Опубликовано в журнале День и ночь, номер 4, 2017
На балконе
Все танцевали модный танец. Напротив Саши скакала очаровательно раскрасневшаяся Ниночка. Внезапно танец кончился.
— Пойдём посмотрим на звёзды. Передавали, что сегодня звездопад,— чуть задыхаясь, предложила Нина. Саша окинул взглядом душную комнату и сказал:
— Пойдём.
Музыка возобновилась с новой силой. Они вышли на балкон. Остальные так были увлечены новым ритмом, что их ухода никто не заметил. На балконе было свежо и темно. Звёзды скрывались за невидимой облачностью. Нина несколько раз громко вздохнула.
— А звёзд не видно,— заметил Саша. Помолчали. Нина ждала, что Саша поцелует её. Она стояла опираясь на перила, чуть откинувшись назад. Это должно было быть очень красиво, как у одной популярной актрисы во вчерашнем кино. Сегодня днём Нина специально потренировалась перед зеркалом. Саша напряжённо вглядывался в тёмное небо.
— Холодно,— пожаловалась Нина.
— Смотри,— сказал Саша,— вон там звезда, видишь?
— Где? — Нина повернула голову.
— В-о-он, над крышей того дома.
Нина взяла Сашу за руку.
— Ты хочешь мне что-то сказать? — тихо спросила она. Но он не хотел. Внизу проехала машина. Пьяный вывалился из подъезда, проковылял, пошатываясь, вдоль дома и скрылся за углом. Саша смотрел вниз. Нина покусывала губы. Это она тоже подсмотрела в каком-то фильме. На балкон выглянула пергидрольная хозяйка:
— Мы идём пить чай,— сказала она, глядя на Сашу.
— Иду,— тут же согласился Саша и нырнул в комнату вслед за хозяйкой. Нина осталась на балконе. Ей хотелось смотреть на звёзды и плакать. Но звёзд не было видно.
Расстрел
По тёмной лесной тропинке двое вели его на расстрел. В спину больно тыкался ствол автомата. Второй шёл чуть сбоку. Шли не торопясь. В кино он много раз видел, как главный герой в такой ситуации резко прыгает в сторону и сбегает. Или кубарем кидается под ноги конвоирам, а потом — бац-бац! Но то было в кино. А тут ствол автомата тыкался прямо в спину. Внизу живота поднывало. Вдруг лес стал реже, и группа вышла на невысокий откос. Внизу текла речка.
— Есть последнее желание? — спросил тот что повыше.
— Покурить бы.
Тот что повыше протянул ему тонкую палочку. Он не торопясь сосал её и думал, как здорово, что он никого не выдал и ничего им не сказал. Потом отбросил окурок в сторону. Встал на край откоса. Взглянул в глаза своим палачам.
— Повернись спиной,— приказал тот что пониже.
Зуд внизу живота усилился до нестерпимо-щекотного и вдруг прорвал, ударив в кровь отчаянно-песенной бесшабашностью.
— Вон там!!! — заорал он и ткнул пальцем за спину конвоирам. Они оглянулись, а он спрыгнул и покатился под откос, потом вскочил и побежал, чуть прихрамывая и отплёвываясь от попавшего в рот песка.
— Тыдщь! Тыдщь! — гремело сверху — Ты убит! Стой! Так нечестно! Тыдщь! Я попал!
Но он из последних сил нырнул в кустарник, и они его не догнали. Потом тот что повыше приходил жаловаться. Но командир встал на защиту своего бойца и сказал, что тот только ранен. Через полчаса он уже выздоровел, а к обеду они уже победили. Того что повыше убили в бою. Того что пониже он лично расстрелял из отобранного автомата.
В маршрутке
Серое небо нависало тяжело и низко. В воздухе стояла плотная морось. Сквозь неё медленно плыла старая маршрутка. У Саши сел телефон, и он, от нечего делать, разглядывал нерусскую кондукторшу в чёрном платке — то ли таджичку, то ли узбечку. Та что-то быстро тараторила в телефон на своём языке. Её лицо было, как старое пожелтевшее фото. Но невозможно было понять, что оно выражает. Может быть, она разговаривает с кем-нибудь из своих многочисленных детишек. А может, передаёт информацию в террористический центр.
Подозрительная кондукторша тем временем закончила разговор. Она спрятала телефон, мельком глянула в окно и пронзительно объявила:
— Следщая органызáл!
