Опубликовано в журнале День и ночь, номер 6, 2017
Бирюзовый костюм
дочери
На опознание пришлось ехать самой. Позвонила мужу в его пожарку. Долго ждала пока искали, слушая громкий смех, почти гогот. Хотела бросить трубку, но терпела. И напрасно. Ответили, что Николай на выезде. Выговорили торопливо и, как ей показалось, раздражённо, словно отмахнулись от надоедливой. Доверять известие о гибели дочери чужим, подозрительно весёлым людям было неприятно, даже страшновато, боялась нарваться на фальшивые соболезнования, и Татьяна не стала просить, чтобы передали мужу о звонке, к тому же была почти уверена, что он никуда не уехал, играет в домино или дрыхнет в какой-нибудь укромной каптёрке.
От остановки шла быстро, чуть ли не бежала, а у входа в морг остановилась. Всё ещё надеялась, тянула время. Из дверей вышла девушка, очень похожая на Верочку. Она радостно шагнула навстречу, но остановилась. Нет. Не она. Верочка выше ростом, не сутулится и волосы у неё пышнее.
Она и на столе была красивая. Изуродованное тело закрывала простыня, а на лице ни царапинки. Словно спящая. Казалось, дотронешься, и она проснётся. Татьяна осторожно дотронулась. Щека была холодной. Отдёрнула руку, и сама чуть не упала. Голова кружилась, а слёз не было.
В милиции объяснили, что случилось это около часа ночи возле кафе, в котором она работала официанткой. Рядом с ней был молодой человек кавказской национальности. Машина с места происшествия скрылась. Когда их обнаружили, оба были мертвы. Свидетелей пока не нашли, но будут искать и свидетелей, и виновника. Потом ей отдали сумку дочери и попросили расписаться. В сумочке лежал паспорт, тысячная бумажка с мелочью, телефон и ключи от съёмной квартиры.
Точнее сказать, не квартиры, а комнаты. Предприимчивый хозяин разделил тонкими перегородками стандартную хрущёвку на четыре конуры, облагороженные душем и туалетом. Верочке даже крохотный балкончик достался. Она перебралась туда сразу, как устроилась в кафе. Смена заканчивалась поздно и ехать через весь город в Черёмушки на такси не на много дешевле, чем платить за отдельное жильё. Да и устала спать на раскладушке. Татьяна не возражала. Девчонке девятнадцать лет, начала стесняться. Теснота кого угодно сделает раздражительным. А Верочка с детства была нервная. Да как не быть, если пьяный папаша постоянно лезет с глупыми нравоучениями, от которых некуда спрятаться в однокомнатной квартире с совмещённым санузлом. И у телевизора вечная война: девчонке хочется концерт посмотреть, а ему непременно надо переключить на другую программу и не обязательно на футбол или хоккей, может любую политическую болтовню слушать, да что угодно — лишь бы по-своему, лишь бы поперёк, но якобы с воспитательными целями. Переключит, а через пять минут перебирается курить на кухню. Не выдержала, сбежала.
Возле двери заробела, будто от чужой квартиры ключи нашла. Так ведь и правда, чужая. Была здесь единственный раз, когда Верочка въезжала, помогала вещи с остановки донести — всё приданое в две сумки уместилось. Вроде и осматривала «хоромы» да ничего не увидела, не запомнила. Два года прошло. Тогда была пустая комната, а теперь вошла в обжитое гнёздышко и удивилась уюту. Дома Верочка особой аккуратностью не отличалась. Не только отец придирался, но и сама Татьяна, случалось, покрикивала. А здесь чистенько, ничего не разбросано. Фасонные занавески с красивыми цветами и покрывало сама уже покупала. Женщина проснулась. А всё равно ещё ребёнок — на диване выгоревший плюшевый медведь, любимая игрушка, сначала дома оставила, потом специально за ним приезжала. Медведя узнала, а мужская рубашка и брюки на спинке стула — это уже не совсем знакомое. Значит, парень жил у неё. Может, потому и порядок, что надеялась понравиться. Татьяна подняла рубашку за плечи — узкая, но длинная, и брюки со стула до пола достают. Парень был высокий, но поджарый. Кавказской национальности — они такие. Она понюхала рубашку. Пахло молодым потом и приятной туалетной водой. Рубашки мужа пахнут резким табаком и чем-то кислым. И всё-таки, если бы дочь попросила совета, она бы, наверно, попыталась отговорить — пугали её эти чужие мужики, не доверяла им. Попользоваться они мастера, а жениться предпочитают на своих. Может, и у этого своя законная дома ждала, детишек нянчила. В милиции сказали, что свидетелей не нашли. И не найдут ни свидетелей, ни водителя. Надежда только на родственников парня. Эти не прощают и просто так не отступятся. Рубашка выскользнула из пальцев, и Татьяна, наступив на неё, неуверенно шагнула к дивану. Беззвучно плакала, мотая головой, сдерживая слёзы, но они всё равно ползли между плотно сжатых век. Она схватила медведя и что есть силы прижала к себе. Верочке подарили его на десять лет. За это время тёмно-коричневый плюш порыжел и вытерся. Совсем некстати возник дурацкий вопрос: как долго живут настоящие медведи? Стала копаться в памяти, но ничего не нашла, да и не могла найти, потому что никогда не знала. Но это незнание, отвлекло её и притушило слёзы.
