Опубликовано в журнале День и ночь, номер 6, 2017
Искусствовед и кинокритик Рена Яловецкая — еврейка и одновременно коренная сибирячка в четвёртом поколении, патриотка Красноярска, живущая в Москве и знаменитая в кинематографических кругах.
Многие годы медленно и скрупулёзно пишет она увлекательную, качественную прозу, которую интересно читать и о которой хочется говорить. У неё — индивидуальный почерк, доброе сердце и точный профессиональный взгляд. Её рассказы повествуют о жизни и судьбах евреев, волею судеб оказавшихся в Сибири и ставших неотъемлемой частью пёстрого многонационального населения нашего «плавильного котла», нашей «новой Америки» — так именовал эту часть русской земли знаменитый омский футурист и эксцентрик Антон Сорокин.
Каторжники, зэки, спецпереселенцы, авантюристы, бессребреники, хапуги, влюблённые, романтики, прагматики, жадюги, дураки, умницы… Сапожник Ефим, влюбившийся в здоровенную бабищу Настю, банщицу из мужского отделения, блестящий театральный администратор Бенцион Люкс, от которого осталась лишь двусмысленная надпись на могиле «раб. культуры», психованный «пасхальный гость», ссыльный Янкель, обернувшийся через годы товарищем Я. М. Свердловым, известная всему старому Красноярску «Рая-дурочка», потерявшая разум после гибели жениха, триумфатор Марк, сделавший советскую карьеру в то время, когда на него был объявлен всесоюзный розыск, юный гений Гарик, летописец «сибирской буржуазии» — вот лишь немногие из персонажей её первой книги «Сибирские палестины».
Читайте её новые рассказы. Интересно, полезно, питательно.
Евгений Попов
Портрет
…И сердцу девы нет закона
А. Пушкин
— Хотела бы вас писать! — подошла ко мне неожиданно.
— Не позировала никогда,— смутилась я.— Да и возраст мой… рембрандтовских стариков…
— Моя визитка. Можно ваш телефон? — в просьбе робость и настойчивость.
Позвонила через неделю. Явилась с холстом и подрамником.
— Шляпа есть?
— С греческого острова,— достала я летнее приобретение в стиле «канотье».
— Наденьте что-то винтажное и ещё браслет и перстни. Смотрите сюда! Выше! — подняла палец.
— Устанете — скажите. А можете почитать стихи? Спеть?
Я читаю Блока. Потом — Мандельштама. Пою старинную сибирскую песню.
Она улыбается:
— Мама тоже её знает.
В перерыве переворачивает портрет: нельзя смотреть на незаконченное. Затачивает карандаш, растушёвывает грифельную пыль пальчиком. Глаз цепкий, недовольный, брови сведены.
Я смотрю на себя в зеркало критически: «старая циркачка», клоун. Всё в прошлом. Как говорил мой дед, прошедший не одну войну,— «отставной козы барабанщик».
— Угрюмая я какая-то! — взглянула всё-таки на эскиз.
— У вас полуулыбка. Не могу уловить. Все женщины немного Джиоконды… — хмурится портретистка.
Пока художница всматривается в меня, я разглядываю её, позволяю вопросы.
Узнаю, новую знакомую зовут Мария, Маша, Муся, если угодно. Родом она из Сибири, Туруханского края, северного, ссыльного. В шесть лет сказала: буду художником. В шестнадцать — уехала в город и поступила в художественное училище. Гипсы, натура… Рисовала много, неистово. Вместо семи положенных работ сдавала пятнадцать.
— Меня одолевала жажда! — так и сказала.— Но учитель мой ко мне придирался и начал приставать. Мама спасла. Прилетела и перевела к другой учительнице. Та была несусветно строгой. Её боялись все и прозвали ведьмой. Но «ведьма» меня полюбила, и я к ней прикипела. Училище окончила с красным дипломом. Прилетела в Москву и, не верите, без протекций поступила в «Строгановку». Московские абитуриенты занимались с репетиторами, а я… Счастлива была. Проучилась три месяца, чувствую не вписываюсь: сокурсницы в гламуре и «шоколаде», парни — на «мерсах», а преподавание — туфта, хрень… Основы я уже прошла в сибирском училище — там классная школа. Пришла в деканат: отчисляйте, говорю. Мастера и администрация отговаривали, но я поняла, не хочу рутины, хочу заниматься современным дизайном.