Кто-то улыбнулся, Саша поморщился. Он не был поклонником органной музыки, но часто любовался этим хорошо сохранившимся зданием бывшей кирхи. Она стояла неподалёку от его дома. Саша встал и направился к выходу. Пассажиры сонно смотрели в мутные стёкла. Встретившись взглядом с Сашей, кондукторша вдруг улыбнулась и что-то сказала ему.
— Что, что? — не понял Саша.
— Замуж зовёт,— повторила она и рассмеялась звонко, как девчонка.
Саша заметил, какие у неё ровные красивые зубы, и неожиданно для себя улыбнулся в ответ. Отчего-то ему вдруг понравилось, что кто-то позвал её замуж. Ещё приятнее было то, что он рад за такую незнакомую и нерусскую кондукторшу. Хотелось как-то продлить это ощущение, и Саша сказал:
— Вы прекрасно выглядите.
Женщина смущённо отвернулась и пошла по салону. Саша проводил её взглядом. Судя по фигуре, она была ещё сравнительно молода. Саша удивился, что сразу не заметил этого. Уже выскочив из автобуса в светло-серую муть, он несколько секунд смотрел вслед. Узкая ладонь протёрла изнутри запотевшее окно, и Саша едва успел ухватить напоследок улыбку и сияющий взгляд. Саша помахал рукой и даже подумал с теплотой: «Понаехали тут, понимаешь». Потом развернулся и неспешно двинулся в сторону дома сквозь усиливающийся дождь.
Расставание
— Ну что, будешь меня ждать? — в третий раз спросил крупный стриженный под ноль парень в дешманском спортивном костюме. Лицо после вчерашних проводин у него было чуть опухшее.
— Конечно, буду! — девушка в красном мини прижалась к нему, показывая, как крепко она будет его ждать. Даже на высоких каблуках, она была чуть ниже его. Так и стояли больше ни о чём не говоря. Вот уже дали команду. Из громкоговорителя на перрон хлынул торжественный марш. Разношёрстная толпа качнулась к вагонам, а девушка всё не отпускала его.
— Ну всё, всё, хватит, я пошёл, письма пиши,— парень кое-как оторвал её от себя и заспешил в вагон под бдительным взором грузного капитана.
Люди рыскали вдоль вагонов взад-вперед, в мутных стёклах ища своих. Когда находили, тут же начинали махать руками и что-то кричать на прощание. Внутри вагона тоже махали руками и орали в ответ. Но окна были закрыты и ничего не было слышно. Начал накрапывать дождик. Радио вдруг заиграло громче, вагоны дёрнулись и двинулись вперёд. Народ последовал за ними. Состав постепенно набирал скорость, и толпа начала расслаиваться. Кто-то остался стоять и махать рукой. Кто-то трусцой бежал по перрону. Кто-то неспешно повернул назад. Девушка была на высоких каблуках и осталась стоять на месте. Внезапно марш оборвался. Сначала показалось, что очень тихо. Но тишина быстро наполнилась вокзальной суетой. Заморосило.
К девушке подошёл мужчина в строгом костюме и распахнул над нею зонтик. По возрасту он годился ей в отцы.
— Ну что, проводила? — спросил он.
— Проводила,— сказала девушка.
— Ясно,— мужчина посмотрел в хвост уходящего состава,— пойдём?
— Пошли. Ты где машину оставил?
— На стоянке.
Девушка взяла его под руку, и они скрылись в подземном переходе.
Потом подошёл мой поезд. Но меня никто не провожал.
Ночью
В двенадцать ночи вспомнил, что ещё вроде бы оставались пельмени. Пошёл на кухню, залез в морозилку, отсыпал в миску штук пятнадцать, убрал пачку обратно. За окном заорала машина. Выглянул в окно. Машина перестала орать. Налил в кастрюлю воды, поставил на плитку. Подумал, что неплохо бы под пельмени хряпнуть ещё и водочки. Опять открыл холодильник, достал подмёрзшую бутылку. Не устоял перед искушением, сразу налил себе стопку, одним быстрым движением опрокинул в глотку, водка мягко скользнула внутрь. Вернулся в комнату, бережно неся бутылку. Проверил, как лежит трубка на телефоне, опустился в кресло перед телевизором. Холёная дикторша убеждала, что всё не так уж и плохо. Сам не заметил, как заснул. Проснулся внезапно. Она стояла рядом. От неё пахло морозом и сигаретами. Посмотрел на часы. Было полвторого. «Спать хочу, умираю, завтра поговорим» — отрезала и скрылась в ванной. «Пельмени!» — вдруг вспомнил он и прошмыгнул на кухню. Взгляд упал на сумочку, валяющуюся на стуле. Бесшумно открыл, осторожно порылся, извлёк на свет позолоченную зиповскую зажигалку. Обнаружил и внимательно изучил каллиграфическую гравировку «Любимой и единственной». Щёлкнул задумчиво пару раз. В миске неаппетитно размякали пельмени. Только тут понял, что забыл включить газ. Включил, сел и стал ждать, рассеянно вертя в руках зажигалку. Ещё подумал устало: «Жаль, что водки больше нет».
