О новой книге Александра Орлова
Опубликовано в журнале День и ночь, номер 2, 2017
В главном сочинении своём — «Смысл творчества» — русский философ Николай Бердяев говорит жутко и точно: «Всё в мире должно быть имманентно вознесено на крест. Так осуществляется божественное развитие, божественное творчество. Всё внешнее становится внутренним, и весь мир есть мой путь». А другой мыслитель, наш современник, осетинский филолог и писатель Ирлан Хугаев с такой же убеждённостью восклицает: «Арифметика не может быть национальной, а поэзия не может не быть национальной». Продолжу: поэзия не может не быть субъективной, но в эпоху исторических сдвигов она не может не быть гражданственной!
Путь художника — в непреодолимом перекрестье взаимоисключающих потоков бытия, через продуваемый всеми ветрами перекрёсток идей, судеб, верований и стремлений. Дар, талант, божественный случай — как раз в одномоментном преодолении противоречия, в трансцендентном прорыве… так, собственно, и рождается произведение искусства. Так возникает поэзия, её уникальный факт. И даже сам поэт, отстраняя от себя только что законченный труд, отпуская его на волю, к людям, не может поручиться, что чудо вместе с последней строчкой не покинуло его навсегда. Ибо каждый следующий шаг есть снова шаг на Голгофу.
Особенный интерес — наблюдать с этой точки зрения, как со временем, с каждой новой книгой, возрастает (или убывает, так тоже случается, к сожалению) самосознание молодого писателя. Мне повезло. Я последовательно прочла, кажется, все вышедшие из печати авторские сборники «московского кочевника» Александра Орлова. К тому же многолетнее личное знакомство с автором позволяет судить об «эстетическом отношении искусства к действительности» в свете конкретной человеческой судьбы, стало быть, умозрительные выкладки для меня, как читателя, изначально облекаются в плоть и кровь. Не каждому читателю так везёт, и я, листая только что вышедшую из печати книжку «Разнозимье», не могу не воспользоваться этим явным преимуществом.
Александр Орлов — отпрыск старинного русского родового древа. Историк по призванию, писатель по природной склонности, он и в литературной работе своей сосредоточен на рефлексии собственных корней, тесно и неразрывно переплетённых с корневыми коллизиями русского духа.
Неусыпная и беспощадная «родовая совесть» предопределяет его Православие, такое глубокое и лирически напряжённое, что отдавало бы чрезмерностью, если бы не было столь естественно. Может быть, именно «родовая углублённость», пыл заново переживаемой всечеловеческой драмы и создают уникальный тембр этой лирики, чего бы она ни касалась — личных событий, национальной истории или апокалиптических перспектив. Этот тембр, такая тональность не вдруг были найдены.
В этой связи ещё попутное соображение: если русские писатели-реалисты «вышли из гоголевской «Шинели», то наши поэты последнего Порубежья словно до сих пор вынуждены донашивать пиджак Вознесенского, тёмную рубашку Бродского и шарф Рубцова. Наследие ХХ века таково, что преодолеть его, не отрёкшись от него,— тоже своего рода подвиг. Формальные поиски ныне побуждают начинающего автора двигаться в сторону, супротивную «прогрессу». Отрицание отрицания: наше богатство, ошибки и поздний ум отцов, толкают нас к опыту дедов. В тигле, кипящем над пламенем сегодняшней мировой трагедии, кристаллизуется небывалый сплав — современное русское поэтическое слово. Стихи Александра Орлова — один из аргументов в пользу этого предположения. Странно, непривычно для нас, нынешних, смотрит на жизнь его герой. Как бы с высоты «хора светил», будто время и пространство для него — нечто целое: всё здесь всегда, мы здесь всё те же… Душа его как бы искрой дрожит в каждой точке мира — и тут же видит все точки мира перед собой как на ладони. Жизнь отдельного человека — краткий миг. Но в том-то и дело, что человек никогда не бывает «отдельным». Божественным промыслом, «родовой совестью» или бессмертием культуры — он встроен в неделимое, вечное целое как его неотъемлемая частица. Поэтому, с одной стороны,
Жизнь — это полмига,
С Крещения до Покрова…
с другой —
Сердито пью и, закусив с ножа,
Иду на свет по царственному полю,
И надо мной святые сторожа.
Так устроен взор поэта — горизонталь и вертикаль, крест-накрест, из ничтожной и греховной малости человеческого существования, из бездны титанического усилия — к безусловному приятию Бога и мира в его природной данности и Божественной перспективе.
Ввысь испарялись призрачные нови,
И в прошлое открыт был тайный ход,
Где ждал гостей, извечно наготове,
Ключарь блаженный у земных ворот.