— Неужели ушла из Строгановки?
— Ушла без раздумий. В Москве никого. Случайно познакомилась с одним австрийцем. Представитель фармацевтической фирмы. Живёт в Москве наездами. Квартира пустует. Предложил пожить бесплатно. Я для него сделала несколько эскизов рекламы лекарств и косметики. Потом мы подружились и стали жить вместе. Новая жизнь закружила: компании, тусовки, приёмы и… алкоголь. Правда, я не курила «травку» и не кололась… Спохватилась вовремя! — она выпрямилась.— Я не девочка-игрушка, не «зажигалочка». Чувствую: тупик, дорога в никуда. Позвонила маме. Она прилетела и вытащила из этих сетей. Я начала искать работу. Поступила на курсы телевидения, освоила компьютерную графику. Начала подрабатывать, сняла комнату.
— А учёба?
— Мне повезло. Набрела на одну компанию художников-ювелиров. Креативные мальчики. Они работают с натуральными камнями. Их украшения — в золоте, серебре и даже в платине. Шик!
— Покажи свои рисунки! — попросили и предложили сделать эскизы в стиле Сваровски. Я попробовала. Им понравилось.
Талантливая, сказали. В обмен на эскизы обещали плату за обучение в ювелирном колледже. Фирма не обманула — я скоро защищаю диплом. Заведение престижное, эксклюзивное. Я уже многое умею: скань, чернение, перегородчатую эмаль. Но техника не всё — важен замысел художественный. Я сильнее в эскизах. Посмотрите — она достала мобильный — и на экране засветились, засверкали драгоценности: колье, кулоны, серьги, перстни.
— Твои эскизы? — не поверила я.
— Вот это колечко уже изготовлено по моему рисунку.— Она увеличила изображение — засиял крупный голубой сапфир, осколки бриллиантов. Оправа золотая, резная.
— Ах, какие у них камни! С востока — из Таиланда, Индии, Вьетнама — изумруды, рубины, сапфиры! — глаза её заблестели, словно отражали блеск драгоценных кристаллов.
Слушая, разглядываю рассказчицу с пристрастием. Маша хороша. Ей всего 20. Типаж современной художественной тусовки. Красота естественная. Никакого макияжа. Узкое лицо. Синие глаза, брови-зигзаги. Вся тонкая, узкокостная. За это,— позже признаётся она,— в училище её дразнили «туруханской селёдкой». Улыбка мгновенная, ослепительная. И манера говорить странная: преодолевает детскую зажатость, помогает жестами. Кисти рук маленькие, тонкие, ступни узкие: начала рисовать — туфли сбросила, ноги поджала под себя, «по-восточному». Широкие скулы придают славянскому лицу азиатскую, экзотическую манкость.
— У нас в роду смешение кровей — польская (предки из ссыльных), а вторая ветвь — коренной народ, северный, вроде тунгусы,— вздыхает.— Какие ещё во мне гены заплутали, не знаю.
— Мама, когда злится на меня, кричит: «У, шаманское отродье!»
Волосы у Маши прямые, длинные, собраны в хвост. На ней голубая «вылинявшая» юбка и такая же джинсовая куртка в кружевах и с вышивкой. Никаких украшений — облик минималистки: «Я сама украшение!»
Мы перебрасываемся словами. Маша то замолкает, то «целится» в меня синим глазом, недовольная результатом наброска, и вдруг выпаливает новую тайну:
— Недавно познакомилась с архитектором. Он из Турции. Классный. Красивый, воспитанный. Кажется, опять влюбилась. Он возил меня в Питер. Его зовут Кемаль. У него европейское образование. Учился в Германии. Ему тридцать три, но он холост. Приглашает погостить. У него дом на острове. Обещает показать Стамбул и Измир. Это ведь красивейшие города мира.
— Чем он занимается в Турции?
