Опубликовано в журнале День и ночь, номер 6, 2017
— Оська, ты не бойсь… Ты лучше расскажи, как нефть на огороде нашёл. По телику вся страна узнает,— так посмеивались над Оськой товарищи-рыбаки с привалившегося копчёным боком к берегу баркаса. Устроились рядом на брёвнах, скребли корóбливой робой по ошкуренной водой и ветром древесине, толкли сапогами мокрый лежалый песок.
Интервью, в котором участвовал Оська, вызывало у них любопытство. Когда оператор поворачивал камеру на их голоса, с деланным равнодушием смотрели они мимо объектива, отворачивали обветренные лица, прятали усмешку в складках по-бурятски наплывших век. Пожёвывали прилипшие к губам потухшие цигарки, снова затягивались, зажимая окурки меж кривых пальцев с окаменелыми ногтями, желтозубо щерились, отпускали незлые шуточки и замечания, покашливали в сторону, не отводя глаз от сетей.
В мареве вогнутой чаши залива плывёт голубой мираж далёкого острова. Водит, слепит бликами по смятому шёлку воды солнечный шар, уже успевший с утра распалиться. Тянут руки к пенистой кромке волны фиолетовые тени прибрежных сосен. Лебёдка натужно гудит, заводит большой дугой сеть от старенького «Ярославца». На поплавках в ожидании поживы покачиваются горластые чайки.
Оська молчит. Выпуклый глаз объектива его смущает. Он прижимает взбугрённые венами руки к худым коленям, коси́т глаза на шишку микрофона, которую ему подсовывает молоденькая Рыжуха-журналистка, и не находит слов. Ужасно неудобно, даже стыдно молчать. Сидят на жаре, на выбеленных до серебра брёвнах топляка уже битый час, и Оська отчаянно жалеет, что согласился на уговоры Татьяны, директора их школы, заглянувшей сегодня к нему во двор спозаранку. Упросила, уговорила дать интервью. Дескать, уважаемый в селе человек, открытый, душевный. В проём калитки было видно, как на улице, у ворот, нетерпеливо переминаются гости. Скрепя сердце согласился.
— Нефть? — журналистка недоверчиво смотрит на Оську, на рыбаков,— откуда?
— Из колодца. Колодец на огороде копал, нефть нашёл.
— И куда вы её дели?
— Никуда. Обратно закопал. Не нужна она. Приедут, вышки понаставят, испоганят всё вокруг. Вот я и закопал, от греха подальше,— усмехается Оська. Не верит Рыжуха, думает, смеются над нею. Пускай себе думает.
Оська оглаживает белую, застёгнутую на все пуговицы рубашку, охлопывает карманы старенького пиджака, надетого по случаю интервью, пытается выпрямить давно уже круглую спину и, прижмурив выцветшие глаза на ярком солнце, улыбается тихой светлой улыбкой ребёнка.
— Ладно, перекур,— оператор пристраивается на бревне рядом с Оськой, протягивает мятую пачку,— закуришь, дед?
Выключилась лебёдка. В оглохшие уши постепенно прорываются крики птиц, шершавый хруст островков прибрежной гальки, шелест волны. От разноцветных лоскутов палаток туристического бивака, устроенного за валиком кедрового стланца, подошли городские ребята. Уже успели хватануть коричневого байкальского загара, с усилием, споро, взялись помогать тащить отяжелевшую сеть. Острые силуэты людей на ярком солнце заставляют прикрывать глаза ладонью-лодочкой. Загорелые мокрые спины, песок, влажно прилипший к коже, углами торчащие робы, плотный запах водорослей и живой рыбы, всё враз смешалось, закрутилось в ослепительной круговерти. Отрывистые голоса, молодые звонкие, низкие гортанные, туго сплелись с ритмом длинных хрипатых рывков десятка рук, вытягивающих сеть на берег. Пятки голоногих городских девчонок, выбирающих из плетёных косматых колтунов улов, тонут в мокром песке. Рыба бьёт серебром по проворным рукам, чешуя перламутром налипает на волосы, руки, тело.
— Хех… Русалок поймали! — выдыхает Оська.
— Что, что? — наклоняется с микрофоном к нему журналистка.
— Русалок поймали! — звук подхватило ветром, понесло над водой, спутало в бьющих наотмашь чаячьих крыльях. Потом развернуло, раскинуло в душном разнотравье байкальского берега и поглотило гулом подлетающего к побережью красно-белого вертолёта.
— Похоже, начальство прибыло…
Павел Николаевич Земцов летать не любил. Вертолётом особенно. Как-то тоскливо становилось, когда винт пузатой машины отрывал его от земли. Терялась опора, становилось зыбко, неуютно. Смотрел в иллюминатор на скобу ярко-зелёной болотины, жухлую степную траву стремительно приближающегося лётного поля. В который раз задавался вопросом: «Да зачем мне это нужно?» Пора уж остановиться, оглянуться назад, оценить с высоты покорённых вершин всё, что наворочал в свои сорок с небольшим лет. Сыновей вырастил, посадил деревьев не счесть, а уж сколько домов построил за всю профессиональную жизнь. Но опять и опять, где-то там, в подкорке головного мозга, шалят неуёмные, неподдающиеся усталому ритму сердца, мысли: «нужно, Павел, нужно… Одну жизнь живёшь… и чтобы не было потом мучительно больно за несделанное…». Мало, всё мало. Уже и генеральство в строительном холдинге мелковатым кажется, в депутаты подался. На носу выборы. Устал, измотался за время этой избирательной компании. Надо выстоять, чтобы легко так, непринуждённо, перед конкурентами взять, да и вытащить на последних этапах гонки затаённый козырь. Двинуть, наконец, с мёртвой точки строительство ЛЭП в Алхатуйку. Село большое по местным меркам. Полтысячи человек, а до сих пор при лучине живут. И это сегодня-то. Советская власть не додумала, не дотянула в своё время электричество до Алхатуйки, а потом рухнула в тартарары. Утянула за собой сначала авиационное сообщение. Затем и старая посудина «Комсомолец», курсирующая по Байкалу меж такими же прибрежными посёлками, оторванными от большой земли, ржавым боком привалилась к гнилому причалу в порту Листвянки. Так и ушла в распил на металлолом. В прошлом году на остров Ольхон по дну Байкала кабель протащили. А тут по материку… Каких-то полста километров. Что, не протащим что ли? Дороги в посёлок нет. Вот дорога к линии и приложится.
Вертолёт резко болтануло. Тьфу, чёрт… Дорога нужна. По той, что есть, на лишь танке проехать можно, да и то в сухую пору. Местные летом по воде, на лодках, в райцентр добираются. В межсезонье село напрочь отрезано расквашенным бездорожьем и ледяной кашей байкальской шуги. Когда лёд становится, зимник прокладывают… Зимник… его ещё «дорогой жизни» называют. Звучит как надежда. Правильнее будет «дорогой жизни и смерти». Каждый год сколько машин, груза, иной раз вместе с людьми, на свой жертвенник забирает Байкал. Перемалывает ледяными челюстями становых трещин, заглатывает чернотой стылых промоин. В прошлую зиму УАЗик—«буханка» с продуктами на такой становой застрял. Пока водитель до Ушканьих островов за подмогой туда и обратно бегал, льды сжевали машину в лепёшку, так и ушла под воду. Как люди тут живут? Живут… как могут…
Земцов сам был родом из этих мест. Мать рано умерла. Отец работал егерем. Мальчишкой Павел Николаевич каждое лето проводил на дальнем кордоне в тайге. В межсезонье, когда начинались занятия в школе, переселялся к родственникам, в деревню Харма, что притулилась, не доезжая по берегу километров семьдесят до Алхатуйки, в створе Харминского ущелья. В школу приходилось ходить в другое село. В дождь ли, в холод сбивались деревенские ребятишки стайкой и месили грязь по кривой дороге за несколько вёрст. Иной раз повезёт, так проходящий ЗИЛок с рыбозавода подбросит. Нет сейчас Хармы. Сгинула. Одни чёрные остовы от изб да порушенные временем прясла догнивают среди крапивы и тальника.
