Опубликовано в журнале День и ночь, номер 3, 2017
Вера Зубарева. Тень города, или
Эм це в круге. Стихи и поэмы
разных лет.
Charles Schlacks, Jr. Publisher. Idyllwild, CA 2016.
А меня можно выдумать тысячу раз
И как угодно прочесть.
Вера Зубарева.
«Горный мир»
Со стихами Веры Зубаревой я познакомилась давно, ещё в знаменитом подвальном помещении, где обреталась редакция журнала «Слово/Word». Вера читала свою поэму об ангелах, неожиданно ироничную и очень своеобразную, и самая мягкая манера чтения, не говоря уж об облике поэтессы, завораживали. Сказала «завораживали» и подумала, что слово это отнюдь не случайно в данном контексте. Есть нечто от ворожеи-колдуньи или, если хотите, фейное в облике, манере Веры, в том, как она читает стихи, да и в самом их содержании, наконец. Если кто не встречался с Верой Зубаревой, вспомните известные с детства строки: «А сама-то величава. / Словно реченька журчит». Мало у кого из поэтов есть столь точное совпадение внешнего и внутреннего образа, как у Веры Зубаревой.
Некогда беседы с философом Ароном Каценелейбогеном, судьбоносным для Веры учителе и наставнике (ему она посвятила одно из самых трогательных своих стихотворений «Он просто не звонит…»), проложили дорогу к её Трактату об ангелах, а затем её энергия материализовалась в интернет-журнале «Гостиная», которым поэтесса руководит не менее двух десятков лет, и каждый раз, представьте, новая тема! Мир фантазии и таинств — родной мир для Веры Зубаревой. Не случайно главной героиней поэмы, включённой в сборник, выступает некая Ольга Юрьевна, книжная фея. Вот уж воистину есть где развернуться фантазии! В небольшой поэме, как и в «Собакиаде», и в «Стихах о волке», ярко выражена творческая дерзость, которая, мне представляется, не была проявлена в столь значительной степени в ранних стихах Веры. Отдаю должное безоглядной смелости автора! Она не боится, что её не поймут или поймут не так, не мельтешит назойливыми сносками. В этом, кстати, сказывается и уважение к читателю, которого она приглашает к сотворчеству на равных, не опускаясь до просветительского разъяснения, оптом выдавая авторскую индульгенцию на вольную трактовку. Её муза распоряжается личным творческим материалом, как ей вздумается. И творческий характер Веры Зубаревой, пусть он и давно сложился, как отмечает в Предисловии к книге Даниил Чкония, но не застыл в неподвижности (это я уж добавлю от себя), а меняется, подобно морской волне, конгруэнтной поэтессе.
Сравнение не случайно приходит на ум. Я уже писала, что Вера Зубарева — поэт-маринист. То есть она может сочинять о чём угодно, но связь с морем — самая крепкая, неразрывная для неё. Оттого ли, что Вера родилась на берегу Чёрного моря, в Одессе, либо от психологической близости любительницы фантазий к струящемуся, изменчивому и таинственно-притягательному миру морских глубин,— выражаясь её же словами, «к морским глубинам тянется душа»? Если б наяды или русалки писали стихи, то они бы писали нечто близкое к тому, что пишет Зубарева. Пишет она о Манхэттене — и бездомные у неё свалены в кучу, как битые моллюски («Манхэттен. Солнце, не выдержав нагрузки…»). Начинает стихотворение с описания заколоченных опустевших квартир, а заканчивает береговой полосой, где «В кельях раковин кто-то молится. / Луна-утопленница» («Кварталы метастазируют заколоченными апартаментами…»). Море и океан, чайки и лавки, «водорослями увешанные», башни — «заводи каракатиц», песок и ветер, лунная дорожка и фонари, которые сравниваются с аквариумами, а автомобили — с крабами. Потемневшие облака напоминают дельфинов, а лопающиеся от галлюцинаций булыжники (вот уж бурная фантазия!) напоминают рыбьи пузыри, проколотые иглой, перо — это весло, а скрытые смыслы наталкиваются на скалы, подобно кораблям.
Не уверена, пишет ли Вера Зубарева до сих пор чернилами, но в наш компьютерный век, когда бумажным книгам грозит книга электронная вкупе с мобильником и компьютером, чернила, чернильницы и давно забытые кляксы живут в её поэзии неразлучно с перьями, бумагами, дровами в печи и тому подобными приметами старины. Что это? Дань веку позапрошлому или тяга к романтизму? Впрочем, беспросветная мгла чернил вполне сродни таинственным темнотам поэзии Веры Зубаревой. В её пейзажах немало ночного, мрачного, тяжёлого. «Лес полон тайн непролазных, косматых. / В этом лесу. И зачем мы — люди?»). И в самом деле! Как хорошо было природе, пока не появился человек! Но отвлечёмся от мизантропических размышлений и пойдём далее за музой Веры Зубаревой, которая ведёт нас… в «Пространство ночи». Именно так называется второй подраздел сборника поэтессы, и, верная этому заглавию, она включила в него соответствующие стихи. Ночь, мгла, реальная или воображаемая, мир сновидений — одна из любимых тем Зубаревой, где вольготно живётся её фантазии. Совсем сказочно-былинно, по-фольклорному, звучат строки из стихотворения «Ночь состоит из ломаных линий…».
