«Война и мир» Тома Харпера на российском телевидении
Опубликовано в журнале День и ночь, номер 2, 2017
Иностранцы не могут экранизировать нашу классику достойно. Особенно англичане. Особенно если это «Война и мир». Особенно, если проект BBC. Такова гордость и предубеждения отечественного интеллигентного зрителя. Устойчивые — вопреки тому, что в стране катастрофически падает с каждым годом не просто количество читающих людей, но и людей с опытом просмотра более-менее серьезного, даже жанрового кино. О молодом поколении пока умолчим.
Но упорство не теряет градуса: мы должны держать планку, равняться на уровень Сергея Бондарчука, не забывая, что главное в трудах наших гениев — высокая духовность и сложные размышления, а не «развлекаловка». А после батальных сцен советской картины кому-то грешно даже думать о полноценном воплощении «войны» в «Войне и мире».
Поэтому когда в начале 2016 года английский шестисерийный сериал появился на наших экранах, заголовки статей в СМИ и отзывов блогеров были предсказуемы: от «Без лишней философии…» до «ощущения ряженых». Сурово критиковали коллег и представители отечественной киноиндустрии. Оставим за скобками тот факт, что нередко их собственные воплощения классики вызывали гораздо больше вопросов (может, нападки на заморских конкурентов как раз не случайны?).
Мое отношение к картине менялось по ходу просмотра, пройдя стремительный путь от того самого предубеждения (русскую душу не поняли) до приятия. Правда, от дублированной версии я быстро отказался, предпочитая вариант с закадровым переводом, что тотчас улучшило впечатление. Так что многие минусы оставим на совести прокатчика.
Теперь к фильму. Самое главное впечатление — спустя почти год его хочется пересмотреть. Почему?
За экранизацией стоят не только продюсеры, режиссёр и оператор, а также сам роман. Крайне важна фигура драматурга. Эндрю Дэвис, сценарист и писатель, родившийся в Уэльсе в 1936 году (не путать с однофамильцем — американским сценаристом и режиссером), явно принадлежит к поколению писателей-читателей, а не просто беспочвенных сочинителей историй. И дело не просто в солидном багаже его адаптаций классической прозы для кино.
За дэвисовским видением Толстого ощутима та самая душа. Если угодно — загадочная русская. Та самая, которую за четверть века существования собственно российского кино (с прибавлением кинематографа перестроечного) постепенно стала теряться от нас самих.
Да, в ряде эпизодов возникает мысль о поверхностном прочтении. Или — иронии?
Пьер Безухов (Пол Дано) идёт в московский дом Ростовых, пробираясь по колоритному двору мимо гуляющих хрюшек. Где Толстой и где этот странноватый гротеск? Или так видится автору усадебный мир допожарной Москвы? Но можно взглянуть на ситуацию и с точки зрения раскрытия образа лаконичными средствами — добродушный и чудаковатый нрав Пьера требует ироничной декорации, усиления акцента.
Как эпизод с «картошками», помещённый в финальную серию, где вроде бы спешно пересказан колоссальный и почти никем не читаемый до конца эпилог. Пьер, освободившись из плена, садится за обильно сервированный стол, жадно вдыхает аромат жареного мяса и готовится проглотить кусок картофеля. И очевидно вспоминает, как его угощал в плену Платон Каратаев. Он замирает, отрезает маленький кусочек и медленно прожёвывает его, наслаждаясь пищей как даром и утешением, как божественной милостью. Вспоминается, например, «Один день Ивана Денисовича» и процесс поедания героем лагерной каши. Толстой часто сравнивает восприятие хлеба насущного и чрезмерные обеды богачей, вид порока, разврата. Одна из таких сцен — хрестоматийная в «Анне Карениной», обед в московском ресторане, где Левин тоже пытается заказать… кашу, вызывая усмешку официанта. Экранное время требует суммировать идею и образ во много раз более сжато и ярко, пройти по грани гротеска там, где литература подобного заострения не требует. И вот в эпизоде «Войны и мира» гротеск сменяется ёмкой метафорой.
Иное с такими авторами, как Гоголь или Булгаков, у них гротеск такого масштаба, что при экранизациях усиление и без того усиленного не редко приводит к полному разрушению образа. Но описания-размышления Толстого на экране требуют или нудной повествовательности, или заострения. И вот «едок картофеля» Пьер стал ожившей метафорой приятия малых радостей бытия как пути аскезы для преувеличенных порывов тела и души.