В постройках заброшенного рыбозавода пытались турбазу организовать. Не прижилась. Дороги почти нет, мощности по электричеству слабые. Да и Гóрная не жалует. Весной, осенью как дунет, свистнет ураганным ветром через узкий раструб ущелья с Приморского хребта. Гаркнет так, что крыши снимет с домов и на воду положит. Какой уж тут туризм.
А Алхатуйка живёт. Вопреки всему живёт. И школа в селе своя. В предыдущий депутатский срок, на столетний юбилей школы, выбил для неё компьютерный класс. Ох, как тогда пресса прокатилась по Земцову. В Алхатуйке электричество от дизеля всего на один час в сутки подаётся, какой уж тут компьютерный класс. Конкуренты в этой избирательной компании не преминули просклонять земцовскую инициативу на все лады. Дескать, бюджетные деньги на ветер бросает, прожектёрством занимается, а людям насущные проблемы решать нужно — завоз топлива, продуктов. Надо, надо дорогу делать. Разом всё. И дорогу и ЛЭП. Да что говорить, уж давно бы двинул все мощности своей компании на строительство. И деньги в бюджете отжал на это дело. Мелочь осталась. По закону сход жителей нужно провести, получить их согласие. Хороший случай представился, объединить предвыборную встречу с избирателями и собрание, где можно решить этот судьбоносный вопрос. Вот она, козырная карта. Коля, правая рука, главный пиарщик Земцова, всё руки потирал от удовольствия, приговаривал: «Теперь мы их сделаем, Павел Николаевич…» Оперативно организовал поездку, журналистов с телевидения отправил. С утра в селе работают.
С глухим стуком вертолёт коснулся земли. Двигатели начали медленно сбавлять обороты.
— Прилетели,— Николай, торопливо вытаскивал вещички из-под сиденья,— нас уже встречают. Пошли на выход, Павел Николаевич.
— Ну, с Богом,— Земцов встал, размашисто перекрестился, на ходу поправлял мятый пиджак, шагнул через открытый люк в горячую пыль, поднятую всё ещё вращающимися винтами,— пойдём с народом общаться.
Спустя час Оська ходко семенил кривыми ногами к поселковой школе. Интервью так и не получилось. Пока сидели на берегу, прилетел вертолёт с депутатом. Рыжуха с оператором в спешке побросали свои сумки в УАЗик и поспешили на лётное поле. У крайних домов они высадили Оську, взяв с него обещание, продолжить съёмку позже. Свернул за угол, у дырявого школьного забора Оська увидел Алёшку, сына местного егеря. Мальчик сидел верхом на пузатом барабане большого металлического агрегата с красными колёсами и, наклонив голову-одуванчик, самозабвенно качал передний зуб. Рядом в тени крапивы лежали две патлатые, обвешанные кусками линялой шерсти собаки.
— Алёшка, слазь вниз. Инструменты принёс? — прищурив глаз, Оська любовно огладил пузатое брюхо машины. Согнулся, покряхтывал, помог достать Алёшке из-под агрегата ящик с инструментами.
— Отец уже приехал или на кордоне? Собаки, вижу, его здесь.
— Утром приехал. В контору сразу ушёл. А что с зубом делать, аба? — Алёшка протянул кулачок и разжал пальцы. На испачканной ржавчиной ладошке мраморно белел маленький острый зуб.
— Выпал зуб? Мы в детстве закатывали зуб в хлебный шарик, отдавали его собаке и приговаривали: «Собака, собака, съешь мой плохой зуб и дай мне взамен хороший»,— Оська потрогал на ладошке мальчика зуб, потом добавил,— чтобы новый вырос быстрее.
— Дуське отдать? — Алёшка кивнул в сторону собак. Одна из них, услышала своё имя, подошла, наклонила голову, боднула лобастой головой в коленки мальчика.
— Можно и Дуське. Она хорошая собака, сильная. Медвежатница. Вырастет у тебя новый зуб, как у медведя, крепкий, острый,— Оська ласково трепанул её жёсткую шерсть на загривке, потом хлопнул по округлому боку механизма так, что тот весело отозвался протяжным гулом,— посмотрим сегодня вот этот клапан, я у него прокладку заменю, а ты вентиль раскрути и вычисти.
Вдвоём обстоятельно, на промасленной ткани поверх травы, разложили инструменты и принялись за работу.
Этот ржавый паровой агрегат под радостный гомон ребятни Оська прикатил в начале лета с заброшенной лесосеки. Давно хотел это сделать, да всё руки не доходили. То трактора не было, то сам уходил в тайгу на промысел. Когда поставил его у школы, люди посмеивались. Зачем ржавоту сюда тащишь, мало её на старом рыбозаводском дворе валяется? Может, на металлолом хочешь сдать, в райцентр? А как повезёшь, здесь только баржей получится… Больше за доставку истратишь, чем выручишь от продажи. В ответ Оська только крутил головой, хитро улыбался. Сбивал кепку на затылок, прихлопывал по коленям, колченого выступал вперёд, к любопытным:
— Это ж раритет ещё позапрошлого века. Вот очищу его от ржавчины, покрашу и поставлю на постамент посреди площади. Памятник инженерной мысли человека будет.
— Хо, хо… чудит Оська,— отмахивались мужики от назойливых женщин, которым покою не давали Оськины занятия. Смеялись люди, шутили над его чудачеством, со временем попривыкли и отстали с расспросами. А Оська побурханил1, как полагается, принял полстаканчика на грудь и взялся, как он выражался, «за реанимацию». Галдели у школы восторженные мальчишки, да так голосисто, что матери на другом конце села знали, толкутся их ребятишки у Оськиной железяки. Так, перебирая клёпочку за шурупчиком, шурупчик за винтиком, попривык, сроднился с машиной Оська, стала для него она, что конь для кочевника. Просиживал рядом с ней короткие серебристые ночи, пока не розовело небо на востоке. Любовно оглаживал выпуклый бок, похлопывал по железной обшивке, перебирал негнущимися пальцами, словно узду, сложный рисунок задвижек. И машина ему отвечала из своего переполненного медными трубками нутра глубоким протяжным звуком.
Из всей ватаги мальчишек всё чаще задерживался у Оськиного агрегата десятилетний Алёшка. Целыми днями возились они вдвоём с механизмом, чистили, собирали, подкручивали. А по вечерам, когда в воздухе терпко сгущались запахи земли, травы и навоза, далеко по степи становились слышны голоса людей, лай собак во дворах, сидели Оська и мальчик на штабеле досок и смотрели, как алеет степь под лучами уходящего солнца. Представляли, как закрутятся колеса их машины, запыхтит, зачавкает она шкивами и ремнями. И под протяжный гул её барабана над синими гольцами, над сиреневыми заплатками чабреца на степном покрывале будут плыть на закате розовые облака. А если подобраться к ним ближе, хотя б на макушку ближайшей сопки, то будет казаться оттуда Алхатуйка рассыпанной ненароком горстью домишек. С кривыми заборами огородов и выпасов, с едва заметным штришком дороги, что тянется вдоль берега по степи лишь в одну сторону, в далёкую, чужую, расцвеченную яркими огнями, горластую жизнь больших городов. А в другой стороне нет дорог, только тропы петляют по морянам, распадкам, сопкам, в тайге, меж деревьев, в кронах которых лишь байкальский ветер гуляет: «Аялха ту-у-уйл… аялха ту-у-уйллл… стой человек… конец пути… дальше дороги нет…».
— Алёшка, где носишься? Мать тебя уже час как ищет,— Алёшкин отец, егерь Илья, шумно сел рядом,— здорово, Оська. Всё крутишь железки? На прошлой неделе ты с туристами был на ручье за Крестовыми озёрами?
— Я был. Намучился с ними. Приволокли с собой водки не меряно. Чуть зимовье по брёвнышкам не раскатали. Я бы ушёл, да пришлось за ними доглядывать, чтоб не пожгли.
