маята: как будем выкарабкиваться назад? Они беззаботно радуются — речка красивая, хариусы слёту хапают обманки, а я всё поглядываю на небо, сердце щемит. Настроение словно в тюрьме — могут выпустить, а могут не выпустить. Вот и радуйся тут рыбалке.
И стал я задумываться. А это дело опасное, не известно, куда тебя заведёт. Собрались за грибами. Приезжаем на верное место — Бог ты мой, сколько машин облепило знакомую опушку, как осы сладкое блюдце! Всех цветов, марок и размеров, приткнуться негде, будто на парковочной площадке перед супермаркетом. И ведь каждый на что-то рассчитывает. Какие же тут грибы? Выход один — ехать дальше. Многие так себя и ведут — всё дальше и дальше, будто успех в грибной охоте пропорционален накрученным на спидометр километрам. Будто доедешь до какого-то заповедного места, вылезешь и коси грузди косой. Ан, не тут-то было, сюда уже прикатили встречные. Не бывает так, братцы, чтобы где-то тебя уже не опередили, расстоянием нынче никого не удивишь. Гриб, он требует другого — раздумчивости, неторопливости, тихого самочувственного хода… До чего всё в мире на моих глазах изменилось, какой тип народа взял силу — «автолюбители природы».
На грибной охоте мне особенно наглядно стало видно, что автомобиль, великое достижение научно-технического прогресса, исчерпал все преимущества, которые он раньше предоставлял своему владельцу по сравнению с охотниками и рыбаками «безлошадными». Езжу быстро, зато сколькими оброс заботами, стрессами и расходами! Этточно, задумываться в жизни опасно. И к чему пришёл?
Взял и отдал свою верную «Ниву» взрослому сыну. Ему-то пока в охотку. Разумеется, он её, пожилую тётку, быстренько продал и купил «Мицубиси». Машина у него прекрасная, слов нет, но это уже другая история. Соберёмся на природу вместе — он с удовольствием свозит, а когда я один, то… Снова стал пешочком, пешочком.
Понятное дело, от железнодорожного полустанка, платформы электрички или автостанции, с этим нынче проблем нет. И, Господи, как же хорошо, как вольно и благостно снова стало на душе! Освобождение — великое чувство, не каждому даётся пережить полноту его счастья. Долой железные вериги и брякающие цепи с ног! Вечные угрозы конфликтов с ГАИ, налоги, техосмотры, бензин дорожает — сколько забот с души свалилось.
Но как же теперь охота? А знаете, появились новые возможности. Например, пеши проникнуть туда, куда машинникам никакими усилиями не пробиться (а покидать кабины они отвыкли). В Сибири таких углов ещё достаточно, мне хватает: заболотья, зарастающие лесосеки и гари, сколько появилось заброшенных полей, одичавших сельхозугодий. На них не сеют, не косят, соответственно и прежние рабочие дорожки заглохли. Удивительно быстро, за два-три года затягивает их дурниной и лесной моложей. Дичает земля, чуть в сторону от оживлённых автотрасс. Радоваться этому нечего и просто грешно, но воспользоваться можно. И — пешочком, смиренным пешим ходом, тихими стопами. Почти как в светлые времена наивной молодости.
Ещё один круг развития в моей жизни замкнулся.
Покатились.
С ярмарки
В Шумихе мои санки весело сбежали с горы на лёд Красноярского водохранилища. Даже пытались меня самого обогнать, пару раз игриво ткнули сзади под коленки. «Но-о, балуй мне!» — притворно-строго тоном настоящего возницы пробасил я. И сам просторный Шумихинский залив мы пересекли довольно споро. Вторые сутки валил снег — надо ж было ему подгадать к моему походу! — дорогу по льду подзасыпало, но до Хмельников, посёлочка на берегу сразу за Шумихой, то и дело взад-вперёд шастает народ, натоптали прилично. Хотя и переметёнка местами уже перехватила тропу, ветерок постарался, который тут всегда стекает с гор по распадку. Не любят санки эти жёсткие надувы, врезаясь, сердито взвизгивают полозьями и теряют накат. Но валенки шмыг-шмыг себе по снегу, и санки снова принимаются трудолюбиво поскрипывать сзади на длинной постромке, накинутой на оба плеча, как у заправского лямщика. Дойдём, куда она денется эта Лиственка. Я так долго мечтал о сегодняшней поездке, так тщательно всё продумал.
Замыслено было на этот раз убрести по льду километров на 15 или больше. Поблизости всё уже избурено и обловлено, а там, в заливе Лиственка, рыбы! «Аж воду на себе носит»,— как говорили старые сибиряки. Но далеко, обыдёнкой не обернёшься, только с ночевой. На машинах по льду ещё не ездят, и если пешим порядком со своим ночлегом — ого, буду один царствовать! Вариант такой: палатка на льду и в ней примус «Шмель».
Правда, груз получился великоват: кроме палатки, спальник, рюкзак со снастями и сухой одеждой, без котелка и термоса тоже не обойтись, поверх всего на возу — ледобур. Да, груза набралось прилично. Но на саночках-салазочках — не на себе! Поскрипывают вон за спиной. Только что снегу поднавалило не ко времени, этого в моих планах не предполагалось.
А он тупо валит и валит, и тропа всё хуже. За Хмельниками сначала шёл по следу «Бурана», да что-то и его стало почти не видно, всё медленнее мой ход. Даже валенки шмыгать перестали, с трудом гребу в рыхлом. Убродной стала ходьба, спина уже в испарине, на плечах телогрейки тает. А самое хреновое — санки. Вообще-то я знал, что характер у них каверзный. По гладкой дороге скользят с удовольствием, но чуть взгорок — начинают упираться. Или вот дружки закадычные, а чуть стало трудно, сразу предали. Словно назло мне упираются всё ожесточённее, гребут перед собой вал снега, что тебе бульдозер. На такую работу я не нанимался… Уже и след снегохода сохраняю под ногами только ощупью, но он такой ненадёжный! Вдруг один полоз саней натыкается на твёрдое, и воз мой кувыркается, заваливаясь набок, постромка напрягается, груз зарылся глухо. Остановка, переворачиваю поклажу обратно на полозья. Но ненадолго. Нет, это не ходьба, надо что-то придумывать.
Упыхавшись капитально, делаю перекур, усаживаюсь на тюк палатки, надо отдышаться. Кстати, а сколько времени? Ого, по расчёту, уже должен был пройти половину расстояния, а на деле… Это сколько же мне при таком ходе тащиться до места?! Да, подзалетел я сегодня, в планах абсолютно не предполагалось такого оборота событий. Попадал, конечно, и хуже, в какие только авантюры не ввязывался, но всегда выбирался и от своего не отступал. Почему-то вспомнился, пока сидел и курил, давний случай — совсем был молодым, только приехал в Сибирь. И мечталось мне сладко и радужно о настоящем глухарином токе.
Вокруг нашего села, где я тогда работал учителем, широко простирались поля и лесные покосы в белоснежных берёзовых перелесках, ленты сосновых боров, в которых можно было рассчитывать на глухарей, начинались далеко за плоскими бескрайними торфяниками. Откуда-то оттуда привозили сосновые брёвна на строительство колхозной фермы, я расспросил мужиков и услыхал про заповедное Змеёво болото, посреди которого на песчаных гривах с соснами и коврами брусничника «этих глухарей да косачей — тучи!» Какие заманчивые картины рисовались в воображении, какие фантазии разыгрались! «Но туда ведь, однако, только по зимнику попадать,— задумчиво пояснил собеседник,— а в снегосход да в самое водополье… Никто, слышь, и не хаживал. Не пройти».
Как это не пройти, если мне так хочется! У меня подобного и в понятиях не было, не может такого статься, потому что не может быть никогда. Я просто особенностей тюменской тайги не представлял совершенно, главным основанием молодой самоуверенности всегда было и остаётся невежество, помягче сказать — слабость информационной базы. Поэтому молодость — возраст, в котором всё возможно! Никаких страхов нет, никакие опасности будто не угрожают. Нет, порой случаются неприятности, но только всё с другими, а ко мне это не относится. Не может никогда со мной чего-нибудь такого, потому как у меня вся жизнь ещё впереди! Бесконечная и светлая. Короче, я, как мог подробнее, расспросил путь и отправился в это знаменитое заповедное место. Один. Ничто меня не пугало и не могло остановить.
Много чего в том романтическом походе я увидел и пережил. И ток глухариный нашёл, и тетеревиные турниры, собиравшие десятки лирохвостых бойцов, повидал. Но одним из самых памятных впечатлений осталась весенняя согра. Сограми в тех местах называют частые, криворослые березнячки на болотах. Смотришь, вроде светлая роща сплошь из молодых гибких берёзок, только что по торфянику… затопленному в эту пору талой водой. Которая никуда не стекает. Берёзки в солнечных лучах светятся, но понизу вместо почвы — сверкание и блики половодья. А то, что было зимником, змеится перед тобой вдаль узкой чистой лентой стоячей воды. Я как лесом шёл, так и ступил без раздумий в это море разливанное, только на всякий случаи поднял голяшки болотных сапог, зимник под ногами ещё оставался ледяным-твёрдым, воды поверху — под колена. Я думал: ну, пройду сколько-то по воде… А оказалась та согра бесконечной.
