(Избранники Ангела)
Роман в четырёх книгах
Опубликовано в журнале День и ночь, номер 1, 2017
Продолжение.
Начало см. «ДиН» №5–6/2016.
Книга третья. Один
Каждый миг начинается бытие; вокруг каждого «здесь» вращается кольцеобразное «там». Середина — повсюду. Путь вечности — кривая.
Фридрих Ницше, немецкий философ
Ночь
выбора
Восточная
Сибирь. Городок районного значения. 12 января
1983
года. 3 часа 53 минуты.
И в третий раз за эту ночь Ангел Смерти приготовился раздвинуть завесу Времени.
Три Ангела-хранителя стояли перед ним на коленях, низко, почти до пола, опустив головы, усиливая молитвы. Слышные только Ангелу Смерти звуки нарастали и становились нестерпимее, но Ангел не торопился принимать решение. Стоя перед завесой Времени, он глядел то на молящихся Хранителей людских душ, то на спящих людей, то поднимал голову вверх.
А время отсчитывало секунды…
Время тикало будильником на столе, светило зелёными цифрами электронных часов на районном узле связи, стучало в окна и двери ночной метелью и шло, шло, шло. Шло по-хозяйски неторопливо, но торопя, зная: люди, живущие на Земле, не властны над ним. Это оно, Время, господствует на планете — караулит у порога Вечности, принимает пришедшего в мир, берёт его под свой гнёт, и отсчитывает сроки, и молодит, и торопит, и старит, и жалеет, и не щадит, расставляет всех по местам. Судьба человека, пребывающего в земной жизни,— в его власти.
Другое дело — Ангелы…
Ангелы живут вне Времени, далеко и в то же время рядом с людьми, выполняя свои предназначения. Одни опускают душу человека на Землю и поселяют её в плоть; другие приходят к людям в течение жизни с весточкой — радостной или печальной; третьи с самого рождения идут рядом — ведут по жизни, хранят, заслоняют от бед, насколько могут, удерживают от искушений. С рождения человека на Земле они становятся вторым его невидимым телом, его ореолом. Когда же кончается срок земной жизни людей, за ними приходит Ангел Смерти. Защитный ореол человека слабеет и рушится, и Хранитель передаёт своего подопечного более могущественному, и все они — и Ангел Смерти, и вырвавшаяся из плена плоти душа, и отступивший Хранитель — уходят туда, откуда пришли,— в Вечность.
Мольба Хранителей не умолкала. Склонив головы почти до самого пола, они молили Ангела Смерти за подопечных. Каждый за своего. Но люди не слышали этих молитв.
Двадцатичетырёхлетний мужчина, женщина двадцати двух лет и полуторагодовалый малыш спали на узкой кровати-полуторке, а Ангел Смерти делал выбор: кого-то из них на исходе следующего светового дня он уведёт за собой. Ангел выбирал, заглядывая за завесу Времени. Будущее людей мелькало перед ним быстрым потоком, а люди существовали в этом потоке годы и десятилетия, размеренно, час за часом, день за днём, проживая жизни: занесённые в Великую Книгу и оставшиеся за её страницами.
Как прожили женщина и ребёнок без мужчины и как жили мужчина и женщина, потеряв ребёнка, Ангел уже знал. Он многое понял, но не торопился с выбором. Время людей сейчас было в его власти. Ангел Смерти открывал завесу, и Время, перед тем как начать свой новый размеренный виток, вначале путалось, вскипало, бурлило, растекалось, проникало в щели и трещины, впитывалось в Землю, оседало в подсознании людей и оставляло не видимые даже Ангелу следы своего бытия…
Ангел Смерти не думал об этом, он выполнял своё предназначение — отправлял людей по дорогам их жизней, прожитых, и не прожитых ими в реальности, а люди спали на кровати-полуторке в квартире-четвертушке щитосборного дома в небольшом городке Восточной Сибири и в то же время шли по предназначенным им дорогам. Им казалось, что жизни их реальны, они чувствовали боль и радость, переживали, влюблялись, мчались друг от друга на большие расстояния, сами не зная зачем, а потом торопились снова увидеться. Ангел Смерти смотрел на происходящее, не вмешиваясь, не мешая Ангелам-хранителям беречь своих подопечных в пути и молить его за них.