— Больше туда не води. Там медведица с двумя пестунами появилась. На следующей неделе со мной на мыс Рытый нужно сходить. Лошадей с кордона дикие увели. Помнишь, табун, в котором вороной жеребец вожаком? Паслись внизу, в долине по реке, километров за десять. Я на кобыле саврасой тропой по верху сопки ехал, так он, надо же, вдаль такую, а всё равно увидел. По склону понёсся, камни от копыт отскакивали. Подлетел, встал на пригорке. Хвост, грива на ветру волной идут, пена с губ клоками. Кое-как отогнал. А он на следующий день увёл обеих кобыл. Прясла выломал и увёл. Пасутся сейчас на мысе. Отловить нужно,— Илья помолчал, покрутил пальцами сигарету, сунул её в зубы, долго чиркал спичками, так и не закурил. Думал о чём-то своём, покачивал большой головой с чёрной щёткой волос, щурил жёлтые бурятские глаза.
— Земцов, говорят, приехал сход проводить по поводу дороги и ЛЭП? Понятное дело, избирательная компания у него. Журналисты уже всё село проутюжили со своими интервью. Вон идут, легки на помине,— Илья двинул щетинистым подбородком в сторону оператора и журналистки, появившихся в конце кривого проулка. Рыжуха заметно потускнела. Сказывалась жара.
Оська вспомнил о своём обещании продолжить интервью. Но что он ей скажет? Он может рассказать ей, как степь весной, едва проснувшись, со своего тела стаскивает пятнистое одеяло талого снега, как коса гудит в духоте пряных трав на покосе, как в тёплые влажные вечера далеко по степи слышны мычание коров, голоса людей, ржанье лошадей, звук моторки. Но это ли она хочет услышать? Она спрашивает о строительстве дороги сюда, в Алхатуйку, о том, чего ещё нет. А что придёт к ним, живущим здесь, с этой дорогой? Как можно объяснить этой чужой бестолковой девочке, что лишь оседлав коня, узнаешь его норов?
— Иосиф Николаевич, как хорошо, что вы здесь,— присела на доски, теребит мятый уголок блокнота,— скажите, ну почему у вас такие люди? Добрые, отзывчивые, душевные, но интервью давать не хотят, отказываются сниматься. Мы обошли всё село, добирались в Алхатуйку с таким трудом, пыль глотали по ямам да колдобинам, и всё напрасно.
— А что вы хотите узнать? — Илья бросил окурок, даванул сапогом в пыль.— Вы с Земцовым работаете? Видел сегодня, как он с неба спустился. Прямо святой к нам пожаловал. Благодетель. Вот никак не могу понять, он сам из этих мест родом, а почему главное мимо него уплывает? Поговорить хотите? Давайте поговорим. Пойдёмте к нам, пообедаем. Приглашаю. Алёшка, беги мать предупреди, что гости будут.
Вошли в небольшой дом с синими ставенками. Жена Ильи, Марина, проворно собрала на стол, порезала высокую буханку хлеба, поставила в горшке густую сметану с воткнутой ложкой посередине. Густо, с горкой разлила в глубокую посуду борщ. Присела тихо у чистенькой белёной печки, огладила по коленям подол из простенького ситца, подобрала рукой со лба светлые пряди, подоткнув под наспех повязанную косынку. Алёшка привалился к материным коленям, голубоглазо, весь в мать, с любопытством поглядывал на чужаков, вертел в руках фонарик. Илья жестом пригласил к столу:
— Хлеб сами печём. В селе есть пекарня, но мы больше на кордоне обитаем. Туда хлеб никто не привезёт. Вот вы спрашиваете, как мы живём. Смотрите, всё как у людей. Работаем, хозяйство держим.
— Неужели не хотите всех благ цивилизации? Чтобы, как в городе, свет, тепло, вода? У вас же холодильники вместо шкафов стоят. По вечерам без этого чуда техники по деревне не ходите,— оператор показал на фонарик в руках Алёшки, обидно ухмыльнулся, потом продолжил,— общались с вашими односельчанами сегодня. Всё вроде нормально, улыбаются, кивают, а осадочек остаётся. Какое-то внутреннее неприятие. Только о Земцове, о местных властях заговорим, замыкаются, уходят от разговора. Понятно, что у Земцова выборы на носу, он сейчас только на это и работает. Но это же такой редкий случай, когда ваши интересы совпали с интересами большого человека. Пользуйтесь, пока есть возможность.
— Ну зачем вы так резко? — одёрнула оператора журналистка,— Земцов для решения проблем Алхатуйки прилетел. Павел Николаевич для людей старается, сколько усилий он приложил, чтобы выделили деньги на эту ЛЭП. Дело не в выборах и не в его депутатстве. Он душой болеет за людей.
— Не надо за нас болеть. Мы сами как-нибудь разберёмся со своими проблемами,— Илья положил ложку, жёстко, в упор посмотрел на гостей, медленно сжал ладони в кулаки,— что вы собственно знаете о нас, о нашей жизни? Линию проведёте, с ней дорогу. И придут люди по этой дороге. А человек человеку рознь. Сейчас туристы, если появляются здесь, то с поклоном, с уважением, с чистыми помыслами, обнажённые перед природой, подчиняющиеся её законам. Потому что людей с чернотой внутри Байкал наказывает. А по асфальту прикатят хозяева жизни, те, кто привык брать не спрашивая. Не потому, что им надо, а потому, что им хочется. Что взамен нам они предложат? Словно перед туземцами монистом побрякают, лампочками, телевизорами, другой электробытовой всячиной, а данью нашей за эти бирюльки станет уничтожение всего, чем мы всегда жили и сейчас живём: ягодники, звери, рыбалка, наши священные места, наша нетронутая природа. Не слишком ли высока цена?
— Зря вы так резко. Что плохого, что здесь появятся кемпинги, турбазы? Люди, лишённые свежего воздуха в городах имеют право на общение с природой. Не любите городских?
— Не люблю. Потому, они приходят в мой дом, а всё, что вокруг меня здесь — это мой дом, детей моих, односельчан. И мне в моём доме начнут устанавливать свои порядки чужаки, не знающие и не желающие знать наш жизненный уклад. Вам, никогда не понять, почему при облаве волка, забежавшего во двор, ни один из моих земляков его не застрелит, а сделает так, чтобы он ушёл целым и невредимым. У нас каждая баба узнаёт по размаху шагов, по заломам сучьев след лыж своего мужа. Любой мальчишка помнит каждый камень, каждое дерево в тайге. И ни один из нас не сделает такого, что может нарушить законы жизни, установленные здесь. Куда приходит дорога, туда приходит браконьер. На моём участке весной четыре глухариных тока было. Птица уже крылом чертила по снегу, как у меня в начале мая мотоцикл сломался, и самый доступный остался без присмотра. Выбили весь ток. Появится дорога, и браконьеры здесь отстреляют всех диких лошадей, как на Ольхоне.
Илья помолчал, усмехнулся:
— Думаете, вот сидит мужик-деревня перед вами и пытается умно вкручивать? А я ведь тоже, как вы называете, из городских. Закончил охотоведческий в Иркутске, приехал сюда. Да у меня весь мир перевернулся в глазах, когда я здесь обжился. В этих краях мера жизни другая. У вас всё, что за порогом квартиры, всё ничьё. А ничьё беречь не принято, только брать. А у нас за порогом дома, всё наше. Значит, своё. Значит, беречь нужно. Поймите, любой человек хочет жить лучше. Здесь люди устали выживать. Все понимают, как крайне необходимо нам электричество. Но с ЛЭП придёт дорога, а с ней, как вы считаете, наступит наше процветание. Да нет же,— Илья резко встал, звякнули чашки на столе,— это всё мишура, с дорогой придёт разруха в нашу жизнь. Да что там — в души наших детей, вот главное.
