Опубликовано в журнале День и ночь, номер 4, 2017
Тёплым летним вечером самое главное — не заходить домой ни за чем, ни попить, ни в туалет, ни за мячом. Загонят. Родители видят темноту другими глазами: как нечто, таящее опасность, словно они родились уже взрослыми и никогда не знали парную, сливочную, обволакивающую ласку летних сумерек и общность с теми, кто гуляет вместе с тобой. Даже если это люди из другого дома, чужой компании, если они старше или младше, даже если они вообще мальчишки, мимо которых днём проходишь, задрав нос,— вечерами все становятся друзьями, объединёнными игрой, разговорами, лёгкими подколками, кульком жареных семечек, коллективным желанием как можно дольше не идти домой. Нет, я не замёрзла и не голодна. Ещё пять минут, ещё десять минут, мам, ну пожалуйста, сейчас, сейчас, мы только доиграем, мы же тут, у подъезда, все здесь, никто не ушёл.
Окно Олиной комнаты с другой стороны, смотрит на дорогу, а окна кухни и родительской спальни выходят на двор. Олю ещё не кричали ни разу, но на окна она глядит с опаской. На кухне темно, окно спальни задёрнуто шторами, и оттуда рвётся наружу тусклый телевизионный свет. Оля знает: её позовут, когда закончится фильм, и надеется, что он длинный.
Время летит быстро до неприличия. Бегут-спешат минуты, вечер близится к ночи, лето — к середине.
— Я знаю окно, где женщина голая по вечерам ходит, показать вам? — спрашивает Рита.
Все хохочут, никто же не скажет: «Да, конечно!».
— Она даже на балконе курила один раз голая!
Кто-то интересуется:
— Совсем прямо голая?
— Нет, в трусах и в лифчике, а волосы такие, как у ведьмы — до самой попы.
— Скажешь тоже, голая. Сама, наверное, такая же ходишь,— говорит Санька.
— Я — нет,— краснеет Рита.— Я дома в спортивном костюме хожу.
Двор тонет в темноте. Небо спускается ниже, ложится на крыши. Звёзды яркие наперечёт, а вокруг мелкой россыпью мерцает звёздная пыль, как осколки вдребезги разбитого бокала.
Ноги приятно гудят. Сегодня все напрыгались в резиночку, даже Рита, которая уже большая. Оля скакала, как и все, до четвёртых, но горела реже других и, поймав кураж, чувствовала, что прыгает она лучше всех. В такие минуты она любила, нет, обожала своё крепкое загорелое тело за то, как оно здорово умеет скакать в резиночку или через скакалку, бегать в салочки и в казаки-разбойники, гоняться за воланом. Прыгала Оля и зимой, она натягивала резинку между стульями и упорно тренировалась дома; соседи снизу при встрече ругали её за постоянный топот.
Вокруг уютный, надёжный полумрак. Над подъездом зажёгся свет, и видно, как под светильником роится мелкая насекомая жизнь. От комаров отмахиваются бесплатными газетами с объявлениями.
Оля открывает газету и читает с выражением:
— Мужчина, 45 лет, обеспеченный, порядочный, без ж/п, Козерог, познакомится со стройной девушкой для серьёзных отношений. Люблю природу, рыбалку, лес.
— Хочешь позвонить?
— Ты чего, перегрелась?
— Так поприкалываться. Ты как будто его будущая невеста, вся такая милая и романтичная и мечтаешь о свидании на лесной полянке. Знаешь, как будет весело, мы с Варей однажды так звонили. Варь, скажи, круто было, да?
Варя кивает и заглядывает в газету:
— Смотри, а вот у этого указан пейджер. Лучше давай что-нибудь надиктуем. Например, «моя голова кружится от возможности скорой встречи, жду тебя завтра у фонтана в 14:00?»
— Ну и откуда ты собралась звонить? К автомату тащиться не хочу. Из дома если, так у всех там родители.
Оля читает дальше.
— Слушайте: «Отвечу по всем жизненно важным вопросам, да или нет».
