Опубликовано в журнале День и ночь, номер 3, 2017
Бог
есть!
Что вы знаете об отчаянии?! А я знаю. Это когда ты провёл сорок дней вдали от любимой, на очередной экзаменационной сессии (после того как мы со Светланой уехали из Казахстана на Север, в Эвенкию, я продолжал ездить на сессии в Алма-Ату уже отсюда) и с каждым прожитым днём всё больше мечтал о предстоящей встрече после неимоверно долгой разлуки.
И когда проклятая сессия эта наконец закончилась и ты, счастливый, едешь с купленным в предварительной авиакассе билетом на рейс самолёта Алма-Ата — Красноярск. И после трёх часов лёта приземляешься в порту Емельяново, и тебе остаётся пролететь всего ещё 1000 километров на Север, в Туру, где тебя дожидается красавица-жена, по которой ты за сорок дней просто смертельно стосковался.
И ты переезжаешь из аэропорта Емельяново в другой, всего в трёх километрах, в Черемшанку, обслуживающий северные и другие периферийные маршруты, уже рисуя в пылком воображении встречу свидания с женой (ну да, и с сыном, конечно, а как же!)
Но под твои ожидания и мечты закладывается первая бомба: ты видишь у всех касс в Черемшанке огромные очереди, и в твою душу вкрадывается первое сомнение: «А улечу ли я сегодня домой, обниму ли свою любимую?»
И когда, всё же отстояв гигантскую очередь, ты протягиваешь деньги в окошечко кассы и, унимая волнение, внешне спокойным голосом говоришь: «Мне до Туры, на сегодня…»,— тебя как обухом топора бьёт равнодушный ответ: «На сегодня нет…»
Тут ты начинаешь паниковать: «Девушка, как так нет? Мне очень надо, я сорок дней дома не был, меня очень ждут…».— «Всем надо».— «Ну хорошо, тогда на завтра!».— «И на завтра тоже нет. Через пять дней полетите?»
Тогда было так. Это было начало 90-х, геологические экспедиции в Туре ещё работали, и туда, особенно по весне, летало много командировочного народа. А в день делался всего один рейс маленького Як-40, он забирал два-три десятка пассажиров (в зависимости от количества багажа), очень редко выделялся дополнительный рейс.
И мне ничего не оставалось делать, как купить билет на вылет домой из Красноярска аж через целых пять дней. Пять! Это при том, что каждая клеточка моего истомлённого ожиданием и разлукой организма и каждый мой нейрон изо всех сил рвался туда, где меня дожидалась молодая жена.
Нам было тогда — всего-то мне под сорок и немного меньше Светлане, и мы, найдя друг друга, воистину переживали вторую молодость. Мы и прожили-то пока вместе всего пару лет, так что упивались своей любовью. И каждый час, а не день разлуки оставляли шрамы-зарубки на наших сердцах, уже привыкших быть только вместе. А тут после сорока дней отсутствия — ещё пять!
«Как я скажу это Светланке, уже готовящейся сегодня к встрече со мной?» — скорбно думал я, направляясь к переговорному пункту.
— Марат, это ты? Ну как долетел до Красноярска? Билет уже купил на Туру, вылетаешь сегодня? — бился в трубке её радостный и в то же время взволнованный мелодичный голосок.
И как он изменился, когда я, запинаясь, сообщил, что народа в Черемшанке — не протолкнуться. Билетов нет, и я смогу вылететь в Туру только через пять дней.
— Да ты что-о?! — протянула Светлана упавшим голосом.— И что, ничего сделать нельзя?
— Да я куда уж только не толкался (я и в самом деле пытался уговорить и дежурного администратора, и к начальнику аэропорта ходил с просьбой отправить меня пораньше), всё бесполезно. Единственное, что они мне посоветовали — это каждое утро приходить к рейсу и попробовать идти на подсадку, если вдруг кто из пассажиров не полетит). Ты расстроилась, да, лапонька?
— Нет, я обрадовалась! — сердито сообщила мне любимая жена.— Ну ладно, попробуй идти на подсадку. Деньги-то у тебя ещё есть? Хватит тебе на гостиницу и покушать в эти дни?
— Есть,— соврал я. Денег на самом деле было в обрез. Чёрт меня дёрнул отметить с сокурсниками в ресторане накануне отлёта успешное окончание сессии, да так, что в кармане потом оставалось не более десяти рублей. Откуда же мне было знать, что я так застряну в порту (это я уже после, наученный горьким опытом, стал придерживать на случаи таких непредвиденных задержек денег побольше)?
— Ну ладно, буду ждать тебя каждый день,— сказала Светланка уже боле оживлённым голосом, хоть и с не ушедшими до конца из него нотками разочарования.— Целую.
Это потом мне коллеги рассказали, что видели, как после разговора со мной Светка забилась в редакции в угол потемнее и тихо плакала там, неумело затягиваясь сигаретой.
— И я люблю и целую тебя. До встречи! — как можно оптимистичней сказал и я, и связь прервалась.
Что мне оставалось делать? Улететь в этот день уже никак не получалось. Поселиться в гостинице при порту тоже не выходило — «мани-мани» не позволяли. И я сел в первый же маршрутный автобус и уехал в город. Нашёл там редакцию краевой газеты «Красноярский рабочий» (всего за несколько месяцев нашей жизни и работы в Эвенкии я уже успел отметиться в этой главной газете края, выходящей тиражом в 200 тысяч экземпляров, рядом заметных публикаций). Подумал — чем чёрт не шутит, может, там гонорар мне какой образовался за последние публикации?