Крошки звёзд просыпались в пропасти.
Налетели чёрные птицы-вороны,
Молчаливо склевали горсть за горстью,
И раздул их ветер на четыре стороны.
В середине мира — дыра над бездною.
На вершине мира — кормушка звёздная.
У подножья мира — кровать железная
И чьё-то «я», никем не опознанное.
В иронично-фантазийном стихотворении «Переворот» разыгрывается настоящая фантасмагория. Стол на оползнях, перо бредит бездорожьем, а чернила хлюпают жижей, словно в них поселились рыбы, а затем и вовсе в чернильнице разыгрывается шторм, и бедному автору ничего не остаётся, как залезть под кровать.
Стол и тетрадь арестованы. Ручка в подполье.
После полуночи предпочитаю скрываться.
Только чернила пока что бушуют на воле.
Хотите, называйте это фантастическим либо магическим реализмом, но в поэзии всё возможно… Как философ имеет право на любую, даже самую абсурдную картину мира, лишь бы быть непротиворечивым в логике изложения, так и поэту дозволена любая фантазия. Вера Зубарева не нуждается в поощрении и дозволении: фантазии и смелости ей не занимать. Подготовленный читатель не вздрогнет, когда столкнётся с заголовком раздела «Дневник лунасшедшего». Луна столетиями вдохновляла поэтов и самое присутствие её в поэзии стало штампом. Но то ли потому, что Вера Зубарева не боится упрёков в исследовании уже перекопанного материала, оттого ли, что она поэт-маринист, а морские приливы, как известно, зависят от Луны,— вечный спутник Земли в поэтике Веры Зубаревой выплывает прямо-таки с природной закономерностью. Бледнолицая мучается мигренью, словно старая бабка, прикрывается цыганской шалью, держится еле-еле на вольфрамовой ниточке, а звёзды «нашариваются» в окне, словно спички на столе. Луна разливается по саду, по которому бродит загадочный Садовник («Мне сказали, что Садовник…»); она вынесена в заглавие стихотворения, посвящённого Белле Ахмадулиной, «Лунный путь, или Поэма в стихах». В стихотворении «Ночь в безмолвном предместье, как кома» у Луны, как после лишая, не осталось волос (интересно, какой Луна была до зубаревского эксперимента?); а в «Поэме о зиме» Луна смеётся, хохочет в сугробах, а затем ещё щекочет и дрожит на камине в нарисованных углях. Словом, Луне достаётся в стихах Зубаревой по первое число.
Время и пространство, день и ночь, явь и сон — Вера жонглирует этими словами-понятиями каждый раз, словно фокусник, вытаскивая из неистощимого рукава, новую метафору, новое сравнение, новый образ. На смену Закону всемирного притяжения заступает всемирное отторжение, а дальше…
Дальше, словно не в силах кружить, утомившаяся птица фантазии приземляется на родную одесскую почву, набираясь силы от воспоминаний детства и любви к родному городу. («Городские картинки»). Но даже и здесь Зубарева остаётся верной себе. Она не может, ну просто не может, с добросовестной монотонностью описывать родной город и предаваться детализированным воспоминаниям. У неё дворник дядя Федя сметает Леонида Ильича в канаву, упрятывая Владимира Мавзолеича (!) в листву и заталкивая Хоттабыча под скамейку. Что касается «Собакиады», то тут всё и вовсе перевёрнуто с ног на голову. Словно в научной фантастике,— достаточно одного фантастического допущения, чтобы построить рассказ,— в «Собакиаде» человек ведёт себя по-собачьи, а собака по-человечьи, во всяком случае, как положено добропорядочному человеку. Подтверждая предыдущую мою догадку, следующим в сборнике следует цикл «Сказки о двух концах», в котором с первой строки и объявлено: «В этом мире всё шиворот-навыворот», где фантазия Веры Зубаревой теперь резвится на традиционно сказочном материале, будь то Золушка, Синяя Борода, волшебный горшочек каши и так далее и так далее. Ну и кашу она заварила, эта Зубарева! Нечего сказать! Не каждому волшебнику под силу!
А она и не скрывает, что заварила колдовскую кашу. Раздел «Колдовство» — тому подтверждение. Чаще всего люди присутствуют в поэзии Зубаревой либо в виде окарикатуренных, либо сказочных персонажей («Старухи подбрасывали / Над цветами» («По пляжу гуляли…»)). Природа же, наоборот, донельзя очеловечена, антропоморфна. «Майский ветер… путает шевелюру сада», небо, сотканное кружевницами, ловит божьи дары, облака аукаются, да ещё басом, а у луны ни много ни мало случился инсульт (оттого и осталась от неё только половинка).
