Опубликовано в журнале День и ночь, номер 2, 2017
Володя Лихтерман
Володя Лихтерман был прелестный и тихий человек. У него была крохотная пенсия по психиатрической инвалидности, и он успешно на неё жил. В день на еду тратил 30 копеек — в столовой хлеб был бесплатный, манную кашу ему давали с двойным маслом и — как постоянному посетителю — предлагали добавку. Его маленькая комнатушка была до потолка завалена книгами. Встретить его было можно или в читательском зале Ленинской библиотеки для научных работников, или где-то поблизости. Проблема с ним была одна — начав говорить, он не кончал, а так и журчал своим тихим, приятным голоском — до бесконечности. В принципе, рассказывал что-нибудь занятное, но всему есть предел.
Тут на сцене появляется Жан-Поль Сартр. Дело происходило, видимо, до 1955 года, мне о нём рассказывали очевидцы. Сартр уже не был троцкистом и ещё не стал маоистом, идолом студенческого восстания 1968 года, и очень активно флиртовал с советскими властями — был членом Всемирного Совета Мира. И приехал на какой-то конгресс в защиту мира в Москве, т. е. был «попутчиком», одним из «людей доброй воли», или, как говорили в политбюро, «полезным идиотом».
Я уже не помню подробностей, где Сартр жил, в какой гостинице — в Москве, Метрополе или Национале, но там, в холле, его отловил Лихтерман и начал с ним увлекательную беседу по-французски. Сартр был очарован и предложил Лихтерману завтра же вместе отправиться на заседание конгресса.
Лихтерман надел чистую рубашку и встретил Сартра в вестибюле, как договаривались. Сопровождающие лица засуетились, но Сартр взял Володю под руку, и они отправились на конгресс, видимо, пешком, возможно, даже в Кремль. Ближе к входу Сартр Володю вообще обнял, так что оттащить его не было возможности. Так продолжалось до самого входа на конгресс, то есть до самой двери. Там вежливые молодые люди вдруг показали Сартру куда-то вбок и вверх.
Удивлённый Сартр посмотрел и ничего не увидел, а когда повернулся к Володе — того уже не было.
Молодые люди округлыми жестами предложили Сартру проходить. Он прошёл.
А Володю в тот момент вдруг сильно дёрнули вниз и в сторону, а через минуту он уже был в подвале, где его спросили: «Ну и чего тебе надо было? Зачем к гостю прилип? Кто такой?» — и всякие такие расспросы. Впрочем, и для него эта экзистенциальная история окончилась благополучно.
Ещё одна история
Моя мама в 1931 году вышла замуж за своего сокурсника Лёву.
Лёвка (как мама его всегда называла) был начитанный, способный мальчик, без вредных привычек, но очень советский.
У неё перед этим случилось два несчастья — умерла её мама и дедушка женился на её (бабушки) подруге, а вслед за тем мамин молодой человек, Миша Волькенштейн, внезапно женился на прежней жене Есенина Надежде Вольпиной (матери Алика Есенина-Вольпина). Мишина мама, которая маму, видимо, недолюбливала, ей позвонила и сообщила новость.
Миша впоследствии с Вольпиной довольно быстро развёлся, стал большим биофизиком, директором института, академиком, с мамой они поддерживали дружеские отношения, но, думаю, эта рана так в ней и не зажила. Хотя можно сказать, что на самом деле ей повезло, папа был человек семейный и надёжный, а Миша в зрелом возрасте поселил у себя кубинскую балерину Алисию Алонсо, и его жена должна была это выносить.
Лёвку мама совершенно не любила и чувствовала себя из-за этого очень неловко. Он её обожал и дарил ей сборники Пастернака с такими надписями: «Пастернак для тебя, ты для меня, и всё как нельзя лучше». Я как-то её спросил: «А почему ты с Лёвкой развелась?» — и она, не задумавшись, сказала: «А ты заметил, какой у него нос?» Нос был, конечно, сливой, не то, что римский нос у моего папы. В 1936 году мама встретила папу, тут же развелась с Лёвкой и вышла за папу. Лёвка перебрался обратно к своим родителям.