Поднявшись с дивана, она подошла к холодильнику, посмотреть нет ли там минералки или какого-нибудь соку, но вместо воды увидела две полных и одну початую бутылку вина. На блюдце лежали подсохшие пластики сыра с загнутыми краями. Татьяна взяла початую бутылку и налила полный стакан. Его она выпила сидя на диване и поглаживая медведя свободной рукой. Потом выставила недопитую бутылку и сыр на стол.
Старалась думать о Верочке, но в голову почему-то лез муж. Теперь ей казалось, что во всём виноват только он, которого давно перестала называть по имени. Оно и раньше зуделось, но здесь в комнате погибшей дочери все застарелые претензии складывались в стройную чёрную полосу. Одна обида цеплялась за другую и вытаскивала третью. Когда поженились, он работал на алюминиевом заводе и очень хорошо получал, даже за вычетом алиментов. Деньгами, уходящими в другую семью, она не попрекала. Ему самому показалось, что бывшей жене достаётся слишком жирный кусок. Ушёл в пожарные на маленькую зарплату и большие свободные дни. Обещал, что между дежурствами нашабашит больше, чем на заводе. Запала хватило года на полтора. Потом где-то не заплатили, где-то обсчитали, где-то наобещали… Ожидания становились всё дольше и дольше. Приходил с дежурства, заваливался на диван и пялился в телевизор. А если бы остался на заводе, алименты давно бы выплатил и очередь на расширение квартиры давно бы подошла. Получили бы, и подрастающей девчонке не пришлось бы любоваться папашей в вечных трусах и обвисшим волосатым животом. Даже воздух испортить не стеснялся, а потом с критикой лез, жизни учить.
— Ос-то-чер-те-е-е-ло!
Вырвалось, и снова потекли слёзы.
Встала, чтобы умыться, но остановилась возле шкафа, машинально открыла дверцы и опешила:
— Ничего себе! Откуда, Верочка?
Уходила из дома не то что бы в единственных джинсах и свитере, были кое-какие дешёвенькие тряпки, но в шкафу висело чёрное платье и бирюзовый костюм. Татьяна воровато оглянулась на дверь, осторожно сняла платье, приложила к себе и подошла к зеркалу.
— Красивое!
Остановиться уже не могла. Разве остановишься на полпути? Быстренько разделась и влезла в платье. Как будто специально для неё куплено. Может быть, чуточку тесновато, но терпимо. Единственная досада, что глубокий вырез на груди заползает на пожелтевший от стирок бюстгальтер, а появляться на людях без него всё-таки страшновато, да и неприлично, наверное. Следом шевельнулась мыслишка, что в этом платье можно пойти на похороны. И тут же вогнала в краску.
— Нехорошая идея,— пристыдила себя Татьяна и быстренько высвободилась из платья.— И всё-таки тесновато.
Зато бирюзовый костюм в самый раз: ни где не тянет, нигде не топорщится, и глаза под цвет.
Она уже забыла, когда последний раз примеряла обновку. Стыдно было радоваться, но радость нахально лезла и в глаза, и в губы. Даже щербатина в левом углу рта не сдерживала широту улыбки. На дне шкафа лежала картонная коробка с туфлями к вечернему платью. Не то чтобы ходить, она и примерять такой высоченный каблук не пробовала. И всё-таки рискнула. Три шага до зеркала вогнали в пот. Ноги вихлялись, икры каменели, верхнюю часть тела раскачивало. Примерила белые босоножки. В них было удобнее. И снова вернулась к зеркалу. Стояла, любовалась, моментами не совсем понимая, кого видит в нём — себя, или дочь. Но зеркало — всего лишь зеркало, если долго в него смотреть, оно становится безжалостным и начинает показывать лишнее и не очень приятное. Некстати вспомнилось, что по обычаю положено занавешивать зеркало чем-то чёрным. А она вместо этого бессовестно любуется собой. Или всё-таки Верочкой? Конечно, Верочкой. Красавицей дочерью, которой должны любоваться все. А для этого надо выйти на улицу, к людям, они не станут всматриваться, и хорошо, что не станут, ей достаточно приветливых глаз, чтобы кто-то оглядывался на неё молодую и красивую, как Верочка.
На улице почувствовала, что сильно устала. Ноги гудели. Подошвы шаркали об асфальт. Место, где можно посидеть, напросилось само собой — надо зайти в кафе, только не в то, где работала дочь. Там её сразу узнают, не могут не узнать, начнутся вопросы. Она бы и поговорила с теми, кто видел дочку в последние дни, может, даже ещё вчера, но для этого надо возвращаться в своё платье, а сил не было. Чужая одежда словно защищала, прятала от подступающей навязчивой боли, переселяла во вчерашний день, в котором Верочка была жива. Вот она заглядывается на своё отражение в витрине, ждёт, когда в светофоре загорится зелёный свет, берётся за дверную ручку своего кафе… Нет! Туда нельзя. Там будет тяжело. Татьяна отдёргивает руку и спешит отойти подальше.