Раз уж речь зашла о Пьере, хочется привести ироничную цитату: «…довольно забавно наблюдать, как вместо монументальной фигуры Пьера по зимнему Петербургу ходит наивный юноша в очках, благодушный и бестолковый…». Я здесь повода иронизировать не вижу. Если кто-то привык видеть под влиянием школьных учителей и хрестоматийных экранизаций монумент, то для меня Безухов, особенно в начале эпопеи, именно таков — наивный бестолковый юноша в очках. Так не есть ли «легкомысленный» взгляд на героя — самый верный?
Особая статья претензий — эротизм картины. Здесь много чувственных и страстных взглядов, немало впечатляющих поцелуев, скандальный эпизод с двусмысленными объятиями брата и сестры Курагиных и даже сцена постельная (что ещё хуже — дело происходит на обеденном столе) с участием всё той же Элен и Долохова. Конечно, нынешнее кино видело всякое, иные скандальные сцены после «Нимфоманки» Ларса фон Триера выглядят почти невинно. Но — возразите вы,— экранизация классики, рассчитанная на широкую аудиторию, могла бы избежать хотя бы прямых фривольностей.
Однако вернёмся к сложности первоисточника, к эротизму прозы Толстого в целом. Конечно, этот эротизм часто скрытый, даже вытесненный. Творчество писателя в какой-то мере является ещё и эпопей борьбы бесполого духа с яростной плотью-дьяволом. В эстетике и этике писателя исследователи находят даже мотивы скопчества, его ненависть к соитию напоминает о крайностях сектантов. Скажем, Антон Чехов, оставаясь поклонником толстовского таланта, высказывал мнение о разрушительной силе рассуждений Льва Николаевича о браке и женщине (он доводит его высказывания до крайности в таком духе: «жена противна, потому что у неё пахнет изо рта…»). Хотя на момент создания «Войны и мира» крайности эти ещё не определились. Но любовь в его системе координат уже чётко разделялась на грубо-животную и возвышенную, духовную. Конечно, «Война и мир» стыдлива. Но не невинна. Помню, как мне впервые читали роман вслух (мне было тогда двенадцать лет), и как требование юной Наташей от Бориса Друбецкого поцелуя смущало. И запоминалось более, чем упоминание о том, что Анатоль целовал голые плечи родной сестры (здесь авторы сериала вновь просто показали то, что в тексте преподнесено как сплетня). Более того, «бесполая», готовая отказаться от любви Соня названа в эпилоге «пустоцветом».
Говоря об отношениях полов, Толстой не описывал и не называл многое прямо и по внутреннему убеждению, и по цензурным требованиям времени. Но у него нередко скрытое красноречивее описанного. Так, в шестой части «Анны Карениной» есть блестящий эпизод, в котором Кити поясняет Левину, почему его брат Сергей так и не сделал предложение Вареньке:
— Не берёт,— сказала Кити…
— Как не берёт?
— Вот так,— сказала она, взяв руку мужу, поднеся её ко рту и дотрагиваясь до неё нераскрытыми губами.— Как у архиерея руку целуют.
— У кого же не берёт? — сказал он смеясь.
— У обоих. А надо, чтобы вот так…
— Мужики едут…
— Нет, они не видели.
Как читатели, мы сами домысливаем детали. Кино требует большей откровенности. Именно поэтому так ярка в фильме Элен Курагина-Безухова (Таппенс Мидлтон). Авторы отказались от концепции «застывшей статуи» — эта трактовка сорокалетней Ириной Скобцевой в своё время вытравила из образа малейший намёк на чувственность. Элен в исполнении Мидлтон — яркая, живая, привлекающая и совсем не примитивная, а скорее «эмансипированная» (что также возмутило русских критиков). И всё же она остаётся воплощением зла. Воплощением в конечном счете карающим самоё себя. В сериале смерть героини от искусственно вызванного выкидыша (на что в романе лишь делаются намеки) почти натуралистична. Элен пугает самая возможность иметь ребёнка. И та уничтожает свой плод, разрушает себя как женщину и в итоге губит собственную жизнь.
Отошли ли авторы фильма от литературной правды? Нет!
