Памяти писателя Армена Зурабова (1929–2016)
Опубликовано в журнале День и ночь, номер 2, 2017
Я не знала более литературного человека, чем он. Это было так понятно и естественно — то, что в его кабинете смотрели со стен портреты Пушкина, Толстого и Чехова, очень близких ему людей. Ещё ближе был ему один литературный персонаж, в виде чугунной статуэтки стоявший на его столе,— Дон Кихот, великий идеалист, автору которого так и не удалось его высмеять, и он остался в веках как символ веры в добро и благородство человека. Так же естественно было для него, за обедом или чаем, обсуждать Шекспира или Торнтона Уайлдера, новые стихи Межирова или Вознесенского, восхищаться любимым «Тихим Доном» или «Скучной историей». Неважно, кто оказывался его собеседником (а точнее, слушателем),— кем бы он ни был, слушать ему было интересно и чудно. Специально для меня он придумал (а идею взял у Чехова!) карточную игру, в которой картами были изображения писателей — и с тех пор я знаю в лицо и Мопассана, и Некрасова, и Дениса Давыдова.
В будничной жизни существует множество неотложных дел: ходить за продуктами, встречаться с друзьями, гулять с собакой, убирать в доме, водить ребёнка на английский, доставать лекарства для родителей… — но в любой суете неизменным для него оставалось главное: сидеть за письменным столом и выбирать нужное слово, чтобы выразить самую суть прошедших событий, суть человеческого характера, суть проходящей жизни. Он был максималистом, «перфекционистом» — как сейчас говорят — и работал медленно и тяжело. Работа со словом — это был его ответ жизни, его благодарность ей, восхищение, протест, раскаяние, негодование — и несмотря ни на что, любовь. Он видел её красоту. В рассказе «Сад» — это красота живого мира, восторг мальчика, приехавшего в бабушкин сад в Кировакане, когда он обнимает деревья, бабушку, мокрую траву с упавшими в неё тяжёлыми яблоками и счастлив жить общей жизнью с этими деревьями, горами, звёздами… А красота духа открывалась ему в великих книгах, о чём он пишет в рассказе «Вечная жизнь». Гёте, Пушкин, Эсхил показывали такую высоту отношения к человеку, после которой скучно было копошиться в дрязгах и пошлости жизни. Он избегал их. И всеми силами старался тянуть встречавшихся ему людей прочь от пошлости, от примитивного материализма, туда — на высоту.
Дверь его тбилисской квартиры в старинном красивом доме на проспекте Плеханова не запиралась никогда — только поздно ночью, когда ложились спать. На английский замочек. В остальное же время туда мог прийти любой человек — знакомый и не очень — и получить сердечный приём, литературную консультацию, житейскую помощь и наставление — как жить дальше. Жить надлежало духом, развивая данный тебе Богом талант, отрабатывая его. Он старался разглядеть талант в любом человеке и особенно радовался, если талант этот был — литературный. Потому что лучше и выше литературы ничего на свете не знал. Хотя очень любил и музыку, и живопись, и театр.
Но были в его жизни годы, когда он изменял Слову с кинематографом. Вдохновлённый великими режиссёрами, он видел в нём искусство будущего. Окончив Высшие сценарные курсы, он написал несколько сценариев, по одному из которых на Арменфильме сняли фильм «Рождение». Фрунзе Довлатян создал фильм о возрождении нации в один из труднейших периодов её истории — когда в 1920 большевику Александру Мясникяну пришлось поднимать Армению из руин. Интеллигент у власти — вот тема, которая волновала автора. А ещё ему было интересно рассмотреть и семейную историю в контексте революционных событий — двое из братьев его матери участвовали в перипетиях гражданской войны и становлении армянской республики: один, «белый» полковник, был вынужден эмигрировать в Иран, другой стал большевиком и членом правительства Мясникяна. Эпизод с братьями Пирумовыми был отснят, но в фильм не вошёл.
Киноповесть «Рождение» — это была встреча с политической историей Армении. Но до этого был опыт проникновения в историю духовную, фильм «Песни Песней», который он снял сам. На фоне фантастических, суровых пейзажей Армении (фильм чёрно-белый, чтобы не было соблазна «красивой картинки») звучали народные песни, мелодии Екмаляна и Комитаса, и царствовало Слово — великие стихи Нарекаци и Кучака, Фрика и Дживани, армянских лириков, которые выразили в слове этот мир природы и мир страдающей человеческой души. Несколько месяцев ездил он по ущельям и монастырям Армении, потом несколько месяцев не выходил из монтажной, сам резал и клеил снятый материал, записывал лучших чтецов… Переделывал уже готовый фильм — из двух серий сделал одну. Говорят, эту ленту показывали студентам во ВГИКе как классический образец монтажа звука и изображения.