Оська слушал, согласно кивал, поддакивал. Всё отчётливей видел, словно семя на стылом камне, пропадали слова Ильи, словно Горная рёвом своим лишила слуха этих странных людей, уже тонущих в мусоре своих городов и рвущихся в Алхатуйку отстроить дорогу, чтобы привезти сюда удавивший их души хлам. Не дано понять им, что, всю свою жизнь, как и предки его, свободно ходил он по покрытым духмяными травами морщинистым склонам сопок, по песку и камням вдоль шумливой волны, сидел у костра под зеленоватым взглядом луны, а по утрам умывался из холодного ручья, уносящего течением жёлтый лист. Так и после него ничего не должно измениться. А потому для Оськи невозможна та мена, которую ему предлагают. Ибо только соблюдая заветы предков, можно сохранить чистоту в своём сердце, счастливо жизнь прожить здесь, в родной, пусть немного неустроенной, Алхатуйке.
В окно стукнули:
— Илья, журналисты не у тебя? В контору их зовут, там депутат сейчас подъедет.
— Земцов, работодатель ваш прикатил,— Илья кивнул спешно засобиравшимся гостям,— если резковато сказал, не обессудьте. Сказал то, что думал.
Машина остановилась у сельской Администрации. Земцов хотел переждать поднятую колёсами пыль, да куда там, районный глава Моконов ретиво рванул скрипучую дверцу машины:
— Добра вам, Павел Николаевич. Как долетели? А мы уж ждём, ждём… — подсунулся с рукопожатием. Скалил жёлтые крепкие зубы, жмурил хитрые бурятские глаза, подпёртые толстыми скулами.
— Долетели нормально. А ты на машине ехал? На Улан-Хане как по бродам перебирались?
— Проскочили. Сушь стоит, вода спала. Народ даже на «Жигулях» умудряется переплывать.
— Ладно, ближе к делу. Мне засветло нужно успеть вернуться в Иркутск,— Земцов повернулся к Николаю,— Коля, давай работай, руководи своей командой. Где журналисты? Пиарить кто будет?
Николай тотчас заорал, размахивая папкой в руке, на медленно выгружающую вещи из второй машины избирательную команду:
— Так, так, что встали? Все в Администрацию,— живо проскочил три ступени крыльца, рванул облезлую дверь, обернулся, ткнул пальцем приземистой, в нарядном платье, в новых туфлях на каблуках главе поселения,— а вы, пойдёмте в кабинет, нам нужно решить оргвопросы.
Бесцеремонно подхватил опешившую чиновницу под полный локоть. Та чуть не споткнулась, что-то начала с придыханием рассказывать, плавно разводила руками, согласно кивала.
Земцов задержался у крыльца. Курил, навалился на облезлый голубой штакетник, оглядывался. Панорама Алхатуйки выглядела пыльной, с перекошенными заборами, исчирканной штрихами подгулявших, с провисшими проводами деревянных опор линии электропередач. Кривые, поросшие измятыми кустами черёмухи, с разваленными кое-где у ворот штабелями сопревших брёвен, с пучками полутораметровой крапивы в углах, улицы горбато уходили в степь. Сверху, над серой от жары степной плоскоти́ной нависала пила горной гряды, перед ней горбатились голубыми макушками гольцы, посреди которых где-то там, на высокогорном плато, начинала свой бег река Лена. Две сопки, подпёртые у подножья тёмными клоками леса, расступались глубоким распадком, уходящим в тайгу. А ведь туда дороги-то нет, даже просёлочной. Лишь тропа петляет меж валунов, словно случайно разваленных кем-то по оголённым корневищам сосен. Внезапно Земцов почувствовал всю тупиковую безысходность этого места. «Аялха туйл», в переводе — «место, где закончился путь». Село Алхатуйка, чуть больше сотни дворов с чёрными от времени и байкальских ветров избами, напрочь было отгорожено от большого мира. Всё здесь словно застыло в толстом куске прозрачного байкальского льда. Начиная от ещё сохранившихся домов-хайтар с земляными полами и вросшими в них по колено ножками кроватей до перекошенных прясел, огораживающих выпасы от коров и телят. Вон, бродят они по улицам, по лесу, по каменистым осыпям, как горные козы, с криво нарисованным зелёной краской на лохматых спинах тавром, не приученные, не приваженные к дому. Коров в деревне мало кто доит, скотина идёт больше на мясо. Огороды здесь почти никто не держит. Только в русских дворах кое-где картошка цветёт за забором. Люди живут спокойной размеренной жизнью. Иной раз могут в подпитии чуть пошуметь, поскандалить, но здесь не принято сильно горло драть. Пьют все. Тихо, печально, от глубокой безысходности отрезанной от мира жизни. Да и как не пить, если до сих пор водка в этих краях наравне с деньгами ходит в обороте. Земцов вспомнил, как несколько лет назад по весеннему льду ушёл в промоину грузовик с водкой. Парнишка-шофёр, из местных, не выбрался, не смог. За несколько часов на морозе полынью затянуло льдом. Полсела кинулось вырубать вмёрзшие в лёд бутылки. Здесь же открывали и пили. Потом садились на мотоциклы, тащили гружёные санки пешком, влетали в прикрытые снежком, торосами трещины, провалы, даже не успев в пьяном бреду, осознать свой конец.
Странное дело, сколько Земцов ни пытался понять живущих здесь людей, никак не укладывалось у него в голове это покорное принятие жителями Алхатуйки такой полуразваленной жизни. Как часто Земцову в ответ на молчаливую неспешность местных жителей хотелось рубануть с плеча. Загнать, заставить их хотеть жить, как все живут. Именно заставить хотеть. Понастроить вместо этих лачуг просторные дома с большими окнами, выгрести бульдозером залежи уличной пыли, асфальтировать дороги и повернуть всю эту оцепенелую алхатуйскую жизнь в созидательное русло. Кто же, если не Земцов, выведет на свет божий этих людей, загнанных в тупик не только природными условиями, но и добровольно ими принятым заточением здесь, на малом клочке степной земли, прижатом горами к серой песчаной косе байкальского побережья?
— Павел Николаевич, отобедать бы не мешало с дальней дороги,— к Земцову подошёл Моконов, за спиной маячил молодой бурят. Сытый, откормленный, полоски рубашки дугой выгнулись на выпяченной груди, поигрывал в руках ключами от машины,— от, племянник мой, Борис, приглашает. Уважьте… Тут рядом, на той стороне улицы.
Идти не хотелось, но уважить было нужно. Земцов знал, не пойти, обида будет большая, а ему с Моконовым ещё работать и работать.
— Пошли, пообедаем. Приглашают,— махнул рукой, вышедшему на крыльцо Николаю, своим объяви перерыв. В школе столовая есть.
В недавно отстроенном доме моконовского племянника смолисто пахло сосной, полы настелены оструганной розоватой плахой листвякá, стеклопакеты на окна, видать, в Иркутске заказывал. По воде, наверное, везли. У стены гудел большой холодильник, потёртый ящик телевизора ворковал в углу. На вопросительный взгляд Земцова, Моконов махнул рукой в сторону родственника:
— Дизель у него свой, сам себя обеспечивает, у государства не берёт.
— И соляру сам возит?
— Какие вы вопросы задаёте, Павел Николаевич,— Моконов, следом за ним и племянник разулыбались,— договаривается, привозят вместе с поселковым. Но Боря честно, без всяких уловок, платит за неё. Всё по квитанции. Садитесь, садитесь, гости дорогие. Павел Николаевич, вам во главе стола, как самому уважаемому гостю.
Земцов пристально посмотрел в глаза Моконову. Тот не отвёл, стоял прямо, губы растянул в широкой улыбке, руки развёл в гостеприимном жесте. Чёрт знает, что делается в его башке. Неужели не понимает? Или такой умный, что может вот так, за дурака, самого Земцова держать? Заброс солярки в Алхатуйку строго лимитирован. Получается, ворует, не отходя от бочки. И ведь не подцепишь, солярка оплачена. А что от нужд села оторвана, то тут такая круговая порука, концов не найдёшь. Да и с трапезой этой. Не зря, не зря хлопочет. Хитрит. Что-то просить будет.