Бредёшь, ощупывая дно ногами: как бы не ухнуть в какой буерак или не споткнуться о невидимую коряжину. Зальёшь сапоги — тут на километры вокруг и присесть негде, чтобы переобуться! А брести ещё час с ледяной водой в сапогах — верная простуда. И по сторонам сплошь эти хилые берёзки, никакого обзора, как-то смутно становится на душе от тревожащей неопределённости. Вдруг поперёк непроходимая логовина глубиной выше голенищ? И что тогда, назад, что ли, бултыхаться? Уже больше часа бреду и — назад?! Нет, не может такого статься, чтобы я не прошёл, ну просто невозможно, другое дело, как потом возвращаться… Вдруг нахлынет большое тепло и подбросит снеговой воды, или растает ледяная колея по торфу, что тогда? А! Как-нибудь прорвёмся. Сейчас главное — только вперёд. Колумб и Магеллан тоже не знали, что их ждёт дальше, а ведь не возвратились. Только так и совершаются открытия.
Но какой же дикий, затерянный мир сохранялся в этой согре! Откуда-то доносился гогот пролётных гусей, вдруг низко-низко налетели журавли, для этих здесь самое угодье. Далее пара огромных ослепительно-белых лебедей протянула над головой с серебряными кликами да так низко, что рассмотрел: клювы у них какие-то чёрные. Затерянный древний мир, словно перенёсся куда-то на сотни лет назад. А на сердце всё сильнее поднималась муть подспудной тоски: да куда же это я забрёл-то, конец этому вселенскому болоту когда-нибудь настанет? Однако о возвращении и помысла не возникало, раз уже столько преодолел.
Всё-таки согра наконец расступилась и открыла чистое пространство суши. Ффу-у… Я сел отдохнуть на первой же поваленной лесине. Обернулся и долго смотрел на согру, оставшуюся позади. И почувствовал… Ей-Богу, за всё человечество почувствовал, за всех своих предков-древлян, как они когда-то вышли, вырубились из тёмных лесов на просторы полей и светлых опушек.
Авантюрист был, авантюрист, чего уж тут. А нечистый дух пользовался, то и дело подбивал на вздорные предприятия. И в такие, случалось, аховые положения заводил сумасбродный характер! Вот как сейчас. Куда ты, если спокойно-то разобраться, прёшь, умная голова, на что рассчитываешь? Уже весь в испарине, словно мокрая мышь, а всё тянешь и тянешь свою нарту с тупым упорством муравья, связавшимся с непосильной ношей. Так ведь он — насекомое, у него и мозгов совсем нет, а ты?.. Но не возвращаться же с полпути! Нет, сделаем так: рюкзак с саней снять, взвалить на плечи, воз станет легше, и — вперёд с песней. А то скоро уж и смеркаться начнёт, зимний день короток.
Однако и с рюкзаком за спиной идти стало не менее трудно. След снегохода в рыхлом под ногами я совсем потерял, бреду первозданной целиной. Каждый шаг требует усилия, ноги переставляю всё тяжелее. Честно признать, если б я дома представил такую ходьбу, то и не решился бы. А теперь? Снег всё валит, впереди рыхлые хляби, силы тают. И наступают сумерки. Куда, куда я иду? Но и вернуться — такого со мной ещё не бывало, чтобы отступился и предал мечту, отказался от прекрасного замысла…
Во мне всё слышнее противоборствовали две внутренние стихии: избалованный бес характера и трезвый разум зрелого мужика. Этот, трезвый, сначала помалкивал, по опыту зная, что его всё равно слушать не станут, клиент ещё не созрел. Потом начал потихоньку, будто про себя, бурчать: «Ведь глупо же. Да просто и не по силам…» Но сумасбродное желание его забивало, не допускало высказаться в полный голос. «Мало ли, что глупо, сколько раз ты вот так же бубнил, а всё равно кончалось хорошо. Да, попадали иногда в крутые передряги, только ведь самые счастливые охоты и рыбалки доставались именно в результате безрассудства!» А тот — своё: «Доставались. Но ты был моложе. А сегодня…» — «Что сегодня, что? Кабы не санки да не снег по колена!..» — «Вот и я говорю: кабы. А теперь подумай вперёд. Дотащишься ты до своей Лиственки, совсем выбьешься из сил, ночью. А надо будет разгребать снег, ставить палатку. Хорошо, поставил — так ведь ты весь мокрый! А как сушиться на примусе? Сам представь».— «Да, на примусе высушить свитер, телогрейку и ватные штаны — почти никак. Этого момента я, блин, не предусмотрел».— «Другое бы дело — хоть какая-нито печурка, на ней потихоньку можно за ночь высушить всё» — «Это про какую ты печку?» — «Да хоть, к примеру, сам знаешь, в землянке, что в ближнем заливе».— «Но в ближнем рыбалка дохлая! Его уже сто человек процедило, весь лёд в решето издырявили. А в Лиственке — сказка, мечта!» — «То-то и дело, что сказка… Смотри сам, тебе решать. И от сказки ведь достанется лишь самый огрызочек: по такому ходу и в обратный путь придётся отправляться ра-аненько! И рыбачить будет некогда. Вместо ловли — одна ходьба, а в итоге чистое шизо. То-то и народу там сейчас нет, один ты сыскался умник».
Внутренний голос, занудно убеждавший отказаться от неразумной затеи, крепнул с каждой сотней шагов, которые давались всё непосильнее. И вот уже подумалось с иронией, но не без оснований: да, рюкзак моих лет за спиной становится всё грузнее, это факт… Но отказаться и повернуть назад?! Ни за что! Не сдамся, не отступлю! Хотя, что до цели мне не дойти, было уже очевидно, только я не мог в это поверить, сам себе признаться не мог. И продолжал шагать, механически и безнадёжно.
Добил меня мой трезвый зануда последним доводом, проворчав: «Что-то ты в собственных убеждениях запутался. Предавать себя нехорошо, не спорю. Но ты же всегда гордо твердил, будто на охоту и рыбалку ходишь не ради добычи, а лишь чтобы получить радость. Сам повторяешь: ра-дость! А коли без неё, то в чём же смысл? Вот и ответь честно, какую радость ты сейчас испытываешь?.. Ага, молчишь. Допустим, поклюёт завтра сорога в Лиственке пару часов, и что — оно стоит сегодняшних мучений? А сколько ещё упираться до места, вообще неизвестно. Вот и взвесь хладнокровно: на одной чаше весов радость, на другой мученья — в чью пользу потянут весы?»
В самое сердце угодил стрелой безжалостный ум, в самое святое. И правда, зачем я собрался в эту Лиственку, за большим уловом что ли? Нет, за радостью. А получилась бурлацкая каторга. Но я упорствую. Шизо, может, и не шизо, просто характер… Хотя на паранойю вполне тянет, потому как за пределами разумного поведения. А до ближнего залива, до землянки с печкой доволокусь за полчаса, на это силёнок ещё хватит. Да, клюёт здесь хуже, зато ловить смогу часа на два-три дольше. И завтра назад в Шумиху — запросто. Нет, пора умнеть, хватит самого себя мучить ради фантазий…
Так я впервые изменил себе.
Это был первый шаг с горки. То всё карабкался вверх, и вот вершина переломилась, открылась покать на спуск. Где-то я слыхал выражение: «Старость начинается, когда устаёшь карабкаться». Старость — это, конечно, лишку, речь сейчас не о ней. Но… впервые разумно отказался от привычной авантюрки — да, это перевал, за ним дорога пошла на спуск. Покати-ились! И теперь всё под горку, вниз — «с ярмарки».
Потому и запал в память тот неудалый поход.
Старенькая,
старенькая…
С тех пор как мы с мутти разъехались в разные концы, видеться стали лишь во время регулярных моих посещений Москвы. И от раза к разу я с грустью наблюдал, как заметно она сдаёт.
В поведении это раньше всего проявилось в том, что у неё как-то начали ослабевать связи с окружающим миром, даже интерес к нему. Она и всегда-то жила несколько caмa по себе, а с возрастом это становилось всё заметней. Появилось любимое присловье: «Старенькая я, ничего не помню…» Это у стариков обычно — малость подыгрывать своему возрасту. Чтобы больше пожалели, наверное. Зa что-нибудь уцепится и десять раз — один и тот же вопрос:
— У тебя когда поезд-то отходит?
— В 16.20.
— Смотри не опоздай…— Через пару минут опять:
— У тебя во сколько поезд-то?
— Я же говорил, в 16.20.
— А, да-да, забыла, старенькая стала.
Однако ещё через несколько минут снова… Наконец мне надоедает делать вид, будто не замечаю, говорю:
— Мутти, что-то ты давно про поезд не спрашиваешь? Ну-ка, давай: «У тебя во сколько?..»
Она смеётся и вполне трезвым голосом отвечает:
— В 16:20, я помню.
— А чего ж тогда пристаёшь?
— Так… Вдруг забыла? Старенькая я. Или вариант на другую тему:
— А у Серёжи, значит, дочь, ваша внучка? — Тоже раза три, четыре.— Вы её любите? Как мне всю жизнь дочку хотелось, девочку на руках подержать.