Был и ещё опыт работы в кино — и сценаристом, и режиссёром, и всегда это было увлекательным событием и для него, и для близких, и для всех вовлечённых в производственный процесс — очень творческий, эмоциональный, напряжённый, наполненный самыми личностными переживаниями и устремлённый к великий цели. Последним таким фильмом был трёхсерийный «Монолог Камо», снятый на ЦТ.
Он часто сокрушался, что потратил много времени на кино и не написал того, что хотел, что должен был… И объяснял, чтó его соблазняло в процессе съёмки: ты включён в жизнь, общаешься с людьми, делаешь с ними какое-то общее дело — а когда пишешь, сидишь за столом, один в целом свете, и жизнь проходит где-то там, мимо… В общем деле он оказывался обычно в роли организатора, диктатора, идейного вождя, вокруг которого нарастало, клубилось и обретало оригинальную форму культурное движение — будь то школьное «тайное общество» помощи нуждающимся, театральная студия при тбилисском железнодорожном институте, съёмка фильма или лекции о Чехове и Феллини в обществе «Дельфис». Это отвлекало от главного, но иначе он жить не мог: писательская профессия требовала уединения, а характер — кипучей деятельности, борьбы: «Лишь тот достоин жизни и свободы, Кто каждый день идёт за них на бой!»
В его любимом герое — Камо из романа «Тетрадь для домашних занятий» — воплотился этот мятежный, деятельный характер, в какой-то момент обречённый на бездействие. «Проснувшаяся душа» обращена к главному, божественному в человеке, а социальная несправедливость требует немедленных действий, как правило, связанных с насилием.
Как знать, куда бы его занесла борьба за справедливость и вечные идеалы, если бы не литература!.. Но Чехов, Нарекаци и Пушкин побеждали всё.
Он мечтал написать книгу «Героические биографии», где выявлялся бы подвиг простых и незаметных для истории людей, их каждодневный героический путь. Это должны были быть совсем маленькие рассказы, как у Бабеля, очень простые: он знал, что маленькие и простые — самое трудное, и хотел сам этот подвиг совершить. Несколько таких биографий — «Вечная жизнь», «Артём Саакян», «Трюк Симадо», «Учитель» — вошли в его книги. Да и единственная его пьеса «Лика» — это история героической любви, одинокой, бескорыстной, возвышающей.
Кто-то из приятелей, вспоминая его, заметил, что это был человек, абсолютно «лишённый стремления к публичности». Нет, просто он был горд и застенчив. «Рождённый с честолюбием, равным его дарованию» (как сказал Пушкин об одном своём современнике), он желал быть услышанным, желал общественного отклика и признания. Об этом свидетельствуют его публицистические статьи, которые он писал последние годы, живя в Москве. В них тот же серьёзный и детски удивлённый взгляд на мир, что и в его прозе, и та же вера в человека, несмотря на все ужасы и гадости, им совершённые,— вера в победу света в его душе. Для этого надо только напомнить, что вот были же Сократ, Будда, Швейцер, Толстой — тоже люди… «Вспомните, кто вы» — так называется его последняя книга, двухтомник, в который вошли и давние рассказы, и последние статьи.
А признание — было. Была дружба с замечательными писателями и философами: А. Межировым, Ю. Левитанским, Б. Чичибабиным, Г. Матевосяном, М. Мамардашвили, Г. Померанцем и З. Миркиной; был полюбившийся зрителям телеспектакль «Лика» (пьеса эта до сих пор ставится в разных театрах и в России, и за рубежом), была довольно драматическая история публикации романа о Камо в «Новом мире»… А ещё была бурная политическая жизнь страны последних тридцати лет, непростые перипетии существования русскоязычного писателя в национальной республике, радости и потери жизни личной… Всё это сплелось в 86 лет жизни.
Нам, конечно, не дано предугадать, как слово наше отзовётся, но Михаил Синельников, человек искушённый в литературе и «злой критик», как он сам о себе говорит, сказал мне после вечера памяти Армена: «Это очень хорошая книга (речь шла о романе „Тетрадь для домашних занятий“.— К. З.). Я уверен, она навсегда останется в литературе».
И я уверена, что слово Армена Зурабова будет жить, потому что в нём — любовь.