Опубликовано в журнале День и ночь, номер 3, 2017
* * *
Юрию Баранову
Мы успели родиться на шестой части
суши —
На восток до Камчатки и до Кушки на юг.
Мы умели смеяться и играть без игрушек,
И не всякого сразу допускали в свой круг.
Мы сбегали с уроков на футбольное поле;
Мастерили ракеты из конфетной фольги,
И таинственный запах бертолетовой соли
Ни химчистки, ни стирки одолеть не могли.
Мы не ждали послушно, когда стукнет шестнадцать,
И на взрослые фильмы пробирались в кино.
Мы с пелёнок учились ничего не бояться
И не верить, что будет — чему быть суждено.
Мы чуть свет выбирались из постылой постели,
Каждый день продлевая хоть на крохотный час;
Мы быстрее взрослели, потому что хотели
До поставленной цели доходить каждый раз.
Мы от края до края по земле колесили,
От Карпат до Байкала всё нам было — своё.
Мы страну, где родились, называли Россией
С большим правом, чем нынче называют её.
Где-то строились башни, где-то рушились стены;
Мир дробился на части и кроился по швам.
Мы сумели не сгинуть через все перемены,
И, кому было трудно, шли по нашим следам.
Мы ни совесть, ни веру никогда не попрали.
Что нам новый порядок или старая власть.
Если мы в этом мире до сих пор не пропали,
То, уж будьте надёжны, нам и впредь не пропасть.
Замоскворечье
Последним воскресением зимы
По узким улочкам Замоскворечья,
По тем местам, где вместе были мы,
Пройтись, наружу вырвавшись из тьмы,
И не отчаяться, и не отречься.
Казалось бы, всего на полчаса
Нам стоит оказаться на Ордынке,
И снова ты поверишь в чудеса —
Прекрасна, как весенняя роса
На тоненькой нетронутой травинке.
Часы застыли. Тиканье пружин
Прервалось на последнем обороте.
Я снова жив. Но снова здесь один,
Как будто безраздельный властелин
Всех проходных дворов и подворотен.
Мы знали тайну. В предрассветный час
Они, как музыкальная шкатулка.
Их звук с тобой мы слышали не раз,
И не было волшебнее для нас
Замоскворецких сонных закоулков.
Я не могу поверить, что сюда
Ты больше никогда не возвратишься.
Что я один — невелика беда,
Но нет страшнее слова — никогда,
Из словаря посмертного затишья.
И каждый день, как грешник, по утрам
Я нашему молюсь Замоскворечью.
Брожу по переулкам и дворам
И жду, что небо улыбнётся нам,
И ты — нечаянно шагнёшь навстречу.
Канун
Туман в низинах расстилался пеленою,
Внезапный ветер набегал и пропадал;
И до утра, готовясь к завтрашнему бою,
Не спал в сраженьях закалённый генерал.
Рассвет всё ближе. Но, покуда час не пробил,
Он зорким взглядом обводил притихший стан;
То тут, то там мелькал его орлиный профиль,
И все бесшумно расходились по местам.
Он назубок усвоил истины простые:
Не лгать, не трусить, не сдаваться, не стонать.
Он знал доподлинно, как велика Россия,
И доброй волею не стал бы отступать.
Пристало ль русским перед пулями склоняться,
Когда на знамени — нерукотворный Спас!
Мы насмерть станем за родную землю, братцы,
И вместе выживем. А впрочем, как Бог даст.
Пусть грянет бой, какой от века был едва ли,
Пусть супостату будет белый свет не мил;
Чтоб через двести лет потомки вспоминали
Тех, кто за Родину себя не пощадил.
Он не застанет час, когда под вечер смолкнут
Орудий залпы, посвист пуль, снарядов вой.
Он будет гордо умирать, шальным осколком
Смертельно раненый в атаке роковой.
Светлело небо в ожидании восхода;
Вот-вот над полем вспыхнет первая заря.
Начало осени двенадцатого года.
Грузинский князь — на службе русского царя.
* * *
Солнце всходит, словно из-под
пытки, —
Хоть бы и вовек не рассвело.
Город, обносившийся до нитки,
Растерял последнее тепло.
День проходит, начерно набросан;
Стынут листья в сквере на Страстном.
Небо над Москвой стянула осень
Серым негрунтованным холстом.
Полчаса до полного коллапса.
Нет бы от снарядов или пуль, —
Мир как будто сдуру наглотался
Противозачаточных пилюль.
День устал мечтать о брачной ночи,
Холостой рассвет, пустой закат.
Только ветер вкрадчиво пророчит
Неисповедимый снегопад.
И часу неведомо в котором,
Над бесплодной осенью смеясь,
Первый снег под бархатным покровом
Скроет город от нескромных глаз.
Связь
Удел связиста — это ли не рай?
Удачливей на фронте не найдёте.
Наладил связь — сиди и ожидай,
Тебе не лезть под пули, как пехоте…
Я, устранив на линии обрыв,
Ползком открытым полем пробирался.
Со всех сторон гремел за взрывом взрыв,
А немец будто бы с цепи сорвался.
Земля вздымалась, дым стоял стеной.
Мгновение — и лопнут перепонки;
Когда меня ударною волной
Отбросило на дно большой воронки.
Там трое пацанов, как я, солдат
Дрожали побелевшими губами
И, на меня направив автомат,
Велели мне валить к такой-то маме.
Я до сих пор не смею их судить;
Такие есть везде — один на тыщу.
Я благодарен, что остался жить,
Короткий выстрел — и концов не сыщешь.
Я цел и невредим дошёл назад.
Не то, чтоб думал, ждут меня объятья;
Но лейтенант лишь бросил беглый взгляд:
«Опять обрыв. Давай, ползи обратно».
Я, было, возразил: не мой черед,
Теперь тебе пора идти настала.
Но он сквозь зубы процедил: «Вперёд!
Что, смотришь, не боишься трибунала?!»
И я пополз второй раз в этот ад.
Фашист сплошным ковром по полю стелет,
И каждый пролетающий снаряд,
Казалось, прямо на меня нацелен.
Не буду врать, я страха не скрывал,
Но чувствовал нутром, что не погибну;
И только непрерывно повторял
Рассказанную бабкою молитву.
Уже сквозь гарь окоп был виден наш,
Уже готов в него был прыгнуть с ходу…
Прямое попадание в блиндаж,
И кровь с огнём взметнулись к небосводу.
Мне не избавиться от этих снов.
Но кто однажды видел смерть так близко,
Тот навсегда постиг значенье слов:
На фронте — не бывает атеистов.