Наше «расстроенное пианино» давно покоится в углу забытое, покрытое пыльным чехлом, никто не подходит. Кажется, мы с братом в её глазах почти уравнялись. По жизни он учёный, однако в закрытом НИИ, а имя бывшего «футболиста» то и дело появляется в самой популярной газете страны. Приятно услышать от знакомых: «Вашего сынка опять статейку читали, любопытно». Да и тускнеют в её годы чувства, накал их иссякает, никуда от этого не денешься.
На старинном комоде у неё, покрытом скатёркой, вышитой «ришелье», стоят рядом две фотокарточки, моя и нашего Сергея — я снял на охоте: он в кепочке, с усами. Но любимчиком из трёх внуков остаётся Володин первенец Сашка. Потому что очень похож на молодого Володю. Второй внук, Мишка, тоже очень похож, но… на свою мать, на Машу, невестку, весь в неё. Блондинистый дылда и такой же доброты. Слушает наши разговоры с интересом, но молчит, лишь изредка лёгкая улыбочка наискось проскользнёт по лицу. Обычно мы все собираемся у Володи, и когда гостевание подходит к концу, маманя начинает собираться к себе домой, Мишка молча встаёт одеваться — провожать бабу Дуню. Всегда он. Однако любимчик всё-таки Саша.
Вот же треклятый Фрейд, никак не отвяжется… Хотя, если разобраться, лично этот психиатр ни в чём не виноват. Ну открыл роль нашей подкорки в мозгу и выпустил из таинственного «ящика Пандоры» на свет Божий стаю тёмных влечений, демонов человеческой психики. Но ведь лишь для науки. В жизни всякие страсти-мордасти кипели и творили свою секретную алхимию всегда, только что не были названы вслух. Фрейд их не сотворил, лишь обозначил своими именами. Моя мутти об этом и вообще, как говорится, ни сном, ни духом — трудов учёного австрияка иудейского происхождения не читала. Жила сама по себе, испытывала естественные чувства, совершала обычные человеческие поступки. Это я порой срываю на нём свою досаду: всегда легче, когда можно разные недоразумения между двумя близкими свалить на третьего. Ладно, хватит о нём.
С годами маманя всё больше уходила в заботы только о своём здоровье. Хворей, естественно, появлялось больше, и они оттесняли на окраины сознания всё остальное. Чуть не большую часть мизерной пенсии и того, что подбрасывали мы с братом, тратила на таблетки и пузырьки. Важно заметить, Володю её поведение как-то не раздражало, скорее изумляло. Не знаю, как бы вёл себя я на его месте, а он остро не реагировал, только говорил мне: «Знаешь, всё смотрю и думаю: не приведи Бог дожить до такого маразма. И в тягость всем, и какая память у родных останется?» Но иногда и у него терпение лопалось.
Однажды обнаружил в ящиках её допотопного комода целые залежи таблеток. Конечно, с просроченными датами, а то и просто запрещённых. Решительно выгреб всё в хозяйственную сумку и вывалил в мусорный бак. Как она сопротивлялась, возмущалась и хныкала! Будто отрывают от сердца самое дорогое. Но братец был неумолим. «Ты,— убеждал,— можешь понять, что это уже не лекарства, а форменная отрава? Таких снадобий здоровый мужик не вынесет, копыта откинет, а для тебя они точно — смерть». Испуганно крестится в ответ: «Что ты, что ты! Не надо её поминать…» И плачет мутными старушечьими слезами.
Плакала то и дело. Я приезжаю, привёз ей гостинцы: фрукты, сушёную таёжную боярку собственного сбора от гипертонии. Плачет — растрогалась. В один из последних моих приездов, провожая, со слезами на глазах сунула мне в руку магазинную булочку… У неё была нерушимая традиция провожать своих в отъезд обязательными пирогами-подорожниками. Ничего она уж больше не пекла — как проводить сына? Купила булочку. И — слёзы. Так меня эта булочка и слёзы её беспомощные проняли, аж сердце защемило, у самого в глазах стало горячо, хоть плачь вместе с нею в обнимку. Я такого от себя и не ожидал. Но сумел сдержаться.
Последние наши встречи были самыми тягостными. Уж очень грустно стало на неё смотреть, дряхлая старушка, всё заметнее худела, просто усыхала. Жизненные соки покидали ещё недавно дряблое тело — стала невесомой, казалось, и земля её к себе не притягивает. Старинное тёмно-зелёное шерстяное платье висело по щиколотки словно на колу, на худых ногах какие-то непомерного размера допотопные боты. Нос заострился, щёки ввалились, губы серые безжизненные, руки иссохшие, в синих жилах вен и старческих пятнах. Глаз не разглядеть за толстенными тяжёлыми линзами очков, которые ей выписали после операции по поводу катаракты. За стёклами плавают искажённо-увеличенные выцветшие полусферы, выражения их не уловить.
Осталась лишь способность плакать. Это мамуля, с которой мы когда-то летними вечерами в Балабаевке ходили на откос холма и высматривали сказочные фигуры в клубящихся предзакатных облаках!.. Что творят годы с человеком. Превратили в беззащитное создание. Нет, не дай Бог до такого дожить.
Роковую роль в её жизни сыграло, казалось бы, радостное событие — переезд из своей комнаты в коммуналке на квартиру к Володе. Совсем старая, плохо себя обихаживала, а тут — к любимому сыну, он и позаботится, и всем обеспечит, и поговорить есть с кем. Однако… сам факт переезда! Ослабленная нервная система его просто не перенесла.
Молодые этого не понимают. Не могут взять в толк, недоумевают: «До чего эти старики тупые! Ну зачем ему цепляться за громоздкую „сталинку“, убирать лишнюю площадь, платить лишнюю квартплату? Предлагают взамен вполне приличное жильё, отремонтированное, на одну приплату — живи, не тужи! А он не соглашается. Вещи перевезём, документы сами оформим — нет, всё равно упирается. Ни себе, ни людям, цепляются, паразиты, за прошлое. Скорее бы уж все они…»
Не могут молодые постичь, что не корыстные соображения для тех стариков главное, не их закостенелость и даже не страх, как бы не обманули, что случается сплошь и рядом. Пугает предчувствие обязательных потрясений, связанных с переездом, отрыв от привычного образа жизни, необходимость приспосабливаться на новом месте. Я как-то подсчитал — получилось, что переезжал в жизни 12 раз! В том числе 10 — из одного города в другой. И ничо, запросто. В молодом возрасте это происходит играючи, в зрелом — рутинно, безболезненно. А в старости — очень часто трагически. Сил не хватает перенести свалившиеся напасти. Не хва-та-ет! Реалии возраста. Это как бывает, стоял дом чуть не век, и жили в нём нормально, да вот потребовалось перенести на другое место. Стали разбирать по брёвнышку, а получилось заново собирать уже нечего. А оставался бы на старом месте, глядишь, ещё бы полвека прожили. В 88 лет — всё «не так».
Перевели старенькую к Володе, вымыли в ванной, одели во всё чистое. Поначалу она хорохорилась, заметила с улыбочкой: «Я прямо барыней стала. А какие теперь будут мои обязанности?» — «Да какие ещё обязанности! Лежи и отдыхай». До того была хоть какая-то жизнь: ходила на фабрику-кухню обедать, в медпункт — смерять давление, переживала, как бы не потерять ключи, на улице знакомые старушки встречались. И вдруг всё отпало, всё. Только лежи и… А зачем, собственно, лежать-то? Необходимость хоть какого-то сопротивления отпала.
Не прожила она у брата и недели.
Кое-что о грибах
и рюкзаках
Возвращались домой из грибной поездки — лето выдалось на леснину урожайное, особенно на белые боровики. Этот царский гриб у нас обильно родится не всякий год, а раз в пять-шесть сезонов, такая у него местная особенность. То лето было богатое, выехали на машине всем племенем, набрали много, возвращались полные радостных впечатлений. Я говорю:
— А следующий такой год теперь будет…— Мысленно прикинул и подумал: «Ничего себе! Это сколько же мне к тому времени маятник настучит? Ого, до такого возраста ещё надо дожить».
И тут наша внучка Леночка быстренько прибавила в уме и радостно воскликнула:
— А мне исполнится восемнадцать лет!
Как же было не радоваться: сейчас девчонка, а станет взрослой девушкой, невестой! Скорее бы…
Её мама тоже наверняка для себя определила грозящий ей возраст, но вслух называть не стала: зачем такое объявлять?
— Да где-то лет 19–20…
Наверное, не надо было мне задавать того вопроса. Сам про себя думай, коли дозрел, а других зачем грузить своими печалями?
А мыслишки подобного рода, надо признать, стали всё чаще навешать меня, причём по самым неожиданным поводам. Вот взять такой совершенно далёкий от вопроса про смысл жизни и её сроки предмет, как простой походный рюкзак. Износился старый, пришлось заняться этим чисто бытовым делом.
В магазинах нынче фабричных рюкзаков — завал, любых конструкций и расцветок. Да только всё это не то. Форсисто, заковыристо, бляхи, молнии — а неудобно. Один мой приятель говорил, глядя на рыболовные снасти в витрине — причудливые загогулистые блёсны, расписные, с нарисованными чешуёй и глазками: «Это всё не на рыбу рассчитано, а на рыбака! Чтобы наш брат схватил». Модно да неудобно, а цены фантастические. И я решил сшить сам, благо, что в кладовке давно валялся кусок брезента, старого, но прочного.
