Опубликовано в журнале День и ночь, номер 3, 2017
* * *
Украинская ночь домашним пахнет
хлебом.
Здесь время не идёт, а тянется, как мёд.
На капли молока, пролитые на небо,
Во все глаза глядит ленивый старый кот.
Его пра-пра-пра-пра… якшался с фараоном.
Он по-кошачьи мудр. Он доктор всех наук.
По одному ему лишь ведомым законам.
Он выскользнуть сумел из цепких детских рук.
Он знает, почему туман сползает с кручи,
И то, о чём поют метёлки тростника.
А я у костерка под ивой неплакучей
Никак не разберусь — зачем течёт река?
Динь-динь, динь-динь, динь-динь — проснулся сторожок!
(Похоже, крупный лещ польстился на наживку…)
Удилище — в дугу! Он сам себя подсёк!
Я вывожу его… как кралю, на тропинку.
И вот он — золотой! Должно быть, в два кило…
Танцует на песке последний в жизни танец…
Украинская ночь вздыхает тяжело,
И на её щеках — предутренний румянец.
Лизнула сапоги неспешная волна,
И лещ — пошёл, пошёл, качаясь с бока на бок…
Иди — мне жизнь твоя сегодня не нужна.
И сладок этот миг, и ветер тёплый — сладок.
* * *
Ветер замёл под ковёр облетевшей
листвы
Милые глупости и разговоры о лете.
Перелиставший Сервантеса северный ветер
Жестью на крыше грохочет… Ах, если бы вы
Или другой кто-нибудь на весёлой планете
Вместе со мной расплескал по страницам печаль.
Впрочем, о чём я? Никто за меня не в ответе —
Сею стихи — вырастает дамасская сталь.
Некто однажды сказал мне: «Иди, дождь с тобою…»
(Был он, признаюсь, смешон и довольно нелеп).
Даже писал мне невнятное что-то из Трои
И, наконец, замолчал, потому что ослеп.
Чёртово время! Бегу, как собака по следу,
За показавшими гонор и прыть в человечьих бегах.
Если сегодня же ночью я Трою спасать не уеду,
То на рассвете в «испанских» проснусь сапогах.
Революция
Тише рыбьего дыханья,
Легче трепета ресниц —
Скорой смерти ожиданье
Сходит с блоковских страниц…
А вокруг всё лица, лица…
Заряжай! Прицелься! Пли!
Журавлиные синицы
И синичьи журавли
На златом крыльце сидели —
(Здесь зачёркнуто…) Гляди
На бушлаты и шинели!
Хлеба дайте! Проходи!
Робы, блузы, платья, спины,
Маски, кепки, колпаки,
Свечи, фонари, лучины,
Проститутки, кабаки…
Кто поёт, кто матерится —
Власть издохла! Вот те на!
Тут — шампанское искрится,
Там — штыки и стремена…
Карнавал! Гуляй, людишки!
День последний! Судный день!
Ничего теперь не слишком!
Никому сейчас не лень!
Отойти! Остановиться!
Руки разбросать! Не тронь!
Вера — манна несчастливцев —
Всех в огонь!
Письмо небратьям
Нас много. Нас очень много!
Мы русские — в этом суть.
Когда мы не верим в Бога,
В делах наших смысла — чуть.
Нас много. Нас очень много!
Мы все — из огня и льда.
Когда мы не верим в Бога,
Слова наши, что вода.
Нас много. Нас очень много!
Мы ласковы и нежны.
Когда мы поверим в Бога,
Вы станете не нужны…
* * *
Светилась яблоня в саду
За три минуты до рассвета.
В тени ракит купало лето
Кувшинки жёлтые в пруду.
Играла рыба в глубине
На перламутровой свирели,
И камыши чуть слышно пели,
И подпевать хотелось мне.
Звенел комарик у виска
О чём-то бесконечно важном…
И это было не однажды,
И те же плыли облака…
Упало яблоко — пора —
И ветка, охнув, распрямилась…
И, торжествуя, жизнь продлилась
За три минуты до утра.
* * *
Вместо бессильных слов
В самом, самом начале —
Капельки васильков,
искорки иван-чая.
Ну и ещё — река.
А на реке — светает…
Это издалека,
Это растёт, нарастает.
Это — ещё не звук.
Это — из сердцевины.
Это небесный паук
Звёздной наткал паутины.
Это корова-луна
Тучу поддела рогами.
Это кричит тишина,
Смятая сапогами.
Это — здесь и сейчас! —
Заговорить стихами.
Это — последний шанс
Не превратиться в камень.