Стол уже был накрыт. На подносах разложили омуль копчёный, солёный. В чашке томился душистый, сильно сдобренный перчиком сагудáй из сига. Рядом округлой горкой лоснилась и истекала горячим соком из-под золотистых поджарок печёная рыба. Икра омулёвая стыдливым коралловым оттенком поблёскивала зёрнами среди изобилия зелени, огурцов и помидоров. Деревенский хлеб, порезанный крупными ломтями, развернул свои пористые бока в коричневой хрустящей корочке к изнемогающим от внезапно проснувшегося аппетита гостям. Рядом с дымящимися позами притулилась пара мутных бутылок тарасу́на, бурятской водки, как непременного атрибута праздничной трапезы.
— Только, только въехали, в новый дом, и вот первый гость. Такой уважаемый человек,— Земцову поднесли на блюде баранью голову.
Со знанием дела он отрезал ухо, бросил в открытый зев новой, ещё неоштукатуренной печи. После ритуального брызганья пригубил терпко пахнущий спиртом и простоквашей тарасу́н. Пить не стал. Поначалу ели молча. Подавали женщины, молодая и старая. Земцов поглядывал на молодую. Красивая, длинное лицо, тёмные влажные миндалевидные глаза, высокие скулы, густые чёрные волосы завязаны тугим узлом.
— Моя жена,— поймал взгляд Земцова племянник,— четыре года назад возвращался из Иркутска, в Усть-Орду заехал к знакомым. Вижу — девушка с красивыми длинными косами. Она после окончания техникума с узлами, подушками, другими вещами добиралась домой. Оказалось, по пути. Взял её, загрузил вещички, так и увёз к себе. Можно сказать, украл невесту.
Земцов качнул головой, отметил про себя, хват племянничек у Моконова, своего не упустит. Вся родова, видать, у них такая.
— А дети есть? — понимал, что резковат, но не мог и не хотел потакать обычной восточной нерасторопности. Слишком большой роскошью считал потерю времени на все эти бурятские ритуалы. Пока не обсудят весь порядок вопросов, начиная от: «Как здоровье? Как семья?» — и так до седьмого колена — и заканчивая: «Как бараны в поле? Как лошади на выпасе?» — не подойдут к главному.
— Двое. Молодой, а семью кормить нужно. Этакую красоту наряжать, украшать,— Моконов согласно кивнул, понял, что гость не желает долгие разговоры разводить,— Боря, парень умный, оборотистый. Сейчас организовывает маршруты для туристов, домики поставил для постоя охотникам, рыбакам. Ему бы крылья расправить. Ох, как развернётся. И себе, и людям добро сделает. Кемпинг здесь хочет построить. Как думаете, Павел Николаевич, можем мы доверить такое дело ему?
Земцов слышал об оборотистости моконовского племянника. Все три магазина в Алхатуйке принадлежали ему. Денег у селян было мало, товары часто давались в долг, под запись. Самой большой популярностью в этой меновой торговле пользовалась водка. Тетрадки, где велись долговые записки, так и назывались «пьяными». Долги копились особенно у тех, кто промышлял охотой, ловил рыбу. Листая замятые углы тетрадок перед должником, предприимчивый племянник вынуждал его сдавать по дешёвке, в счёт долга, дикое мясо, рыбу, кедровый орех, омуль. Не было ни одного двора в селе, где бы ни поживился родственничек Моконова. Глава района похлопотал, чтобы у племянника в селе на торговом поприще не было конкурентов.
— Что задумал, Моконов, договаривай?
— Помоги, Павел Николаевич, нужно в Иркутске, замолвить нужным людям словечко. В Луковой пади, место хорошее, красивое. Вот там и отстроиться бы.
— Это где минеральные источники? Там же земли нацпарка. Как ты это обойдёшь?
— Так мы не будем писать, что кемпинг. Мы укажем, что это место отдыха организованных туристических групп. Или выведем из земель нацпарка в земли туристическо-рекреационного использования,— Моконов поднялся из-за стола,— пойдём, Павел Николаевич, покажу тебе всё.
Прошли через двор, по деревянной лестнице поднялись на площадку второго этажа. Прямо за тонкой полосой стланика ворочалась тяжёлая синь Байкала. Направо пыльная улица уходила за село, дальше путалась в прибрежной степи в клубке других грунтовых дорожных отметин. Подумалось, ранимая здесь степь, раз машина пройдёт, рубец остаётся надолго. По левую сторону стеной стоял лес предгорья.
— Оттуда дорога придёт,— Моконов махнул рукой влево,— вы, Павел Николаевич, её построите. От дороги, в пяти километрах источник. Самое место кемпингу. Сейчас здесь богатеями считаются бюджетники да пенсионеры. Потому что деньги получают. А другим как жить? Водку пить? Дорога будет, туристы приедут, деньги платить будут, люди работу получат. Заживёт Алхатуйка новой жизнью.
— А ты людей, о которых так заботишься, спросил? Там же ваше сакральное место. Как же Боги ваши, Эжены, посмотрят на твою инициативу?
— Эээ, лукавите, Павел Николаевич,— Моконов говорил неторопливо, обстоятельно,— кому как не вам знать, что кого заботит своя рубаха, что поближе к телу, тому и Боги благоволят. Вы подрядный контракт на ЛЭП и дорогу себе отжимаете, я тоже хочу о своих интересах позаботиться. Мы здесь одной верёвочкой завязаны. Вы мне поможете, а я, глядишь, тоже вам пригожусь. Построить и дорогу, и ЛЭП дело нехитрое, а вот содействие местных властей, сами знаете, дорогого стоит. Национальный вопрос ещё никто не отменял. Помните, как лет двадцать назад буряты машины с туристами в Харме переворачивали? Техника дорожная тоже ломаться умеет. Всё на Эженов спишется. Но я так понимаю, что вам, Павел Николаевич, не столько эти подрядные контракты нужны, сколько в Областную думу нацелились пройти на выборах. Вот только незадача получается, географическая. Вы там, в Иркутске, а электорат ваш здесь обитает, в Алхатуйке, Харме, Узуре. Так что подумайте над моим предложением. Мы с вами и на лечебных грязях Крестовых озёр туркомплекс построить могли бы. Совместно.
Земцов молчал. Моконов дальновиден. Земля в доступной части побережья давно стала золотой. Дорогу сюда проложат — и здесь цены ей не будет. Но каков наглец. Прямо говорит, не боится. А чего ему бояться? Он здесь хозяин. Местный князёк. Как он скажет, так люди и будут делать.
— Угрожаешь или договариваешься, Моконов? Аппетиты у тебя большие. Хорошо, что делаешь это сейчас, пока мы ещё на берегу. На переправе поздно будет. Только я сейчас тебе не отвечу, подумаю ещё немного. Пошли. Скоро сход проводить.
— Подумайте, подумайте, Павел Николаевич. Приятно с умным человеком дела иметь.
Когда журналисты ушли, Илья достал початую бутылку водки, разлил по гранёным стопочкам.
— Выпьем по маленькой.
За спиной шумно вздохнула Марина. Принялась мыть посуду, гремела тарелками. Илья помолчал, потом медленно с расстановкой произнёс:
— Станем ли жить лучше? Степь живая. Раз по ней машина проедет, у неё на теле рубцы от колёс остаются. А с дорогой к нам не одна машина приедет. Десятки машин. Со степи шкуру снимут, как сняли там, где берег доступным стал. Был сегодня в конторе. Начальство начало давить, хотят, чтобы я акт отвода под турбазу в Луковой пади согласовал.
— Да как же, Илья? Залезет туда Моконов? Оно понятно, своя рука — владыка. Но он же знает, что туда идти можно только с поклоном. Это священное место.
— Священное. А если по закону — там земли нацпарка. Понимаешь? Там в принципе нельзя ничего строить. Теперь понятно тебе, в чём вся соль? Дорога придёт. Сначала туда, потом до Крестовых озёр, потом дальше. И начнут выгребать тайгу. Работу они дадут… Нет. Детей они наших холуями сделают.
— Илья. Да куда же тебе с ними тягаться? Уступи,— всхлипнула за спиной Марина.