Точно, гонорар был, где-то рублей пятнадцать, которые как раз собирались переводить мне в Туру, но тут же отдали на руки в кассе. Однако этого было маловато, я набрался наглости и, уповая на журналистское братство, попросил одолжить мне червонец, с возвратом через несколько дней, у первого же обнаруженного в первом же встретившемся мне рабочем кабинете журналиста. Разумеется, я предварительно представился и вкратце обрисовал свою бедственную ситуацию.
Не помню уже, кто это был (может, ещё и потому, что денег у этого газетчика не оказалось). Как и у второго. Но зато он сказал, у кого они могут быть — у фотокорреспондента, если по прошествии лет не ошибаюсь, по фамилии Кузнецов. Тот, долго не раздумывая, одолжил мне этот червонец. И я вернулся в порт и устроился в гостиницу — номера там были недорогие, вполне по моим средствам.
А с утра я уже толкался среди улетающих в Туру. Но и в этот день все мои старания оказались тщетны: свободных мест не образовывалось, никто не сдавал билетов, не отставал от рейса. Удручённый, я пошёл в портовый узел связи звонить Светланке в редакцию (дома у нас тогда телефона ещё не было), боясь её не застать на месте и одновременно желая этого — не хотелось в очередной раз самолично её расстраивать. Но она как раз только что вернулась с какого-то из совещаний в окрисполкоме, с которого должна была сделать отчёт для газеты. И пришлось докладывать жёнушке об очередной неудаче.
— Ладно, не расстраивайся, теперь уже четыре дня осталось,— стала утешать она меня. А я обещал ей, что всё равно улечу раньше, чего бы мне это ни стоило. Хотя надежда была лишь одна: кто-то не полетит в Туру и образуется свободное место.
Однако на следующий день я обнаружил, что я не один такой умный: ещё несколько человек, как понял из их разговора с дежурным администратором, хотели бы улететь в столицу Эвенкии по подсадке. Правда, по очерёдности я всё же был первым из них. Но толку от этого не было никакого: и сегодня самолёт улетел в Туру, забитым пассажирами под завязку.
Покурил на улице, ожесточённо растоптал окурок и пошёл в переговорный пункт, сообщать Светлане, чтобы они с Владиком (сыном) и сегодня меня не ждали. Жена уже вроде немного успокоилась и встретила это известие практически спокойно. Рассказала редакционные новости, снова поинтересовалась состоянием моего кошелька — хватит ли денег на это непредвиденное жительство в порту? Сказал, что хватит. И упрямо повторил, что всё равно улечу раньше, чем через оставшиеся до указанного в моём билете срока четыре дня. Нет, уже три. Светлана уже без всякой надежды на такую возможность пожелала мне успеха. И нас разъединили.
Был ещё только полдень. Идти тосковать в постылый гостиничный номер не хотелось, и я, чтобы убить время, решил съездить в город, пошататься по нему, в киношку сходить. Знакомых у меня в Красноярске тогда ещё почти не было — мы жили в этом сибирском краю всего второй год, и за тыщу километров от краевого центра, посреди бескрайней тайги.
Надо был сначала забросить рюкзак в номер — кстати, как вы думаете, что я вёз из Алма-Аты, столицы яблок, в качестве гостинца своими? Килограмм пять картошки! Дело же было весной, а в Туре тогда народ жил от каравана к каравану, то есть от навигации к навигации, когда по реке можно было завезти всё самое необходимое на год вперёд, в том числе и картошку. А к концу зимы она у многих заканчивалась и приходилось использовать сушёную, что, как говорит нынче молодёжь, далеко «не айс». И народ по весне тосковал именно по ней, а не по яблокам и ждал прихода каравана, когда привезут по реке из Красноярска тонны и тонны товаров, и в том числе долгожданную картошку. Но это случится не ранее начала июня, а сейчас ещё был май…
Я направился, было, в сторону гостиницы — она находилась всего в сотне метров от здания аэропорта, и тут увидел, что от стоянки для легковых машин к входу в порт идёт небольшая, человека в три-четыре, группа хорошо одетых, явно непростых мужчин. И один из них явно мне знаком.
Я наморщил память и вспомнил: ба, да это же начальник крайсеверпотребсоюза, у которого осенью прошлого года я брал интервью для «Советской Эвенкии» (увы, фамилию его за давностью лет припомнить не смог, и в интернете не нашёл — не отметился как-то товарищ. Но это смотря где, а в тот день… Впрочем, читайте дальше).
Я как бы невзначай заступил ему дорогу и с неподдельным удивлением и даже, пожалуй, восторгом, воскликнул:
— Ба, Николай Николаич (ну, пусть будет Н. Н., какая уж теперь разница, раз всё равно не вспомнил, как звали того торгового краевого чиновника по «северам»), какими судьбами?!
Николай Николаич осторожно пожал протянутую мной руку, силясь вспомнить, кто это так ему радуется. Я не постеснялся напомнить.
— А,— просветлел лицом Н. Н.— Как же, как же, помню. Хорошее у нас с вами тогда интервью получилось. Куда летите или уже прилетели?
Он вежливо смотрел на меня, давая понять, что непредвиденная «аудиенция на ногах» закончилась и ему пора идти дальше, по своим важным рыбкооповским делам. Но я-то, загораживая ему дорогу, знал, что этот человек частенько прилетает на «севера» не на рейсовых самолётах, а на спецрейсах, доставляющих разные важные грузы для обеспечения работы промысловиков, оленеводов.