Одиннадцатиклассница Саша
Одиннадцатиклассница Саша выпила водки, чтобы не было так страшно, а потом наглоталась таблеток. Она побоялась брать снотворное в поселковой аптеке, где работала их соседка. Поэтому Саша просто собрала в кучу все таблетки, которые нашлись дома. Саша глотала их по несколько штук зараз и запивала остатками водки, задыхаясь и закашливаясь. Вскоре пьяная Саша отрубилась. Потом она очнулась в собственной блевотине. Блевотина, словно позеленевший от старости мухомор, была усеяна пятнышками таблеток. Превозмогая слабость, Саша умылась, почистила зубы, убралась, вынесла мусор, замочила бельё и проветрила комнату. Когда родители вернулись домой, они ничего не заметили. Мать осторожно приоткрыла дверь в комнату дочери. Несколько секунд она всматривалась в темноту, пытаясь понять, спит Саша или нет, а потом также осторожно прикрыла дверь. Потом родители пошли пить чай и думать, как жить дальше.
— Она совсем что ли долбанулась, 20 тысяч за какой-то телефон? — кипятился отец.
— Ну, может, что-нибудь придумаем,— пыталась утихомирить его мать,
— Живёт на всём готовом, вот и обнаглела. Сопля такая, палец о палец ещё не ударила, а 20 тысяч ей дай!
— Можно ведь в рассрочку взять, будем платить по тыще-две в месяц,— рассудительно предложила мать. Она устала и боялась пропустить сериал.
— Тоже мне, нашли, блин, олигарха,— уже более спокойно заметил отец — тыщу-две, говоришь?
Засвистел чайник. Саша лежала, скрючившись под одеялом. Она слышала, как родители бубнят на кухне. Ей было муторно и страшно. И нужно было делать аборт.
Солдатик
Был у Мишки такой случай в детстве. Если посудить, ерунда, в общем-то. Спёр он как-то солдатика у Славки, приятеля своего. Миниатюрного такого, пластмассового. Ну и подумаешь! Да их у Славки — просто завались. Он даже и не заметил, наверное. У него мать часто в загранкомандировках была, постоянно ему то солдатиков, то модельки привозила. А солдатик класснющий был: немчик со всей боевой амуницией.
Домой с добычей вернулся, стал, счастливый, им играть на письменном столе. Тут отец вдруг в комнату заглядывает:
— Ты уроки сделал?
— Нет, делаю ещё…
— Ну-ну,— отец на всякий глянул строго и ушёл.
Еле-еле успел тогда немчика спрятать — тетрадкой быстро прикрыл. Отец давно уже в гараже с машиной возится, а сердце всё так и бухает: а вдруг бы заметил?
Ну это ещё ладно. Дальше хуже. Поиграть нормально никак не получается. Постоянно кажется, что вот-вот запалят. Ну и совесть как-то подзуживает — нехорошо ведь всё-таки поступил. Со Славкой тоже рассорился. Не из-за солдатика. Сам уже распсиховался. Из-за ерунды какой-то. В общем, издёргался весь. Родители видят — что-то не так с Мишкой, стали осторожно допытываться. Но стыдно было, так и не признался. Кончилось тем, что сорвался, нагрубил. Отец, конечно, вспылил и выпорол. Ну как выпорол — хлестанул разок ремнём. Не так больно, как страшно. Но странное дело — на душе тут же полегчало. Вроде как искупил, что ли. Поплакал, поплакал и успокоился. И жизнь как-то постепенно опять вошла в колею.