— Строит виллы. В курортных городках
— Ты дала согласие?
— Я сразу отказалась. У меня нет средств ни на билеты, ни на проживание. Я не могу жить за чужой счёт,— объяснила.
Он засмеялся:
— Раз так, ты со мной расплатишься по-другому: распишешь пару вилл. Нувориши обожают домашние фрески.
— Ты согласилась?
— С радостью. Но мама меня остудила: Кемаль тебя обманывает. Ты для него дармовая рабочая сила. Мама неправа. Я по скайпу разговаривала с его матерью. Она тоже меня ждёт. Очень приветливая. И ещё Кемаль сказал, что у него вообще серьёзные планы на меня. И я полечу в июле…
Она ушла, договорившись со мной о следующем сеансе.
…Странно, я постоянно думаю о новой знакомой. Мне тревожно: девочка ходит «по краю»: сибирское бесстрашие, безоглядность? Страсть к риску?
Я впустила её в свой дом, и не только дом. У меня ощущение, что она и меня вовлекает в какой-то опасный круг: авантюры, ювелиры, драгоценные камни, рискованные ситуации, тайны. Чуждый мир, знакомый по фильмам (дух Антониони — «Блоу-ап») и литературе «Крими».
В тот вечер мы выпили чай и она заспешила:
— Мне надо успеть на фестиваль в дельфинарий.
— Что делает художник в дельфинарии?
— Расписываю участников праздника, имитирую лица, тьфу, морды зверей. Каких? Разных: леопарды, тигры. Нужны особые краски для тела. Сейчас это модно — развлекательная индустрия.— Ткнула пальчиком в телефон. На экране изображения — детское лицо-маска рыси.— Это карнавал, праздник. За роспись хорошо платят…
Прошли недели. Маша пропала. Портрет-набросок повёрнут к стене. Уж не приснилась ли мне странная девочка? Внезапный звонок с Севера, из Туруханска.
— Извините, я мама Маши. Остановите её! Она у нас без царя в голове. Шалая с детства. Слетит с катушек. Заманит её турок этот и обманет. А то ещё продаст в бордель,— в трубке всхлипы.
Я всполошилась, но телефон Маши был заблокирован.
Маша не объявилась и исчезла вовсе. И вдруг в «планшете», в почте — e-mail послание.
— Салям алейкум! Я — в Турции. Простите за молчание. Так получилось. Я буду Вам писать…
Она завалила меня электронными письмами.
Письмо первое
…Эгейское море, эгей! Я в той части Турции, которая принадлежала когда-то Греции. Везде следы античности. Кемаль возил меня в старые города — Эфес, Милет, Дидим, Приена — это земля Эллады. Я видела храм Аполлона, Амфитеатр. Я верю, что здесь когда-то обитали боги и герои. Это край Гомера и аргонавтов. Здесь прогуливались великие философы древности. Я в кайфе!
Второе письмо было более пространным.
Второе письмо
Кемаль снял для меня номер в отеле. Супер! После завтрака спускаюсь к морю. Пляж — чудо. Галька — россыпь драгоценных камней: розовый кварц, мрамор, красно-оранжевые сердолики и царь всему оникс — молочно-желтоватый или яркий, прозрачно-зелёный, похожий на зрелый виноград. Здесь его залежи. Я видела каменоломни и рядом мастерские. Камни меня чаруют. Мелкие, морем огранённые, они просятся в мозаику (такая и была у древних греков). Русских туристов почти нет. Приезжают шведы, немцы, голландцы. Море прохладное, но я плаваю. Тихая бухта. Есть свой флот; маленькие судёнышки, чаще — рыбацкие. Названия звучные — «Титаник», «Антей», «Зевс». Вызывают улыбку. Несколько прогулочных яхт. Одна — под парусом. Море меняет цвета: серебристое, перламутровое, бирюзовое. К ночи — серое — свинцовое. К маленькой бухте приникли лодки, катера, как к материнской груди кутята. Спят, посапывают. Один сонно отошёл от берега, бесшумно ускользнул. Чайки кружат.