И я коротко обрисовал Н. Н. свою плачевную ситуацию: студент-заочник, не был дома уже сорок дней, а в Туре меня ждёт любимая молодая жена, и я уже вот — вроде на пороге дома, ещё два с половиной часа лёту, и я обниму свою жёнушку и сына, но нет билетов ни на сегодня, ни на завтра, а только на через неделю. А я поиздержался в Алма-Ате, и здесь мне сейчас жить негде и не на что. Вот розы везу любимой, они, того гляди, и завянут. Как и пять кило картошки в рюкзаке.
В общем, всю правду выложил, может быть, чуть разбавленную слезой.
Н. Н. выслушал меня с большим вниманием и даже сочувствием. Но больше всего его поразили пять кило картошки, которые я тащил за несколько тысяч километров в Туру по просьбе жены.
— Что, совсем нет картошки дома? — недоверчиво поинтересовался он.
— А откуда ей взяться? — пожал я плечами.— В магазинах картошки в это время днём с огнём не сыщешь — думаю, вы сами об этом знаете. А сушёная уже в горло не лезет. Вот и везу своим самый желанный гостинчик — «живую» картошку. Хотите, покажу?
Я уже нагнулся к стоящему у ног пузатому рюкзаку, из полузатянутой горловины которого торчал большой газетный свёрток — в нём были многократно обёрнутые, всё ещё источающие даже через бумагу горьковатый аромат пунцовые розы, под которыми и покоилась картошка.
— Да ладно, я верю вам! — улыбнулся Н. Н. И чуток подумав, добавил:
— Ну, хорошо, попробуем помочь вашему горю. У нас тут как раз один товарищ заболел и не может лететь. Я распоряжусь внести вас вместе него в список пассажиров нашего спецрейса. Полетите с нами. Посадка уже началась, отлёт через пару часов. С нами пойдёте или у вас есть дела?
Какие дела? Какие дела?!! У меня сердце ухнуло вниз, замерло там, где-то в районе пупка, потом воспарило на прежнее место и забилось хотя и ровно, но с удвоенной силой. Вот оно: Бог есть! и он услышал мои молитвы!
Откроюсь — я хоть и атеист, но в безнадёжной ситуации начинаю взывать к Господу, не к Аллаху там, Христу иль Будде с Шивой, а просто к Господу с убедительной просьбой оказать мне посильную помощь. И ведь иногда срабатывает. В эти дни, когда я толкался среди гомонящих пассажиров, шедших на посадку в Туру, я в душе просил Господа, чтобы он помог мне улететь домой, к моей жёнушке, прелестный образ которой неотступно стоял передо мной, нежно и властно звал к себе и с каждым часом становился всё желаннее…
И вот сбылось: сегодня, сейчас я улечу к жене и всего через несколько часов страстно и бережно обниму её, тонкую и хрупкую… Спасибо тебе Господи, я верю: ты есть, как бы ты ни звался! Ты вошёл в моё положение и послал ко мне этого славного и, видимо, богобоязненного человека по имени Николай Николаич, и он решил мне помочь.
Все эти радостные и лихорадочные мысли вереницей пронеслись в моём возбуждённом мозгу, пока я, вскинув рюкзак на плечи, спешно топал за своим спасителем с его товарищами на посадку на спецрейс через ВИП-зал. Я всё время боялся, что сейчас вот-вот произойдёт что-то невообразимое: вдруг объявится тот, место которого я собираюсь занять в грузопассажирском Ан-24. Или сам самолёт сломается и рейс перенесут на следующий день. Или очередной Тунгусский метеорит свалится, в этот раз на лётное поле в Черемшанке, и всё его перепашет.
Но страхи мои не сбылись. И в объявленное время вместе с другими немногими пассажирами (с хозяином спецрейса Николаем Николаичем нас было человек шесть-семь) я занимаю место в передней части трудяги-«аннушки», а всё остальное пространство узкого и длинного самолёта забито какими-то ящиками, бочками, мешками. И спустя минуть пятнадцать-двадцать мы взлетаем, оставляя внизу злополучную Черемшанку с подступающими к ней со всех сторон тёмными хвойными лесами и берём курс на север!
Несмотря на то что уже май, сверху видно, что снег в эвенкийской тайге ещё лежит, и чем ближе к Туре, тем реже тайга, тем больше снега — весна сюда приходит с опозданием на месяц. Но зато она властвует в моей душе, моё сердце поёт: скоро-скоро я обниму свою любимую, по которой так истомились моя душа, мои руки мои губы… Фу, чёрт, снова меня бросило в жар от картин, которые тут же начало рисовать моё услужливое воображение. А ведь не мальчик уже, вот-вот пятый десяток разменяю…
И вот через два с небольшим часа лёту мы приземляемся в аэропорту «Горный», от которого до моего дома в Туре остаётся всего 14 километров. Николая Николаича и его попутчиков встречают какие-то свои, рыбкооповские, машины. Я успел поблагодарить его за то, что он взял меня на борт спецрейса, ещё в Красноярске, так что здесь мы расстаёмся безо всяких сантиментов, лишь дружески кивнув друг другу. Я снова пристраиваю рюкзак за плечи и бодро топаю в сторону стоянки маршрутного автобуса, тогда ещё курсировавшего между посёлком и аэропортом.
Автобус, к счастью, пока на месте, дожидается пассажиров практически одновременно с нами прилетевшего рейсового Як-40, на каком я должен был прибыть домой ещё только через четыре дня. А я уже здесь, и снова радость тёплой волной обдаёт меня.
Но вот автобус, резво скатившись по плавному серпантину тогда ещё просто гравийной и единственной в Эвенкии дороги федерального значения Тура — Горный, выныривает из холмистой тайги и въезжает в посёлок, компактно раскинувшийся на полуострове, образованном в месте слияния Нижней Тунгуски и её притока Кочечума.