Мужчина, женщина и ребёнок то дышали спокойно, то ворочались во сне, то снова затихали. Иногда на их сонных лицах появлялось блаженство, иногда — тревога. В ненастную январскую ночь они за несколько минут проживали целые десятилетия, не ведая, что дороги их в эту же ночь будут определены Ангелом Смерти, а новое утро лишь повторит одну из уже пройденных. Люди не знали и не должны были знать в своей земной жизни этого, как не должны были знать, кто, зачем, за какую провинность отправил их на Землю, дал им людскую оболочку и определили им сферу, за которую, как ни старайся, не выйти. Люди выполняли своё предназначение, данное им в Вечности, не зная о своей миссии на Земле, а Ангел выбирал правильный, на его взгляд, путь, по которому земная миссия каждого из них будет исполнена наиболее точно.
Мужчина потянул на себя одеяло и повернулся на спину. Одеяло наползло на его подбородок, и пшеничные усы-скобочки торчали над ним, словно стекали из-под носа на цветастый красно-синий пододеяльник. Нос на смуглом, плохо бритом лице его казался острым бугорком, глазницы с закрытыми веками — ямками, а оголившийся лоб — полянкой, с нечастыми, будто надрезанными, волнами-морщинами. Густые заросли — волосы его — сплетались в кудри и завитки и то и дело спадали на лоб, закрывая веки. Мужчина время от времени сквозь сон поправлял волосы и ворочался. Его движения озвучивались скрипом сетки старой кровати-полуторки и передавались спящим у него в ногах женщине и мальчику. Особенно чутко реагировала на движения мужчины женщина, каждый раз подсознательно подтягивая к себе правой рукой почти сползшую на пол простыню и вытягивая на свободное место ноги. Женщина шевелилась осторожно — даже во сне материнский инстинкт не подводил её и не выводил из осознания: рядом ребёнок. Ребёнок — мальчик — лежал на её согнутой левой руке, чуть повернувшись личиком к матери, подогнув под себя ножки, ступни которых торчали из-под покрывала. Мальчик то и дело улыбался во сне. Но его улыбка, как и выражения лиц мужчины и женщины, в полутьме были видны только Ангелу.
Тусклый свет горевшей в кухне-прихожей лампочки-сороковки, заглядывая через дверной проём в спальню, лишь краешком падал на остающуюся пустой с декабрьских холодов детскую кроватку, тускло освещал половину кровати-полуторки, осторожно касался молодого лица женщины, её длинных волос и, пробегая по бледной, застиранной простыне и выцветшему пододеяльнику, отражал половину лица мужчины. Чуть ярче высвечивал он стоявший придвинутый к кровати стул и рядом с ним стол. На матерчатой обивке стула лежали небрежно брошенные брюки и свитер мужчины, на спинке стула — смятый женский однотонный синий халат. На столе, возле стопы тетрадок и исписанных листов бумаги, рядом с утюгом и будильником, стояла открытой маленькая кастрюлька с застывшей в ней вместе с ложкой манной кашей и лежали заколка для волос, расчёска-массажка, а на самом краю — аккуратно сложенные детские колготки и рубашка.
Другая часть комнаты была почти лишена света: шторы на задёрнутом окне, телевизор на тумбочке едва были угадываемы по очертаниям. Чёрной вазочки с искусственными цветами в ней — бледно-жёлтой ромашкой и алой розочкой — на телевизоре не было видно. Но она там стояла.
Ангел Смерти, в который уже раз оглядев комнату, поднял вначале голову, а потом руки и, медленно раздвигая завесу, стал вглядываться в Высь Времени.
День
женщины
1.
Ангел смотрел в Высь Времени.
В шесть тридцать зазвонил будильник.
Алёна вздрогнула и открыла глаза. Подсознание за несколько секунд до звонка подготовило её к пробуждению, и она уже знала, что будильник вот-вот прозвонит, и даже хотела встать и отключить звонок, как делала утрами не один раз, но не смогла побороть негу и открыть глаза, а когда будильник зазвонил, вздрогнула. Ребёнок почувствовал движение матери и стал поворачиваться сначала на спину а потом к стенке. Заворочался и мужчина — потянул одеяло, пряча под ним лицо. Алёна осторожно освободила свою руку, на которой была голова Саньки, прикрыла его одеялом и тихонько попробовала встать. Тихонько не получилось. Старая кровать заскрипела, и мужчина ещё глубже забрался под одеяло. Алёна встала, подошла к столу, нажала кнопку будильника.
— Андрей… — позвала она мужа, включив свет и надевая халат.
Свет ещё от одной лампочки-сороковки, засиженной мухами, хоть и был не очень ярким, но осветил всю комнату. Алёна хотела было поправить сползающую на пол из-под сына и мужа простыню, но передумала: всё равно сейчас все встанут, и нужно будет заправить постель.