Хожу с этюдником. Невозможно упустить красоту. Берег каменистый. На уступах лестниц греются ящерицы, маленькие и огромные, похожие на драконов. Я живу в курортной зоне, но когда за мной заходит Кемаль, мы спускаемся в деревню Osdere. Дома — вдоль моря, а некоторые взбираются в горы. Белые двух-, трёхэтажные. Утопают в цветущих кустарниках — лиловых, красных, розовых. У акаций гигантские жёлтые цветы. Кипарисы. Туя. Вдоль дорог огромные кактусы. Многие держат павлинов. Красавцы по вечерам орут истошно, как мартовские коты. Растительность щедрая. Всё в цвету, если не в плодах. Много фонтанов. Внутренние дворики выложены плиткой, мозаикой. Это дома-виллы. В одном таком живёт семья Кемаля. Была в гостях. Отнеслись почтительно к московской гостье сына. Не более. Я смущена. Жду обещанной работы. Но строящиеся по проекту Кемаля виллы ещё не готовы. Сроки моего пребывания неопределенны. Собираемся в Кушадасы и Измир. Напишу.
Третье письмо
Алейкум салям!
…Влюбляюсь в Турцию. Вчера на автобусе отправились в город Кушадасы (переводится — «птичий остров»). Нарядный, весёлый — летние кафе с плетёной мебелью, бары, праздничные толпы. Никогда не писала стихов, но рифмы сами просятся:
«Здесь турки, распуша усы,
Гуляют вдоль Кушадасы».
Обедали в рыбном ресторане. Заходили в кофейни. По дороге заглянули на базар. Колорит непередаваемый. Хочу ухватить всё это. Взялась за карандаш, Кемаль оттащил:
— Приедешь специально!
И был прав. Я два дня провела в этих рядах: рыбные развалы — морские экзоты плещутся в гигантских ваннах-аквариумах, выброшены на прилавки клешни крабов. Застряла около горшечника с его глиняной посудой на повозке. Провела часы около торговца пряностями в красной феске. Запахи одурманили. Ещё рисовала хлебопёков. Хороши. Старая турчанка угощала меня маслинами и козьим сыром. Впечатление от турецкого базара ошеломляющее. Кемалю пришлось купить мне кистей, красок и скетчбуков. Я во всеоружии.
Письмо четвёртое
…Наконец мы в Измире. Это третий по величине город Турции, бывшая Смирна. Скрещение путей Европы и Азии. Здесь побывали крестоносцы и осталась христианская культура. Но Восток победил. Старые кварталы, кривые узкие улочки, мечети. Вой и вопль муэдзинов. Кемаль объяснил: так слышит город утренние и вечерние молитвы, так совершается намаз. Бродили долго. Зашли в «золотые ряды». Турки великолепные ювелиры. Рассматривала их шедевры. Стиль мне незнакомый. Сразила бирюза. Просто бирюзовые реки. Кемаль купил мне нитку мелких ярких отшлифованных горошин.
— Под цвет глаз,— сказал.
Потом на улице мы ели шаурму и кебаб и ещё восточные сладости: смесь орехов, мёда и неизвестных мне пряностей. Знакомлюсь со страной. Не перестаю удивляться. Турки Эгейского моря — не похожи на восточных людей — скорее, на греков, итальянцев. Благородство, осанка, манеры. Они приветливы, но не назойливы. Разрушают стереотипы представления о восточном человеке.
Развлекаюсь, набираю впечатлений, но испытываю неловкость: сроки моей работы не определены. Мама требует возвращения в Россию.
Последующее сообщение Маши — без признаков эйфории, скорее тревожное.
Письмо пятое
…Чувствую двусмысленность своего положения. Кемаль дважды исчезал, не предупредив. Мне пришлось перебраться в другой отель. Возвратившись, он уверял меня, что поездка для него была неожиданной. Мама его и сестра ко мне по-прежнему распложены, дарят подарки — платки и шарфы. Голоса у них медовые. Но горничная в гостинице, из украинок, шепнула:
— Уезжай домой! Турки ни за что не возьмут в дом русскую. Женятся на турчанках…
Наши отношения с Кемалем запутаны. Я то верю его обещаниям, то не верю. Виллы для росписи ещё не готовы. Что делать? Я в отчаянии…
Письма от Маши больше не приходили. Не отвечала она и на мои телефонные звонки… Я стала забывать странную девочку. Через полгода — письмо по почте в изящном конверте цвета фуксии.
