Опубликовано в журнале День и ночь, номер 1, 2017
* * *
Что человеку осеннему надо?
Света немного из голого сада,
нежности тёмной,
тепла —
можно печного, а можно людского,
можно лоскутного и шерстяного,
чтобы тихонько текла
жизнь в ожидании первого снега,
чтобы смотреть, как стремится с разбега
лист залететь на окно,
кружит, прощаясь, скворчиная стая,
и в мутноватой бутыли, играя,
в трубочку дышит вино,
как за оградой приятель твой грустный
к дому идёт между скирд кукурузных,
к белящей стену жене…
Что человеку осеннему надо?
Света немного из голого сада,
сладкого снега во сне.
* * *
Пока зима безвидна и пуста,
хоть с голоса, хоть с чистого листа
ты не спеши на свете проявиться.
«Да будет снег!»,— уж сказано. И мы
на белое глядим из белой тьмы,
и, как вода, прозрачны наши лица.
И воздух тих. Ещё чуть-чуть, и он
невозвратимо будет всполошён
тугим снежком, запущенным из сада.
Начнут розовощёкие мальцы
летать на санках, щёлкать леденцы,
в которых свет январского заката.
Давай ещё мгновенье подождём,
пока с небес, преображённых в холм,
свои салазки не пустили дети.
И тишина не поднимает век,
как только что воскресший человек,
не помнящий о жизни и о смерти.
* * *
Холстину бытия словами расшивая
вслепую, наугад, с изнанки ли, с лица,
я говорю: «Зима… Зима — без дна и края,
и мелкий снег в окне летает без конца».
Я говорю: «Дымя, горит моя тревога
сырою берестой»… И светится во тьме
немыслимый узор, который виден Богу,
но в плоскости моей, увы, не виден мне.
* * *
Ты говоришь: «Мороз.
И нужно над подвалом
продушину закрыть,
и лук в сарай убрать…».
Как сладко и темно под старым одеялом
и грушам золотым, и луковицам спать!
И думается мне, что вещи и растенья,
обычные слова и плач ночной, и смех
невидимые нам отбрасывают тени
куда-то вверх.
И тени всё растут — зима им не помеха,
светлеют и поют, и обретают вес.
И ширится для нас продушина, прореха
в стене небес.
* * *
Порой обдаст чужой судьбой —
бедой,
вороньей маетой,
разверзнутой землёю…
И весь твой лад и твой уют
от стыни этой не спасут,
нависшей над тобою.
Поднимешь ворот ли пальто,
стихи нашепчешь ли — и то
уже на грани срыва,
твои слова сведёт на нет
чужой судьбы рисковый свет,
несущийся с обрыва.
* * *
С молочным тёплым небом в голове
шагаешь ты по инистой листве
в расшатанном ноябрьском полусвете.
Долбит ворона на суку орех.
Из всех щелей, из всех земных прорех
глядит зима и насылает ветер.
Предзимний мир до веточки продрог.
Но и сюда приходит тихий бог
с пчелою в пряди
и стрижом в ладони,
и говорит он: «Мой печальный друг,
есть только жизнь — и ничего вокруг,
есть жизнь и… жизнь,
и ничего нет кроме».
* * *
Порою мы как будто из стекла,
чуть тронутого снегом и туманом.
И смертная тогда подходит мгла
к скрипящим рамам.
И что же видит?
Луковичный всплеск —
зелёное растёт из золотого.
Стакан гранёный вспыхнул и воскрес,
и обратился в слово.
И в небо превращается проём,
и вестью вещь становится нетленной —
и как тогда мы, Господи, поём
самозабвенно.
Зачарованный волхв
Как воздух ожидания тяжёл!
Мы заблудились…
Ни звезды с востока.
Слоновьим шагом час ночной прошёл,
как будто бы протопала эпоха.
Уже лица не чувствую…
Лишь взгляд.
И словно путник в заметённой нови
провидит жатву,
я провижу сад,
мольбу и трепет человечьей крови.
В густом снегу проплыли сны и дни…
Друзья уходят за скалистый гребень.
А я всё вижу шлемы и огни,
костры…
распятье…
человека в небе…
* * *
Небо плачет человеком —
босоногая слеза
пахнет детством, пахнет снегом,
обнимающим леса.
А потом во тьме кромешной,
встав в дороге на ночлег,
одинокий, поседевший
небом плачет человек.