Через два квартала видит зазывную вывеску. Спускается в полуподвальный зал. В её молодости кафе были другими — много света и мало свободных мест. А здесь полумрак и пустые стулья с массивными спинками. Плотная компания за длинным столом, три молодых парочки и одинокий мужчина. Татьяну тянуло подсесть к нему, но удержалась, однако села так, чтобы он видел её. Мужчина пил кофе. Когда подошёл красивый гибкий официант, она слегка замешкалась, но заказала триста граммов вина. Кофе как-то не устраивал, ну выпьешь чашку за десять минут, а дальше что? Не уходить же? Ей нравилось, что мужчина одет в белый костюм. Нравилось, как рука с длинными пальцами поднимает чашку и подносит к узким губам. Расслабленно откинувшись на высокую чёрную спинку стула, он смотрел прямо перед собой, но Татьяну не замечал. А должен был почувствовать, что на него смотрит красивая женщина. Не удосужился. Наверное, кого-то ждал.
Полутёмный зал обволакивала тихая зазывающая музыка, но никто не танцевал. Не обращают внимания, не приглашают. И словом не с кем перекинуться. Даже вино допивать не хотелось, но оставлять было жалко. И вдруг услышала:
— Скучаем?
Она испуганно оглянулась. Кудрявый белозубый парень. Склонённая голова и безвольно опущенные руки словно извинялись за вторжение. Татьяна молча кивнула, и парень, не дожидаясь приглашения, обрадованно сел напротив неё.
— Хотите угадаю, почему Вы сегодня здесь?
— Попробуйте.
— Вчера у Вас был День рождения. Гости напились и забыли, зачем пришли, не обратили внимания на вашу причёску и на костюм, который Вам очень идёт. Вы обиделись и решили продолжить праздник.
— Обычная причёска. Она у меня всегда такая.
— Значит повезло. А с Днём рождения угадал?
— Почти. Давайте выпьем за него,— и она разлила остатки из своего графина.
Официант не заставил себя ждать. Истомился бедняга от безделья. Склонился над клиентом, излучая радушие.
— Мне бутылочку такого же вина и яблочек, пожалуйста.— Белозубый подмигнул Татьяне, а когда официант отошёл, пояснил,— Хорошее вино, у вас отличный вкус.
— Спасибо. Только я наугад заказывала и совсем не разбираюсь в винах,— но комплимент оценила, и ещё ей понравилось, что он не взял для себя водки.— А Вы почему в одиночестве?
— Командировочный. Завтра уезжаю. Решил прогуляться напоследок. Город у вас красивый.— И он широко улыбнулся.
Простецкая была у парня улыбка. Располагающая. Без тени намёка, что за ней прячется что-нибудь хитренькое. Ответить такой же улыбкой она не могла, приходилось помнить о выдранном зубе. Зато у неё красивые волосы и костюм под цвет глаз. Она видела, что нравится, и уже не сомневалась, что всё сойдётся, сбудется желание, шевельнувшееся в ней перед зеркалом. Теперь она признавалась себе, что именно оно заманило её в кафе, и не стеснялась его, не прятала от себя, да и от парня, сидящего напротив.
Мужчина в белом костюме наконец-то допил свой кофе и встал. Наверное, не дождался ту, которая обещала скрасить гордое одиночество. Так ему и надо. Лицо надменное, а ножки коротенькие. Если бы он пригласил танцевать, она бы отказала. Посмотрела на бутылку вина. Осталось чуть больше половины. Скорее бы оно кончалось.
— Вы меня проводите, а то мало ли шпаны по улице шляется?
— Обязательно.
Пока шли к дому, ткань костюма как-то по-особенному ласкала кожу. Имя парня напрочь вылетело из головы, силилась вспомнить, но не могла, и это почему-то веселило её. Возле подъезда залихватски похвасталась, что в холодильнике стоит бутылка вина. Была уверена в его догадливости, но так уж, на всякий случай, чтобы заглушить любые сомнения, и в комнате, не отходя от двери, обхватила его за шею, прижалась к нему изо всех сил. Потом, уже в постели, лежала с закрытыми глазами стараясь успокоить тяжёлое дыхание, и удивлялась своей бесстыдности. С мужем такого никогда не случалось. Не то чтобы сдерживала себя, просто не подозревала, что может быть настолько жадной. И утром не чувствовала ни раскаяния, ни стыда. Чтобы не одеваться при госте в своё платье, она потрясла его за плечо и шепнула:
— Вставай, мне надо на работу собираться.
— А опоздать нельзя?
— Нет.
Увидела, что взгляд его скользнул по стулу с мужской рубашкой и брюками, но придумывать объяснения не стала. И он не спросил.
Уже держась за ручку двери, подмигнул ей и выдохнул:
— Это была фантастическая ночь. Спасибо, Таня.
— Тебе спасибо, что имя запомнил,— хотела признаться, что впервые изменила мужу, но сдержалась, слишком долго пришлось бы рассказывать. Пусть думает всё, что захочет, даже самое плохое.
Легко убедив себя, что заезжать домой нет времени, она отправилась в свою прачечную. Начальница, скорбно пробормотала:
— Ну что сказать, Танюша, не знаю что сказать. Ничего уже не исправишь. Крепись.