Солдатика хотел выкинуть втихаря, но уж больно тот хорош был. Всякие там погоны, фляжечка, чего-то там квадратненькое на поясе, винтовочка с оптическим прицелом — ну всё при нём, аккуратненькое такое. Даже лицо, как настоящее — даром, что росточку в немчике не больше сантиметра. Жа-а-алко! Поэтому и пожадничал — сунул в спичечный коробок и закопал за гаражами. И как-то вдруг словно запамятовал где. Да и вообще про тот случай забыл. Как отрезало. До поры до времени.
Это уже потом, много позже, некстати снова всплыло из каких-то тёмных глубин и стало время от времени поднывать. С той поры, как узнал, что Славка, приятель его детский, в Чечне погиб. Он там не просто так, а в снайперах ходил. Вот как-то во время миномётного обстрела его и засыпало в яме какой-то, где у него лёжка была. Пока спохватились, пока доползли да откопали — он уже и задохнулся.
А гаражи те, за которыми со Славкой пацанами лазили, уже снесли давно. На их месте современное офисное здание построили. На первом этаже «Райффайзенбанк» какой-то.
Похороны
Послали нас на похороны. Умерший дед был то ли в высоком звании, то ли как-то круто воевал, не помню уже точно. А может, и то и другое одновременно. Наверное, потому наши командиры и расщедрились на солдат. Отправили меня с Олежкой и ещё двоих новобранцев. Ну водитель ещё был, конечно. Сопровождал нас грузненький майор с мордой, как у мопса. Задача была, как два пальца: вырыть яму и дотащить гроб от автобуса до места. Было лето, душно, на небе ни облачка. С ямой получилось вообще зашибись. Когда мы добрались, оказалось, что она уже выкопана. Майор позвонил вышестоящему, высморкался и приказал ждать. Потом пригрозил гауптвахтой, «если что», назначил Олега старшим и уехал. А мы легли загорать. Олежка почти сразу куда-то пропал, перед этим пообещав дать в морду, «если что». Довольно быстро он вернулся с буханкой хлеба и бутылью воды. Хорошо, что нас вместе отправили. Он такой проныра, с ним не пропадёшь. Мы перекусили. Тут прибежала грязно-рыжая дворняжка. Я бросил ей кусок. Потом мы с ней немного побродили вокруг, разглядывая памятники. Но ей быстро надоело, и она куда-то свалила. А я на одном из памятников наткнулся на фотку девушки. Она была чем-то похожа на мою одноклассницу, с которой у нас не сложилось. Я помню, что мы честно с ней пытались, но не помню, почему не вышло. Потом она уехала в другой город. На фотке на девушке была светлая кофточка. И ещё у неё была чёрная коса. И умерла она уже давно. Я пялился на неё, пока не подошёл Олег. Гянул на фотку, подмигнул мне и спросил, не хотел бы я замутить с такой девахой. Я ответил, что он придурок. Олег щербато ухмыльнулся и угостил меня сигаретой.
Через несколько часов появился наш майор. И почти сразу же подъехал автобус. Из него начали выползать тёмные старики и старухи. Некоторые были с медалями. Один дед с костылём. Стало понятно, почему понадобилась наша помощь. Мы подошли к автобусу, вытащили малиновый гроб и отнесли его к яме. Немного покурили в сторонке. Кто-то принёс верёвки из автобуса. Мы осторожно на верёвках спустили гроб в яму и засыпали могилу. Толпа двинулась к автобусу, а мы к своей машине. К тому времени в животе уже бурчало. Майор велел нашему водителю следовать не в часть, а за автобусом. Потому что нас позвали на поминки. Ещё днём, когда мы только ехали на кладбище, Олежка шепнул нам, что может так и получится. Он уже не первый раз выезжал на похороны, потому и знал. Ну и потом весь день мы, конечно, на это надеялись.
На поминках народу было не очень. Но в небольшой комнатке, казалось, что много. Майор опрокинул пару стопок. Он торопливо закусывал, а сам всё искоса поглядывал на нас. Наверное, боялся, что не уследит, и мы напьёмся. А мы налегали на еду. Среди толпы была молодая грудастая училка в чёрной мини-юбке. Училкой её Олег назвал потому, что у неё очки были. И волосы собраны в пучок. Олег сперва хотел было к ней подкатить, но не подкатил. Настроение не то, потом объяснил он. Зато в коридоре бабуля-хозяйка втихаря от майора всунула нам бутылку водки.