Посёлок застроен преимущественно серыми деревянными двухэтажными домами, с жидкими от грязи улицами, с там и тут всё ещё дымящими трубами котельных, но с уже пробивающейся травкой на подсохших участках голой земли, с набухшими почками ивняка за разномастными изгородями палисадников. Но солнце уже стоит высоко и греет вовсю и весело отражается слепящими бликами от окон домов, и народ ходит уже легко одетым. Весна пришла и на эту неухоженную северную землю. И я люблю этот неуютный посёлок, потому что в нём живёт моя обожаемая женщина, и это к ней я спешу, преодолев тысячи километров и другие преграды.
Ключей от квартиры я с собой не брал, а потому иду сразу на работу, в редакцию. И вваливаюсь в наш общий со Светланой кабинет и, слава Богу, застаю её на месте.
И вот это вот изумление в её серо-синих глазах, смешанное с радостью от моего внезапного появления, тонкие руки на моей шее, эти жгучие поцелуи-укусы становятся мне наградой за все перенесённые накануне страдания.
— Постой,— бормочу я, задыхаясь,— у меня вон что…
Я сбрасываю рюкзак на пол и вынимаю из него стоящий торчком газетный свёрток, с шуршанием разворачиваю его и высвобождаю выжившие за эти вымотавшие меня два дня пунцовые розы, которые я купил на знаменитом огромном, шумном Зелёном рынке Алма-Аты, куда ездил за картошкой перед самым отъездом в аэропорт.
Кто-то в дверях кабинета тихо ахает от восторга — это к нам начинают заглядывать немногочисленные любопытные сотрудницы редакции.
— Вот, поставим их у нас в кабинете, пусть всех радуют,— говорю я.— Хотя они, конечно, твои.
— А картошка? — обеспокоенно спрашивает любимая.— Надеюсь, про картошку ты не забыл?
— Конечно, нет,— отвечаю я, снова притягивая её к себе и целуя её в уголок маленьких капризных губ.
— Ну тогда пошли домой, жарить картошку…
И мы, счастливые, пошли жарить картошку.
Ломоть
хлеба с салом
Погода в нашу вторую смену сегодня выдалась морозной, на 1-м полигоне завода ЖБИ всё густо парило: и самосвалы, подвозящие бетон, и сам бетон, не успевший остыть после подвоза его с бетонного узла. А запарочные камеры, куда устанавливались заливаемые бетоном марки 100 формы под фундаментные блоки СП, так те вообще были покрыты густо клубящимся белым паром, поэтому приходилось даже включать дополнительные прожектора, чтобы крановщица, белокурая Люся, которую сегодня вообще было не разглядеть на её верхотуре, без промашки подавала «туфлю» с бетоном прямо к рукам бетонщика пятого разряда дяди Вани Тучкова.
Он хватал этими руками в верхонках поверх тёплых рукавиц за отполированную до блеска рукоятку замка «туфли», сипло кричал Люсе наверх: «Ещё чуток на меня!» — и, широко расставив ноги в серых валенках по краям маслянисто поблёскивающих ячеек стальной формы, с коротким хеканьем дёргал рукоятку замка на себя и вниз. Жидкий бетон серой лентой с шумом устремлялся в форму, дробно стучал по её стенкам мелкой щебёнкой.
Дядя Ваня затем на несколько секунд включал прикреплённый к туфле вибратор, и тот начинал с сердитым гулом мелко-мелко трясти туфлю, вытряхивая из неё остатки бетона. Тут за дело брался я, семнадцатилетний бетонщик пока третьего разряда: с чмоканьем погружал в серую массу ручной вибратор весом с полпуда, включал его и, держась за рукоятку, уплотнял этим зудящим, старающимся вырваться из моих рук механизмом расползающийся по ячейкам формы бетон.
Наш бугор, по совместительству мой дядя Равиль (его называли на русский манер почему-то Саша), в это время армировал деревянные формы для колонн, периодически сверкая голубым огоньком электросварки. Это была сложная работа, и занимался ею только он сам.
Но вот все три тонны бетона разлиты по формам, утрамбованы и разглажены сверху до блеска, из них торчат свежеустановленные петли из толстой проволоки для выемки краном после того, как блоки будут сутки пропарены и готовы к отправке на стройки краснотурьинских объектов.
На полигоне стало тихо, и можно перекурить в просторной столярке, где готовятся деревянные детали для опалубки форм. Здесь можно погреться — пощёлкивающие трубы парового отопления всегда держат в столярке высокую температуру, перекусить, у кого что есть с собой, поиграть в теннис.
Сухо стучащим пластмассовым белым шариком сразу же стали перекидываться через сетку стропальщик Коля Овсянников и электрик Юрий Шервуд. А мы с дядей сидели — он на лавке, я на широком подоконнике,— и с наслаждением курили и отогревались. И тут даже через табачный дым мои ноздри защекотал знакомый дразнящий аромат — чеснока, укропа и ещё чего-то невероятно вкусного и сытного.
Сало! Это было сало домашнего посола. Его, небольшой такой, но толстенький брусок, пошуршав газетой, разложил у себя на верстаке столяр Михаил Колобов и стал нарезать большим складным ножом на аккуратные белые, чуть-чуть розоватые пластинки.
Мне до конца вечерней смены оставалось часа полтора — несовершеннолетнему, по КЗоТу, разрешалось работать только до десяти вечера, смена при этом у меня начиналась в три часа дня, в то время как вся «взрослая бригада» подтягивалась к пяти. И вроде бы перед выездом на завод я неплохо пообедал в столовой рядом с нашей общагой, но довольно тяжёлая работа на морозе быстро сжигала все калории, и потому я был уже зверски голоден.