— Всё ещё поверить не могу.
— Понимаю, мы тут с девчонками сбросились. Я и профсоюзнику позвонила. Напомнила, что двадцать лет у нас отработала. Обещал.
— Двадцать лет,— повторила Татьяна,— Верочке годик был…
И слёзы потекли. Наобум опустившись на стул, уронила голову на руки и заплакала, не сдерживая себя.
— Ты посиди, а я побежала, дела.
— Нет, нет, мне тоже надо…
Потом подходили подруги, виноватыми голосами выражали соболезнования, и от этого становилось ещё тяжелее.
Дома, увидев на кухне мужа с соседом и бутылку на столе, совсем расклеилась, накричала. Схватила бутылку и вытрясла остатки в раковину. Было на донышке, но раньше такого не позволяла себе.
Сосед виновато оправдывался:
— Веру помянуть… хорошая девушка была… уважительная…— и бочком, бочком к выходу.
А муж молчал, даже не спросил, где она пропадала. Сама сказала, что ночевала в комнате дочери. Он не удивился. Смотрел понуро исподлобья, сгорбившись, раздавленный виной. Видела, понимала, но желания хоть как-то уменьшить это чувство у неё не возникало. Велела одеваться и ехать в пожарку, просить у начальства денег на похороны и автобус для провожающих. Про автобус ей в прачечной подсказали. Он не отказывался и сразу начал собираться. Знала, что на работе обязательно добавит, но отправляла с глаз долой, без лишних слов с неприкрытой брезгливостью. И едва выпроводив, не раздеваясь, упала лицом в подушку и сразу заснула.
Разбудили её девушки из кафе, пришли уточнить время похорон и сказать, что их директор предлагает провести поминальный ужин у них, разумеется, без всякой арендной платы. Проводив девушек, она подогрела полную тарелку щей, сваренных ещё до страшного известия, но не наелась. Ни яиц, ни колбасы в холодильнике не нашлось, принялась чистить картошку, порезала, но жарить не стала. Прилегла и снова уснула.
Следующий день ушёл на беготню и разъезды: милиция, морг, кладбище, справки, квитанции — хлопотное и нервное занятие, но оно словно отгораживало от воспоминаний о Верочке. Порою даже казалось, что делается это для постороннего человека.
Автобус, обещанный мужу на работе, к залу ритуальных услуг не приехал. Пожарники решили, что гроб будут выносить из квартиры и только там выяснили у соседей, куда им рулить. Явились, но каких нервов стоило это Татьяне. И не шофёр, конечно же, был виноват, а муж, который не смог внятно объяснить. И на кладбище, и в кафе она старалась подальше отойти от него. Даже смотреть в его сторону не могла, чувствуя, как закипает ненависть, не допуская в мыслях никаких его оправданий. В кафе он даже попытался покаяться перед всеми, дескать, мало внимания уделял, не баловал, но Татьяну коробило каждое слово. А девчонкам из кафе верила, да и как не поверить, что её дочь всегда была готова прийти на помощь, не боялась никакой работы и скандальных посетителей умела поставить на место без лишнего шума. Слушала и не могла сдержать благодарные слёзы. Но больше всего была благодарна за то, что девчонки, никого не обижая, аккуратненько скруглили поминки.
Когда гости стали расходиться, муж подошёл и сказал:
— Мы на автобусе поедем, мои ребята нас до дома довезут.— И прозвучало это с некоторой гордостью. В его словах она услышала: — «видишь, как меня уважают».
— Нет уж, езжайте, допивайте, а я пойду ночевать в её комнату.
А уже по дороге прикидывала, где бы найти приработок, чтобы платить за эту комнату постоянно, в конце концов, можно мыть по вечерам полы в подъездах.
Капризы памяти
Окна в квартире дочери выходили на обе стороны дома, но в её комнате и на кухне к обеду становилось душно от настырного солнца. Она пробовала открывать форточку, свежести не прибавлялось, а несмолкаемый гул улицы мешал слушать радио. Она не всё понимала, о чём там говорят, да и не старалась вникнуть, но присутствие голоса разбавляло одиночество.
— Пойду-ка я на воздух,— cказала она радиоприёмнику, словно предупредила или даже попросила разрешения.
По пути к двери заглянула в уборную — удостовериться, что лампочка не горит.
Про свет вспомнила, а тряпочку прихватить забыла. Каждый раз, когда подходила к затоптанной лавке, загадывала принести, и каждый раз забывала. Пришлось вытирать ребром ладони.
Дом был огромный, и солнце заползало во двор только к вечеру. Она зябко дёрнула плечами, оглянулась на свои окна. Нет, возвращаться в духоту не хотелось.
Возле самого дальнего угла стояла женщина с коляской. И больше никого на весь длинный двор. Тишина, если не обращать внимания на воробьёв. А что к ним цепляться, пусть себе чирикают. Но одна сидела недолго. На крыльце подъезда появилась Татьяна Семёновна, тощая бабёнка с волосами, покрашенными в нечеловеческий чёрный цвет. Пенсионерка, не очень старая, но злая и рассудительная. На большом заводе в лаборатории работала.
— Увидела в окно, что баба Вера вышла, дай, думаю, компанию составлю. Последними новостями поделюсь.
