Опубликовано в журнале День и ночь, номер 3, 2017
* * *
Бога нет — они твердили раз за
разом,
повторяя, словно впавшие в маразм,
догматически-занудный аргумент —
что повсюду торжествует злобный охлос,
и к желаньям безразличен мёртвый космос —
на звонки не отвечает абонент…
Но на деле эти факты означают
опоздание — и к утреннему чаю,
и к обеду, и на полдничный десерт, —
остаются только Рим и Палестина,
да великое терпенье господина,
пригласившего на праздничный концерт.
И неважно, что придёте лишь к финалу —
никому не будет пресно, или мало —
и последнего Он примет как царя.
Если спросите, откуда это знаю,
я отвечу — скоротечна ночь земная,
и с востока приближается заря.
* * *
Из синей проталины неба
над храмом Бориса и Глеба
Ты смотришь на наши дела,
на битые карты и туши,
и наши пропащие души,
оструганные догола.
И как же в такой безнадёге
на грязной кандальной дороге
Ты видишь и липы, и мёд,
и губ сочетаемых нежность,
и детского взгляда надежду,
и всё, что прильнёт и поймёт?
Я буду слепым и оглохшим,
но дай мне слезы Твоей ковшик —
прозрею, услышу, спою,
коснусь облаков куполами,
узнаю сквозь камень и пламя
воздушную ризу Твою.
* * *
И Грозный был, и был Тишайший,
и тополевый пух легчайший
по всем Черёмушкам летал,
подковы цокали в булыжник,
и вырастал раскладкой книжной
пятиэтажечный квартал.
Всё было вместе — пласт морены
в дорожной выемке, сирены
штурмующих проспект машин,
капуста и пучки укропа
у магазина «Изотопы»,
диагональ и крепдешин.
Дым бересты и «беломора»,
шум ругани и разговоры
о космосе и Корбюзье, —
Москва пестра и эклектична,
здесь всё по-своему прилично,
но цель, конечно, в колбасе…
О правда жизни! Ты прекрасна,
когда за далью безопасной
припоминаешь пафос твой, —
ночные записные бденья,
товарные столпотворенья,
уют, похожий на постой.
И только книги, книги, книги,
слепой души моей вериги,
всем дефицитам дефицит!
Собранья, серии, журналы —
шкафов и полок не хватало,
был век на прозу даровит.
И ныне, как студент в раскопе,
дивлюсь России и Европе,
их артефакты вороша —
тома лежат культурным слоем,
и шрифт чернеет в них золою,
и кладка слова хороша.
* * *
Ты можешь толковать мои печали,
исчислить их века, глубины, дали,
нащупать пульс и угадать исток?
Умеешь ли расслышать эти струны,
успеешь ли запомнить эти руны,
пока волна не сгладила песок?
Ты можешь сдвинуть графики и сроки,
перенаправить на лету потоки,
поставить пирамиду на ребро?
Ты возродишь огонь из хлопьев сажи,
и в мегафон честнóму миру скажешь
о смысле выражения «добро»?
Ты знаешь, кто слова наполнил смыслом,
и ритмы сердца переплавил в числа,
и в числах тех гармонию узнал?
Сумеешь ли пройти дороги эти,
найдёшь ли для единственной на свете
тот анемон, ту яшму, тот коралл?
А если так, то сможешь ли запомнить
усталость рук, и тяжесть чаши полной,
и горечь правды в крепости вина,
и муки неизбежных расставаний,
и яблоневый цвет над головами,
и жизнь, опорожнённую до дна?
* * *
Стоит закрыть глаза, и очутишься
в другом,
тёмном пространстве без верха и низа,
где, хоть лежи колодой, хоть мчись бегом,
всё остаётся под пологом грязно-сизым.
Разве что в сторону солнца твоё лицо
вдруг обернётся, и яро-багровые пятна
будут под веками течь кровавым свинцом
прямо в расщелины мозга и обратно.
Стоит глаза открыть, и простор миров
переполняет зрение, словно сети
тех рыбарей галилейских, чей улов
помним и мы спустя два десятка столетий,
и, отводя от солнца смущённый взгляд,
всё отчётливей видишь сумрак еловой хвои,
дымно-серые абрисы горных громад,
синего моря мерцанье, вечно живое.
Ты не закроешь очи, милостивый Творец?
Ты не забудешь о мире, скрываясь в пещере Духа?
Жребий в омут беспамятства падает, как свинец,
там слепота души и сознание глухо.
Пусть говорят, что время врачует боль,
что забываем злое, о лучшем помня, —
пусть говорят, но мне дорога юдоль
этой сансары, солнцем до края полной.
И потому я остаюсь на берегу,
и провожаю небес золотую славу,
и потому своё, неизбывное, берегу,
словно камень, выпавший из оправы.
* * *
Я хочу быть стоном надломленной
ели,
дальним звоном колокола в метели,
неутешным плачем у колыбели
на исходе дня,
потому, что в этом снова и снова,
и легко, и чисто, и проще простого
сквозь пустую речь прорастает слово,
и зовёт меня.
Но меня не тронут пьяные слёзы,
и надрыв, и вопли, и кровь с навозом,
и вообще я не верю в соборность колхоза,
мне другое ближе, —
одинокость креста над речным разливом,
и негромкий, но вольный шелест нивы,
и согбенная скорбь надмогильной ивы —
так я родину вижу.
Вижу вал земляной — то в некошеных травах,
то под белым снегом, и в детских забавах, —
вот что вижу я у тебя, держава,
под кольчугой.
И не надо вычурных толкований,
завываний, истерик и целований —
в наше время играть и сорить словами
не заслуга.