Работа оказалась долгой. Всё вручную: выкроить, стачать сам мешок, наложить карманы и клапаны, у каждого из них кромочку обшить лентой, устроить люверсы для затяжного шнура, прикрепить шесть пар ремешков с пряжками, подобрать и как можно прочнее приладить лямки. Но я потихоньку ковырялся с половины зимы и к весенним походам рюкзак был готов.
Держу в руке на весу, поворачиваю одной стороной и другой — хорош получился, хорош, малость неказист, зато удобен, как раз по спине. И прочен, лет на 10–15 наверняка хватит. Гм, а сколько мне к тому времени исполнится?.. Что-о?! Ничего себе… В таком возрасте, пожалуй, эдакого веса сидоров уже и не таскают. Выходит, этого вот самодельного мне хватит до… скажем так, повежливее — до конца охотничьей карьеры. Впервые мне этот конец показался — я увидел край.
То всё впереди простиралась дорога бесконечная, терявшаяся где-то там в серебристом мареве, конца не предполагавшая. И вот… Когда я учился в начальных классах, у нас в каком-то учебнике был помещён старинный рисунок: человек в долгополой подпоясанной одежде, в колпаке и с посохом в руке подошёл к краю сферы — земной, надо полагать, или небесной? — просунул наружу голову, а там — океан звёзд и больше ничего. Вот и я почти так вдруг увидел. Ещё не дошёл, но увидел: вон он, край. А за ним? Не знаю что, но вряд ли звёздный океан и небо в алмазах.
То есть стал задумываться. И что удивительно, с печалью, но без трагедии. Вот представить себе, что некоторые Высшие Силы объявили бы мне в тридцатилетний, даже в сорокалетний юбилей: «Мы тут посоветовались, есть такое мнение определить тебе край сроком в один рюкзак». Эх, как бы возмутился, как бы протестовал! «Да вы что, граждане, почему в один-то? другим вон по эсколь! А у меня ещё дел уйма, столько замыслов надо осуществить, самых главных!» И не сказал бы, не унизился, но про себя почувствовал: знаете, как хочется ещё подышать, посмотреть, что-то пережить, прибавили б ещё хоть пару «рюкзаков»! Вот как было бы. А тут — лишь с грустной усмешечкой.
Но это новое ощущение стало нет-нет да и наведываться: край обозначился, виден стал край…
Словно отсохшие
сучья
В школьные и студенческие годы я горячо увлекался игрой на баяне, сам освоил ноты, разучивал не только песни и вальсы, но и концертные сочинения, пробовал даже Бетховена и Моцарта. Правда, как ни старался, получалось не очень. Вроде играю, знакомые слушают — всем нравится, но я-то сам знаю, что по сравнению с настоящими профессионалами — лёгкости нет, непринуждённой самоуверенности. Говорят: гений, мол, это на 90 процентов от труда. Сомневаюсь, и даже очень. Как только я ни старался! Из дому в институт и обратно ездил по часу в один конец на электричке или трамвае, и вот, бывало, сунешь руки в карманы и там всю дорогу упражняешь пальцы в скорости, в гибкости. А всё равно настоящего достичь не смог. Видимо таланта — именно в пальцах — не хватило. Может, они были созданы держать рашпиль или стучать по клавишам пишущей машинки, или, сжавшись в кулак, со всего маху ломать поперёк кирпич, как это делают бравые вэдэвэшники. Много лет играл для себя, за праздничным столом для гостей вполне прилично, однако сам понимал, что до настоящего артистизма так и не дотянул. Бог не поспособствовал. А потом и вообще перестал я доставать баян из футляра. От ненадобности и обиды он рассохся, воздух в мехах принялся старчески сипеть, голоса — сами по себе пищать и ныть. Никакого удовольствия играть на таком инструменте. И я потерял к нему всякую тягу.
Мало ли что из прежних увлечений ушло. Играл в шахматы, партии разбирал по учебникам. Но быстро понял: это дело серьёзное, коли заниматься по-настоящему, надо бросить всё остальное. А мне это надо?
Очень долго занимался фотографией. На хорошем любительском уровне, то есть не просто «щёлкал» что ни попадя, но применял телевики и объективы для микросъёмки, светофильтры, сложные экспонометры, знал приёмы печати с кадрированием и разными температурами, всю необходимую технику содержал в тёмном чулане.
Интересно, что на моих глазах прошла чуть ли не вся история фотографии — от проявления стеклянных пластинок-негативов при красном свете — у нас был аппарат с растяжной гармошкой и кассетами, которые после наведения резкости на матовом стекле вставляли на место этого матового стекла — через сложную цветную химию и до современных цифровых аппаратов, которые от владельца ничего не требуют, только нажимай кнопочку, он сам всё сделает. А ведь у меня и сейчас где-то валяются аж три фотокамеры, да ещё фоторужьё с телевиком подарил молодому другу. Никому не нужные пенсионеры.
А как, опять же, не вспомнить мой любимый футбол. Этот отпал после демобилизации, когда уехал в далёкое сибирское село. Откуда там быть футболу?
Только подумать: отпала журналистика, которой отдал лет двадцать пять профессиональной работы и сколько собственных мозгов! Даже из Союза журналистов ушёл.
А машины, мотоциклы! О, это была целая отдельная жизнь. Мечты, гордость, нервы, деньги, ремонты, ГАИ, документы, перерегистрации. Вспомнить, и то голова кругом. А как-то успевалось и улаживалось. Наверное, вместо чего-нибудь другого.
И друзей становится всё меньше, почти не остаётся.
Удивительно, что некоторые увлечения отпали как-то легко, без страданий — отболело и отпало, само отвалилось. Естественным образом, будто высохшие нижние сучья с дерева.
Подожди-ка, братец, но ведь ты про отсохшие нижние ветви уже где-то писал! Где, когда? Да-да, рассказывая про старенькую-старенькую мутти. А вот теперь, выходит, и сам дожил?
Нет, пока не всё так безнадёжно. Хотя процесс, как говорится, пошёл. И он необратим… А почему, собственно, необратим? Вот возьму и влюблюсь последней любовью, а? Интересная идея, надо будет её не торопясь обмозговать. (Шутка.)
Ладно, хватит о грустном и ушедшем. Завтра пойду на рыбалку. Эта подруга меня пока не бросает.
Пора в призраки?
Мы с внучкой люди из разных времён, даже в каком-то смысле из разных стран. Она — ровесница горбачёвской перестройки, родилась как раз, когда началась вся эта историческая кутерьма. А я к тому времени уже достиг всего, что мне было отпущено в жизни. Вся биография позади, включая предпоследнюю строчку: «… вышел на пенсию».
Но ведь для неё и сама эта перестройка — что-то там «до нашей эры»! Потому что мерой истории для человека служит его собственная жизнь. А мне кажется, что я совсем недавно водил её за ручку гулять на Енисей. Она называла его «кап»: из крана «кап» — вода, и тут вода — «кап», разница в её количестве была для неё несущественной. Ага, это уж когда древние люди повзрослели, то оценили и размеры — назвали нашу реку Улуг-Хем — «Большая вода».
Особенно интересно было наблюдать, как её характер отличается от привычного для меня мальчишеского. Любила после дождя бродить в сапожках по лужам — полный восторг в глазах! Но я говорю: «А в эту лужу не надо, тут глубоко». И сразу глаза меркнут, азарт пропадает: боится, трусишка — девочка. Мальчишка бы почти наверняка нарочно полез. А её неизведанное чаще страшит и останавливает. И слава Богу. На незнакомом берегу прыгать в воду не станет, осторожно подождёт, пока другие проверят.
Очень любит подарки. Кто ни придёт в гости, обязательно с гостинчиком. И у неё первый вопрос: «А что ты мне принёс?»
Я что-то по реальной необходимости ей запретил и при этом строго выговорил. Она в сердцах: «Ты меня не любишь!» Это чисто женское: кто любит, должен всё позволять и прощать самые вздорные капризы. А любить её должны все. Не за что-то заслуженное, а просто так, потому что это она, Леночка. Родившаяся, чтобы её любили.
Наслушавшись взрослых женских разговоров:
— Когда вырасту, у меня будет муж бизнесмен, я куплю ему большу-ую сумку, чтобы мог больше денег приносить.
Серьёзный упрёк по какому-то поводу:
— Тебя, что ли, склероз прохватил? Я ведь тебе говорила!
Ездили за грибами — первое открытие в природе:
— Дед! Я сама нашла муравейник! Совершенно самостоятельно, мне никто не помогал!
И ведь так недавно всё это было, рукой подать. А для неё десять-двенадцать лет — вечность неизмеримая. Даже годы, когда поступила на первый курс университета, стали глубокой историей.
Мне иногда кажется, что я теперь в её восприятии что-то вроде призрака в родовом замке. Сам замок — это клёво, пойдёт. А призрак — оно как бы и престижно, да только хлопотно с ним. Если и пропадёт, станет лишь проще. Пусть остаётся в виде легенды.
Время, время… Постукивает маятник размеренно, равнодушно, неуклонно. И ничего с ним не поделаешь.
Како веруеши?
Подкова на
счастье
Приехали с рыбалки, я загонял машину в гараж, а приятель стоял и ухмылялся. Выхожу, спрашиваю:
— И чего ты лыбишься?
— Да смотрю вот — подкова прибита на воротине. Числишься в интеллигентах, а веришь древним тёмным силам. Не смущает?