— Присаживайся, рада завсегда. Товарки твоей, с палочкой, из третьего подъезда что-то нету. Не умерла ли?
— Господь с тобой, баба Вера, с чего ты решила?
— Так не выходит. И вчера не было.
— Жива, на дачу увезли.
— А зовут её как? Опять забыла.
— Зовут Зовуткой, величают Уткой. Так вроде раньше в деревнях говорили?
— Правильно,— хихикнула она, вспомнив детскую присказку.— А ты откуда это знаешь, ты же городская.
— Так и в городе русский народ живёт. А зовут нашу подругу Алевтиной. С утра видела, как они в «запорожец» грузились. Сынок всё покрикивал на мать, торопил. Нервный мужичонка. Твой-то зятёк не обижает?
— Нет, он спокойный.
— Всё правильно, те, которые на «запорожцах» ездят, они всегда нервные. Статус у них такой. А твой — на джипе, ему нервничать не с чего.
Она не поняла, но на всякий случай кивнула. Больно путано разговаривают эти городские. И зять такой же. Робела перед ним, хотя ни одного грубого слова не слышала. Чувствовала, что дочь боится мужа, и она этим страхом заразилась. На всякий случай старалась как можно реже попадаться ему на глаза. Когда вместе собирались за столом, он вёл себя очень культурно. Разве что постоянно подтрунивал над старухой. Так он и ребятишек не щадил, но больше всех доставалось Нинке. А та, дура, обижается. Виду не показывает, но материнское сердце не обманешь. Нинка совсем злая стала. Злая и хитрая.
— Баба Вера?
— Чего? — она вздрогнула, догадалась, что Татьяна Семёновна спросила о чём-то, а она пропустила, задумалась.— Глуховата стала, прости.
— Я говорю, чего в деревне-то не жилось, там и воздух чище, и по хозяйству что-то делать можно. Всё веселее.
— Без работы скучно. В деревне лоскутные половики делала, и дочке все полы накрыла, и соседей обеспечила. Иногда такой весёленький получится, что любо-дорого посмотреть. Тряпки там вольные. А здесь, чуть поистёрлась одёжка — и сразу на помойку. Квартира аж четыре комнаты, кухня — пятая, а им простору не хватает. Пошто выкидывать, места не пролежат, может, и сгодится когда. А я бы половички сделала. На них ступать одно удовольствие, нога радуется. А какая радость от этого… Забыла, как называется.
— Линолеум?
— Другой, этот я знаю.
— Паркет?
— Хитро как-то называется. Нинка говорила, да разве упомнишь.
— Ладно, не переживай, какая разница.
— Светло-коричневого цвета, полоски длинные, во всю комнату.
— Да бог с ним. Осталась бы в деревне, и голову ломать не надо. Шила бы половики в своё удовольствие. Чего не сиделось?
— Так тесно у них. Митька-то — мужик добрый, но спина болит, место на печке для себя держит. Домишко маленький. Да ещё и Светка, внучка, с двумя детьми из города от мужа ушла. Зимой на полу ночую, а летом в сенцах. Так ведь и днём иногда прилечь тянет, старая уже. Нацелюсь на койку в сенцах, а там уже ребятня примостилась. Прогонять неудобно.
— А они не понимают, что бабке отдохнуть надо?
— Так ребятня же.
— Вот ведь воспитали себе на голову.
— Помаялась, помаялась и к старшей переехала. Она в соседнем районе. Речка у них рыбная, и огород большой, а домишко тоже маленький. И живут бедновато. Мужик достался косорукий, ничего не зарабатывает, всей оравой на мою пенсию заглядывают. Я уже старая, а на похороны отложить не с чего. Вот и уехала.
— Ну этот-то зять, судя по машине, умеет зарабатывать.
— Так опять на мою пенсию живём.
— И шубу дочка на твою пенсию справила.
— Нет, шубу она раньше взяла.
— Да твоей пенсии на квартплату и на бензин не хватит.
— На похабные журналы хватает, а мне на пряники выкроить не могут. Я их с молоком люблю. Каждый день Нинке заказываю, а она сначала забывала, а теперь придумала, что вредные они.
— Не она придумала, врачи пишут. Правильно предупреждают. Я тоже воздерживаюсь от сладкого.
— Где же правильно, если я люблю. Вот напомнила, и аппетит заурчал. Пойду-ка перехвачу что-нибудь. Да и прохладно, оболоклась легковато.
В холодильнике, прямо с краю, стояла большая кастрюля. Она подняла крышку и удивилась, увидев пирожки,— когда это Нинка успела напечь, неужто вечером, пока она спала? Румяные и сдобные, они сами просились в рот. Первый съела, не закрывая холодильник. Пирожок был с луком и яйцом. Пока закипал чайник, не удержалась и ещё два раза слазала в холодильник. Надо было бы и пирожки подогреть, но управляться с микроволновкой она не научилась, боялась нажать на неправильную кнопку. Да и холодные были вкусными. Уже к третьей чашке чая попался пирожок с капустой, а их она любила всю жизнь, вот и Нинку приучила стряпать, даже в городе не забыла. С очередным не повезло — оказался с яйцом. Она отложила его и надломила новый. И опять не повезло. Потом подумала, что оставлять подпорченные пирожки в кастрюле не по-хозяйски. Застыдилась. Доедала уже через силу. От неприятной тревоги в животе сначала расслабленно отмахнулась, а когда поднялась с табуретки, было уже поздно, что-то тёплое побежало по ноге. До уборной не донесла. Кинулась замывать пол после конфуза. Спина гнулась плохо, пришлось волохать тряпку, стоя на коленях. Без передыху — не приведи бог, застанут. Наконец-то подтёрла, но уморилась и прилегла послушать радио.