Письмо шестое
— Бонжур, мадам! Простите за молчание. Пишу из Парижа. Живу на бульваре Распай в мансарде одного художника. Возможно, у меня будет выставка. В маленькой галерее. Не удивляйтесь и не судите меня. Пишу по порядку. Кемаль меня разочаровал во всём. Турецкий лох… Я всё-таки дождалась обещанной работы. Действительно, мне предоставили две виллы, хозяева которых настаивали на росписях. По их заказам сделала эскизы. Один из них — грек, пожелал сюжеты античные. Другой — мусульманин, не хотел никаких лиц, а попросил пейзажи. Кемаль курировал работы. По окончании росписей жители соседних вилл приходили сюда как в музей. Цокали языками и гладили меня по плечу. Особенно им понравилась Артемида среди нимф с ланью и Икар, падающий в море (копия известных фресок) и, конечно, пейзажи с дельфинами, ящерицами и картины морских сражений. Кемаль оплатил мой труд, но самую малость. Это заметил Франсуа. Он друг Кемаля, сокурсник по Мюнхенской академии. Франсуа приехал в Турцию в гости на пару недель. Весёлый, лёгкий, короче, суперский. Похож на Жерара Филиппа. Шутил прикольно:
— У тебя, Мари, глаза Сфинкса!
Посмотрел в компьютере мои рисунки и живопись и сказал:
— Маша, ты сибирский самородок.
И внушал мне: ты не можешь быть ремесленником! Пусть другие делают кич, а ты — художник.
Однажды мне сказал:
— Летим во Францию! Там твоё место.
И вот я в Париже. Живу пока в мастерской Франсуа. Жена его на полгода уехала в Тибет — путешествует по буддийским монастырям. Франсуа водит меня по музеям и выставкам и своим друзьям художникам. Некоторые из них были знакомы с Пикассо. Я уже посетила Лувр, д’Орсе, Помпиду и Клюни. Немного понимаю по-французски. В детстве, в Туруханске мне преподавала французский ссыльная библиотекарша. К тому же у меня появились добровольные учителя из последней волны русской эмиграции. После уроков просят позировать. Но я плохая «ню» — нетерпелива, часто взбрыкиваю. И смеюсь. Без причины. Французы спрашивают: почему смеёшься? Говорю: «Смешинка в рот попала!» А перевести не могу… Они не верят, что я родом с Севера дальнего. Ты, говорят, девочка-фантом, астероид. А Франсуа вообще припечатал:
— Ты, Маша — тунгусский метеорит.
Он тоже пишет портреты и принимает участие в моей судьбе. Недавно познакомил с галеристом. Тот посмотрел мои старые акварели и отобрал несколько последних графических листов. Коллекция получается довольно пёстрая: старуха тунгуска с трубкой, горностаи в снегу и турецкий горшечник. Ещё — пейзажи с ящерицами и кактусами и рыбные развалы на базаре в Измире. Не знаю сроки открытия выставки, но ребята-ювелиры из Москвы собираются прилететь в Париж и выставить украшения по моим эскизам. Живу в кайфе. Виза у меня на год. Прилечу — закончу Ваш портрет. Мама в отпаде от моих выкрутасов. Проклинает Франсуа:
— Язви его в душу, твоего француза.
Где родилась, там и… не пригодилась. А пригодилась Муся, Мария, Маша из северного Туруханска в Европе. Угодила в самый кратер художественной жизни — в Париж.
Ах, не правы проницательные французы. Не инопланетянки и не из других галактик эти русские женщины, ставшие музами великих художников. С окраин России, из провинций — одарённые, одержимые страстями, бесстрашные, мятежные и авантюрные. С непостижимой русской душой, загадочной генетикой. Чудесным ферментом в крови. Может, девочка из туруханского далека — одна из них? А может, пропадёт — сгинет в парижской круговерти, как многие менее удачливые искательницы счастья? Отзовись, Маша.