— Молчи! — Илья обернулся к жене, шумно встал из-за стола, уронил стул,— всё. Мне пора ехать. На сход не пойду. Пустое. Дел на кордоне много. А ты, Оська, сходи, послушай.
Шустрый Алёшка стукнул в окно:
— Аба, там приезжие нашу машину смотрят.
Оська заторопился:
— Ладно, Илья. Не шуми, не торопись, всё как-нибудь сладится. Люди разные, как трава, деревья, животные, но все они — люди. Правильно ты говоришь. Но как быть? Дорогу будут делать. И линию проведут. Нас не спросят. В сомнении я. Может, всё к лучшему, может, жить, как люди начнём? — водка уже тёпленьким разлилась по Оськиным жилам, и ему уже не казалось столь значительным, придёт дорога в село или нет. Скоро подхватившись, мелкими шашками заспешил вслед за Алёшкой.
На площади перед школой, в тени пожухлой на жаре черёмухи Оська увидел группу приезжих людей. В центре стоял большой человек с портфелем из бугристой кожи и разговаривал с главой администрации, Натальей. «Депутат Земцов,— подумал Оська,— ишь, как Наталья мельтешит. Старается». Работал давешний оператор. Камера была направлена на депутата. Несколько журналистов тянули к нему микрофоны, строчили в блокнотах, щёлкали затворами фотоаппаратов. Рыжуху оттёрли. Она пристроилась с краю, выглядывала из-за чьей-то спины, быстро писала. Несколько односельчан внимательно слушали гостя. Рядом поверх голов орлиным взором оглядывал покосившиеся заборы Моконов, глава района. Улица была пустынной, только ребятишки жались к забору, зыркали любопытными глазёнками. Шуганув роющихся в пыли кур, Оська приосанился, держась за крестец и округлив птичью грудь, важно подошёл поближе к гостям.
— А это что за экспонат? — депутат указал пальцем на Оськин агрегат,— паровоз напоминает. Как он здесь оказался?
— Английская паровая машина ещё довоенной постройки, локомобиль называется,— выступил из-за людей Оська, я его трактором со старой лесопилки притащил.
— И что же делает эта машина?
— То же, что и раньше. Электричество,— удивился Оська недогадливости гостя, погладил выпуклый клёпаный бок,— сюда закладывают дрова, здесь пар крутит шкив, получается электричество, которое запускает пилораму.
— Этот локомобиль, он и сейчас может работать? — масляно улыбаясь, выступил вперёд Моконов.
— Конечно,— Оська чувствовал подвох в вопросе, но всё же обстоятельно продолжал отвечать,— вы не смотрите, что ржавый. Ревизию я недавно проводил, машина полностью укомплектована нужными узлами, вентили всё на месте.
— Надо же,— Моконов хлопнул себя по бокам и громко засмеялся,— надо же. А я думал, что Алхатуйка живёт без электричества, в темноте, а у нас, Павел Николаевич, тут целая паровая электростанция. Может, нам и ЛЭП не нужна? Напилим дровишек и реализуем здесь Алхатуйский план ГОЭЛРо, денежки бюджетные сэкономим.
Все дружно засмеялись. Хохотнули сопровождающие депутата гости, журналисты, раскатилась, как горошек рассыпала, глава посёлка Наталья, заржал моконовский племянник Борька, зажмурил, ухмыляясь, и без того узкие глаза глава района Моконов. Лишь односельчане, смущённо улыбались, исподтишка поглядывали на депутата, на Моконова, на других гостей.
Оська недоумевал, что тут такого смешного люди нашли в его машине. Смотрел на улыбающегося Земцова. На его густую, словно приперчённую, седину гладко уложенных волос, крупный нос, которым тот поводил, будто не смеялся, а принюхивался, на ровные белые зубы, как у молодого волка. И вдруг подумалось, так вот он какой, хозяин жизни, который проложит к его селу дорогу. И приведёт он сюда свою стаю, таких же хозяев, похожих на него, держащих в своих сильных лапах портфели из бугристой кожи, набитые бумагами. И будут они въезжать в Алхатуйку по этой самой построенной им дороге на чистых, словно навощённых, больших автомобилях. И Алёшка с другими чумазыми мальчишками будет бежать за этими машинами, заглядывать в их окна, где разнаряженные дети Земцовых будут есть мандарины и равнодушно поглядывать сверху. Оська молча повернулся и поковылял по горячей пыли прочь от этих без причины заливающихся смехом людей.
В поселковом клубе народу набилось — не продохнуть. Люди устроились на длинных лавках, приставленных ящиках, стояли у стен. Земцов сидел в президиуме на выщербленной сцене и рассматривал ленты лиц в рядах перед собой. Лица казались одинаковыми, словно двоились, троились, казались множеством повторений одного и того же исчирканного жёсткими морщинами скуластого лица. То в обрамлении из яркого, с фиолетовыми цветами, платка, то в сдвинутой на затылок засаленной кепке с торчащим из под неё ёжиком чёрных волос. Искал глазами маленького пожилого бурята, что встретил у локомобиля. Вышло неловко. Никак не ожидал, что тот обидится. Не учёл, буряты вообще народ обидчивый. Неприятность эта осадочком отложилась в душе.
Тем временем вступительное слово взял Моконов. Долго что-то говорил, часто поворачивался к Земцову, уважительно наклонял голову и продолжал дальше свою речь. Рядом сидел Николай, несколько раз повторил в адрес оратора: «Ух, чешет, как по писаному…». Потом выступила директор местной школы. Молодая, энергичная, упомянула о юбилее школы, о том, как строили её сто лет назад алхатуйцы, собирали с каждого двора по три бревна. Энергично благодарила Земцова за компьютерный класс. Так же энергично жестикулировала, рассуждала, что работает этот класс только по вечерам, когда в посёлке включают дизель.
— Внучка первого учителя школы. Историю преподаёт. Династия,— тихо прошептал Николай.
Надо же. В этой дыре, в школе на полсотни детей учительская династия есть. Земцову вспомнилась его школа. Такая же маленькая в несколько комнат с белёными печками в каждой. Помнил, как приходил с мороза и первым делом пригревался у печки. Один раз так и уснул, привалившись к её тёплому боку в закутке, пока истопник не разбудил его после занятий. Отвёл к учительнице. Как она жалела его, всё расспрашивала о родителях, о том, как живут, напоила травяным чаем с мёдом. Недоучился Земцов в этой школе. Когда погиб отец, забрали его к себе родственники в Иркутск. Потом институт, карьера пошла в гору. С два десятка лет не появлялся совсем на своей малой родине. Лишь недавно, когда в депутатство рванул, приехал. Походил по заросшему кустарником заброшенному кладбищу. Не нашёл ни могилы матери, ни отца. Забыл по давности лет, а спросить уже не у кого было. С тех пор вину эту камнем носил в себе, без надежды на искупление.
Тихо работала камера, жужжали мухи на окнах, речь ораторов изредка перекрывало покашливание то в одном, то в другом углу. Дизелист говорил о нехватке топлива, о том, что из двух агрегатов работает только один, а ревизию не проводили уже лет пятнадцать. Земцов слушал, как перемерзают трубы зимой у водокачки от перебоев в электроснабжении, как воду развозят по дворам в бочке, потому что немыслимо за водой ходить с вёдрами на берег обмёрзшего Байкала, а колодцы леденеют ещё в декабре. Такой безнадёгой сквозило от всех выступлений, но Земцов уже совершенно не ощущал, что слова этих уставших от невозможной борьбы за существование людей уже не доходили до его сердца.
— Ну всё, пора Павел Николаевич, все подогрелись, прошептал Земцову Николай, сейчас ваш звёздный час.