Дома, в общежитской комнате, меня, в лучшем случае, ждала припасённая на ужин банка кильки с полбулкой хлеба. А в худшем, если жившие со мной ещё двое парней затеяли выпивку без меня, то нашли эту несчастную кильку в моей тумбочке и уже сожрали её. А тут этот невозможно аппетитный, прямо с ума сводящий запах. И без того тогда плоский мой живот тут же свело от голодных спазмов, он самым бессовестным образом громко заурчал и прилип к позвоночнику, показывая хозяину что пора бы и того… что-нибудь кинуть в него существенного.
Я поспешно затянулся «примой» и с деланным равнодушием отвернулся к промёрзшему окну, за которым стояла трескучая морозная уральская ночь, и туманную темень её с трудом рассеивали мощные светильники и прожектора, которыми был утыкан наш первый полигон со всех углов и с крыши столярки.
Мне вдруг, ну совсем некстати, вспомнились мамины горячие и румяные пирожки с картошкой и жареным луком, которые я так любил запивать холодным вкусным молоком. Желудок мой вовсе взбесился, застонал и стал вгрызаться в позвоночник.
— На, Марат, перекуси,— услышал я вдруг участливый голос столяра дяди Миши и живо обернулся. Столяр принёс мне ломоть хлеба с выложенным поверху солидным пластом сала, дразнящий аромат которого поблизости и вовсе оказался сумасшедшим!
— Тёща из деревни гостинец прислала,— пояснил Михаил Колодный, обращаясь не столько ко мне, сколько ко всем отогревающимся в столярке членам бригады.— Кабаняку они закололи, аж на полтора центнера весом. Сала на нём, слышь,— с ладонь толщиной! Вот и передали нам килограмма три. Никто так не умеет солить сало, как мои тесть с тёщей. На вот, ешь, набирайся сил.
Я, для солидности выдержав секундную паузу, положил на подоконник недокуренную сигарету и, вытерев правую ладонь о ватные штаны, бережно принял этот сельский бутерброд, поднёс ко рту. Сало не стало сопротивляться натиску моих молодых нетерпеливых зубов и легко откусилось вместе с хлебом.
Мой язык, моё нёбо тут же ощутили божественный вкус этой жирной, в меру просоленной и начесноченной массы, пропитанной ароматом лаврушки, сохранившей летний запах укропа, перца и ещё какой-то специи — сейчас я понимаю, что это был тмин. Всё это создавало непередаваемый вкусовой букет, вызывающий мощную реакцию слюнных желёз.
Прижмурив глаза от удовольствия, я проглотил первую порцию этого деликатеса и только тут обратил внимание, что в столярке стояла тишина, нарушаемая лишь пощёлкиванием пара в трубах парового отопления: оказывается, дядя Миша уже успел раздать бутерброды с салом всем, кто был в столярке (с ним — человек пять-шесть), и все дружно уплетали их, в том числе и наш бригадир, мой дядя Равиль-абый…
Всё, всё, на этом прекращаю дразнить тех, кто на диете, и тех, кто вообще не ест сала. К последним вроде бы должен относиться и сам автор текста. Но я, татарин, выросший среди русских, можно сказать, с детских лет познал вкус свинины.
В прииртышском селе Пятерыжск, где мы поселились после переезда из Татарстана, практически не было такой семьи, в которой бы не держали свиней. Всеядность этих животных, облегчающих проблему кормления, быстрый рост (начав откорм поросят с ранней весны, к началу зимы уже получаешь взрослых, весом нередко за сто кило, свиней), хорошие гастрономические свойства мяса и сала — это те плюсы, которые издавна подвигают сельчан на занятие домашним свиноводством.
Глядя на русских (украинцев, немцев, белорусов и т. д.) и оценив выгоды разведения свиней, с годами это дело стали с охотой осваивать и «басурманы», живущие среди славян. У нас в подворье была полная толерантность в отношении ассортимента домашних животных: в закутках блеяли овцы и мемекали козы, мычали коровы и телята, мирно похрюкивали в своём свинарнике пухнущие как на дрожжах поросята, я уж не говорю о курах и утках.
Летом мясо нам на стол «поставляли» куры и изредка овцы, телят обычно выращивали на сдачу в заготскот, и это приносило ощутимую прибавку в семейный бюджет. Ну а запасы мяса на зиму давали именно свиньи. В 50–60-е холодильников у сельчан не было, поэтому свинина замораживалась в холодном чулане, сало засаливалось впрок в деревянных ящиках и, отправленное с приходом тёплых дней в подпол, могло держаться там хоть всё лето, до очередного забоя очередной бедной хрюшки (ну что поделать, такова уж их судьба) на следующую зиму.
Единственный, кто не употреблял свинину в нашей семье, была мама. Но она понимала, что трёх пацанов, дочь и нашего отца, всегда занятого тяжёлой физической работой в совхозе, надо было чем-то кормить. И хоть сама не ела свинину, но для нас готовила. Суп или борщ на свином мясе, правда, могла похлебать, но наливала его себе без мяса. Когда дома появлялась колбаса, а это случалось довольно редко, мама не могла себе отказать в удовольствии полакомиться ею. Но всегда выковыривала из своих колбасных кружочков кусочки сала, во избежание, как она полагала, греха. И это нас забавляло: колбасная масса, в любом случае, содержала в себе какую-то долю свинины.