Разбудил её голос дочери, она с кем-то разговаривала по телефону.
— Ну прямо, анекдот. И смех и грех. Представляешь, вчера до двух ночи стряпала пирожки, поставила кастрюлю в холодильник, а мама нашла и всё съела. Украдкой, ну прямо как ребёнок… Конечно, не жалко, так ведь с желудком может что-то случиться… Восемьдесят семь зимой будет…
Она поняла, что разговор о ней, и сразу вспомнила, как ела пирожки, только не могла она целую кастрюлю смолотить. Наговаривает Нинка. Следом вспомнила и про досадную слабость живота. Хорошо ещё, что успела убрать за собой и никто не узнает о конфузе. А Нинка всё не могла отстать от телефона: то слушает, то поддакивает.
Аккуратно спустила ноги с дивана и поднялась без привычного оханья, но закашлялась некстати. И Нинка сразу же окликнула:
— Мам, ты проснулась?
— Да вроде,— виновато буркнула, слушая, как дочь передаёт по телефону:
— Всё, подруга, мать проснулась, иду собираться, ждите.
— Пряников не купила? — спросила она капризным голосом, чтобы увильнуть от неприятного разговора.
Нинка словно и не услышала.
— Ну и как это называется? Ты совсем как ребёнок. Целую кастрюлю пирожков съела. Такого и молодой желудок не выдержит.
Говорит, вроде посмеиваясь, а голосок-то колючий, злой.
— Какую всю? Там ещё много оставалось.
— Очень много. Три штуки. Я их приготовила, чтобы людей угостить на даче.
— Неужто три?
— Можешь посмотреть, кастрюля на столе. Пирожков не жалко, о здоровье твоём беспокоюсь. Думаешь, я не вижу, что весь пол в разводах. Рейтузы-то хоть сменила?
— Сменила,— кивнула она и опустила голову.
— А грязные куда спрятала?
— В тазике замочила и под ванну поставила. Сейчас простирну.
— Ладно, разберёмся. А сейчас поедем с Куницыными дачу смотреть.
— С какими Куницыными?
— Это наши старинные друзья. У них там по соседству дача продаётся, вот мы и решили обзавестись, дело-то к старости идёт. И тебя на свежий воздух будем вывозить.
Нинка улыбнулась, приобняла её за плечо. Она покорно и радостно прижалась к тёплому боку и притихла, не совсем понимая, кто из них дочь, а кто мать.
— И морковку посадим?
— Обязательно. Я давно Володьку соблазняла. Видимо, дозрел.
Дверной звонок защебетал затейливым птичьим голосом. Мудрёно придумали. Три раза доводилось ей слышать звонки в городских квартирах, и все они были какие-то пугающие, а этот весёлый.
— Лёгок на помине. Сейчас будет ругаться, что мы не собраны.
Едва переступив порог, зять и впрямь стал поторапливать. Но не ворчливо, а весело.
— Мне сегодня газетка с гороскопом попалась на глаза и там чёрным по белому написано, что у Овнов сегодня благоприятный день для приобретения недвижимости, так что я готов платить не глядя.
— Серьёзно, что ли,— игриво удивилась Нинка.
— Абсолютно.
— И давно ли ты стал верить гороскопам?
— С сегодняшнего дня. Давай, тёщенька, поторапливайся. Ты у нас главный оценщик. Без тебя нас непременно облапошат.
Зять дурачился, а ей почему-то стало тревожно, боялась, что за бодреньким голосом прячется какой-то подвох. И с какой стати она должна быть главным оценщиком?
— Быстрее, девушки, быстрее, а то Куницыны уже заждались. Я обещал быть у их подъезда через десять минут, а в городе пробки.
Дом, возле которого их ждали, был высоченным, но узким, с единственным парадным, и площадка перед подъездом не такая хмурая, как у них во дворе. Солнышка хватало, только лавочек не было. К машине подошли двое. Женщина примерно Нинкиных лет, а мужик вроде как помоложе, или ей показалось, потому что худощавый. Взгляд на нём почему-то задержался. А когда он улыбнулся, увидела «воротца» в середине верхних зубов и всё поняла — это же Васька. Васька из её деревни. Деревни, в которой родилась и росла до пятнадцати лет, из которой погнали на северную Кудыкину Гору. Тощенький, долговязый Вася, который приносил ей первые жарки. Его «воротца» с другими не спутаешь. Но почему не узнал? Поздоровался и отвернулся. С зятем разговаривает. Забыл, как орешками угощал. Её семью угнали, а их не тронули. Батька в активистах числился. А Васька проститься пришёл, не забоялся. И не узнаёт. Даже не смотрит в её сторону.