Глафира чумовая
— Где моя «Красная Москва»? — в доме крик и тарарам. Эта Глафира собирается в театр. Она выливает на себя полфлакона духов и высыпает полкоробки пудры. Удержу ни в чём не знает — и любовников у неё пруд пруди. Правда, все плюгавенькие. А сама — грудастая, ногастая и громогласная. Любит гулянки. Особо на природе. Собирается на пикник, на остров, через мост. Это ещё до войны. В ручищах две сумки снеди: варёное, жареное, печёное. Скатерть на траве раскинет — чего только нет: гусь целиком, ельчики с яйцом, пирог с рыбой, шаньги с творогом и плюшки с корицей. Гуляй — не хочу. Самовар шишками еловыми разожжёт, а после — песни-пляски. Затянет про бродягу, что бежал с Сахалина, про деву-несчастливицу, что уродилась красивой, да бедна и плохо одета, потому и замуж никто её не берёт.
А у Глафиры муж был. Да человек почитаемый и дельный. Но пропадал в долгих командировках. А каково же Глафире неуёмной без мужского внимания. Деток — сына и дочь — воспитывала няня, тихая, работящая. А куда ж себя Глафире-богатырше деть? Вот и выходит из берегов. Были у неё в характере разные странности. Услышит за окном похоронный марш, всё бросает: стирку, квашню с тестом. Хвать за руку дочу малолетнюю и бежит. Пристраивается к похоронной процессии. Шагает до кладбища. По дороге отбежит, купит пирожок с ливером — заткнёт плачущей дочке рот.
Звуки похоронного оркестра — плач трубы, удары медных тарелок, бой барабана — её возбуждали. Она металась, рыдала и шла за чужим гробом, разделяя горе незнакомых ей людей.
Муж, будучи зоотехником, слыл человеком, склонным к сельской науке. Чаще жил в районах. Отдалённых. Подальше от взбалмошной супруги. Время, однако, тогда было голодное, и о своей семье он всё-таки заботился. Присылал деревенские дары, которые оказывались не впрок.
Привезут Глафире муку, масла постного, мешок гречки. Она тут же раздаст соседям, подругам. Сидит-кукует. Детей кормить нечем: ни мяса, ни молока, ни крупы. Изловчился муж, прислал ей корову (оказия была). В городе скотину редко держали. Но кое-как нашли стайку, место для корма оборудовали. Корова была рекордсменка, племенная. Молока давала — залейся: и на сметану ставь, и творог готовь, а хоть и масло сбивай.
Поначалу у Глафиры была эйфория. Кормилицу свою холила, ласкала, гладила. Кормила-поила. К пастуху в стадо провожала. Потом вдруг охладела к животному. Вечером забывала встретить Пеструху. Та шла по дворам, тыкалась мордой в калитки, в ворота — искала хозяйку. Поначалу Глафира доила корову по правилам: утренняя, дневная, вечерняя дойки. Потом стала забывать. Пропускала утро. Корова орала, мычала — «плакала». Перестала давать много молока. А потом молоко и вовсе пропало. Бедолагу рекордсменку закололи на мясо.
Обижен был муж на свою неблагодарную супругу: живи теперь как знаешь. А потом пожалел. Прислал ей бычка — авось, на сей раз выходит скотину. Бычок здоровый, породистый. Привязалась к нему Глафира душой. Пойло варила, сено заготовила. Рос бычок весёлый, забавный. Дворовая ребятня травку ему носила с окраины. Однако Глафира вскоре и к нему охладела — перестала кормить в срок, а потом вовсе забросила. Бычок, недоумевая, искал нерадивую кормилицу и по ступеням лестницы карабкался и взбирался на второй этаж. Головой-лбом толкал входную дверь и являлся к хозяйке на кухню — как укор, требуя пищи. Потом стал прибаливать, и его тоже пришлось заколоть. Об этом непотребном поступке супруги муж не узнал — он погиб на пожаре в дальнем северном зверосовхозе.