— Э, брат, тебе этого не понять, тут дело не в вере. Ты сам когда-нибудь подкову находил?
— Не помню, если только в детстве.
— То-то и оно. И больше не найдёшь.
— Это почему?
— А я тебе сейчас объясню. Ездил на охоту, далеко, в Пировский район, на поезде. Потом от станции 25 вёрст пешком, в рюкзаке припасу на неделю, представляешь? До того устал, еле ноги переставляю, аж отупел. И вдруг подкова на дороге. Это раньше считали, что найти её — хорошая примета, а теперь… Лошадей в деревнях почти не осталось, это раз. А которых ещё держат, то лишь для покоса или для пастьбы, их не куют. Это два. Народ теперь даже на охоте старается из машины не вылезать. А на скорости из кабины, если и попадётся, подкову не разглядеть, проедешь мимо своего счастья. Это три. Если все эти факторы перемножить, какой будет выглядеть вероятность встречи? Сам прикинь. Очень потребуется большая цифра пеше-километров. А каждый из них дарит радость и здоровье. Вот и получится в итоге, что такая находка не суеверие, а настоящее счастье — столько прошагать по земле. Это если б из магазина сувениров, то действительно… Но тогда и был бы только муляж удачи. А у меня ещё одна есть, на квартирной двери, так что умножь размер моего пешеходного счастья, по крайней мере, вдвое. И получается, что ухмылочка твоя — результат недомыслия.
Можно было бы выразиться поядовитее, однако я воздержался. Просто не подумал товарищ, с кем не случается.
«Ни пуха, ни
пера», или Аромат букета
Мне рассказали про озеро, в котором водятся крупные караси.
Приезжаем с сыном. С дороги подкрепились, сели в резиновую лодку, вытянув ноги друг к другу, и выехали в камышовую заводь. У меня удочки были оборудованы по всем правилам карасиной науки в расчёте на солидную добычу, даже подсачек прихватил. А Серёжке вручил снасть попроще и полегче, в «детском» варианте. Я забросил две удочки с одного борта, сын свою — с другого. И вскоре ему удалось засечь первого карася. Я волновался не меньше его самого, всё умолял: «Только в траву не пускай, в траву!» Наконец помог подхватить рыбину в подсак.
И странное дело, у Серёжи стали клевать один за другим, а я продолжал сидеть лишь зрителем. Конечно, радовался за сына, но ведь и самому хотелось получить свою долю удовольствия. А они — как сговорились. Сын на вершине блаженства, для него нет высшего счастья, как догнать меня в чём бы то ни было, тем более обставить. А тут… Серёжина удочка угодила на карасиную тропу?
— Давай поменяемся бортами,— предложил я.— Ты забрасывай на мою сторону, а я на твою.
— А зачем? — подозрительно спросил он.
— Просто ради эксперимента. Интересно ведь.
Поменялись. И сразу он выволок очередного карася уже с моей, бывшей глухой стороны. Наваждение какое-то.
Сижу — мыслю с напором: что именно сегодня сделал не так, в чём причина? Снасти испытанные, червей берём из одной банки, забрасываем — два метра от моих крючков до его. Нич-чего не понимаю! В чём я перед ними провинился? Гм, что-нибудь забыл и вернулся? Когда-то маманя повторяла: «Воротился? Пути не будет…» Да не возвращался я сегодня! Впервые взял новый подсачек. Сам смастерил зимой — складной, по чертежу из рыболовного журнала. Неужто он оказался таким невезучим? Смешно…
И вдруг — бац себя ладонью по лбу: «Детская удочка!» У него же леска вдвое тоньше, грузильце аккуратнее, крючок занозистый. Это ж так просто! Видать, здешние караси — ба-альшие привереды! Сравнивают две снасти, болтающиеся рядом, и, ухмыляясь, делают выбор в пользу Серёжкиной!
— Серёга, быстренько сматываем удочки,— торопливо скомандовал я.— Надо сгонять на берег.
Потребовалось минут десять, чтобы перевязать лесу на одном из удилищ, поставить легче грузило. Возвращаемся на прежнее место, я забрасываю новую снасть… Ну, разумеется, никаких чудес! Задать поклёвку пришлось недолго. Хороши всё-таки караси в этом вольном озере, и до чего приятно сопротивляются, когда подводишь к лодке. Один мне попался — настоящий богатырь, витязь в бронзовой кольчуге! Но не выдержала тонкая леска, а подсак-то мы, оказывается, на этот раз оставили на берегу, когда впопыхах отчаливали вторично. Такая досада. Вечером, обмениваясь впечатлениями у костерка, я пошутил:
— Знаешь, чуть голову не сломал, всё гадал. Может, думаю, где-нибудь кошка дорогу нам перебежала, я не заметил?
— Папа, ты, что ли, веришь в приметы? А ещё институт закончил. Ну вот опять. Рассказывая недавно о счастливой подкове, я намеренно постарался свести вопрос к четырём действиям из арифметики. Однако, если честно, дело сложнее. Разумеется, я в них не верю. Но… они как-то сами по себе присутствуют в моём поведении. Через порог никогда не здороваюсь, нос чешется — ясно, что в рюмку заглядывать, этт-уж обязательно! У моей мамани таких примет сохранялось множество. Та же «вернулся — пути не будет», чайник, закипая, поёт — «к переезду». Чепуха, разумеется, тоже мне провидец эмалированный, экстрасенс Вольф Мессинг. Но вынужден признать: на моей памяти в жизни родительской семьи предсказания чайника дважды оправдывались. Случайность, наверное.
Рассказываю и вижу, как кто-то из читателей-рационалистов усмехается: какая, дескать, чепуха, в наше время всё можно объяснить, Можно. Однако многое пока ещё не объясняется, вот в чём штука. А позиция безапелляционного отметания примет, потому как это суеверие, существовала всегда, и сто, и больше лет назад. Ещё А. С. Пушкин заметил: человеку сродно предаваться суевериям, несмотря на всевозможное презрение к предрассудкам.
Про мутти я вспомнил с некоторым ироничным снисхождением: женщина, существа слабые, им простительно. Однако и отец! Образованный инженер-оружейник, изучал законы баллистики, а заряжая патроны, обязательно клал дробинку, которая попалась в жареной дичине: она счастливая, «зрячая». Или взять конфликт, который возник у него с соседкой по лестничной площадке. Добрая женщина, горожанка по воспитанию, встречая, когда он уходил на охоту, напутствовала:
— Чтоб вам больше уток настрелять!
Это выводило его из себя. В первый раз папаня смолчал, на второй сдержанно объяснил: кто же так желает охотникам? Надо говорить наоборот: «Ни пуха, ни пера». И вот, встретив его в очередной раз с ружьём и собакой, бедная Марья Николаевна растерялась, забыла, как её учил, и брякнула:
— Ни дна вам, ни покрышки!
Не лучший вариант, да всё не подлое «Чтоб вам больше дичи набить». Признаться, у меня и самого незаметно образовался целый свод собственных примет и традиций. Если с первого же заброса попадается рыба, или выходишь в лесу из машины — у колеса стоит красавец-гриб,— всё, почти наверняка больше удачи не жди, пойдёт одна непруха. Я в этом тыщу раз убеждался. Первого пойманного карася обычно отпускаю, чтобы задобрить их карасиного бога. А разве такой есть? Каков из себя? Да кто его знает, наверное, должен какой-нибудь там сидеть в тине, свято место пусто не бывает.
Тёмные поверья старых сибиряков подробно описали первый красноярский губернатор А. П. Степанов и первый охотничий писатель-сибиряк А. А. Черкасов — очень интересно, читаешь и улыбаешься. Но ведь это когда было-то! Ещё и паровозов не видели, а после них научно-технический прогресс совершил такой рывок к знаниям. И всё же… Что говорить, если даже партийные советские космонавты — подумать только! — перед каждым стартом смотрели фильм «Белое солнце пустыни». Объясняют весело: это никакое не суеверие, просто такая традиция. Способ, всегда выручающий умных: разведёшь оппонента на словах — предрассудки, народные приметы, суеверия, традиции, обычаи — это ж, дескать, всё разное! Подзапутаешь его в терминологии, глядь, обвинения в отсталости воспитания уж и выглядят необоснованно, Да просто, мол, обычай, привычка, уж если так хочется, назовите причуды.
А объяснил всё тот же Пушкин. Гений, что тут скажешь, ему хватило всего одной стихотворной строчки: «Так суеверные приметы согласны с чувствами души». Вот в чём сложность: чувства тут ещё примешиваются, чувства! Как всегда непрошенные, своенравные, лезут, куда их не звали, принимаются, словно радиопомехи в эфире, сбивать с толку трезвую работу рассудка. Вот в чём причина этого психологического феномена — в чуйствиях! А уж у охотников да рыбаков всяких этих переживаний…
В самом деле, почему в их среде особенно распространены приметы и суеверия? Ответ несложен: на своей городской работе я сегодня знаю всё, во всяком случае достаточно для современного специалиста. Встретится что-то неизвестное — раскрываю справочники, нахожу нужные формулы и ответы. А когда один на один с тайгой… Рыбаки и охотники просто ближе к природе, ежедневно сталкиваются с явлениями и событиями, которые до сих пор не всегда могут объяснить учёные.