Читатель, не отвыкший от традиционной поэтики, может возразить: «Так не бывает!», «Откуда она это взяла?!» В Вашем мире, дорогой читатель, не бывает, а в мире Веры Зубаревой бывает. К Вам не прилетает Ольга Юрьевна, книжная фея, а её она не покидает. Согласна, поэзия Зубаревой не принадлежит к магистральному направлению. Но ведь и в прозе существует реалистическое направление, неистребимое, поскольку людям хочется сострадать героям, находить в них себя, и, если это талантливо написано, читатель неожиданным образом раскрывает, казалось бы, близкое и привычное; но есть и всё большую популярность приобретает мир фантазии, уносящийся от реальности прочь. Так и в поэзии Зубаревой некоторые сравнения и метафоры бьют в цель, являются её «находками», когда нищенка, которая ест, «словно деревенская женщина, бережно и не спеша» («Нищенка на ступенях подземного перехода…»), а некоторые уносят в заоблачные выси. Последние, хотя и неочевидны, но всё же имеют смысл в системе выстроенного ею фантасмагоричного мира. Музе Вере Зубаревой тесно в пределах реального мира: она рвётся за горизонт («Ах, ухватиться б за подол заката / Всего земного, что уму понятно…»), тянется в морские глубины. Хотя, казалось бы, в обыденном представлении тяга к морским глубинам труднообъяснима. Что такого притягательного на дне морском? Скелеты погибших кораблей, морские чудища, мрак… Но в метафорическом смысле морские глубины соотносимы с глубиной душевного поиска, а этот процесс бесконечен и неисчерпаем. Муза Веры Зубаревой не говорит прямо, а всё намёками и обиняками, всё по касательной, сквозь игру светотени и мерцание смыслов. Даже в стихах, навеянных раздумьями о разлуках и утратах (раздел «Даты ухода»), слова гори и болечи не заявлены прямо, а исподволь.
Kраткое стихотворение «Это ничего, это только ветер…»
Это ничего,
Это только ветер,
Это только машина завелась у дома,
Это только голубь
На подоконнике бредит,
И голубка бубнит в ответ монотонно.
Это только поздняя осень в учебнике.
Это только запах жёлтой страницы.
В нём настольная лампа и свет предвечерний…
Это ожил отец.
Это только снится.
Несущая строка, на которой держится стихотворение, предпоследняя: «Это ожил отец». Всё стихотворение кажется навеянным вечерней дремотой, где знакомые детали в ласкающем свете заходящего солнца обволакивают теплом домашнего уюта, усыпляют. Стихотворение очень живописно и полно узнаваемыми предметами: машина у дома, голубь на подоконнике, жёлтые страницы учебника, навевающего сравнение с осенью, настольная лампа. Фигура отца выводит из дрёмы толчком, когда сознаётся боль утраты, чтобы вывести из полузабытья и вернуть к суровой реальности без родного человека.
Стихи столь прозрачные по смыслу встречаются у Зубаревой нечасто. Как я уже писала, тени, намёки, шорохи, иносказания, выражаясь её же словами, «гадания на чернильной гуще» — вот её стихия. В стихотворении «Старинный друг» тяга к старине не только в названии, но и в строфике стиха, в наборе атрибутов, фигурирующих в стихотворении: гадальные свечи, бал, маскарад, чья-то свадьба, жених,— стихотворение мелодичное, но настолько затуманенное, что возникает соблазн процитировать поэтессе её же строку: «Вы путано, как на беду, сегодня говорите».
Сон и дремота, мифы и сказки, царство ночи настолько органично присущи поэтике Зубаревой, что о чём бы она ни писала, действие происходит среди ночной мглы, а беседы — со звёздами и луной. Раздел «Опыт странствий» открывается размышлениями в ночном поезде, затем несётся к ночным птицам, которые, видимо, не реальные птицы, спящие по ночам, а птицы воображаемые, созвучные страхам. Воспоминания о доме выливаются во вглядывание в ночное небо и извечное желание познать самое себя и отступить перед этой задачей, не увидев своего отражения в звёздном небе (ещё не всё потеряно, однако!). Италия, Вена — знакомый эмигрантам маршрут — всё преподносится в ночном обрамлении. Покачавшись в гондоле («В Венеции»), мы снова возвращаемся в царство ночи и сновидений («В зимней Тарваянике» и «Мне снится возвращение домой», «Дача»). Ночное царство завершает беспощадно-реалистическая «Свеча», зажжённая в память погибших в Одессе, поэма трагически-тяжёлая и наверное самая сильная во всём сборнике. Книга «Тень города», начавшись раскалённо-жарким Манхэттеном, заканчивается на скорбной ноте боли и сострадания к родной Одессе, где горит зажжённая Верой Зубаревой Свеча Памяти.