После отбоя Олежка позвал меня в каптёрку. Молодых звать не стали, потому что салаги ещё. Наш водитель свалил в самоволку. Вместо него был хозяин каптёрки — рыжий Лёха. У него нашёлся хлеб и сало. Первую стопку выпили не чокаясь, за деда. Покурили. Олег сказал, что его дед погиб на войне. Я в ответ соврал, что мой тоже. Лёха промолчал. Он вообще был неразговорчивый. Вторую подняли за наших дедов. Сало оказалось классное. Покурили ещё. Я начал рассказывать длинный анекдот, но запутался. Олежке с Лёхой почему-то это показалось смешным. Мне тоже. Третью замахнули за любовь. Олег начал переживать, что так и не познакомился с училкой. Я брякнул, что он придурок. Олег неожиданно психанул, и чуть не заехал мне кулаком в глаз. Хотя бить в лицо у нас не принято — можно наряд схлопотать. Но Лёха вовремя влез и разнял. Олег сказал, что я сам придурок. А я ответил, что да, и пофиг. Тут нам стало смешно. Хотели выпить на посошок, но водка кончилась. Мы ещё раз перекурили и отправились спать. Хорошо так посидели, душевно.
Потом, когда через пару месяцев кто-то умер ещё, а меня не взяли на похороны, было очень обидно.
Ветеран
В доме на пересечении улиц Ленина и Горького умер ветеран Великой Отечественной войны Алексей Петрович. В районе он был последним ветераном, принимавшим участие в боевых действиях. Оставалась ещё парочка с трудового фронта — но это же совсем не то. Поэтому хоронили торжественно. Военкомат даже прислал небольшой автобус и военный оркестрик.
Последние годы жил Алексей Петрович одиноко. Друзей у него не было — все поуходили уже. Близких родственников тоже не осталось. Так что на поминки собрались в основном бабульки со двора и несколько дальних родственников, проживающих не очень далеко. Ещё какие-то официальные и неофициальные лица были.
Говорили много тёплых слов. Как всегда, немного приукрашивая. По правде говоря, был Алексей Петрович человек тяжёлый, неуживчивый. Словно так и продолжал свою войну, только теперь то с ЖЭКом, то с соседями, то с шантрапой дворовой. Вёл он её методично и до победного. Везде ему надо было свой нос сунуть, и по делу, и без. Почему машина на газон заехала, зачем лавочку пацаны перетащили, когда, наконец, дадут горячую воду? Его не очень-то любили, но связываться не хотели. Чуть что, сразу хватал свою ветеранскую корочку, тросточку старенькую — и к начальству. Тросточка, больше для психологического эффекта была. Хромал, да, но не очень. Приступы страшной хромоты настигали Алексея Петровича исключительно в кабинете очередного чиновника. А тот мысленно матерился, но вежливо прислушивался. Ветеран всё ж таки. Последний.
Даже самые вреднючие бабульки с Алексей Петровичем не связывались. Потому что понимали: случись что, к нему придётся на поклон идти. Когда у Ольги Петровны из первого подъезда сифонящую газовую плиту забрали, а новую никак не ставили, кто жэковцев приструнил? А когда «Водоканал» весь двор перекопал, а назад заасфальтировать «забыл», кто тогда со своей красной корочкой аж до директора дохромал?
Поминки устроили в квартире Алексей Петровича. Была у него сталинская двушка на втором этаже, места хватало. Приехали люди из городских новостей, сняли сюжет. Костыркин (скольки-то там юродный внук лет сорока) показал им комнату покойного. Непонятного цвета пыльный диван, рядом тёмный неподъёмный шкаф, какие только по деревням ещё, наверное, остались. На основательном комоде старенький чёрно-белый телевизор. Прямо над диваном, на стенке, завешанной потёртым красным ковром, висело несколько чёрно-белых фотографий в рамочках. На всех них красовался Алексей Петрович в сержантской форме. На одной фотографии улыбающийся генерал вручал ему медаль.
— За что это? — спросил усатый корреспондент, сделав знак оператору дать фотку крупным планом.
— Ну это бой был, а он там геройски, с риском для жизни всех прикрыл, уничтожив там,— потея, выкручивался Костыркин. За что у Алексей Петровича была медаль он, конечно же, ведать не ведал. Они, вообще, виделись за всю жизнь всего раз пять, и то давно и мельком — так уж получилось. Но уличить Костыркина всё равно было некому. «Надо будет найти медаль-то» — вяло подумал он.