С другой стороны, они, как правило, народ с поэтическим мировосприятием, видят окружающее образно и эмоционально. И когда точных сведений недостаёт, быстрое воображение легко восполняет их отсутствие плодами фантазии — она-то у рыбаков-охотников богатая, это всем известно.
Может, кому-то покажется странным, но мне всех этих леших да русалок теперь жалко. Пусто стало без них в лесах, скучно и бездушно. Одно утешение — недремлющий чёрт рогатый и светлый ангел, всё ещё гнездящиеся один за левым плечом, другой за правым — то-то плюёмся трижды обязательно через левое плечо, в нечистую козлиную рожу. Теплится ещё в нас, холодно-разумных, кое-что допотопное.
А если всерьёз, как сегодня относиться к тем же охотничьим поверьям? Честно признаюсь: лично я смотрю на них с благожелательной улыбочкой. Во всяком случае, бороться и ниспровергать не собираюсь. Во-первых, потому, что занятие это безнадёжное. Века и тысячелетия минули, язычество сменилось христианством, потом прошумел у нас век воинствующего безбожия, восторжествовало царство компьютерного разума. А они живы. И вдруг бы я всё объяснил и опроверг — и все бы меня послушались? Смешно же!
А во-вторых, что и есть первое, наиглавнейшее, только представить себе охотничью и рыбацкую жизнь без этих милых «настроений» — ведь скучно станет! Что останется? Голимая, как сибиряки говорят, стрельба, погоня, добыча. Это как если бы у прекрасного букета изъяли запах, его дивный аромат. Цветы остались, такие же яркие, но без духа. Композиция разноцветных украшений, но неодушевлённых. Возможно, кому-нибудь такое и нравится, а я никогда не соглашусь, что от этого жизнь не станет беднее. Так и с охотничьими поверьями. Хоть немножко себя почувствуешь язычником — и как-то оно забавнее.
Да, чуть не забыл! Надо рассказать, чем кончилась история с капризными карасями на рыбалке с сыном. Жалко мне стало, что такой красавец сорвался из-за того, что забыл второпях положить в лодку подсачек. Но — собираясь на утреннюю зорьку, я подержал, подержал в руках это своё новодельное орудие, как будто прикидывая на вес, и… незаметно для сына отложил в сторону. Официальное объяснение для себя было: не так часто берут здесь подобные «экземпляры», вряд ли ещё раз понадобится подсачек, только будет мешаться в лодке, нам вдвоём и так тесно. А вообще, оно всегда так: подготовишь всё специально на крупную добычу, и как раз не понадобится, будто сам спугнёшь удачу. Ну и что? Дважды утром засекались настоящие «лошади»! Да разве взять такого в лодку без соответствующего орудия.
На следующий выезд я этот подсак всё-таки прихватил. И — сами догадываетесь — правильно, ни единой крупной рыбины не попалось. «Но не может такого быть, чепуха, выдумки!» — принялся я стыдить сам себя. Чепуха — безусловно. И в то же время статистически достоверный факт, повторявшийся неоднократно. Так что всякий раз перед выездом на карасей меня стал изводить почти гамлетовский вопрос: «Брать или не брать?!» Закон определился чёткий: положишь в лодку подсачек — не возьмёт крупняк ни за что на свете, а стоит «забыть» его на берегу… Потешаетесь? Дело ваше, я не обижусь.
Не совсем ясно пока одно: именно этот новый подсачек такой невезучий? Был бы с собой ещё один — вот бы попробовать? И ещё вопрос: у нового только на том озере действует отрицательный заряд судьбы или станет так же вредничать на других? Это уж было бы вовсе злодейством…
«Эй, мужик!..»
Богатый-то богатый, но тоже случаются казусы. Однажды прекрасный русский писатель Владимир Солоухин, на которого я уже ссылался, чутко уловив недостаток в речевом организме одного, как бы сказать, фермента — как, если недостаёт инсулина, развивается диабет,— выступил в газете «Неделя» с размышлениями на тему: как мы обращаемся друг к другу в быту. «Товарищ», мол, термин партийный, «гражданин» — юридический, «господ» не стало. Но как-то же надо обратиться к незнакомому человеку, вот и появляются: «Девушка!», «Мужчина!», а то и просто «Слушай, мужик» или «Эй, ты, в шляпе!». И велик, и могуч родной, а нужного словечка не доискался. И вот Солоухин предложил вернуть в обиход слова сударь и сударыня. Самым главным возражением, предвидел он, может стать идеологическое: эти словечки — производное от «государя». Так ведь и спасибо ведётся от «спаси Бог».
Какая тогда поднялась газетная буча! Против были все, хотя и по разным мотивам. Знаете, сколько времени минуло с той дискуссии? Четыре десятилетия, страна пережила гигантские потрясения, стала совершенно другой. А нужного обращения так и не появилось, до сих пор слышно: «Женщина, возьмите сдачу», не приносят успеха и в новых условиях настойчивые попытки внедрить разрешённое теперь «Господа!». Почему, неужто стал бесплодным наш великий и могучий?
Дело в том, что у языка есть свои законы, по которым он живёт и развивается и которые напрямую не связаны ни с экономикой, ни с политикой. Попытки повелевать этими законами безнадёжны, как если бы решили указом сократить сроки беременности. Эти законы можно лишь пытаться объяснить. Например, какое правило срабатывает в хронически запущенной ситуации с единообразным обращением на манер регламентированных по английскому образцу сэра, миссис и мисс? А вот какое: возможно, наш как раз и не хочет никакой регламентации, его вполне устраивает именно живописное разнообразие. К кому-то «девушка», к кому-то «Эй, мужик!», к кому-то «земеля», «батя», «бабуля». А если надо подчеркнуть особое, с подтекстом, отношение, то пригодится и «господин». Чем, скажем, плохо: «Извините, миледи, но вы ошибаетесь…»?
Любопытно вспомнить, что вводилась и у нас когда-то чёткая регламентация (и как раз императорским указом) — в соответствии с известной табелью о рангах: ваше благородие, ваше высокоблагородие, высокородие, сиятельство, превосходительство, степенство. Двести лет государство насаждало! А как только перестало, вся строгая конструкция отмерла. Бот и талантливый русский писатель со своей «сударыней» в кон не попал.
Признаться, я тоже в своё время ошибся, посчитал нововведённое «губернатор» мертворождённым архаизмом. Какой губернатор, если губернии нет? Мне возражали: а вон губернатор Шварценеггер управляет штатом Калифорния. И победил непобедимый Шварценеггер, прижился губернатор. Случается. Язык — живой организм, развивается как ему самому удобнее.
А что до иностранных заимствований, такое с русским бывало уже не раз. Накатывались волны греческого (с христианством), голландского, французского, немецкого. «Буран», кстати, пришёл из татарского, а «пурга» из сомадийских-северных. Народ у нас такой, иногда по-детски доверчив и переимчив, всё в рот тянет. Пожуёт-пожуёт, что-то выплюнет, а что-то проглотит, не всегда полезное. Так и Великий-Могучий что-то выплёвывал, что-то брал и переиначивал, а в результате становился ещё богаче и цветастее, то же произойдёт и с «консалтингами» да «дистрибьютерами» — пережуём, переживём. Французов и немцев одолели, переможем и новое нашествие.
Вот только… ну, не могу я спокойно смотреть на эти «Vostokи», не могу, и всё тут. Раздражают. Не всё ж стоит на язык пробовать — вдруг отрава? Да, гостеприимный мы народ, но когда этим пользуется всякий сброд, норовит устроиться в твоём доме — ноги на стол — я, например, не могу. М-да, никогда мне с такими нравами не выйти, наверное, на Бродвей. Да я и на Брайтоне-то не бывал, всё больше по тайгам да Северам. Э-эх, колывань! А ещё рассуждать взялся. Тайга-а…
Пороги, шивёрки
и глупые таймени
Всё про Эвенкию, про Эвенкию… И вдруг подумал: как же не рассказать о необыкновенной здешней рыбалке, о ленках да тайменях?
А ведь было, не раз…
Обычно мы забирались в верховья какой-нибудь речки и затем сплавлялись по течению на резиновых лодках-надуваликах. Caмo это предприятие, сплав по здешним бурливым рекам,— дело увлекательное и порой рискованное. Но мы не считали себя спортсменами-водниками, для которых чем сложнее порог, тем почётнее и азартнее. Мы — мирные рыбаки-путешественники, для нас главным в сплаве было не преодоление, а лишь возможность добраться до цели. Хотя иногда тоже доставалось чувствительно пощекотать нервишки.
Плывём по ровному плёсу, берега — голые каменистые откосы, за ними по обеим сторонам оторочка из невысоких, с разреженными кронами лиственниц. Впереди рождается шум, как будто там проходит железнодорожный состав, только неоткуда ему тут взяться.
— Может, пристанем и сходим посмотреть? — предлагаю я.
— По звуку — скорее всего шивера, представляющая лишь некоторый спортивный интерес,— изрекает самый опытный из нас сплавщик Витя Грязнов.— Как ты думаешь, Толик?
— А! Плескунчик. Что мы перед каждой шивёркой вылезать будем? — пренебрежительно отвечает Толик Кондратчик (в обиходе просто Кондрат). Это его обычная манера: «А! Подумаешь… Да какая разница!»