Мужики заняли передние сиденья. Нинка с подругой присоседились к ней. За приоткрытым окном нещадно шумела улица, и мужского разговора было не разобрать. Место ей досталось наискосок от водительского, рассмотреть лицо Васи не получалось, но зять почему-то называл его Андреем. Ехали очень медленно, останавливаясь через каждые пять минут, а то и чаще. Машины перед ними, машины за ними, и сбоку тоже машины. Постоят, постоят, потом проползут немножко и снова останавливаются. Она никогда не видела столько машин, собравшихся на дороге. Даже страшно стало.
— Как надоели эти ужасные пробки, нервов не хватает,— громко возмутилась Нинкина подруга.
— А тебе-то чего нервничать,— окоротил её Вася,— сидишь в комфорте. Это Володя имеет право психовать, а он, как видишь, спокоен.
Голос у Васьки совсем другой стал, раньше звонкий был, задиристый, а теперь воркующий какой-то. Но она была уверена, что не обозналась. Оставалось доехать до места и там уже выбрать момент, когда жены рядом не будет, и спросить, почему имя сменил.
— Психуй, не психуй, всё равно получишь кирпичом по мозгам. Но если бы дёрганные тупые водилы поменьше психовали, и пробок было бы значительно меньше,— проворчал зять, и они в очередной раз остановились.
Ей показалось, что надолго, потому что задремала. А когда проснулась, машин не было ни перед ними, ни сбоку. Ехали по лесу.
— Ой, девки, а куда это нас мужики везут?
— Куда надо.
— Они с нами ничего не натворят?
— Ну, тёща, ты молодец! — Захлёбываясь смехом, выдавил из себя шофёр.
Она узнала голос и поняла, что спросонья сморозила что-то очень глупое. Хохот на первых сиденьях не унимался, зато соседки, щебетавшие всю дорогу, притихли, а Нинка вроде как и отодвинулась от неё.
— Скоро будем на месте,— всё ещё прыская, успокоил Васька.
Лес кончился. На обочине замелькали разномастные заборы с густо натыканными избами. Она ещё не успела отойти от очередного конфуза и осмотреться, а машина свернула в переулок и остановилась.
— Граждане новосёлы, прошу выйти и оценить.
— Пока ещё кандидаты в новосёлы,— поправила Нинка.
— Надеюсь, всё срастётся. Перечисляю плюсы: вода, электричество, рядом лесок с грибами, пригорок с дикой клубникой, озеро с карасями, и все перечисленные удовольствия в семнадцати верстах от городского дома.
— И это ты называешь удовольствием? — брезгливо хмыкнула Нинка, показывая на избушку.
— Зато практически даром.
— С лачугой я разберусь. Пригоню бригаду, и они за неделю поставят достойный дом,— вступился зять и повернулся к ней.— Ну что, тёщенька, за тобой последнее слово, ты здесь главной будешь, дыши свежим воздухом и любуйся пейзажем. Смотри, какая красивая рябина. Пела в молодости: «Ой рябина кудрявая, слева кудри токаря, справа — кузнеца»?
— Душевная песня,— робко согласилась она.
— А я что говорю. Если прикажешь, вскопаю тебе три грядки: одну для лука, другую для огурцов, а третью для моркови, она, я слышал, зренье улучшает. Грядки — это лекарство от ностальгии по деревне. Но только три, чтобы не урабатываться.
Зять говорил, а она смотрела на крапиву и лопухи за щербатым забором, на низенькую завалюху и вспоминала такую же избёнку в той деревне, куда их пригнали, вспоминала, как мужик, сопровождавший обоз, таким же бодрым голосом заверял отца, что им повезло, что других высаживают на голом месте, а ему по старой дружбе — в память об окопах на германской войне, где общих вшей кормили,— придержал освободившийся домишко. И тоже про реку говорил, про лес, которые не дадут умереть с голоду.
— Не хочу! — закричала она.
— Не хочешь грядок, не надо. Обойдёмся без закуски,— засмеялся зять.
И Васька засмеялся, да громко так, но как-то не по настоящему, притворяясь, будто ему смешно. Да и не Васька это совсем. Васька смеялся по-другому. Трудно было удержаться, чтобы не засмеяться с ним. А с этим смеяться не хотелось. Да и откуда ему взяться здесь, он поди давно уже помер. Теперь она рассмотрела его, и наваждение отступило.
— Не хочу здесь жить, везите меня обратно,— и заплакала.
— Мам, ну что ты как ребёнок,— прикрикнула Нинка.
— Не буду здесь.
Мужицкий гогот не унимался, и от него было ещё страшнее. Почему они смеются?
Нинка с товаркой взяли её под руки.
— Пойдёмте, тут через участок наш дом, у нас уютненько, цветов много.
Они пошли, а мужики остались возле машины.
Цветов было действительно много. Высокие, яркие, разноцветные. На клумбах, обложенных крупными камнями, в горшках, подвешенных на стену. Её усадили на лавочку возле высокой, в человеческий рост копёшки, густо усыпанной мелкими белыми цветами.
— А это что за прелесть? — спросила Нинка.
— Клематис, а вон там лаватера, пойдём я тебе мои гладиолусы покажу, и петуньи там чудесные.