— Это же за деньги, да?
— Конечно.
— Я тебе бесплатно скажу: да.
— Что «да»?
— Просто «да» и всё.
— Оля,— спрашивает Варя,— а вы покупали «СПИД-инфо» на этой неделе?
— Нет ещё.
— А почитать дашь?
— Может быть, и дам.
Вчера день был весёлый — седьмое июля, Иван Купала — обливай, кого попало! Когда идёшь гулять, будь готова к тому, что тебя с ног до головы окатят из ведра прямо с балкона или побегут за тобой с бутылками с холодной водой. В общем, если есть желание куда-то дойти красивой, то с этой мыслью можно распрощаться. Варя, например, струсила и целый день просидела дома.
Утро пришло прохладное, приправленное моросящим дождём, воздух прогрелся только к обеду, и вода ледяная была совсем некстати. Пока Оля шла в магазин и обратно, её облили трижды, причём один раз — на пороге магазина. Домой она притащила обгрызенный с концов мокрый батон.
Последним, кто облил её, был Санька: налетел со спины, как придурочный, схватил за плечо, вылил ей на макушку воду из бутылки и удерживал силой, пока не закончилась вода. Оля, опешив, даже вырываться забыла, фыркала, хлюпала и булькала бесполезно.
После обеда Оля вышла во двор, вооружённая бутылкой, и сразу увидела Риту. Та, облитая, бежала к подъезду, едва ли не плача. Волосы её мокрые были как у пуделя, а белая футболка облепила тело и стала прозрачной. Санька и Витёк мчались за ней вприпрыжку, скандируя: «Сиськи! Сиськи! Сиськи!»
Неожиданно Санька сильно хлопает Олю между лопаток. Она вздрагивает.
— Да у тебя там комар большой сидел и присосался уже.
— Ты чего на меня зыришь, в штаны напузыришь! — сердится Оля.
— Хочу и смотрю. Могла бы, между прочим, и спасибо сказать.
— А я, может, не хочу, чтобы ты на меня смотрел.
— Мало ли что ты не хочешь. Ты же не государственная тайна, чтобы на тебя и посмотреть было нельзя.
Оля дёргает плечами и спрашивает:
— Ходили сегодня на стройку?
— Ну а как же! Мы на последний этаж поднялись и, ты прикинь, на самом краю сидели. Ноги перекинули вот так и сидели. Андрюха, правда, поднывал, только настроение всем портил.
— Вы дураки совсем, что ли, и не лечитесь?! Ещё и маленького с собой потащили! Вот дураки-то, а!
— Да брось ты! Представь, как повезёт тем, кто будет там жить. Вот бы мне! Высота такая, выше, чем на колесе обозрения!
Стройка разрасталась на ближнем пустыре, на берегу городской речки-вонючки Искитимки. Будущие дома во дворе называли небоскрёбами, хотя в каждом из них было всего-то по двенадцать этажей. Ходили разговоры, что строить там нельзя, что почва зыбкая, будет вонять болотом, дома могут съехать в реку, да много чего ещё говорили. Ходить на стройку, разумеется, не разрешалось, но разве мальчишек это когда-нибудь останавливало? У каждого из них была наготове страшная история о знакомом мальчике, который на стройке разбился насмерть, но от этого стройка становилась ещё притягательнее. Существовал незримый пацанский кодекс, требующий нехитрых, всем знакомых подвигов: на стройке сесть, свесив ноги с двенадцатого этажа, пройти через реку по конструкции под мостом, забраться в разрушенный дом, о котором говорили плохое, дразнить злых собак. Санька недавно прошёл инициацию соседским бультерьером, и его едва спасли, в последнюю секунду оттащив собаку.
Каково это, смотреть вниз с двенадцатого этажа, даже представить страшно.