Пошли с ходу. Бесшабашный Кондрат впереди, Витя замыкающим. Течение всё стремительнее, перекат впереди слепит бликами, камешник на дне под тонким слоем воды разноцветно мельтешит в глазах и несётся навстречу. Кажется, будто дно перед лодкой поднимается и вот-вот встанет непреодолимым валом, даже голова начинает кружиться. Но сама опасность ещё впереди. Река почему-то начинает злиться на нас.
По всему руслу разбросаны неподвижные каменюги, стадо купающихся слонов и бегемотов с лоснящимися спинами. Они окружены бурунами, поток бешено мечется от валуна к валуну, и ты должен сделать всё возможное и невозможное, чтобы держаться посреди струи и не налететь на каменный надолб. Удар гребью слева, удар справа, валун проносится мимо, но тут же впереди возникает другой. Всё происходит настолько стремительно, что думать некогда, решения принимают сами руки с веслом… О, дьявол, влетел в «майдан» — стоячие крутые гребни с пенистыми шапками! Лодку бьёт на водных сугробах, как на ухабах, на тебя летят потоки брызг. Ого, сколько уже наплескалось в лодку — сижу в воде, как в корыте! Зато теперь моё отяжелевшее судёнышко труднее перевернуть… Ффу, кажется, пронесло и на этот раз. На тихом плёсе под шиверой мы пристаём один за другим к берегу, собираемся для краткого подведения итогов.
— Я, Витя, полное корыто набрал «спортивного интереса».
— Нормально, старик! Адреналинчику хватить иногда полезно. Я-то прошёл сухо.
— А я, братцы,— Кондрат смущённо посмеивается,— котелок утопил. Сверху лежал на куле, забыл привязать. Как поддаст на гребне! Словно из катапульты вылетел…
— Что-о?! Шалава ты и есть шалава, ничего ответственного нельзя доверить! Как же теперь без котла?!
Кондрат по характеру вообще довольно-таки шалопут. Он считает, что пренебрежение к трудностям и лишениям украшает мужика. А по-моему, под видом благородного фатализма просто прячет свою безалаберность. Он и по внешности круглолицый увалень, потомок мирных белорусских переселенцев. Забыл в поход шапку, ходит с копной белобрысых лохм на голове, говорит — не холодно. Зато комары так искусали уши, что они, бедные, распухли и свисают, словно у сеттера. На него была возложена обязанность подготовить палатку, так он её даже не проверил и не починил. В углу, где кол упирается в конёк крыши, обнаружилась дыра, в первую же ночь внутрь набились комары, досталось и невиноватым. Ругать Кондрата бесполезно, на всё у него обычный ответ: «А! Как-кая, слушай, разница!» Дыру я зашил, а вот с потерей котелка досталось хуже.
Уцелевший после коварной шивёрки второй котелок необходим был под чай, потому как без чая невозможно. Поэтому пищу приходилось готовить эвенкийскими способами: жарить ленков на рожнах над огнём, рябчиков и речных уток, выпотрошив, но в пере — оно потом легко снимается — печь в золе. Сперва всё шло за милую душу. Но приелось. А в рюкзаках пропадает столько круп — эх, перловочки бы родимой сейчас! Соскучились, понимаешь. Да ещё к концу похода на нас напал такой «осенний жор»!..
Порог можно предсказать заранее, ещё до того, как станет слышен его шум. Вдруг река разливается особенно широко, течение засыпает, и нам приходится всё время в упор работать вёслами. Это значит, что впереди подпор, который обязательно кончится крутым обвалом воды, и вот вдали снова зарождается мощный гул, нарастающий всё ближе. На сердце пробегает лёгкий холодок.
— Витя,— кричу я нашему командору,— что-то уж шибко грозно гудит! Пойдём всё-таки глянем.
Грязнов — таёжник с детства, родом из предсаянского Ермаковского района. Мудрости набрался — соглашается. С окружающих скал порог смотрится — не приведи Господи! Вода рушится меж скальных обломков, ревёт, грохочет, буйствует, бешенствует, кипит, крутит крутыми жилами, неистовствует, покрываясь косматой пеной. Над водой висит мешанина брызг. Шум вокруг такой, что говорить приходится на повышенных тонах. Толик качает головой и на этот раз честно признаётся:
— Я не трус, но здесь не пойду. Тут не только на резинке, даже на настоящем бревноуте не гарантированно.
— Ага! Я так и думал, никакой ты не фаталист-романтик, а просто халдей,— не упустил случая подловить товарища, как будто сам я готов был безрассудно броситься в этот водяной ад.
Витя указывает сверху рукой:
— Вон то место — пенный котёл — самое опасное. Там под скалой бурлит, это уже не вода, а сплошные пузыри, как в шампанском, они лодку не держат, проваливаешься вглубь до дна…
Люди мы не гордые, решили это препятствие обнести. Воздух из лодок спустили и, свернув их, превратили в тюки. Рюкзаки за спину, в две ходки туда-сюда, берегом перетаскаем. Ходки — километра по три, а то и больше. Обносить — тоже невеликая радость. По горе сплошные каменюги, внизу более округлые, повыше — остроугольные. То протискиваешься между ними, то прыгаешь с одного на другой. Горному козлу проще, у него и рюкзака за спиной нет. Прыгаешь на камень, и будь готов ко всему: вдруг он скользкий или шатучий, лежит наперевес? Качнётся под тобой, потеряешь равновесие… Ох, не приведи, не приведи Господи хотя бы лишь вывихнуть ногу, да просто потянуть сухожилия…
Зато в таких дурях и держатся настоящие таймени.
Относительно самой рыбалки у каждого из нас сложилась собственная специализация. Я больше занимаюсь хариусами («хайрузы», как произносит Кондрат). Прекрасная рыба, и по размерам совсем не те городские белячки, которыми мы умиротворяем страсти в Красноярске. С первых попыток я понял, что изощрённые городские обманки здесь бесполезны. Но провожая меня в поездку, сосед, заядлый старый рыбак, подарил муху, которой он ловил настоящих хариусов на Севере. «Дедово орудие» (опять же, по определению Кондрата) представляло собой нечто грубое и размера угрожающего, настоящая лошадь. При забросе она плюхалась на воду, будто коровья лепёха. Но эвенкийским хариусам нравилась необыкновенно. В течение всего плавания «дедово орудие» безотказно кормило нас прекрасной рыбой.
Витя Грязнов специализировался по ленкам. Хариусы предпочитают перекаты, струи и мелкие притоки, а ленки держатся на ровных плёсах-галечниках. Свою снасть на ленков Витя, по-моему, изобрёл сам, она тоже действовала безотказно. Объяснять её устройство я не стану, упомяну лишь, что Толик называл её «потаскухой», «дур-машиной» и ловлей «на голое мудилище». Он, конечно, имел в виду удилище, но то и дело коверкать слова, иногда презабавно, ему почему-то нравилось. Писатель Фенимор Купер превращался у него в Филимона Пукера, вертолёт — в «ветролёт» и т. п. В рыбалке же он признавал только тайменей, и ничего кроме них.
Вите Грязнову ловить постоянно мешала фотоаппаратура, кофры с объективами, светофильтрами и прочими премудростями, которыми он всегда был обвешан. Правда, вспоминал о них только на стане. Витя — профессиональный фотограф, однако Кондрат на него жаловался:
— Знаешь, в прошлом году подарил мне целый альбом со снимками о поездке. И что? Я там всё время только жру, то у костра, то у палатки. Ни одной фотографии про рыбалку!
На что наш фотомастер возражал голосом обиженного автора:
— Художника всегда ругают, когда он показывает подлинную правду жизни своих персонажей…
После того как мы наконец обнесли порог, Кондрат потребовал днёвки.
— Три дня кочергу парили на плёсах да перекатах, а настоящая-то рыбалка здесь, в пороге! Хайрузы начинают по осени скатываться из ручьёв вниз по реке, а талмени их под порогом караулят с раскрытыми пастями и ловят на лету.
Тайменя он считал не только самым крупным трофеем, но и самым благородным, мудрым созданием в речном царстве.
— Нет, вы только сравните: у щуки и голова плоская, где там уму-то помещаться? А у Него,— он так произносил, что было слышно: с большой буквы! — лоб греческого мудреца Стократа!
Это было преувеличение, следствие обожания, но никакие доводы на Кондрата не действовали. Таймень, и правда, самый сильный в реке, и зачем ему в этих условиях мучительно соображать? Сила есть — ума не надо, давно известно. Однако подобное мнение Толик воспринимал лишь как обидное унижение его любимца. Витя советовал мне:
— Да не связывайся ты с ним, разве не видишь — человек шизанутый на своих тайменях.
Короче, мы отаборились ниже порога. Я и Витя занимались делами по обустройству, а Толик уже схватил спиннинг и начал метать блесну на середину русла. Вдруг послышался его истошный вопль:
— Баго-ор!
Неужели зацепил что-то на втором-третьем забросе? Во даёт… Витя схватил рыболовный багорик и побежал помогать товарищу. Тот с натугой крутил свою «рулетку», то подтягивая рыбину к берегу, то вынужденно стравливая лесу. Витя забрёл в сапогах по колена, с багориком в руках напряжённо всматривался в струи перед собой. Вот он вдруг с размаху ударил что-то видимое ему в воде и — «Есть!» — с усилием поволок тяжёлое нечто к берегу, вытащил на берег. Толик подбежал и…
— Щука! — Как будто выругался в серцах: — Ссука…
Надо было видеть, как разочарованно вытянулась его физиономия. Случись такое на нашем Красноярском море — щучина килограммов на десять, а то и больше,— каким стала бы предметом неописуемой радости и гордости для удачливого рыболова, поводом для воспоминаний и рассказов на годы вперёд! А тут лишь разочарование: не таймень…
— Ладно, Толик, не расстраивайся,— успокаивал друга Витя.— Ещё поймаешь. Зачем ты тут забрасывал-то на ровном течении. Иди в дури, сам же говорил, что все таймени там.