«Тайный ход в прошлое» приводит поэта в пыточные подвалы и отшельнические кельи пушкинских героев… так и слышишь эту глубинную перекличку:
Меча неведомого сила
Вошла в меня по рукоять.
Скажи, когда всё это было?
Мне больше нечего терять?
И почему на перекрёстке
Священных праведных путей
Не вижу русских я людей,
А лишь огонь в кровавом воске.
Это маленькое страшное пламя, символ боли и надежды, преображается у Орлова в «верхний свет» вечного спасения. В этом свете идти, рисковать и даже погибать не страшно, ибо все пути ведут к небесной Родине. Опыт плоти и опыт духа взаимно проникают друг в друга — это, собственно, и есть судьба. Крестный взор. Крестный путь.
Я шёл к тебе и становился старше,
И прятал чувства в сумерках земных,
Где двое огневых сторожевых
Хранят извечно слово патриарше,
Где сходятся обрывы разных линий,
Где знают всё о мире и о нас,
Где вечный свет Спаситель нам припас,
И жизнь моя не кажется рабыней,
Где так ясны три тысячи поверий,
Где собраны мольбы монастырей,
Где ты стоишь у золотых дверей,
И ждёшь меня в преддверии мистерий.
Маленькое страшное пламя окровавленной свечи, разрастаясь и возвышаясь, вливается в свет великой мистерии — маленький грешный человек становится по-свящённым, о-свещённым, обретает свободу и надежду. Вообще тема тайного света, преодоления тьмы — сквозная у Александра Орлова. Путь мытарств и искушений — через боль тьмы и раздробленности — выводит поэта на свет. Крестный взор — тот, что прозревает свет среди боли, тьмы и мировой разрухи. Тот, для которого каждая вещь бытия — а современность переполнена вещами — просматривается сквозь инструментарий великого демиурга. Да-да… теперь на память приходит и Владимир Соловьёв с его «теургией»… и разве не овеяны эти стихи дальними, но такими желанными, спасительными отзвуками русского Православного Ренессанса?
Хотелось в полнолунье устремиться,
Где надо мной кочует МКС,
Где Бог творит в движениях небес,
Куда ведёт душа-бортпроводница.
Где мысли все в космическом масштабе
Не весят ничего, а дней багаж
Перебирает межпланетный страж
На паперти в потустороннем хабе.
Теперь я разгляжу как нежен иней
И звёзд январских необъятный слёт,
И чёткий импульс радиочастот,
И в мировой сети авиалиний
Я приземляюсь в наступивший год.
И, конечно, поэт — кочевник… странник. Внимательный и пристрастный к явлениям живой жизни. Он видит сапоги, ботинки, набойки и молоточек в руках армянина-башмачника, слышит печаль дудука. Замечает замёрзшие руки жестянщика-мигранта — и снова в такой потрясающей перспективе, что простым сочувствием этого не объяснить…
Человек, какой бы вере, какому бы роду ни принадлежал — та же роковая свеча в окровавленном воске, маленькое страшное пламя, сиюминутное и вечное, тёмное и яркое, жалкое и святое…
И при фонарном погрустневшем свете
Жестянщик отправляет перевод,
Который за мгновение дойдёт
В горючий край, где высятся мечети.
Наш век сырыми войнами рождён,
Контуженный, в потёртом камуфляже,
Он выстоял в эпоху распродажи,
Он выжить, как и прошлый, обречён.
Его понять вы не пытайтесь даже.
Наверное, у Александра Орлова — своё толкование названия новой книжки. Но я услышала так: разнозимье — и зимы разные, и разрыв, разъятие зимы. Преодолённый холод, развеянная тьма. Пробуждение. Воскресение. Не об этом ли:
Я снами зимними, казалось, обессилен,
Их проводы плаксивы, тяжелы,
Мне верится — блеск неземных светилен
Избавит мир от снежной кабалы.
Но до весны всего один вершок,
Все разойдутся, но поодиночке.
Зима уйдёт в разорванной сорочке,
Весна нажмёт на спусковой крючок
И, выпуская на деревьях почки,
Тебе подарит лето между строк.
Вкусив тепла, пророки и зеваки
Поделятся на псов и на щенят,
Осудят рай и устремятся в ад,
Не ведая, что из воздушной раки,
В дождях и вьюгах всепрощенья знаки
Им посылает Тот, Кто был распят.
Всё возвращается на круги своя — всему своё время. Льщу себя надеждой, что свежая ветвь подлинной русской поэзии ХХI века, несмотря на агрессивные моды и «тренды», всё-таки набирает силу. Книжка, которая сейчас передо мной,— ощутимо содействует этой надежде.