* * *
Бросил в угол и ложку, и кружку,
И когда это не помогло —
На чердак зашвырнул я подушку,
Что твоё сохранила тепло.
Не ударился в глупую пьянку,
Не рыдал в тусклом свете луны,
А принёс из подвала стремянку,
Чтобы снять твою тень со стены…
* * *
У зимы петербургской несносный
характер
У зимы петербургской прескверный характер весьма —
У неё задарма на понюшку не выпросишь снега.
Безъязыкие — жмутся на Невском друг к дружке дома,
А под ними подземка гремит допоздна, как телега.
Разгулявшийся ветер Атлантам начистил бока,
И, как ловкий цирюльник, намылил гранит парапета.
В плиссированной юбке на берег выходит река
И с достоинством царским идёт в Эрмитаж без билета.
И опять всё не то… Как мальчишку меня провела —
Вместо ярких полотен подсунула кинокартинки…
А над площадью ангел уже расправляет крыла,
И Балтийское море мои примеряет ботинки.
* * *
Черёмуховый обморок. Безумье соловья.
Подслеповатый дождь, крадущийся по крыше…
Скучают во дворе верёвки для белья,
И, кажется, земля волнуется и дышит.
На цыпочках рассвет по лужам пробежал
И в спешке обронил роскошный куст сирени…
Он долго на ветру качался и дрожал,
Роняя на траву причудливые тени.
Откуда ни возьмись нагрянули скворцы,
Снуют туда-сюда… И важные такие…
И тотчас воробьи — на что уж храбрецы! —
Расстроили свои порядки боевые.
И, кажется, что зла на свете вовсе нет,
Зато добра вокруг — невыпитое море:
И от костра дымок, и яблоневый цвет,
И соло василька в большом цветочном хоре!
* * *
Дождь походкой гуляки прошёлся
по облаку,
А потом снизошёл до игры на губе.
Он сейчас поцелует не город, а родинку,
На капризно приподнятой Невской губе.
И зачем я лукавую женщину-осень,
С разметавшейся гривой роскошных волос,
Ради музыки этой безжалостно бросил,
Чтоб какой-то дурак подобрал и унёс?
Я по лужам иду, как нелепая птица,
Завернувшись в видавшее виды пальто.
Этот сон наяву будет длиться и длиться…
Из поэзии в жизнь не вернётся никто!
* * *
Ненасытная печь за поленом глотает
полено.
На исходе апрель, а в тайге ещё снега по грудь.
Скоро лёд в океан унесёт непокорная Лена,
И жарки расцветут, и не даст птичий гомон уснуть.
Где-то там далеко облака собираются в стаи.
Где-то там далеко людям снятся красивые сны.
А у нас ещё ветер весёлые льдинки считает
На озябших деревьях, и так далеко до весны.
Тишину потревожил испуганный рокот мотора…
Не иначе сосед мой — рисковый, бывалый мужик,
До того одурел от безделья и бабьего вздора,
Что по рыхлому льду через реку махнул напрямик.
И опять тишина. На сей раз проскочил-таки, леший.
От души отлегло. Я бы так ни за что не сумел.
В эту пору на лёд не ступают ни конный, ни пеший,
А ему хоть бы хны. Он всегда делал то, что хотел.
И за то пострадал, и срока отбывал на Таймыре,
И на выселках жил от верховьев до Карских ворот,
Пил еловый отвар, кулаком плющил морды, как гирей,
И выхаркивал лёгкие сквозь окровавленный рот.
Он глядел на меня, усмехаясь, в минуты застолья
И на третьем стакане меня зачислял в слабаки,
А глаза изнутри наполнялись любовью и болью —
Так на небо глядят пережившие жизнь старики…
* * *
Машет крыльями вьюга, и, перья ломая, кружится,
И беспомощно бьётся в колодце двора, как в силках.
Я тебе помогу, моя сильная белая птица.
Подожди… Я сейчас… Я тебя понесу на руках.
Я узнал тебя, птица… Зачем ты сюда прилетела?
Кто оленей пасёт и гоняет по тундре песцов?
И какое тебе до меня протрезвевшего дело,
И до города этого, где даже воздух — свинцов?
Я тебя пожалею — добром за добро рассчитаюсь…
Помнишь, как ты меня превратила в большущий сугроб?
Я по воле твоей три недели уже прохлаждаюсь…
Здесь тепло и светло, а меня колошматит озноб.
Я сейчас поднимусь… Крутану на оси этот шарик…
И качнётся палата… И сдвинется с места кровать…
И вернётся хирург… Он был явно тогда не в ударе,
И кричал на меня… А вот руки не стал пришивать…