Мы вернулись к делам у палатки, Кондрат отправился в порог. Что там приключилось, он, возбуждённо придыхая, поведал позже.
Первый лобан засёкся довольно быстро, в самых бурунах. Рыбак с трудом подтянул его к берегу, но берег был — отвесные скалы! Ясно, что на подъём Его не взять, не выдержит жилка, или разогнётся и вырвется крючок. Багорик Кондрат, разумеется, забыл, халдей он и есть халдей. Мы далеко, крика не услышим. В чистейшей воде Его было прекрасно видно — уткнулся под ногами в базальтовый отвес, задумчиво — не поймёт, что случилось,— шевелит плавниками. Единственный вариант — ударом тореадора всадить нож в загривок и затем, прыгая по каменюгам, обездвиженного спокойно вывести в удобный заливчик. Толик достал из чехла нож, лёг животом на камень, не ослабляя лесы в левой руке, прицелился и ударил правой. Но таймень в этот момент колыхнулся, лезвие попало вскользь и… отсекло жилку! Собственно, у Кондрата всё так и должно было произойти. Рыбина вот она — под руками, но теперь совершенно вольная. Таймень ещё маленько постоял носом в скалу, «подумал» (так излагал Кондрат) и, развернувшись, спокойно пошёл восвояси. Золотистая, из толстой латуни, блесна болталась у него под губой, словно украшение негритянского вождя.
Горе нашего рыбака не поддавалось описанию. Однако надо же снова что-то предпринимать, таймени в бурунах — вот они, да какие! Нe пофартило с первого раза — со второго-третьего должно повезти. Толик по каменьям перебрался немного ниже по течению, выбрал более удобную позицию и принялся снова хлестать реку блесной. Наконец опять почувствовал удар — удилище чуть из рук не вылетело! Борьба была долгой и упорной, Он выпрыгивал из воды свечой, рыскал галсами, пытался залечь в камнях. Но рыбак всё преодолел, завёл добычу в заливчик меж каменными обломками, исхитрился и ударил лобана по темечку булыгой, утихомирил.
Всё это Толик рассказывал, держа рыбину на палке за спиной через плечо.
— А теперь гляньте,— торжествующе завершил он драматическое повествование.— Таймень-то… тот же самый, которого я имал в первый раз! Сам себе не поверил: моя блесна болтается у него на губе, вот и царапина от удара ножом. Во какое чудо — тот же, тот самый! Ты всё о природе пишешь,— это персонально ко мне,— что-нибудь подобное слыхал?! А то городишь всяко разно. Он от первого места всего и отошёл метров на полсотни.
— Да-а, случай, видимо, редкий,— протянул я растерянно. И вдруг сообразил: — Но о чём он свидетельствует? Ты, конечно, у нас рыбак — супер. А таймень твой — ну согласись наконец — просто болван! Только что подвергся смертельной опасности, болтается на губе одна железяка — нет, снова такую же хапает. Неужели от великого ума?
— При чём тут ум? Может, у него просто такая страсть!
— Глотать колючие железки?
— А!.. Вы любое событие умеете вывернуть наизнанку. С тобой толковать — пустое занятие.
Закончилось наше путешествие в посёлке баней с капитальным бритьём бород, после которого мы некоторое время не узнавали друг друга.
— Фу, какой ты стал голый, смотреть неприятно!
— На себя глянь! Морда красная, будто распаренная пятка… Правда, сохранились наши бородатые снимки, сделанные Витей. Но тоже все у костра, за жратвой. А в моменты ловли азартный рыбак всегда побеждал в Вите фотографа.
Товарищ захребетник
Позвонил верный напарник по охоте и рыбалке Витя Грязнов, стал торопливо рассказывать: «Слушай, про такую узнал речку! Называется Кирга, в Саянах. От станции переваливаешь хребтик, километров пятнадцать пеши, и там, в самых верховьях, этого хариуса! Гольный крупняк, черныши. Поедешь?» — «Говоришь, пятнадцать в гору?.. А! Поехали». И вот, заняв середину комнаты, собираю рюкзак, на несколько дней, тащить всё это на себе через «хребтик».
Когда сложил на полу самое необходимое, выросла такая хеопсова пирамида барахла — в ужас пришёл! Какой там хребтик, до вокзала не доволоку, просто в троллейбус не влезть. Народ в транспорте обычно начинает ворчать: «Вьюк-то снять надо…» На что я отвечаю с самой наивной улыбочкой: «Дак он, знаете, не снимается!» Озадаченные пассажиры на некоторое время умолкают, а тут, глядишь, и вокзал. В этой шутке большая доля правды: снять-то его кое-как можно, а вот снова взвалить на спину — проблема. Надо или с подставки, самому под него присев, или взгромоздить сперва на колено. Что же я буду народ потешать? Лучше как-то перетерпеть ропот недовольных сограждан.
Вряд ли кто из таёжников-пешеходов не согласится, что между тобой и твоим рюкзаком всегда существуют особые непростые отношения. Иногда дружба, взаимное уважение, иногда недоброжелательность, вынужденное сожительство, а то любовь… коня и седока. Много тут зависит от чисто технических решений: покроя, устройства лямок, качества материала, даже каким шнуром затягивается горловина. Я, например, всякий раз, заводя новый, тщательно подгоняю его себе по спине и по уже сложившимся привычкам. Если приношу из магазина, первым делом перешиваю лямки, пришиваю кольца, чтобы приторачивать дополнительный тючок, усиливаю все крепления. Но как ни странно, у каждого нового рюкзака, а износил я их уже немало, довольно скоро проявляется свой характер. Попадаются надёжные, покладистые — в прямом смысле слова,— добрые, а то неуживчивые, неудобные, своенравные. Да так и живёшь с таким, словно с нелюбимой женой.
Был у меня один — ну просто зловредина ехидная, сколько раз подводил. Раз в Саянах пришлось пересекать покатый курумник из крупных каменных обломков, так этот злодей чуть меня не погубил. Груз тяжёлый, камень под ногою сыграл, я качнулся в сторону и, хоть тут же восстановил равновесие, он, подлый, воспользовался моментом и всей тяжестью стал валить меня набок. Такая у него была мораль — как Ницше учил: «Падающего — толкни!» А падать на курумнике категорически недопустимо, тем более под таким грузом: неизвестно, что сломаешь — ногу, руку или шею. К счастью, в тот раз обошлось. Но подобные каверзы он вытоворял не раз.
Сажусь отдохнуть на бревно у лесной колеи. Рюкзачину, не снимая, осторожно опускаю за спиной на бревно, чтобы разгрузить плечи. Вздохнул облегчённо, полез за сигаретой… И тут он коварно с опоры сползает и заваливается за это бревно. Я, естественно, за ним — опрокидываюсь на спину. Так ведь не мог подняться! Словно Прометей, прикованный к скале, не хватало сил оторваться от тяги земной. Пытался перевернуться на бок и встать на четвереньки — куда там, не даёт. Лежу на спине, гляжу в небо и бормочу: «Что же ты вытворяешь, вредина эдакая!» За спиной не видать, но я уверен: он там жутко доволен, здорово подшутил! Слабоват, дескать, ты стал, приятель, под настоящим рюкзаком. Так и пришлось, лёжа на спине, извиваясь, высвобождаться-распрягаться, иначе бы век свободы не видать.
Тот мой злодей на подобные выходки был куда как горазд. То что-нибудь у него порвётся в самый неудобный момент, то вдруг выпрет внутри к спине острый угол котелка и мигом собьёт холку (а ведь специально обкладывал его мягким!). Вечером приходишь на место и чувствуешь не приятный гул поработавших мышц, а всего себя изломанным, будто пропустили через молотилку.
А предпоследний попался друг верный и надёжный. Мы с ним, бывало, на ходу даже разговаривали. «Что,— спрашиваю,— друган, удобно тебе?» — «Неси, неси. Ничо».— «Вот скоро доберёмся до избушки, сниму я тебя, распрямлюсь…» — «Да уж скорее бы. Хребтина, слышь, у тебя вся потная, намок я».— «Ну, это в нашем деле, извини, так заведено: ноги спину греют…» И вес у него почему-то всегда был приятный. Вот как случаются морозец бодрый и морозище клящий, один настроение поднимает, от другого только неприятности. Сначала, как взвалишь, так оно, вроде бы… того. А потом привыкнешь, шагаешь да шагаешь себе размеренно — хорошо! С удовольствием ощущаешь собственную силёнку, уверенность, мускулы играют. И всё необходимое на неделю у меня есть, могу, как говорится, уйти в автономное плавание. Весь мой мир сконцентрированно лежит у меня за плечами, весомая его часть. То-то и считается: своя ноша не тянет. Вот какой был рюкзак-друг. Жаль, что тоже не вечный. Увы, ничто не вечно в нашей жизни.