Муж молчал.
— Андрей… — повторила она, собирая волосы в пучок и защёлкивая заколку.
— Ну что? — недовольно отозвался мужчина из-под одеяла.— Я встану через десять минут. Ты пока суп разогрей и воду — Саньку умыть.
— Я-то разогрею, а вот ты увези его в садик. У нас сегодня планёрка — опять опоздаю, опять влетит от старшего мастера. Он уже меня предупреждал, чтобы не опаздывала.
— Не могу. Ты же знаешь, что мне-то точно опаздывать нельзя,— продолжая лежать, начал оправдываться Андрей.— Я и так на исправлении… Мне за пятнадцать минут до планёрки надо быть в красном уголке, а не то Францыч с Райкой на меня докладную напишут, и тогда вообще уволят… По статье…
— Уволят его… Это меня точно уволят… — заворчала Алёна, уже включая на кухне электроплитку и наливая воду в кастрюлю.— Сам на автобусе поедет, а мне пешком до детского сада, а потом через линию в депо, между вагонами нырять… По холодрыге такой. Никакой жалости к жене нет. И не было никогда! И зачем человек женился? Зачем ребёнка завёл? Чтобы мучить нас? Сам мучится и нас мучит…
— Ну ладно, не причитай, не причитай! — Андрей откинул одеяло, присел на кровати.— Зато я почти всегда забираю Саньку из садика. Ищу штаны его там по кабинкам и от воспитательницы наставления выслушиваю, почему он в колготки писает…
— Писает, потому что дома холоднее, чем на улице, потому что дров нет. Это ты и виноват, что он писает в штаны. От холода. Я тоже скоро начну… Постоянно простуженная, кашляю, чихаю. От работы скоро отстранят — вообще без денег будем. На твои копейки, что ли, жить? Ноги протянем.
Андрей встал, хотел возразить жене, но Алёна, накинув пальто и хлопнув дверью, уже выскочила во двор.
Мороз клубами потянулся из-за покрывала, наброшенного на входную дверь, через кухню в комнату.
Алёна шагнула на крыльцо и обомлела. Прямо над её головой, над крышей дома, над изгородью висели звёзды. Крупные и мелкие огоньки, казалось, падали на снег, но, не касаясь его, замирали. На секунду-другую замерла и Алёна: её дыхание, мысли, стук сердца. Но тут же сердце встрепенулось, радостный восторг заклокотал внутри, и руки потянулись вверх, к звёздам. И правой, и левой рукой Алёна попробовала достать мерцающие огоньки, но огоньки не давались. Она улыбнулась и побежала к калитке, а потом к стоявшему за оградой общественному туалету. Улыбаясь, она бежала и обратно, несмотря на то, что морозец уже пощипывал её за нос и прикладывался к румяным щекам.
— Как там, на улице? Холодно? — спросил Андрей, когда она вернулась.— Что-то сияешь вся…
— А что мне не сиять? — снимая пальто и продолжая улыбаться, сказала Алёна.— Не плакать же от такой жизни. Привыкла уже ко всему. А на улице хорошо: хотя и мороз, хотя и холодно — зато звёзды!..
— А что звёзды? — Андрей удивлённо посмотрел на жену.
— Да ничего… Ничего особенного — просто звёзды,— сказала, потянувшись, Алёна, уже стоя у электроплитки.— Прямо над крыльцом висят и сияют. Умой и одень Саньку, а потом иди и сам посмотри.
— Я сначала посмотрю, а то невтерпёж уже,— сказал Андрей, обувая валенки и накидывая полушубок.
Пока Андрей ходил на улицу, Алёна сняла с плитки подогретую кашу и поставила на её место кастрюлю со сваренным вчера супом из концентратов, зачерпнула ковшом воды из цинкового ведра, поставила рядом с плиткой, а потом подошла к сыну.
Санька, предчувствуя, что сейчас его будут поднимать, с усилием жмурил глаза. Алёна наклонилась над ним, заглянула в лицо, чмокнула в щёчку.
— Сыну-уля-я, встава-ать пора-а. В са-адик пойдём! — пропела она над его ухом, и Санька, съёжившись, стал медленно прятать голову под одеяло.
— Ну ты прямо как папа! — незлобно возмутилась Алёна.— Папин сынок, и привычки папины — хитрющие. Вставать, вставать сейчас будем!