Став взрослым и самостоятельным и, следовательно, получив возможность общаться с людьми не только из своей деревни, я видел, что свинину и сало с удовольствием едят и многие молодые казахи, хотя свиней при этом могли и не держать. А русские, в свою очередь, если попадали в гости к казахам, не чурались бесбармака из конины, вкуснейшей конской колбасы казы. И это правильно, это и есть взаимопроникновение национальных культур на основе обмена кухнями, это позволяет людям лучше узнавать и понимать друг друга.
Я с уважением отношусь к людям, придерживающимся религиозных норм и правил и потому отказывающимся от нехаляльной, некошерной пищи,— это их выбор, их образ жизни. Но и не осуждаю тех, кто, вопреки убеждениям далёких предков, стал употреблять в пищу то, что когда-то считалось запретным,— времена-то меняются, условия жизни тоже, и то, что считалось когда-то догмой, становится простым пережитком, предубеждением.
Как на мой взгляд, так есть можно всё,
что нравится, что хочется попробовать (я вон уже лягушек отведал, и крокодилятину, страусятину, и даже
акулу жареную ел!). Главное, друзья мои,—
не «ешьте» себе подобных! Вот это грех из грехов, ничем не оправдываемый…
Эк, куда меня занесло, однако! На чём же это я споткнулся и пустился затем в невнятные рассуждения? Ах, да! Перекусив бутербродами с салом, наша бригада затем с новыми силами вышла на тридцатиградусный мороз — встречать очередную порцию бетона и задорно, с шутками и прибаутками залила его в формы, накрыла крышкой запарочную камеру и успешно завершила свою смену. Хороший перекус — он любому делу великое подспорье!
Одноклассник
Лариса, одинокая моложавая женщина, поздно вечером возвращалась от подруги домой. Чтобы сократить путь, пошла через базарчик на пустыре, от которого метров сто было до остановки, а там рукой подать до её хрущёвки. Конечно, рисковое это дело — ходить одинокой женщине через пустырь. Но Лариса ходила тут уже не один раз, и ничего, всё как-то обходилось. Городок у них был небольшой и относительно спокойный.
Базарчик этот представлял собой два ряда прилавков с навесами над каждым, и всего с одним фонарём на территории. Сейчас рынок был пуст, моросил мелкий дождь, на ветру помаргивал неяркий фонарь, тускло отсвечивая от мокрых прилавков, под сапогами чавкала грязь, было холодно и как-то всё же неспокойно на душе.
Лариса ускорила шаг, чтобы быстрее пройти это неуютное место и выйти на автобусную остановку, рядом с которой была её панельная пятиэтажка. И вдруг из-под одного из навесов вынырнула тёмная фигура и преградила путь Ларисе.
Женщина хотела крикнуть, но от страха практически онемела и лишь тихо охнула. Было не настолько темно, чтобы нельзя было разглядеть, что перед ней стоит рослый мужчина средних лет, в кепке с надвинутым на глаза козырьком, с которого на заросшее тёмной щетиной лицо капала дождевая влага. Мужчина был одет в тускло блестящую болоньевую куртку, мятые штаны.
Всё это Лариса отметила в сознании чисто автоматически. В мозгу же её бились, наскакивали друг на друга лихорадочные мысли: «Что ему надо, бандюге? Меня, мою сумку? Просто отберёт или убьёт? Или чего другого захочет? Закричать? До остановки далеко, метров сто, но, может, кто услышит и прибежит на помощь?»
Бандюга будто услышал её мысли и угрожающе прошипел:
— Только пикни — убью!
В руке его что-то щёлкнуло и блеснуло лезвие. У Ларисы от страха отнялись ноги, и она стояла неподвижно, немо уставившись на злодея. Неизвестный, быстро осмотревшись по сторонам, цепко ухватил Ларису за рукав пальто и повлёк её за собой туда, откуда он вынырнул — под козырёк прилавка. А там желтела расстеленная на земле картонка — видимо, разобранный ящик. Трудно было предположить, что незнакомец собирался здесь ночевать: если он бомж, то такие живут в подвалах, в коллекторах, но никак не на территории рынков на свежем воздухе. А значит, он расстелил здесь картонку с определённой целью и специально дожидался здесь своей запоздалой жертвы — по этому пути ходили многие горожане, укорачивая дорогу к остановке, к соседнему микрорайону. Но это днём. А сейчас-то уже практически ночь. И прохожих, кроме неё, не было видно.
У Ларисы всё похолодело внутри: её хотят изнасиловать! Ведь сколько раз она ходила здесь, и всегда благополучно. А тут на тебе, как сглазили! Сама накаркала — жаловалась подруге в порыве откровенности, что у неё уже с полгода не было интимной близости. И вот, значит, кто-то всесильный её услышал и подослал ей кандидата для решения её проблемы. Бомжа!
— Нет! — пискнула Лариса.— Нет!!!
— Я тебе дам нет! — рыкнул мужик и поволок Ларису на приготовленное «ложе».
— Постой… — задыхаясь, сказала Лариса.— Постой, тебе говорят!
— Ну, чего ещё?
— Я не хочу в этой грязи, под дождём, в антисанитарии,— торопливо заговорила Лариса, пытаясь быть как можно убедительнее.
— А я тебе ничего другого предложить не могу,— гоготнул мужчина, и Ларисе показалась на мгновение, что где-то этот смех она уже слышала. А мужик между тем снова потянул её к проходу между прилавками.
— Пошли, пошли, ничего страшного с тобой не случится. Не девочка же, чё упираешься.
— Я не привыкла так,— снова затормозила каблуками Лариса.
— Ничего, привыкнешь! — снова заржал незнакомец. И опять этот гогот напомнил ей что-то очень знакомое. Лариса вгляделась в лицо мужчины, на треть затенённое козырьком фуражки. Оно было покрыто щетиной, по меньшей мере, трёхдневной давности, но не скрывало формы крутого подбородка, выступающего вперёд и раздвоенного глубокой ямкой.