Земцов встал, обвёл глазами зал. Ещё минуту назад казавшиеся лентами одинаковых лиц ряды сидящих напротив него людей стали вдруг разными, пёстрыми, многоликими. В упор на него смотрели глаза усталые и бодрые, нахмуренные и весёлые, настороженные и благодушные, но все одинаково наполненные любопытством. Они ждали. Ждали, что скажет. Ждали и отказывались верить, что вот он, Земцов, чужой для них человек, прилетел сюда, в Алхатуйку, из совершенно другого мира, почти с другой планеты, чтобы раскрыть для них врата рая за просто так, не требуя никакой дани взамен. Где-то в затылке шевельнулась предательская мысль. Имеет ли он право, исходя из собственных представлений о правильности жизни, принимать на себя смелость указывать, как жить этим людям? Боль вошла, сжала сердце и уже не исчезала. Он, так же как и они, родился и вырос здесь. Когда-то давно он уехал отсюда и там, шагнув в развесёлую студенческую жизнь, поторопился плотно закрыть за собой дверь. А теперь он хочет рвануть её обратно, распахнуть и вдруг отчётливо понимает, что не в рай ведёт дверь, а выстилается за ней для этих людей путь в ад, потому что, как Горная сносит в Байкал всё, что попадается на её пути, так снесёт и их ураганным потоком в эту открытую дыру, оторвёт, как его в своё время оторвало, от дома родного, от корней, от памяти предков. Но может, он ошибается? Моконов-то здесь живёт, здесь его корни. Он-то наверняка знает, что нужно этим людям. Движущей силой здоровой предприимчивости этого местного князька можно обеспечить им условия достойного существования. Значит, прав Земцов, значит, имеет он право сделать то, что задумал. Объективно ничто не возникает из пустоты, значит всё должнó быть как дóлжно.
— Уважаемые жители села Алхатуйка,— начал Земцов и понял, что нельзя, нельзя сейчас здесь строчить заученной речью. Нельзя под этим всеобщим рентгеном сотен глаз лукавить дешёвыми штампами,— дорогие сельчане… Я буду краток. У бурятского выражения «Аялха туйл», кроме понятия «конец пути», есть ещё другой перевод. «Середина земли». Я хочу, чтобы село Алхатуйка стало, действительно, серединой земли. Я даю вам слово, что построю недостающие полсотни километров линии электропередач до села. Мне нужно только ваше согласие.
Земцов замолчал. Молчали и люди. В тишине было слышно, как далеко в густеющих сумерках перелаивались по дворам собаки.
— Граждане алхатуйцы, давайте голосовать,— прервал молчание Моконов,— кто за то, чтобы в селе Алхатуйка были свет и тепло, работали телевизоры и холодильники, чтобы ваши дети получали в школе образование на современном уровне, чтобы постоянно была вода, чтобы можно было построить наконец туристические объекты и рыбоводное хозяйство, чтобы вы, дорогие алхатуйцы, начали жить в современных цивилизованных условиях. Кто за? Поднимите, пожалуйста, руки. Ну что так нерешительно? Смелее, смелее.
На сход Оська пришёл рано, но в клубе было уже много народу. Устроился в самом дальнем углу, на уголке последней скамейки. Было плохо слышно и совсем ничего не видно. Оська тянул цыплячью шею и прислушивался к шепотку сидящих рядом женщин, комментирующих происходящее на сцене. В покосившееся окно сквозь зелёные листья берёз Оська смотрел на свой локомобиль. Последние лучи солнца цеплялись за его выкрашенную синей краской трубу и, вспыхнув напоследок, гасли. Небо густое и звёздное опускалось на крыши домов. С сиреневых склонов сопок степной воздух нёс терпкий запах цветущего в эту пору чабреца. Оська вспомнил, как в его детстве так же цвела степь, овцы паслись на морщинистых склонах сопок, травы в распадках стелились под тонкими ногами лошадей, лежали горбато перевёрнутые лодки на берегу. А у маленького Алёшки не будет такого детства. Построят дорогу. Придут чужие люди, и начнёт он в глубине души стыдиться своей кочевой сути и благоговеть перед яркими лоскутами ворвавшейся в его детство чужой жизни.
Внезапно Оська понял то, что лишь смутно бродило в его голове с самого утра. Нельзя терять силы на этой стремнине, когда тебя уже несёт поток. Иначе не выплывешь, расхлещет, как волну о каменистый порог, на мелкие брызги. Кто скажет за рассудительных и немногословных его земляков, где каждый второй прямой родственник, а другой каждый второй почти родственник? Кто скажет вслух то, о чём они думают на самом деле, то, о чём разговаривают между собой у ворот своих домов? Не принято здесь вперёд вылезать, привыкли поступать, как начальство скажет. Начальству виднее. Даже если не по сердцу, не к душе. Но это же ему, Оське, только ему, по праву одного из старших в этом селе, дано сказать слово за всех, кто здесь жил и живёт на этой земле. Уже начали вставать люди со скамеек, уже нехотя потянулись вверх руки.
— Подождите, подождите, послушайте, что скажу я,— Оська рванулся к сцене, с трудом пробирался между людьми, спотыкался о ящики, чуть не падал. Но странное дело, люди начали расступаться перед ним, помогали перешагивать через скамейки, подталкивали, торопили. Когда Оська добрался до сцены в клубе стоял такой шум, что Оська испугался, его никто не услышит. Он залез на ящик перед сценой и повернулся к залу. Наступила тишина. Оська прокашлялся и тихо сказал:
— Не нужна нам дорога, а значит, не нужна эта ЛЭП.
И вздох облегчения прокатился по клубу.
— Постой, что ты говоришь дед? Ты посмотри, как вы живёте… — один из гостей развёл руками.
— Как мы живём… Хех, вот вроде ты умный человек, из города, а не понимаешь. Нам в жизни нужны самые простые вещи. Чтобы мора на зверьё не было, чтоб плодились, чтоб лес не высыхал, чтобы реки текли, чтоб вода была как слеза. Мы берём у природы ровно столько, сколько нужно. Нельзя убивать зверей напрасно, подранков оставлять, нельзя землю рыть, нельзя жадничать безмерно. У жадных людей дети не родятся. А нам важно жить так, как жили наши предки.
Люди оживились, зашумели:
— Правильно Оська говорит. Правильно. Не нужна нам ЛЭП.
— Прав Иосиф Николаевич,— резко жестикулируя, заговорила директор школы,— наши дети должны расти в чистоте. В гармонии с окружающим миром. Мы от пьянства не можем освободиться. С чужими людьми до нас дойдёт вся грязь городской цивилизации — наркотики, распущенность.
— Туристы-варвары на Кривой косе бутылок набили, сосну почти всю на дрова для кострища извели. Что будет, когда здесь всё станет доступным? Они землю изроют своими колёсами.
— В Узуре турбазу элитную построили, а люди как жили в нищете, так и живут. Всех спаивают подчистую. А посмотрите, в какую помойку там берега превратились.
— Да вы что несёте? — громовой голос Моконова чуть не столкнул Оську с ящика. Оська медленно повернулся. Моконов стоял, возвышаясь, на сцене. Жёстко, уверенно выхватывал цепким взглядом тех, кто только что кричал. Указательным пальцем проткнул воздух:
— Ты… сейчас зарплату на своей водокачке получаешь, можешь завтра её лишиться. Ты… в долгах как шелках, когда отдавать будешь? А ты? Чей хлеб сегодня ешь? Кто тебе работу даёт? Вы все… привыкли жить с протянутой рукой,— палец ткнул в зал,— кто вам без конца дотациями из бюджета помогает?
Повернувшись к сцене, Оська встретился глазами с Земцовым. И вдруг понял, что не враг он им, что стоит этот большой человек сейчас вот здесь, на сцене, перед ним, Оськой, и понимает, что пришёл он не с тем подарком и не о том, что нужно его односельчанам, речи вёл. Понял Оська, что не на моконовской стороне сейчас Земцов, что засомневался он в своей правде, что ждёт он от него, Оськи, того слова, которое примет безоговорочно, потому что веру потерял в себя. Оська повернулся к людям и в наступившей тишине громко отчётливо произнёс:
— Мы не скот, чтобы ходить в ярме и ждать, когда Моконов накормит. Здесь мы живём, и мы решаем, как нам жить.