Она осталась на лавочке в окружении цветов. От яркости и пестроты было как-то не по себе. Зачем их столько, она не понимала. За ними же постоянный уход нужен. В деревенских палисадниках росли по два-три георгина, и всем хватало. А здесь и названия какие-то страшные, злые.
Подошли мужики.
— Ну что, тёщенька, утопаешь в роскоши красоты?
— Шевельнуться страшно. Капризные они.
— Очень правильное замечание,— одобрил похожий на Ваську,— а наши городские дамы этого не желают знать и втридорога заказывают экзотичные семена.
— И места сколько занимают, могли бы что-то путнее посадить.
— Очень резонное замечание. Я своей давно говорю, но меня не слушают. Я здесь на правах подсобного рабочего,— и снова засмеялся.
А с какой стати — вроде ничего смешного не сказала. Она сердито отвернулась, и взгляд её упёрся в сиротский кочанишко капусты с листьями, изъеденными гусеницами. Рядом с ним был воткнут прут, на котором болталась белая скорлупа от куриного яйца, и снова цветы, не очень высокие, но с тугими ядовито-жёлтыми шапками.
— Ну как, мам, нравится? — спросила Нинка, вернувшись из похода по чужому угодью.
Видно было, что самой дочери здесь в радость, чтобы не портить настроение, она молча кивнула. Подмывало спросить про яйцо, но не решилась, чего доброго, снова засмеются.
— Ты посиди, полюбуйся ещё красотищей, а мы пойдём ужин готовить.
— По участку прогуляйтесь, может, чего интересное сорвёте. Слива уже поспевает, она мягкая,— разулыбалась хозяйка.
Пробовать сливы после обеденных неприятностей с желудком она остереглась. Дверь веранды оставалась открытой, но голоса пропали где-то внутри дачи. Она встала и, стараясь не задевать за нагнувшиеся цветы, добралась до калитки. Оглядываясь, словно ожидая погони, подкралась к дому, в который зять собрался выселить её. В ограду заходить не решилась. Глянула на ржавую крышу с заплатой возле конька и, задыхаясь от бега, кинулась назад. На сколько её хватило? Семь или десять шагов? А убежала будто бы на семьдесят лет. Большая машина с блестящими сытыми боками казалась ей защитницей. Дверца была приоткрыта. Она забралась на заднее сиденье и забилась в угол. Словно спряталась. И страх отступил. И озноб, который подкрался возле ограды, тоже пропал. Вжимаясь в мягкую кожу, старалась дышать как можно тише. К стеклу с наружной стороны прилепилась пёстрая бабочка. Она постучала ногтем. Бабочка упорхнула, и на душе потеплело, будто спасла её, несмышлёную. И совсем некстати появилась Нинка.
— Вот она где спряталась, а я бегаю по участку и не знаю, что подумать. Пошли, стол уже накрыт.
Она упрямо замотала головой.
— Ну что ты как маленькая.
— Не пойду.
— Люди ждут. Что ты меня весь день позоришь? — Нинка перегнулась над сиденьем, хотела схватить её, но она спрятала руки за спину.
— Не пойду!
Подоспели мужики.
— Ребята, помогите её извлечь. Снова раскапризничалась.
— Не пойду, не пойду,— повторяла она, пытаясь найти за спиной, за что бы ухватиться, но тугая кожа не поддавалась пальцам. От страха и бессилия она заплакала. Точно так же она плакала девчонкой, когда их увозили из родной деревни. Она даже спрыгнула с телеги и хотела убежать, спрятаться, но сопровождающий успел подставить ногу, и она упала, а тот поднял её, усадил рядом с отцом и велел держать.
— Володя, открой дверцу с её стороны и помоги выйти,— прошипела Нинка.
— Ну, тёща, отчудила.
— Отвезите назад в большой дом. Там радио есть и Татьяна Семёновна.
— Сколько можно капризничать,— взмолилась Нинка, готовая расплакаться.
— Отвезите.
— Да не может он везти, мы уже выпили,— сказал похожий на Ваську и снова захохотал.
— Когда успели?! — хором возмутились Нинка и подошедшая на шум подруга.
— Нашли возможность.
— Вы прямо как последние алкаши, ни на минуту нельзя оставить.
Она слушала, как девки ругаются с мужьями, и радовалась, что отстали от неё. Притихла, но слёзы не унимались. Потом все четверо ушли в дом. Ей показалось, что не возвращались они очень долго. Первым появился зять с пакетом и сумкой. Поставил вещи рядом с ней и, весело подмигнув, сел за руль. Нинку провожали хозяева дачи, в руках у неё был большой букет. Сорванные цветы казались не такими злыми.
— Пробки уже рассосались, прорвёмся,— успокаивал зять.
— А тебе не кажется, что Куницыным интересно не столько наше соседство, сколько твоя машина?
— Не без этого, конечно, но Андрюха парень надёжный, с ним расслабиться можно, от партнёров отдохнуть.
— Знаю, как вы расслабляетесь.
Зять что-то ответил, Нинка ему возразила,— да и пусть себе поспорят, радовалась она, лишь бы её не трогали. Машина шла, плавно покачиваясь, и она снова не заметила как задремала.