Надя из всех девочек жила выше всех, на пятом. Однажды, когда больше никого не было дома, Оля и Надя сидели на подоконнике, свесив ноги на улицу, и орали во всё горло, подпевая магнитофону: «Стоп кипятильник, стоп холодильник, стоп будильник, итс! май! лайф!», а потом «Художник, что рисует дождь». Оля словно раздвоилась, и пока первая Оля купала босые ноги в потоке ветра, глаза не могла открыть из-за близости неба и весь свой страх истошно орала в песню, пугая голубей, вторая Оля любовалась собой и балдела, ловила кайф от того, какая же она всё-таки бесстрашная, свободная и прекрасная и как это здорово — жить.
— Оль, ты мою жвачку будешь? — спрашивает Надя.
— Да ты же её уже долго жуёшь.
— Но она ещё вкусная.
— Если клубничная, тогда буду.
— Нет, со вкусом колы.
— О, давай. Мне мама никогда колу не покупает, говорит, что это гадость, которая разъедает желудок. Такая вкуснятина — и вдруг гадость. Я б её хоть каждый день пила.
— Может быть, в карты? — кто-то предлагает.— У меня с собой.
— Я не хочу,— отвечает Оля.
— А я хочу,— говорит Надя.
— Кто ещё будет?
Оля в карты играть не умеет, сколько ни пыталась вникнуть — не удалось, словно это была очень сложная наука. Все умели, а она никак. Она даже масти запомнить не могла.
— Варя, а ты погадать мне можешь? — спрашивает Оля.
— Это же карты для игры, а не для гадания. Они врать будут, лучше даже не пробовать.
— А те, что у тебя дома, не врут?
— Нет, те обычно правду говорят. Вот неделю назад одна девочка из художки, вы её не знаете, просила погадать на мальчика, карты сказали, что он тоже её любит, она тогда ему первая позвонила, и они уже в кино успели сходить.
— А потом мне погадаешь?
— Можно подумать, тебе есть на кого гадать,— усмехается Рита.
— А вот и есть.
— На кого же, очень интересно!
— Это пока секрет.
— Ну чего врать-то?
Оля покраснела, нагнулась к лодыжке и принялась расчёсывать какую-то болячку:
— Комары — звери какие-то в этом году, прямо убийцы,— сказала она никому.
— Ты язва, Ритуза,— заявила Надя.
— Я? Нет, я просто очень открытая, что думаю, то и говорю. Вот ты мне сказала, что я язва, и я нормально тебе ответила. А Олька ничего не сказала, проглотила и сидит себе, как дохлая селедка. Неправильно это, я так считаю, ей так очень сложно придётся в жизни. И вообще, хватит уже разговоров этих, давайте хотя бы в кис-брысь-мяу поиграем, пока мальчишки здесь.
— Я лучше домой пойду,— сказала Оля.
— Брось, время ещё детское.
— Чур, я первая спиной встану,— говорит Рита.— Давайте только по-взрослому играть, а не только в щёчку целоваться, как в первом классе.
Кис-брысь-мяу не любит никто, игра глупая и чуточку стыдная, подходящая только для сумерек, при свете пока невозможная. Когда тебе одиннадцать и в кис-брысь-мяу выпадает чёрный цвет, то есть пинок, а попросту подсрачник, это неприятно, но не так позорно, как если вдруг розовый — поцелуй в щёку, а особенно красный — поцелуй в губы. Ладно, если с девочкой — привычно, только смешно: губы мягкие, у всех пахнут одной и то же жвачкой. Если вдруг выпадает мальчишка, то все остальные смеются с интересом и чувством облегчения: хорошо, что не я. Хорошо, что я могу смотреть и смеяться, а не подставлять губы, зажмурившись и скривившись от стыда. Особый смех, если выпало целоваться двум мальчикам — впрочем, они всегда ржут и отказываются, обмениваясь дружескими пинками.
С мальчишками никогда не угадаешь, как будет. Кто-то клюётся натвердо сжатыми губами, кто-то вытирает губы перед поцелуем, но всё равно они мокрые, как дождевые червяки. От некоторых противно пахнет первыми попытками курить, у кого-то немытые волосы и пыльная майка. Самое неприятное — после исполнения игровой повинности они тоже смеются. Нет мальчика, который бы не смеялся. Некоторые и плюются потом демонстративно, и тогда кажется, что уродливее и противнее тебя нет никого на свете. Обида несусветная.