Лёвкины родители приехали из Екатеринбурга и были тоже очень просоветские. В Екатеринбурге они такие, государя императора с семьёй расстреляли. У Лёвки было две сестры, Циля и Ноэми, Циля была замужем за известным писателем Виктором Кином, а Ноэми за театральным критиком Гришей Литинским. Виктор Кин, автор знаменитого романа «По ту сторону», был очень талантлив, известен и успешен. Говорят, именно он придумал Николая Островского как проект. И возможно даже сам написал «Как закалялась сталь». У него была квартира в доме на набережной. Восемь лет он работал атташе по культуре в Париже и Риме. Но в 1937 году ему припомнили старое знакомство с секретарём ЦК Виссарионом Ломинадзе и группу «Литфронт». Он был расстрелян, а вся семья загремела в лагеря. Циля, с которой он до этого успел развестись (привёз из-за границы левую революционную латиноамериканскую красотку), всё равно попала в лагерь АЛЖИР (Акмолинский лагерь жён врагов народа), Наоми попала куда-то на север. Гриша попал в Воркуту, но там удачно пристроился в лагерном театре. Лёвка, мне кажется, оказался в Норильске и работал расчётчиком. Вскоре его перевели в ссыльные. Он потом говорил, что лагерные ужасы преувеличены, и с уголовниками вполне можно ладить.
В Норильске Лёвка встретил мамину знакомую Галю Штерн, жену её друга детства Игоря Вяхирева. Игорь заработал по ложному доносу ссылку ещё в 1933 году, а Галя поехала к нему как декабристка. Увы, в ссылке они поссорились, и Галя, увидев в Лёвке всё-таки знакомого интеллигентного человека, завязала с ним недолгий роман. Хотя, по моему мнению, напрасно — Лёвку из всех людей интересовал только один человек — он сам. Потом она вышла замуж за ссыльного геолога. У него в личном деле в качестве причины ссылки было написано: высшее образование. Такие дела.
Во времена оттепели и «реабилитанса» все они вышли на свободу. Лёвка защитился и стал профессором. Время от времени он появлялся в нашей комнате на Большой Молчановке, и мама один за другим отдавала ему назад сборники Пастернака. Ей к тому времени уже было не до стихов.
Ноэми, про которую раньше говорили, что она как фарфоровая статуэтка, оказалась в Ярославле. Гриша опять стал работать в журнале «Театр». Циля сначала работала дворником, потом была секретарём у Маршака, потом работала в редакции «Нового мира», написала несколько книг об итальянской литературе и истории. Кстати, с Лёвкой она разругалась насмерть и прекратила с ним всякое общение. Я думаю, тому были причины.
Её итальянские друзья устроили ей большую рекламу. Мне её книги очень нравились, пока я не нашёл там описание, как она с друзьями посещает собрание Организации Освобождения Палестины (ООП). Поддержка этой банды убийц и бандитов — это была официальная позиция итальянской компартии, в большинстве состоящей из евреев.
Лёвка уехал в Израиль в 1973 году. Он стал работать профессором университета, пожалуй, самого престижного заведения в Израиле.
Теперь вернёмся ко мне. В 1991 году, когда я наконец собрался уезжать, Лёвка приехал в Москву. Он должен был прийти к маме в гости, и мама меня попросила что-нибудь принести, чтобы его накормить. Я залез в наши стратегические запасы. Лёвка приехал из Ярославля, где навещал племянников. Племянники его задарили, как могли, и до Лёвки дошло, что как благополучный родственник, он тоже должен что-то подарить. Он снял с руки часы (отнюдь не Роллекс). После обеда он выразился так: «Вот говорят, что в России голод, а меня везде кормят так, что стол ломится». Я-то понимал, что везде ему собирали последнее.
Мама полагала, что в Израиле Лёвка мне поможет. Я, конечно, знал, что рассчитывать надо на себя только, но не представлял, какой биологической ненавистью Лёвка меня ненавидит. Во мне он видел живое воплощение… уж не знаю чего.
В университете мама была, что называется, популярной студенткой, тем более, на мехмате, где девочек всегда дефицит. Она знала всех — гениев и злодеев, математиков и механиков и физиков с физфака (сама была в группе астрономов), знала и Колмогорова с Александровым, и Седова с его кровным врагом Баренблатом, и Ишлинского, и Гельфанда, и Гельфонда, и Гинзбурга (нобелевского лауреата), и Станюковича, и Зельманова, и Рахматуллина, и Сагомоняна, и Григоряна, и Амбарцумяна. И всегда пыталась как-то меня пристроить через свои знакомства.