— А ну, сними фуражку! — не попросила, а потребовала вдруг Лариса, и мужчина, слегка опешивший от такого напора только что молящей о пощаде этой некрупной женщины, так кстати подвернувшейся ему сейчас в этом укромном месте, неожиданно для себя подчинился и стащил головной убор. Ну да, вот он — выпуклый лоб, широко расставленные светлые глаза, полноватые губы.
— Мишка? Ты?!
— Какой ещё Мишка? — растерянно и не сразу ответил мужчина и резко нахлобучил фуражку обратно на голову.— Никакой я не Мишка, а вовсе даже Колька. И вообще, женщина, что вы пристали ко мне? А ну, отпустите мою руку!
В самом деле, это уже не он, а она вцепилась в его рукав, всё ещё пристально вглядываясь в его лицо.
— Никакой ты не Николай, а самый настоящий Мишка. Мишка Уткин! — злорадно сообщила Лариса своему визави.— Думаешь, я тебя не узнала, зараза?
Мишка Уткин был её одноклассником, но на год старше её, так как второгодником попал в их третий класс. Очень живой, даже чересчур, с неважной успеваемостью и таким же поведением, он кое-как закончил среднюю школу.
Рослый, нахальный, где-то с шестого или седьмого класса начал приударять за девчонками, особым вниманием наделяя её, Ларису, хорошенькую шатенку с точёной фигуркой и надменным личиком. Но как он ни пытался задружить с ней, Лариса до самого последнего дня совместной учёбы в школе давала ему от ворот поворот, предпочитая принимать ухаживания от Виктора Толстых, хорошего, спокойного парня. За него и вышла замуж, уже на втором курсе политеха.
Но его на том же курсе вдруг забрали в армию — говорили, тогда был страшный недобор в войска, и через год сгинул в огне чеченской второй кампании. Так Лариса осталась вдовой, с крошкой-дочей на руках.
Пыталась устроить личную жизнь, даже целых два раза, но мужья всё попадались какие-то не те, ненадёжные, безответственные. И вот уже и дочка её стала взрослая и училась на втором курсе пединститута в областном центре, а Лариса всё оставалась одинокой и уже смирилась с мыслью, что так и проживёт свою жизнь без надёжного мужского плеча рядом. Да и одна ли она была в таком положении — тысячи и тысячи сорока-пятидесятилетних, ещё полных сил и нерастраченной любви разведёнок, вдов составляли значительную часть женского населения страны.
Время от времени у Ларисы, конечно, появлялись мужики — «для здоровья», цинично вторила она своим таким же подругам-вековухам. Но все они, понятное дело, были «не то», и исчезали так же малозаметно, как и появлялись.
А узнанный ею Мишка между тем думал, как бы безвредно для обоих разрулить ситуацию. Он, в конце концов, тоже признал Ларису, хотя последний раз видел её лет двадцать назад, перед первой своей посадкой за драку на танцах, в которой носком ботинка выбил глаз своему противнику — пьяный был, пинал уже лежащего. Ему тогда дали четыре года. Отсидел, домой не вернулся — мать к тому времени умерла от рака, а отец бросил их давно, когда Мишка ещё и в школу не ходил.
Уехал с друганом на «севера». А там опять «непруха»: лет через пять, когда уже и квартиру себе заработал и были мыслишки семьёй обзавестись, на охоте нечаянно застрелил напарника. Снова срок, на этот раз за убийство по неосторожности. Отсидел и вот с таким багажом решил вернуться в родные места.
Здесь Мишку никто не ждал, никому он был не нужен, в их квартире, кстати, неподалёку отсюда, давно жили чужие люди. Но вот потянуло его в этот родной городишко с такой непостижимой силой, что, вернув себе паспорт после отсидки, Михаил оставил север и с месяц назад приехал, условно говоря, домой.
Работу Уткин нашёл сразу, дали и комнату в общаге. Он вроде угомонился, никого из знакомых в городе отыскивать не стал — пришлось бы рассказывать, где пропадал все эти годы,— старательно вертел баранку самосвала на угольном разрезе, даже получил перед выходными аванс. И пошёл не то, чтобы вразнос, а немного выпил, и его, всегда шебутного по пьянке, вдруг опять потянуло на приключения.
В этот раз Мишка захотел женщину. Впрочем, он давно её уже хотел, но как-то так, приглушённо — привык к состоянию воздержания. А тут чёрт попутал — нет, чтобы в ресторане, где пил, с какой-нибудь бабёнкой столковаться, так его угораздило сесть в засаду, аки татю полунощному («да я и есть тать!») на этом чёртовом рынке, чтобы изловить запоздавшую прохожую. И уговорить её… ну, поговорить с ней сначала о погоде, а там и до полюбовных утех недалеко, куда ей деваться среди ночи-то, на пустыре, не откажет. А оно вон как повернулось — на одноклассницу напоролся, да ещё ту, которая ему всегда нравилась. Чистая кинокомедия! Теперь вот надо как-то выворачиваться.
— Ладно тебе, Лариса, ладно, шуток не понимаешь, что ли,— сконфуженно забормотал Мишка.— Я сюда это… ну, по малой нужде, ты уж извини за прямоту, зашёл. А тут смотрю — ты. Я тебя сразу узнал — всё такая же красавица, вот. Ну и думаю, дай подшучу над одноклассницей! И ведь, смотри, получилось: ты поверила, что я этот, как его… ну, насильник. Вишь, какой талант во мне пропадает!
