Опубликовано в журнале День и ночь, номер 5, 2017
* * *
Трястись в маршрутке, чёрной и пустой,
В своей скорлупке мятой, тонкостенной,
И осязать невидимый простор,
Где чужаку соломки не подстелют.
Вот — кочка обращается горой,
Вниз головой тебе лететь с которой.
И просыпаться где-то под Пахрой,
И пялиться на спящие конторы,
Где дом земной, среди колючих трав,
Продрогшей тьмы, уснувших статуэток,
Пространство перепахивает вплавь,
И вертится на месте так и этак.
* * *
Ежедневно мечтания хороня,
Смуты детской давя восторг,
Над пещерой горного короля
Чёрным шёлком дымил восток,
Истлевали луны в пустом шатре
Золотистые, как айва,
Время сытое, вязкое, как желе,
Переплавливая в слова.
И над нами, прямо по головам
Проносился, как в полусне,
Стройки века нищенский котлован,
Стосковавшийся по весне.
Шевеля заржавленным языком
Громовых — в три рядá — валторн
Отзвонила улица ни по ком
Ни об этом, и ни о том,
А о том, что мы, хоть из кожи вон,
Хоть выписывай вензеля —
Колокольный ливень, пестрящий фон,
Невозделанная земля.
* * *
Между Щековицей и Хоривицей
Распустились флаги, коловрат зацвёл,
Тополя под чёрным небом кривятся,
Выжженные тени, голубой паслён.
Здравствуй-здоровэнькы, что ли, родина.
Только дым гудит, до дыр изрешечён.
Были мы, Господь? Да, были, вроде бы.
Спишь ли ты, на нас ли зришь ещё?
Только пух, трава, заброшек линии
Стёклами сверкают, будто новодел.
Знаешь, если жить, то белой лилией,
Белой лилией качаться на воде.
* * *
Не думай, что будет утром,
Плыви, отключив мозги,
Твой угол до блеска убран,
И большего не моги
Просить у пустой дороги.
Какой там казённый дом?
Не выдержавший Ставрогин
Валяется под кустом.
Он спит, целый мир отринув,
Бесформенный, как баул.
Несёт холодком витринным,
Сменяется караул.
Им тоже не видеть проще,
Им тоже не до ментов.
Двенадцать проходят площадь.
Июньский закат медов
И вязок, что налегке нам
В подземную падать мглу
К наряженным манекенам,
Размазанным по стеклу.
* * *
Время Зиты и Гиты — шелковица, вишня, инжир.
Да не тронет лица твоего ни дождливый прогноз,
Ни московский цинизм пиджаков, расходящихся вширь,
Ни заморский мираж небоскрёбов, идущих под снос.
Мы подкопим деньжат, лоханёмся, залезем в кредит,
Вспашем землю горбом, не возьмём выходной на неделе.
Потому что родная земля ни рожна не родит:
Непролазный бетон, неугодье, полгода — метели.
Дай же нам умереть в пестротканом раю черепков,
На белёсые кости накинь световые простынки,
Куб целебной водицы испить, перегнать через кровь…
Слышишь, Господи. Дай отойти, отдышаться на стыке,
Там, где сходятся рельсы земные в сплошной горизонт,
Где не видно ни зги в облаках виноградной гряды.
Над вокзалом приморским — петуньи качается зонт,
И водилы дымят, и цветёт буздурхан у воды.
* * *
Там, где солнце, простором сдавленное, палит,
Там, где ветер колышет плёночные шатры,
Придорожный репей, ноздреватые сколы плит,
Разлинованным небом были ко мне щедры.
Потому что забору с улицей наплевать:
Жили здесь, потом по свету их разметало.
А придёт тоска, ложись на мою кровать,
Привези хотя б магнитик из Краснодара.
И морскую звезду, пожалуйста, притарань,
Чтоб она в ночи мне, пластмассовая, горела,
Как из окон чёрных бабушкина герань,
И штырём от качели вспоротое колено.
Или лучше не надо, выбрось, сожги, сломай,
Потому что судьба мне, видно, скользить по стенке.
Нет угла своего, понимаешь, вся жизнь — сумарь,
Бесконечный, как время и космос, тоннель подземки.
* * *
Как напьётся дед, начинает мне балаболить:
Я тебя, моя девочка, выучу по уму,
А что пью с тоски, алкоголик не алкоголик —
Из любой передряги вызволю, обойму́.
А обидит уродец какой — на колени рухнет
Отовсюду добуду, кровью залью полы.
Ты не бойся меня, не смотри, что ни ног, ни рук нет,
Сквозь меня прорастает шиповник, цветёт полынь,
Это, дочка, видать, такие теперь порядки:
Небо — плат незабудковый, ласковый перегной.
То ли рыщут во мне медведки да шелкопрядки,
То ли юная бабка склоняется надо мной…
* * *
Это паства моя, череда загрубевших окраин,
Провода над полями, дорожных огней пересыл.
«Это тоже этап»,— на древесном рассказывал Каин,
Кандалами звеня в нестерпимый поток бирюзы.
«Это тоже этап»,— говорили бездонные сумки,
И из клеток челночных страна завывала зверьём.
Меловых человечков дворовых на детском рисунке
Дождь размыл навсегда, вытер имя твоё и моё.
Вот и двор наш, смотри, забытьём половодья размыло,
Вместо лиц и окошек — плюгавый зернистый асфальт.
Вместо нашего мира зияют пробелы сквозные,
Это всё не моё. И нельзя по-другому назвать.
* * *
Не проще ли крышей поехать, уйти в тайгу,
Выращивать чудо-грибы, говорить про братство,
Когда не взрослея, старимся на бегу
И в съёмной халупе не для кого прибраться?
Зачем это всё? Дешёвенький ширпотреб,
Свои не свои, мы даже себе — чужие.
Прогулка с утра — скоромные щи да хлеб,
И то дармовщина, коей не заслужили,
Болтаясь по воздуху, сор под себя неся,
Толкаясь локтями, глотки грызя за место,
На чарку посмотрим — выпита, да не вся
Остывшая кровь сегодняшнего замеса.
Взбурли же, болото, вспень сладковатый яд
До самого неба, чёрного, как надгробье,
А мы помолчим. Об этом не говорят.
Не чокаясь пьют и крестятся исподлобья.
* * *
Из темноты колодезной, городской
Звёздные крохи вычерпай, луночерпий.
Мир прохудился ль, древний, как героскон,
Поздняя ль изморозь руны на окнах чертит?
Только, похоже, лета нам не дано,
В газовых тучах солнца оплав янтарен.
Выстиран саван улицы нитяной,
Ядом заморским поит нас чёрт-татарин.
Господи Боже, очи твои в дыму.
Мы научились: слог и фасон удержим.
Хоть выживаем всяко по одному,
Каждый взглянувший в небо, да будь утешен,
И от звонка до звонка сохрани себя,
Выйдя из хаты съёмной на чуждый воздух,
Где, как и всюду, кашляют и сипят
Толпы двуспинных гадов и змей двухвостых.