Ещё страшно представить, что до конца лета будут гулять сплетни о том, кто и с кем целовался в кис-брысь-мяу. Сплетни, как известно, разлетаются по двору, словно в детской игре «испорченный телефон». В сплетне безобидные поцелуи могут превратиться в страстные, с языком, а равнодушная девочка обернётся влюблённой коровой. Это всё пустые, неоправданные страхи: что происходит в игре — то остаётся в игре. Можно за вечер несколько раз целоваться с мальчиком, а утром он пройдёт мимо и даже не поздоровается, делая вид, что не узнаёт. Стали играть, и все подряд, как назло, выбирали то розовый цвет, то белый, то, разыгравшись, красный. И вот уже Варя в третий раз отправилась с Юркой в подъезд на «пять минут наедине», а вернулись они не через пять минут, а через десять, когда уже все поочерёдно пытались за ними подглядеть. Вышли они из подъезда, друг на друга не глядя, и сели на разные концы скамейки. Вот Надю поцеловал в щёку Витёк и, как водится, сплюнул на землю. В другой раз Наде снова достался Витёк, он вместо поцелуя шлёпнул её по попе, засмеялся и дал дёру, Надя завопила: «Поймаю, убью гада!», а когда он вернулся, она треснула его по затылку ракеткой для бадминтона.
Оля выбирала розовый — цвет самый безопасный. Поцелуй в щёку, пусть и у всех на глазах, вытерпеть было легче всего. И всё-таки это был поцелуй, не детское хождение за ручку, не увиливание от игры. Розовый — цвет сдержанности, гордости, нежелания целоваться в губы с кем попало на потеху публике. Настоящая женщина не целуется без любви. Но, поддавшись общему куражу, Оля назвала-таки красный и чмокнула в губы Надю, пока пацаны кричали им: «Взасос! Взасос!»
Все разгорячились, всем весело.
Посреди общей радости за Витьком явилась бабушка и увела его домой, несмотря на протесты, вцепившись в руку, как бультерьер. Его всегда загоняют первым: родителей у Витька нет, бабушка над ним трясётся. Вместе они смотрятся уморительно, Витёк на две головы выше бабушки. Всем его так жалко, что даже смеются над ним неохотно и соблюдают правило — если бабушка ищет Витька, а он на стройке, значит, он в библиотеке.
— Мяу! — говорит Оля на втором круге.
— Какой цвет? — спрашивает Рита, и голос её искрится от предстоящего удовольствия.
«Санька»,— догадывается Оля.
— Белый,— говорит она, чтобы не целоваться.
— Олька, тьфу на тебя, договаривались же по-взрослому играть.
— А что, это не по-взрослому?
— Нет, это как в детском садике. Давайте, раз уж играем, то по-настоящему.
«Варя тоже выбирала белый»,— думает Оля и молчит.
— Ну так что же, белый или передумаешь?
— Белый,— упрямо говорит Оля и зачем-то добавляет: — И красный.
— Сразу два нельзя! — говорит кто-то из пацанов.
— Отчего же,— лукаво заявляет Рита.
— Так нечестно, они уйдут в подъезд, и мы не узнаем, целовались они или нет.
— Да у неё же на лице всё будет написано! — смеётся довольная Рита.
— Хватит,— говорит Оля и поворачивается.— Я больше с вами не играю. Я серьёзно говорю!
— Вот сейчас сходишь в подъезд с нашим Александром и можешь больше не играть.
«Дура!» — громко думает Оля. Про себя ли, про Риту — сама не знает. Она смотрит на свои окна и надеется, что прямо сейчас её загонят домой.
— Я с ней не пойду,— неожиданно говорит Санька, и Оля до бровей вспыхивает багряной обидой.
— Эй, народ, да вы что,— кричит Рита.— Есть же правила!
Оля и Санька поднимаются на площадку между четвёртым и пятым этажами. Там сложнее за ними подглядывать и подслушивать, если желающие найдутся.