Телевидение закончило съёмку и уехало. Скучающий Костыркин смотрел в окно, как они грузятся и отъезжают. В соседней комнате негромко пили водку. К Костыркину тихонько подошла опечаленная шатенка в очках с тонкой оправой.
— Примите мои соболезнования,— сказала она сочувственно.
— Спасибо,— поблагодарил Костыркин,— извините, забыл, как вас зовут…
— Мы незнакомы. Я — Татьяна, риэлтор, вот моя визитка.
Тут же откуда ни возьмись вынырнула юная родственница Людмила, с которой Костыркин впервые познакомился только на похоронах (тоже какая-то там правнучка на киселе). Людмила сильно беспокоилась. Татьяна дала визитку и ей.
Алексей Петрович, как и большинство из его поколения, почему-то никак не мог собраться или не хотел написать завещания. Зато Людмила оказалась особой ушлой. К тому же, кроме неё, вдруг объявилась и ещё пара родственников. Так что история с разделом и продажей двушки длилась долго. Но, слава Богу, всё закончилось.
Фотографию деда с генералом Костыркин забрал себе и отдал Андрюшке, своему сыну-семикласснику (сама медаль, кстати, так и не нашлась). Андрей отнёс фотку в школьный музей. Но поскольку Алексей Петрович никакого отношения к его школе не имел, да и вообще жил в другом районе — фотографию не взяли. И так свои материалы вешать некуда.
Но Костыркин фотографию не выбросил. И, как оказалось, правильно сделал. Она ещё пригодилась, когда через несколько лет районные власти формировали Бессмертный полк. Её отретушировали и увеличили. Генерала отрезали. На фотографии двадцатидвухлетний гвардии сержант Алексей Петрович 7-го механизированного корпуса весело смотрит куда-то в сторону. На вырученные от продажи квартиры деньги Костыркины смогли позволить себе большой «Nissan». Риэлтор Татьяна — слетала в Турцию на курорт.
Жилец
Иногда за окном было темно. Иногда светло. Тьма и свет чередовались в определённом порядке. Так же, как тепло и холод. А ещё был дождь. Капли сбегали по стеклу, рисуя живую неповторяющуюся картину. Завораживающую и звучащую. Несколько раз он видел радугу. Она поднималась из-за крыши девятиэтажки напротив и пропадала в верхнем правом углу окна. Ещё изредка на подоконник садились птицы. Они толкались, ворковали что-то на своём птичьем и опять улетали. Время от времени он слышал собачий лай. Но самих собак он не видел, потому что этаж был пятый. Зато из окна был виден большой кусок неба. И очень редко, если повезёт, он мог видеть звёзды. Но чаще всего небо оставалось ночью просто тёмным. Иногда он видел и слышал всё пронзительно ясно, а иногда словно сквозь туман. Лучше всего он изучил свою комнату — рисунок обоев, трещинки на потолке, старый хромой шкаф, под одну из ножек которого был подложен кусок фанеры. Комната была одна и та же. И она всё время менялась — двигались тени, что-то проявлялось на солнце, что-то исчезало в тени. Приходила женщина и кормила и мыла его. Иногда она садилась рядом на табуретку и читала вслух. Он рассеянно слушал. Её голос был похож на дождь. Потом он умер. Через полгода из комнаты всё вынесли и сделали в ней ремонт. Вскоре здесь поселилась студентка. Комната при ней стала очень чистой и аккуратной. А на окно девушка повесила плотные шторы.
Весна
В аккуратно заштопанном пиджачке ёрзал стукач Маркин на старой кривой скамейке и ждал, когда же выйдет из комиссии спец Лапунов. Но тяжёлая зелёная дверь оставалась неподвижной. Тот самый Лапунов, который уже однажды в курилке усомнился в принятых на самом верху сроках по установлению весны. Из-под осевшего грязного снега проклюнулись прошлогодние окурки. Тот самый Лапунов, который вечно прогуливал воскресники, ссылаясь на загруженность работой. Невдалеке под окнами скрёб метлой тёмный немой Гизматуллин. Шло время, а Лапунов, который непонятно за какие шиши приобрёл своей дочке фортепиано, всё не выходил. Маркин переживал. Потом он стал думать о том, что если его повысят, то можно будет пошить себе костюм. Лучше, чем у Лапунова. Из дорогого материала. Завёлся, дёрнулся и заглох пришлый автобус. Кто-то тускло маячил внутри. Маркин старался не смотреть в ту сторону. Он хотел видеть светлое будущее. Вот сойдёт снег, наступит весна, или даже лето, и Маркина наградят путевкой на море. Ведь он ещё ни разу не был на море. Внезапно, уловив какое-то движение у дверей, Маркин поднял взгляд. На пороге, утирая пот, стоял жалкий Лапунов, который был на море уже целых два раза.