А я всегда ей это строго запрещал.
Но тут, перед перспективой езды в незнаемое, дал слабину и решил у неё попросить достать письмо к Эзеру Вейцману, министру науки и бывшему командующему ВВС. Племяннику первого президента Хаима Вейцмана и будущему президенту Израиля. Дело в том, что ближайшей маминой подругой была Люся Вейцман, двоюродная сестра Эзера, тоже племянница первого президента. Люся, библейская красавица, была вдовой академика Гамбурцева, дневала и ночевала у нас дома, без конца жалуясь на свои беды. Что тётя Люся может отказать в такой ерунде — это мне в голову не приходило. Тем более мама вечно меня просила чем-то ей помочь — найти лекарство или что. И тем не менее Люся именно отказала, сказала, что это неловко. Вместо этого вручила мне адрес какой-то диссидентской знакомой, которой впору было самой о себе позаботиться. Впоследствии я с ней виделся, и мне рассказали, что она человек очень известный в определённых кругах. Получив приглашение на какую-то официальную церемонию, она тут же в офисе громко заявила, обращаясь к сожителю: «Ты видел? Мы известные диссиденты, а не х… собачий!»
Кстати говоря, Эзер вскоре приехал в Москву и во время этого визита внезапно получил от премьера Шамира письмо об увольнении из правительства. Я полагаю, что он в Москве по собственному почину начал нелегальные переговоры с палестинцами из ООП (банда Арафата). Это на него похоже. Принцы плюют на всех и делают, что хотят.
В Израиле, естественно, надо было прежде всего найти работу. Это и так не просто, а когда сразу приехало 10 000 научных работников, из них 3 000 кандидатов и 500 докторов наук — является некоторой проблемой. Как было сказано в брошюре еврейского агентства: «Если вы знаете племянника программиста в той фирме, куда хотите предложить свою кандидатуру, не пренебрегайте этим знакомством». И в более простые времена люди, искавшие работу, потом вспоминали об этом занятии безо всякого удовольствия. Собственно говоря, у них от злости порой изо рта текла жёлтая пена — как я наблюдал.
Моя история имеет свои плюсы и минусы, но следует отметить, что Лёвка с самого начала заявил: «Вам я ничем помочь не могу». Кто бы сомневался. Неотъемлемой чертой этого процесса было общение с малознакомыми людьми. Кстати, малознакомые и совсем незнакомые люди помогали очень активно. Следуя Ильфу и Петрову, я составил их краткие характеристики: может и хочет, не может и не хочет и т. д. Про Лёвку я тут же написал в соответствии с классиками: может, но свинья.
Между тем через несколько лет Лёвка овдовел и обратил свой взор на бедную Россию. С мамой он регулярно переписывался, так что она была в курсе его мероприятий. А именно: он вспомнил Галю Штерн, тоже овдовевшую, и пригласил её в гости. Галя согласилась и приехала, взяв с собой внучку. Я Галю немного знал, останавливался как-то раз у них в Ленинграде, когда был в командировке. Их семья мне очень понравилась, но заели крупные ленинградские клопы. Галя потом жаловалась маме: «Твой Илюша такой странный, вдруг внезапно уехал». Она, по-моему, имела на меня некоторые виды, имея в виду свою взрослую дочь.
И вот Галя живёт у Лёвки, ходит по святым местам и посещает музеи. Как вдруг является Лёвкин сын и устраивает дикий скандал. Называет Галю авантюристкой, охотницей за наследством. Такие семейные нравы. Может быть, у него накопилось. Бедная Галя не знает, как быть. За все 82 года её никто так не называл. Обратный билет у неё через три недели.
В итоге Лёвка снял ей номер в гостинице, где она украдкой и прожила оставшееся время. Больше всего Гале было неудобно перед внучкой, ведь она-то уж совсем ни при чём.
Сейчас все они уже умерли: мама, папа, Галя Штерн, Игорь Вяхирев, Циля, Ноэми и Гриша, Вейцманы, Гинзбург, Станюкович, Зельманов, Седов, Гельфанд и Гельфонд…
Лёвка всех пережил, но тоже недавно умер.