Вспомним Соню: она пустоцвет в прямом и переносном смысле. Конечно, она не несёт зло, как Элен, но не может принести и добро. Толстой эпохи «Войны и мира» утверждает, что влечение мужчины и женщины оправдывается лишь рождением детей. Сам многодетный отец, в конце жизни — некий Патриарх, он ощущал рождение и воспитание потомства и как крест, и как дар для супругов. Если, по слову апостола, нельзя всем сделаться монахами, надо исполнять семейный долг во всей полноте. Что же в эпопее? Главные герои находят свою «половинку», вступают в брак, заботятся о детях. Дети — цветы эпилога, вознаграждение спасённой от уничтожения в огне двенадцатого года нации. Нет плодов у слишком неземной, жертвенной Сони и у тех, кто сам их истребил (к сказанному выше об Элен добавим, что у интригана князя Василия остался единственный сын — идиот).
Насколько эти идеи актуальны сегодня, наверное, пояснять не стоит. А то, что толерантные англичане не боятся их громко озвучить,— прекрасно. Но сцена смерти Элен вносит в её образ ещё одну ноту. К падшей проникаешься сочувствием, состраданием. Так мы выходим на главную тему экранизации — проповедь христианских ценностей.
Конечно, Толстой боролся с официальной церковью, критиковал её на всех этапах творчества и в итоге вступил с ней в некую духовную схватку. Но те христианские ценности, которые являются неотъемлемой частью его творчества, продолжают Толстого и Церковь объединять. В нынешние времена всеобщих разногласий и споров, пронизавших и общество, и искусство, поиск точек сближения представляется плодотворным и необходимым. А иногда спасительным.
Так вот, многие сюжетные линии романа в экранизации связываются с понятием милосердия и прощения. Причём там, где Толстой наметил вектор, Харпер и Дэвис его развивают. Андрей Болконский (Джеймс Нортон) сразу после ранения, в лазарете увидев Анатоля, не просто поражается совпадению, но и сжимает его руку. А в Мытищах он сразу рассказывает Наташе о встрече с Анатолем (в романе его мысли о прощении и любви к врагу остаются в предшествующем внутреннем монологе). В последние дни в Ярославле он уже не испытывает того равнодушия умирающего по отношению к живым, о котором говорит Толстой.
Долохов просит прощения у Пьера накануне Бородинской битвы, а найдя его среди спасённых узников во время партизанской атаки на французский отряд, обнимает и называет «Петенькой». Даже князь Василий, после смерти Анатоля и Элен, также говорит Пьеру с сожалением о причинённом зле (вот тут проявляется английская педантичность: все всё должны осознать, даже те, кто, по Толстому, высшего сознания лишены). Вместе с тем изъят финальный спор Николая и Пьера, в котором намечены зёрна нового конфликта. Авторы фильма трактуют понятие мира в эпопее как примирение, примирение национальное и личное, всеобъемлющее и спасительное.
Не оказались ли специалисты по адаптации текста «святее Папы Римского»? Не довели идею до карикатуры? При желании в обилии покаяний можно усмотреть зёрна упрощения, «сентиментализации». А при желании — проповедь деятельной любви. В которой обидам и никогда мести нет места. Особенно перед лицом национальной трагедии, которой посвящены третий и четвёртый тома романы, её кульминация. Трагедии, которая передана в фильме не через буйство батальных сцен и кошмары компьютерной графики, а через драматическое сцепление смертей, жертв, страданий. За которыми следует консолидация общества, сцепление «мира» (и здесь многозвучия этого русского слова вновь сочетаются и находят созвучие). Ведь братание можно рассмотреть как шаг к братству, о котором так много говорил один из духовных наставников Толстого философ Николай Фёдоров.
Вот сцена в захваченной французами Москве. Защищавший жителей от мародёров Пьер (в картине он просто возвращает отнятые сапоги), едва не расстрелян и оказался под стражей. Здесь он встречает Платона Каратаева. «Я буду тебе братом, пока мы здесь»,— говорит Каратаев (Эдриан Роулинз). В оригинале, спросив, живы ли родители, Платон, огорченный, что отца и «особенно матери» нет, добавляет: «…а детки есть?» («отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его…»). Дэвис меняет вопрос о детях на вопрос о сёстрах и братьях, а утверждение «я буду братом» ставит в завершении диалога. Сама сцена в импровизированной камере (у Толстого «балаган», наскоро сколоченный из обгорелых досок) снята в рембрандтовском стиле: резкие контрасты, косо прорезающий тьму поток света. Почти «Возвращение блудного сына». Но кто такой Пьер, как не блудный сын, находящий во время событий войны 12-го года не только семью (Наташу), но и Отечество?