— Ну как? — суетливо кинулся к Лапунову едко пышущий одеколоном Маркин.
— Временно отстранили. До выяснения,— махнул Лапунов рукой и уступил дорогу. Маркин полоснул его злобным взглядом, пригладил волосы, проскользнул в дверь, аккуратно закрыв её за собой. Лапунов отошёл к скамейке, достал из кармана «Приму» и закурил. На пробивающемся из-под снега асфальте развалились голуби, млея от долгожданного тепла. Прозрачно сочились сосульки.
Подковылял Гизматуллин с метлой. Лапунов привычно угостил его. Гизматуллин взял, подкурил, затянулся, одобрительно качнул головой, вопросительно хмыкнул, указав глазами на дверь: как, мол? Лапунов улыбнулся и снова махнул рукой. Гизматуллин довольно промычал. Он всегда был расположен к Лапунову. Потом Гизматуллин пошаркал дальше. А Лапунов, докурив, загасил бычок и щелчком отправил его в урну. «Эх, хорошо, весна!» — подумал он. Из дверей выполз бледный Маркин и рухнул на скамейку.
— Я же всё… Я же никогда…— губы его тряслись.
Вслед за ним из дверей появился уполномоченный и неотвратимо приблизился к Маркину:
— Ну что же вы,— строго сказал он,— а направление-то забыли.
Он заботливо сунул в нагрудный карман маркинского пиджака жёлтый бланк и снова скрылся за дверью. Из скучающего неподалёку служебного автобуса грузно спрыгнул хмурый обладатель потёртой кожанки и направился к Маркину.
«Весна. Хорошо»,— напомнил себе Лапунов и заспешил домой.
Гизматуллин не любил весну за то, что весной из-под снега появляется всякая грязь. Гизматуллин любил весну за то, что всё в природе обновляется, подавая тем самым пример. Ещё Гизматуллин любил Лапунова. За то, что тот никогда не жадничал на сигаретку. А ещё за то, что Лапунов нежно относился к этому миру. А вот непьющего и некурящего Маркина Гизматуллин не любил. Не за что было его любить. Отойдя от всё ещё растерянно улыбающегося Лапунова, Гизматуллин кинул взгляд на окно. За пыльным стеклом серела тюлевая занавеска. Гизматуллин перевернул метлу и стремительной арабской вязью вывел в воздухе очередную букву. Занавеска чуть колыхнулась. Гизматуллин перевернул метлу обратно и огляделся, изучая оставшийся фронт работ. Тут и там посеревший снег умирал в сверкающие лужицы. В курилке рядом с Лапуновым жмурилась на солнце стайка очередных бедолаг. Весна. Надо только поскорее убрать мусор, и будет всё хорошо.
Папа захлопнул
чемодан
Папа захлопнул чемодан, сел на стул и сказал:
— Ну вот и всё…
Мама плакала в соседней комнате. Папа сказал мне:
— Ну что, давай попрощаемся как мужчины?
Тогда я схватил перчатку и швырнул ему прямо в лицо!
Тогда я навёл на него пистолет и сказал: «И никогда больше не возвращайся!»
Тогда я кинул в него томагавк, копьё и гранату!
Тогда я выпустил на него стаю бешеных собак!
Тогда я метнул в него миллион молний!
Тогда я стукнул волшебным посохом, превратил его в ящерицу и посадил в аквариум!
Тогда я схватил цепи и приковал его к стулу!
Тогда я схватил цепи и приковал его к этому дурацкому стулу!!
Тогда я схватил цепи с кандалами и приковал его к этому дурацкому стулу!!!
— Я понимаю,— сказал папа,— ну ладно, пока. Я зайду в воскресенье, и мы обязательно куда-нибудь сходим.
Папа встал, взял чемодан и ушёл, сутулясь и чуть прихрамывая.
Он был сильно изранен, но всё равно ушёл.