Опубликовано в журнале День и ночь, номер 3, 2017
17 апреля 2007 года ушёл из жизни основатель журнала «День и ночь», его первый главный редактор Роман Харисович Солнцев. Нынче — десять лет. Говорят, по-есенински, «лицом к лицу лица не увидать». Спустя годы отчётливее и вернее проступают черты, очевиднее становятся масштаб и значение личности. Хотя кто из нас, нынешних издателей «ДиН», не отдавал ему должное при жизни? И всё же… Роман Харисович был центром всеобщего притяжения, мы вращались вокруг него, как планеты вокруг солнца. Вроде бы каждый был самодостаточным, летел по собственной орбите… но в то же время и вокруг Солнцева! И он всем отдавал достаточное количество тепла. Это тепло, этот свет не иссякли до сих пор. Тем и держимся.
Редакция «ДиН»
* * *
Не будем про политику при встрече!
А станем слушать музыку ночную!
Мы зажигаем, как в театре, свечи.
Мы разливаем водку голубую.
И музыка гремит — зовёт Бетховен
в борьбе объединяться все народы.
А что же наш народ? Угрюм, бескровен?
И снова речи про зарю свободы…
Не будем про политику при встрече!
Начнём стихи читать за крепким чаем.
Мы зажигаем, как бывало, свечи.
Гостей печальных весело встречаем.
И страстно шепчем пушкинское слово…
Но столько силы в гениальном слове:
«Товарищ, верь, взойдёт она!..» — что снова
мы говорим о бедном Горбачёве.
Не будем же при следующей встрече!
Давайте о любви за чёрным кофе.
Мы зажигаем, как в театре, свечи.
Ты, как Христос с Марией, на Голгофе.
И слышен ропот: «Как любить мне труса?
Ведь хочется — борца, что мир разбудит?
И скажет правду?..» Как же это грустно.
Наверно, мы больны. Но что-то ж будет?!
* * *
В пляшущем кузове старой машины,
плюхаясь в реки, влетая в дожди,
мы проносились через осинник,
дикий малинник… нет, погоди!
Ветром кепки и шапки сдирало
и надувало как парус пальто…
сердце орало про козни тирана…
Нет, всё не то!
Просто запомнились сумерки, свечи,
двор постоялый, горящая печь,
добрых хозяев невнятные речи,
хоть и казалось, что русская речь…
Это поляки… а эти вот — венгры…
Как занесло их в Сибирь, в глухомань?!
Кто-то бормочет: нету им веры.
Ты уж молчи, душу не рань.
Хоть мы ни в чём не виновны с тобою,
но согласимся, обжёгшись слезою,
всё впереди, всё впереди:
ненависть грянет ещё, погоди…
Люди родные уедут… но вряд ли
с радостью встретят тебя вдалеке,
как привечали, когда мы озябли
на грузовике…
Здесь по единым мы жили законам,
лагерным, дружеским… но ведь не век
мучиться должен в краю удалённом
чужой человек.
* * *
Благодарю за то, что не убили.
За то, что оболгали, говорю,
за то, что в душу лезли — руки в мыле —
и не нашли её, благодарю!
Я душу поменял — я в той синице,
что с жёлтой ветки смотрит на зарю,
я в ручейке, что в океан стремится,
и в рыбке золотой, благодарю…
Я в той соломке, что сверкает в поле,
и в звёздочке — я вместе с ней в раю.
Вот почему не чувствую я боли,
а радость чувствую! Благодарю!
Современная сказка
Не отворяй, сестра Алёна,
из всех дверей вот эту дверь.
Там сор, там старые патроны,
там нету ничего, поверь.
Уехал — и она, понятно,
достала ключ из сундука,
в дверь постучала для порядка,
а дверь — как пёрышко легка!
А что там, что?.. Горят во мраке
как плошки жёлтые зрачки,
и дух идёт, как от собаки,
а больше не видать ни зги.
И стонет чудище живое:
«Алёна, полюби меня!..
Все клады я тебе открою,
как шубу, выверну моря.
Что хочешь — золото, опалы,
из красной меди острова…»
Алёна перед ним стояла
и ни жива, и ни мертва.
«Не бойся, ты ко мне привыкнешь
не через долгий тяжкий век,
едва к моей груди приникнешь —
я сразу стану человек».
Алёна нежная приникла,
а он такой же, что и был.
Затрепетала, как травинка,
а он всё жарче говорил.
«Пройдёт неделя иль полгода,
и наваждение спадёт…»
Слова звучали слаще мёда,
но сам он был урод, урод!..
Алёна плакала и билась
в его руках — он отпускал…
Поверить вновь она стремилась,
косясь на бешеный оскал…
О Родина моя, Россия,
с наивною своей душой!
Какие страшные витии
желали властвовать тобой!
И властвовали… Но поныне
о палаче, едва жива, —
кому висеть бы на осине —
находишь добрые слова.
Светла, спокойна, благосклонна,
жалеешь всяческий народ.
Не отворяй, сестра Алёна,
ту дверь!..
Конечно, отопрёт.
* * *
Вчера меня убить хотели на углу.
Мне трудно говорить. Но всё ж я вас люблю.
Мою пробили дверь, ворвались в жизнь мою.
Мне нелегко теперь. И всё ж я вас люблю.
Вы мой спалили дом. Угнали в плен семью.
Я вас догнал с багром! И всё ж я вас люблю.
Вы лгали целый час, ослепли, мол, в бою.
Мне тяжело сейчас, и всё ж я вас люблю.
Покайтесь со слезой. А вы мне: улю-лю!..
Бог с вами и со мной. Пока я жив — люблю…
*
* *
Самое таинственное
общество —
музыки классической любители,
нам всегда уединиться хочется,
чтобы криком, храпом не обидели,
пусть на чердаке, в любой обители,
где лишь пламя свечки нервно корчится,
мы сидим — да в небе вроде росчерка
моцартову молнию мы видели, —
а виолончели, скрипки нежные
нас в миры уводят запредельные,
за моря зелёные безбрежные,
за поля угрюмые метельные,
но сосуды, так сказать, скудельные,
мы идём ослепшие, потешные,
при мерцанье музыки безгрешные,
позабыв редуты и котельные,
и сюда ворвись ОМОН, полиция:
что, мол, собрались, и что тут слушали?..
кажется, и публика приличная,
спирт не пили и вино не кушали,
но спокойно разойтись не лучше ли?..
знаю и во сне все наши лица я —
гордо не ответим! Пусть измучили
где-то нам подобных! Плакать лишнее…
Мы не назовём им ни Бетховена,
ни Чайковского да и ни Моцарта!
Пусть потом все будем похоронены —
но смолчим! А эти будут досыта
бить нас! Только мозг майора Пронина
не поймёт нас! Ах, луна обронена
в реки золотые… в травах росы там…
Наше общество вспомянет Родина!