Явившись в Петербург из Европы с искажённым на европейский манер именем, на протяжении предыдущих событий романа Безухов тщетно ищет и дом, и спутницу жизни. Чувство братства он находит на батарее, среди огня и крови. А Платон (античный мудрец в облике простого мужика) становится его подлинным духовным братом в плену. Кстати, Каратаев оказался в солдатах вместо младшего брата, хотя и не по своей воле (попался на порубке в чужой роще), но доволен поворотом судьбы. У брата большая семья, и для неё солдатчина была бы тяжелее. У блудного сына, как мы помним, тоже был брат, изначально не понимавший, отчего отец так радуется возвращению заблудшей души.
Братство приходит не само собой, а через искушение и жертву. По Толстому, общество (мир) накануне Отечественной войны внешне благополучно, но расколото, разделено сословными и идеологическими преградами. Заграничная кампания, цели которой не внятны как элитам, так и народу, лишь усиливает раскол. И вот частички разрушенного войной космоса русской жизни жмутся друг к другу в надежде найти спасение, а постигают цель и смысл жизни («если каждую частицу одарить представлением и чувством целого, тогда столкновение исчезнет; не будет ни разрушения, ни смерти…» — напишет Фёдоров).
Идею «частичек», собравшихся в целое, в романе писатель воплотит в образе глобуса — шара, поверхность которого состоит из множества капель. Шар приснится Пьеру накануне освобождения из плена. Создатели фильма отказались от большинства абстрактных образов, но передали их суть. Наиболее насыщенная шестая серия переполнена объяснениями, братаниями и прощениями — всеми всех. Вот поэтому и обнимется Пьер после освобождения не с первым подошедшим солдатом, а именно с бывшим врагом.
Братание и братство куплены ценой общего горя, разрушения прекраснейшего города Империи, гибели самых лучших и юных. Смерть Пети Ростова тоже не стала лишь «эпизодом», пронзительно звучит разговор накануне атаки на французский конвой, когда мальчик предлагает казаку Лихачёву изюм…
В чём признавались в интервью молодые актёры (наконец-то молодые!), сыгравшие главные роли? Нортон впервые прочитал роман и, судя по всему, вообще впервые столкнулся в литературе со столь сложным характером. Игравшая Наташу Лили Джеймс заявила о своей героине: «В Англии нет девушек, похожих на неё, и в Америке таких я не встречала…» Отрадно осознать, что опыт переживания подобных ролей становится опытом обогащения личности (Джеймс призналась, что вместе с Наташей «менялась и как актёр, и как человек»). Значит, и тем опытом, который перейдёт к молодым, а потом и совсем юным зрителем. Есть повод надеяться, что «Война и мир» из числа покрытых пылью раритетов (сегодня её грозятся исключить даже из отечественной программы литературы) вернётся в круг книг живых, актуальных.
Думаю, можно говорить не просто о новой экранизации, а о встрече культур. Причём в момент нового противостояния Запада и Востока, «цивилизованного агрессора» (как уместно сегодня вспомнить о восхищении Андрея и Пьера Бонапартом в начале эпопеи) и этноса, пытающегося отстоять своё право на выбор пути. И разве не символично, что в годы, когда российские режиссёры соревнуются в изображении Отечества как отсталого, дикого и «бесперспективного», выпрашивая одобрение в условных «каннах», нашлись «англосаксы», напомнившие нам самим о нашем былом патриотизме и подвигах?
В такой момент кино перестаёт быть просто искусством, а вызывает к жизни нечто большее. Может, осознание серьёзности намерений силы, что собирается у наших границ. Может — пробуждение подлинной (а не надуто-сиюминутной) национальной гордости. А может — надежду на торжество понимания и любви, которую хранит русская литература. Не знаю, расшифрует ли это скрытое послание западный обыватель. Дай Бог, чтобы заметили мы сами.
В статье цитируются:
·
интервью
Анжелики Заозерской с актерами сериала («Вечерняя Москва»),
·
рецензия
Анастасии Роговой («Известия»).