Опубликовано в журнале День и ночь, номер 4, 2017
* * *
Снег сам собой не образует мифа:
мы бабу снежную лепили — дети скифов,
сакральный смысл оставив на потом,
с кургана покатились кувырком.
А зимы были страшные: страшнее,
чем ночь в бомбоубежище. Дощечки
привязывали вместо лыж к ногам;
и даже если дом не уцелеет,
то в кухне летней как-нибудь у печки
перезимуем и хвалу богам
весной, когда снега сойдут с курганов,
мы выразим посредством истуканов.
* * *
Мир недостроенный, шестоднев,
вместе: ягнёнок, лев.
Помнишь, тогда возлежал в тени,
пьяный, с «ночной»,— пойми.
— Ты так начало грозы проспишь
(тоже мне — Кибальчиш).
По полю с бухтой Плохиш ползёт,
скоро уже — рванёт.
Будет под вечер пространство стыть
да пароходы плыть.
Будет под утро всё тишь да гладь
(тоже мне — благодать).
* * *
Туда не пускают чужих, своих,
ударят соломинкой по горбу,
и чувство такое, что меньше их,
и в дальнем сидишь ряду.
Прижечь эту боль, что рукой прижать,
неси подорожник, пройдёт скорей,
но слово хочется прожужжать,
найти его среди трав, корней.
Смотри на буквы в прицел, лови,
иди за ним по стене, в окно,
кто был с поэзий по любви,
тот с ней останется всё равно.
* * *
По живому пространству, где фосфор
оставляет чахоточный след,
я прошёл невесомо и просто,
без знамён, без потерь, без побед.
Там о смерти ни слова — не каркай:
ворон ворона не заклюёт!
На какие военные карты
нанесут этот пеший поход?
Я ходил по холмам и пригоркам
(хочешь смерти — так быть посему),
но ни корки теперь, ни полкорки
я с чужого стола не возьму.
* * *
Соглашайся на меньшее, дура,
после хитростью всё заберёшь.
Старый Шлойме глотает микстуру,
собирает патроны Гаврош.
В этом городе страшно и дико,
и не выпрямишь спины людей,
чтоб там ни напридумывал Диккенс,
чтоб там спьяну ни плёл Теккерей.
Добываем ли глину в карьере,
добиваем лопатой врага,
всё равно мы своё отгорели
и попутали все берега!
* * *
Обжарить рыбу с двух сторон,
чтоб масло тоже порыжело,
когда пришёл Наполеон,
меня убили подо Ржевом.
Хотят ли русские войны,
отсюда мне не доглядеться,
а нам снега затем даны,
чтоб никуда от пуль не деться.
Сегодня снова не усну,
но, если что, в подвале свечка,
а дальше будет, как в Крыму,
где люди есть и человечки.
* * *
Давай о смерти ни гугу,
кто был не прав — война поправит,
мой голос внутренний картавит,
и я по снегу, как могу,
иду домой.
Но медленней ползёт улитка,
чем я (во сне) туда иду.
Что, если это не молитва,
а так — губами шевелю,
о, ангел мой?
Хоть стены там тепла не держат,
есть только стулья и кровать…
Из человека выпал стержень,
и больше нечего ломать.
* * *
Я смотрел невооружённым взглядом на звёзды и планеты.
Я слушал невооружённым ухом голоса перелётных птиц.
Я прикасался невооружёнными пальцами к остывающим камням.
Что я ещё мог сделать,
чтобы остановить войну?
* * *
Всё не так, как раньше мне казалось,
Бог с тобой, прохожий, я в порядке.
Солнечная осень состоялась,
но потом, на деле, оказалось —
вариант журнальный, то есть краткий.
Хвойный лес, куда с тобой вернёмся,
где не пахнет минами-грибами,
хвоя отфильтровывает солнце,
и оно тебя теперь коснётся
липкими, душистыми лучами.
Музыка нетканая возникла —
я отсюда слышу её гомон.
Бог с тобой, прохожий, я привыкну,
за меня ещё попросят выкуп
и получат деньги по-любому.