Свет перестаёт гореть на третьем; на этажах выше выкручены лампочки. Темнота в подъезде, как и во дворе, мягкая, привычная, нестрашная, здесь каждый сантиметр Оле знаком, она может подниматься наверх с закрытыми глазами. Санька идет первым, он протягивает ей руку и сжимает ладонь, Оля вскрикивает и от неожиданности, и от боли и отдергивает руку.
— Я сегодня занозу посадила, большая такая,— говорит Оля.— Вот тут она, в мякоти. Не вытаскивается никак.
— У меня булавка есть, хочешь, вытащим? — предлагает Санька.
Когда они остаются одни, оба ведут себя как нормальные.
— Нет, нет, не надо,— отвечает Оля.— Я лучше дома, сама. Не трогай только руку.
На лестничной площадке подоконник низкий. Оля садится на него, сложив руки на колени, будто на уроке. Санькиного лица в темноте почти не видно: только фигуру его у перил. Он не смотрит на Олю, отвернулся. Стены облупленные, исписанные. Одна из надписей в темноте не видна, она процарапана по побелке ключом: «О + С» когда-то было написано, но Оля давно исправила надпись на «О + О».
Пахнет краской, сырой штукатуркой: у соседей ремонт. Этих соседей ненавидят все в подъезде, потому что ремонт они делают постоянно и начинают новый, едва закончив старый.
Рука ноет, и Оля впивается зубами в ладонь, пытаясь высосать занозу.
— Ну и сколько нам тут сидеть? — спрашивает она.
— Пять минут, если мы играем.
— Я не играю больше.
— И я не играю.
— Дурацкая игра, правда? Я сейчас вообще домой пойду. Потом скажу, загнали. У тебя есть что новое посмотреть?
— Ты «Кладбище домашних животных» смотрела?
— Нет, это про что?
— Это страшное кино, такое страшное, умереть со страху можно! Там про оживление мёртвых. Принести?
— Не знаю. Я не хочу ужастик, я не засну потом. А «Леон» у тебя есть?
— Что ещё за «Леон»?
— Там про киллера и девочку. Надя смотрела. Интересное, говорит, не оторваться, она полфильма проревела.
— Я девчачье кино не люблю.
— Да оно не девчачье, говорю же — про киллера. Только грустное.
— У нас в классе у пацана одного киллер в хату залез, уборщицу застрелил, вот это грустно.
— Богатый, наверное, пацан.
— Да, ничего такой.
— А что же он в твоём классе делает, такой богатый?
— Ты что, у нас знаешь, какой математик сильный! К нему многие хотят попасть.
— Я математику не люблю,— говорит Оля.
«Мы здесь уже давно, все подумают, мы тут целовались,— с тревогой думает она.— Я совсем не хочу с ним целоваться. Он, наверное, и не умеет. Хорошо всё-таки, что он тоже целоваться не хочет. Я бы тогда умерла прямо тут».
Санька садится рядом, и Оля отодвигается так, как только позволяет подоконник. Не получается сесть так, чтобы совсем не касаться Саньки, и она просто на него не смотрит и снова кусает себя за ладонь. Потом облизывает губы, отчего-то сладкие, будто Оля объелась сладкой ваты.
— Дома достану занозу,— говорит она. Волосы падают ей на лицо
Оле кажется, что за ними подглядывают. Ей мерещатся то шёпот, то шаги, то сдавленный смех, она подходит к перилам и заглядывает в узкую щель, в которой пробивается краешек жидкого света.
— Эй!
— Да нету там никого. Кошка, наверное, пробежала.
— Кис-кис-ксс…
Тишина.
— Я пошёл, да?
— Иди-иди, передавай всем привет,— говорит Оля и бежит домой первая, обгоняя Саньку, перепрыгивая сразу через несколько ступенек.
Дома она запирается в ванной, коротко плачет, вытирает глаза пальцами и впервые в жизни бреет ноги лезвием «Балтика», уничтожая лёгкий золотистый пушок.