А Глафира так и продолжала жить по своим, только ей ведомым, законам. Всегда неуёмная, непредсказуемая, счёт времени не знала. В 11 вечера вспомнит вдруг, что собиралась в баню. Дети уж спать легли. Сонную малышню вытаскивает из кровати: собирайтесь мыться! Прибежали, а баня закрывается. Банщице денег сунула, та её и в номер впустила. Рассупонились-разделись, а мыло-то мать забыла, и вехотку (по-сибирски — мочалка) тоже. Нашли чужие обмылки — помылись кое-как, бюстгальтером потёрлись. Вытираться пора: хвать — а полотенце тоже забыла. Да и сыну Ваське одёжку не взяла впопыхах. Надела на мальца женские трусы из сиреневой байки и кофту вязаную. Ах ты, моё чучело гороховое — хохочет. Зато оставшимися обмылками успела бельё постирать, благо захватила узел — наволочки, простыни и скатёрочку. Всё не в накладе. Банный день удался.
Шелопутная Глафира служит главным бухгалтером в конторе «Заготзерно». Шутники название конторы, проделав некоторые лингвистические манипуляции, переиначили и новую вывеску сотворили «За год — зерно!». Документы-отчёты в сумке всегда при ней. Утром по дороге на работу заглянет на базар. Купит мяса парного и в ту же сумку сложит. Конечно, к вечеру деловые бумаги — в подтёках мясного сока со следами крови. Чо делать-то? Дома она отмывает-полощет листы-отчёты в корыте. Развешивает на верёвке в кухне сушить, прищепками крепит. Глядишь, до утра документы высохнут. Процветай контора «Заготзерно». До ревизии далеко!
И только однажды Глафира чуть было не поплатилась за своё разгильдяйство. В тот год она устроилась бухгалтером на оборонный завод. Время военное, выносить документы с секретного объекта опасно. А Глафире — по фигу. Как всегда, не успела сделать работу за день и отчётность захватила домой. За дочкой забежала — и в цирк, на вечерний сеанс. На площади павильон «Шапито» соорудили и пригласили из Москвы знаменитого гипнотизёра. Глафира в первом ряду уселась, ждёт начала. Ассистентка гастролёра от зрителя к зрителю переходит, каверзные вопросы магу-волшебнику задаёт. А он, проницательный, все тайны вмиг разгадывает.
— К кому я подошла? — спрашивает ассистентка.
— К даме в шляпе.
— А кто рядом с ней?
— Девочка лет пяти.
— А что у девочки на ногах?
— Сандалии.
Зал аплодировал.
— А что у женщины в руках?
— Ридикюль коричневой кожи,— ответил гипнотизёр, не снимая чёрной повязки с глаз.
Глафира побледнела и крепко прижала сумку к груди. А ассистентка, понизив голос, спросила:
— Маэстро, а не угадаете ли вы содержимое сумки?
— Проще простого! — пророкотал маг.
Испытуемая Глафира схватила дочь за руку и сорвалась с места. Она бежала, в ужасе крича:
— Пошли к чёрту со своим колдовством! Вы шпионы!
Зал хохотал и улюлюкал ей вслед.
Когда у Глафиры родилась внучка, она от счастья ошалела. Доча, небось, рожая, совсем обессилела. Надо девочку подкормить и немедленно. И мать достала огромную сковородку, десяток яиц и взбила гигантскую яичницу. С пылу с жару схватила сковородку за ручку, пронесла на вытянутой руке по всей улице. Добежала до роддома и прямо в открытое окно палаты всунула горячую яичницу роженице.
— Ешь, доча, на здоровье!
Перед акцией успела бросить клич подруге:
— Айда, Машка, на остров! Щавель собирать! Надо дочке пирогов напечь — подкрепить ребёнка.
— Хорошая Глафира баба — добрая,— говорят соседи, но чумовая. Ни в чём удержу не знает. Всё сверх меры. Безрассудство её всё от родичей. Купеческого она звания. Самодуры, говорят, были что батюшка, что матушка. Вот в ней, дочери, кровь дурная и играет.