Он заискивающе улыбался и искательно заглядывал в глаза Ларисе — авось, примет такую версию развития событий.
— Шутка, говоришь? — задохнулась от негодования Лариса и неожиданно смазала по физиономии, да так, что во все стороны полетели брызги, и не только дождевые.— А нож у тебя — тоже шуточный, а?
Михаил в ответ на хлёсткую пощёчину лишь мотнул головой да поправил съехавшую на бок кепку — всё правильно, заработал! А про себя восхитился отвагой Ларисы: ведь мало ли как мог он отреагировать на это физическое воздействие, а поди ж ты, не испугалась, припечатала. Молодец.
— Нож? — переспросил он и сунул руку в карман куртки.— Гляди, что у меня за нож.
Он нажал на кнопку зажатого в ладони пластикового футляра, и из него со щелчком выбросилась блестящая алюминиевая расчёска.— Вот он, мой нож.
Но это не успокоило Ларису. Она продолжала негодовать:
— Ты ведь здесь не меня дожидался, а любую женщину, которую ты… с которой ты…
Лариса не могла подобрать или не хотела выговорить то слово, которое обозначало грязный умысел её бывшего одноклассника.
— Эх, ты! — горько сказала она.— Знала, что ты балбес и хулиган, но чтобы до такого докатиться.
И Лариса уже с другой руки влепила ещё одну пощёчину, да такую сильную, что фуражка слетела с дурной головы Мишки и спланировала в проход между рыночными прилавками, куда несколько минут назад он хотел затащить свою бывшую одноклассницу. Хотя он тогда ещё не знал, что ему попадётся именно Лариса. Но разве это меняло дело?
— Что здесь происходит? Женщина, вам помочь?
Около них остановился немолодой уже, тяжело дышащий мужчина. Опираясь на увесистую трость, он неторопливо высморкался в носовой платок, снова спрятал его в карман и с подозрением уставился на поникшего Мишку.
— Ага, как же, ей… Это впору мне помогать,— пробормотал Мишка, держась за пылающую щёку. Впрочем, пылало уже всё его лицо, и хмельной кураж как рукой сняло. Давно с ним такого не происходило, давно…
— Спасибо, дедуля, не надо, мы сами разберёмся, вы проходите,— с благодарностью сказала Лариса.
— Нашли где семейные разборки устраивать,— проворчал дед и, шлёпая ботинками по лужам, побрёл дальше.
Когда дедок удалился, Лариса вновь подступила к Мишке.
— Ты вообще откуда тут взялся, а? Тебя ведь не видно и не слышно было чёрт знает сколько времени, а тут, здрасьте вам! — сидит в засаде, с ножом, как самый настоящий разбойник…
— С расчёской,— вяло поправил её Мишка.— Да я это… недавно только откинулся… Ну, то есть, из зоны освободился, ну вот и решил в родные места вернуться. Потянуло как-то…
— И снова туда, на зону, собрался, да? Бомжуешь, да?
— Да нет, что ты! — запротестовал Мишка и, шагнув в сторону, подобрал и напялил на мокрую голову фуражку, тоже мокрую. Впрочем, этот нудный осенний дождь уже моросил всё тише и тише, а промозглый воздух становился всё прохладнее.
— Я на работу устроился, породу вывожу из разреза. Комнату мне в общаге дали. Не пью, это вот с аванса что-то потянуло,— доложил он Ларисе. И тут же постарался сменить опасную для него тему.— А сама-то как? Муж, дети? Кого из одноклассников видишь? Мне вот пока никто, кроме тебя, не попался…
Мишка, поняв, что ляпнул несуразное, прикусил язык и с досады переступил с ноги на ногу.
— У меня-то, в отличие от некоторых, всё в порядке,— всё ещё сердясь, пробурчала Лариса.— И с одноклассниками вижусь. Правда, тут их почти никого не осталось. Поразъехались, поумирали…
А кого-то никакая холера не берёт, а надо бы…
Они замолчали, и оба исподлобья посматривали друг на друга, Лариса — непримиримо, Мишка — с любопытством и всё возрастающим восхищением.
«Какая она стала: статная, гордая, такая же красивая,— взволнованно думал Мишка.— Эх, если бы в другой обстановке встретились, попробовал бы снова за Лоркой приударить! Хотя о чём я — она же наверняка замужем…»
«Хм, а он ещё ничего, крепкий, рослый, лицо какое хорошее, не мятое, если побреется — просто красавчик,— задумчиво размышляла Лариса.— Ну да, сидел. Да мало ли кто у нас сидел и сидит? Но… Но ведь он на меня хотел напасть! И если бы это была не я, он бы точно напал на свою жертву и… У, мерзавец!.. Впрочем, не от хорошей же жизни он пошёл на это дело. Ему бы хорошую женщину, чтобы взяла его как следует в оборот, человека из него сделала… Так ведь такой, как Мишка, не каждую слушать будет… Хотя я-то — не каждая, вон видно же, что он до сих пор ко мне неравнодушен. Эх, Мишка, Мишка, садовая твоя голова…»
— Ну ладно, Лариса, ты это… прости уж меня. Пойду я, ладно? — кашлянув, просительно сказал Мишка и снова переступил с ноги на ногу.
— Уткин, ты опять хочешь подвергнуть меня опасности, да? — сердито сказала Лариса, и глаза её по-особенному блеснули.
— Это как? — растерялся Мишка.
— Как, как… — комично передразнила его бубнящий голос Лариса.— А вдруг там ещё кто меня поджидает? Давай, проведи уж теперь до дома одинокую беззащитную женщину!
И она взяла своего одноклассника под руку…