Зашумели, заговорили все враз алхатуйцы:
— Моконов землю присмотрел в Луковой пади для себя, вот о дороге и хлопочет. Племянник его таскает сюда городских браконьерить. Это им дорога понадобилась.
— Нет, не будем мы голосовать. Не желаем…
— Раз деньги есть, лучше пусть дизель новый привезут, а старый в ремонт отправят…
— Оська, запускай свой локомобиль, пусть видят, что и мы не лыком шиты...Запускай, запускай…
— Хех… была не была, Алёшка, беги, закладывай в барабан дровишки,— Оська ходко заковылял на выход к дверям, к своему железному детищу. Люди весело похохатывали, двинулись в узкую дверь, на крыльцо, на улицу, за ним. Оглядывались на Земцова, подмигивали. Вот так-то, депутат. Отворачивались от Моконова, не хотели смотреть, как он рухнул на стул, в бессильной ярости сминал в комки бумагу на столе, торопились из душного помещения. Скорее, скорее на свежий воздух, где дышится полной грудью пряным воздухом вечерней степи.
Железная машина тускло отсвечивала под неясной луной своими начищенными вентилями. Все столпились вокруг, ждали, подталкивали, подбадривали друг друга.
— Всё, сейчас начнём,— Оська закрыл задвижку. Медленно разгорались дрова, чуть потрескивали. Но вот вода в барабане начала сначала тихо шуметь, затем всё громче и громче. Засвистели клапана, забулькало, заворочалось. Стрелка манометра поползла вверх. Оська положил руку на вентиль:
— Ну не подведи, родной,— и повернул.
Медленно тронулся вал под давлением пара, дёрнулись шкивы. Машина начала набирать обороты. Алхатуйцы заворожённо смотрели, как вот-вот сейчас, сдвинется всей своей массой от неведомой силы этот тяжёлый железный конь и пойдёт, всё быстрее, всё дальше, дальше, и понесётся над степью в густое звёздное небо, вдоль зубчатой линии ночных гор, вслед за последними закатными сполохами. И замерцает небо разноцветными огнями, как зазывно мерцает далёкая чужая жизнь, так настырно рвущаяся сюда. Шкивы начали вертеться всё быстрее, загудел генератор, и вдруг вся площадь, берёзы, лица людей осветились разноцветными лампочками ёлочных гирлянд, развешанных по забору.
— Ура! Свет, свет,— кричали мальчишки,— ура, у нас будет свой свет!
— Хо… Хо… Давай, давай, Оська, кочегарь свою машину,— похлопывали его по плечу мужики,— покажи им, что и мы не лыком шиты.
Оська повернулся от дышащей жаром топки локомобиля и увидел Алёшку. Мальчик сидел на штабеле досок, мечтательно запрокинул голову к чёрному небу. Остро чиркнула падающая звезда, и Оська подумал, что пройдёт какое-то время и наступит срок ему плыть по родовой реке в места, откуда не возвращаются. Но будет всё так же ночная степь кружить душистым мороком голову, светить желтоглазой улыбкой луна, молчаливо пасущая у подножья гольцов отару горбатых сопок. А весной, лишь земля покроется молодой травой, повзрослевший Алёшка, как когда-то его отец, доверит помогать своему сыну на стрижке грив и хвостов у лошадей, будет делать брызганье и бросать в огонь кусочки мяса вместе с вырванными из грив и хвостов белыми волосами, а затем угощать собравшихся. Потому как очень надеется Оська, что поймёт его Алёшка, сердцем поймёт, как невозможно, невыносимо было сегодня допустить, чтоб поток, отвернул от веками намытого русла.
Долго потом расходились алхатуйцы со схода домой, переходили от дома к дому, медлили, стояли у ворот. Долго раздавались возбуждённые голоса в темноте от распахнутых калиток, с завалинок под тёмными окнами изб. Тихо сгущалась ночь над уставшей от событий этого долгого дня Алхатуйкой.
Земцову не спалось, встал, по кривому настилу через двор вышел за ворота. Светало. Туман растянулся слоистыми прожилками меж редких кустов, перетекал по кочкам и холмикам болотины, отделяющей берег от окраины села. Воздух тепло и влажно застыл в устоявшейся тишине. Луна поглядывала своим тёплым охристым оком, перемигивалась с невидимым солнцем, просыпающимся за горбом острова. На западе распласталась широкая степь, окаймлённая пилой сине-зелёных гор, там, где небо медленно таяло, оседая лоскутами облаков на острых гребнях. В конце улицы на заборе, на кустах горели разноцветные огоньки, что-то гудело, ритмично поскрипывало, покряхтывало. Земцов пошёл на свет.
У извергающего пар и дым локомобиля сидел дед, который накануне расстроил все планы Земцова. Подошёл, поздоровался. Присел рядом. Сидели. Молчали. Спустя некоторое время Оська спросил:
— Что не уехал?
— Места не хватило. Роженицу вашу срочно пришлось отправить.
— А почему кого-нибудь из помощников не оставил?
— Не захотел.
— Вот так в жизни и бывает. Судьба повернёт и, смотришь, а тебе уже и места нет, а занять чужое нельзя, потому что не по-человечески будет.
— Можно, я поживу у тебя несколько дней?
— Поживи.
— Как же ты придумал, дед, локомобиль свой запустить?
— Я не придумывал. Люди так захотели. Я, когда на лесосеке его всего прошерстил, смотрю, он работать, вроде, может. Притащил к школе, думал сюрприз сделать. Отремонтировать, да под Новый год на ёлке во дворе школы лампочки зажечь для ребятни. А оно вон как получилось неожиданно. А что? Расстроился, что люди тебя не поддержали?
— Нет. Это ваша правда верх взяла. А моей тут места не нашлось. И всё же плохо укладывается решение схода в моей голове. Любой человек хочет жить как лучше, а алхатуйцам как будто это не нужно. Скажи, дед, почему вы отказались?
— Эээ… Ничего ты не понял. Снег растает, когда время придёт. Сегодня люди поняли, как им вместе жить дальше, а завтра они поймут, что нужно вместе делать. И тогда будет у них и дорога, и электричество, и та жизнь, которая им нужна, а не которой ты хотел их заставить жить. Не торопись, подепутатствуй, и всё придёт через годик-другой. Жизнь насильно ломать не надо, она сама постепенно изменится.
Прикрывая рукой лицо от жара, Оська подкидывал в гулкое нутро локомобиля дровишки, которые ему подавал Земцов. Генератор гудел, наддавая света лампочкам, уже меркнувшим в предчувствии рассвета.
— А ты не Коли Земцова сын будешь?
— Да, его… Ты его знал?
— Знал. Хороший человек был, умный. Давно на кладбище был?
— Весной ещё. Только ничего не нашёл.
— Когда человек дорогу домой забывает, время её стирает с земли. Не должен ты был отрываться от корней своих. Свожу тебя к отцу, покажу его последнее пристанище. Тебе сейчас это ох как нужно, поговорить, потолковать с ним, научиться слышать его голос.
Ещё в предрассветном небе висел улыбчатый диск луны. Ещё солнце не насмелилось позолотить горбину острова на востоке. В топке английской паровой машины гудел огонь, весело проворачивался шкив, приводя в движение зубчатые шестерёнки, цепи, валики. Под разноцветными лампочками ёлочной гирлянды, укрывшись телогреей и подоткнув под голову её рукав, на штабеле досок крепко спал Земцов. В танцующих сполохах священного огня тихо камлал Оська, негромко ударял в шаманский бубен и горловым звуком протяжно тянул свою заунывную ноту:
— Птица летит в гнездо, туда, где была птенцом. Рыба плывёт в родную реку, где родилась из икринки. Так и человек, если не стал человеком без памяти, должен вернуться туда, где бегал босоногим ребёнком, где впервые познал мир, где сделал первые шаги и в первый раз позвал мать. Он должен вернуться и поднимать опустевшее родовое кочевье, деревню, улус, туда, где его жизнь связана с памятью предков.
1. Бурханить — традиционный бурятский
ритуал задабривания духов.