Вернулся Андрей. Запуская новые клубы морозного воздуха, он, прежде чем скинуть полушубок, потёр руки и уши.
— Да, морозец сегодня! — проговорил он.— И правда, звёзды какие-то такие необычно яркие… Я тоже таких раньше не видел.
— А что ты вообще видел? — спросила Алёна, помешивая поварёшкой суп в кастрюле.— За последний год, кроме бутылок,— ничего. Раньше с Хилем пил, а потом и один приноровился…
— Я уже больше месяца не пью! — возмутился Андрей.— По воле твоей матери пошёл лечиться от алкоголизма, хотя я не алкоголик! А звёзды я лучше тебя знаю. Могу показать тебе многие созвездия и даже, как они по-латыни называются, сказать. Я в восьмом классе хотел астрономом стать!
— Хотеть — не вредно, а вот смочь — не у всех получается,— отреагировала на возмущение мужа Алёна, снимая с плитки кастрюлю с супом и поставив на конфорку ковш с водой.— Я помню: ты мне по первости, как встречаться начали, показывал созвездия и даже повесть свою фантастическую давал читать. Про звёзды. Хорошая повесть была. Чё ты её забросил? И фантастику писать бросил… «Новые формы буду искать!» Много нашёл?
— Бросил, потому что фантастов сейчас развелось больше, чем читателей. Все фантастику пишут. Шпарят по накатанному, ничего нового нет — ни одной мысли, ни одной свежей гипотезы… Читать даже неохота! — повышая голос, начал объяснять жене Андрей.
— А твои рассказы много кто читает? Газета их печатать не хочет,— вставила вопрос с репликой Алёна, уже жалея, что начала этот не ко времени разговор.
— Мои рассказы не для газет, а для книг! Понятно? Если не понимаешь, то и не суйся, и не учи! — закричал возмущённо Андрей и прошёл мимо жены в спальню.
— Не ори! И не буди соседей! — бросила ему вслед Алёна.— Я не собираюсь понимать твои запутанные мысли. Сам в них разберись! А у меня забот без этого хватает. Сына вот растить надо. Тебе не надо, а мне надо!
— Мне тоже надо! — крикнул, уже тише, из спальни Андрей, надевая свитер.
— А раз надо, то давай поднимай Саньку и умывай. Вода уже в ковшике нагрелась.
Андрей присел на кровать, наклонился над сыном.
— Санечка, сыночек, давай вставать,— прошептал он в ушко ребёнку.
Ребёнок зашевелился, съёжился.
— Вставай, вставай. Пойдём умываться. Мама водички нагрела. Сейчас личико умоем, кашку покушаем…
Санька потянулся, нехотя повернулся на спину, открыл глаза.
— Вот и хорошо! — обрадовался Андрей и схватил в охапку сына.— Сейчас зарядку с тобой сделаем.
Он резко выпрямился и подкинул Саньку к потолку.
— Вот так! Вот так! — восторженно кричал Андрей, подбрасывая и принимая на руки не то перепуганного, не то обрадованного ребёнка.
— Осторожно, ты! Уронишь! — подбежала к ним Алёна.— У тебя руки и так трясутся…
— Никогда не уроню! — улыбаясь, отстранился от жены Андрей, продолжая бросать вверх молчавшего сына.— Отойди в сторону, женщина! Не видишь — мужчины разминаются!
— То лежишь, стонешь — умираешь, то скачешь, как молодой козёл! — сказала Алёна, продолжая стоять возле мужа.
— Молодой, но не козёл! — обиделся Андрей и, поймав Саньку, понёс его к умывальнику.
Глядя, как муж умывает сына — осторожно смачивая ему глазки, лобик, щёчки, Алёна почувствовала себя виноватой. Зачем она накричала на него, обозвала козлом?
— А что тогда вчера вечером умирал? Потел весь,— мягко спросила она.
— Плохо было, вот и потел. Тебе бы вставили сульфазину, ты бы вообще пластом лежала… — сказал Андрей, осторожно вытирая полотенцем лицо Саньки, не глядя на жену.
— Мне не надо вставлять никакого сульфазина, я не алкоголичка! — снова повысила голос Алёна.
— И я не алкоголик! Мне врачиха сказала, что меня лечат от пьянства, а не от алкоголизма,— снова возвращая Саньку в спальню, пояснил Андрей.— Давай одевай его. Я сам ещё не умывался.
Алёна подошла к сидевшему на кровати и спокойно уже смотревшему на родителей сыну и стала надевать на него рубашку, колготки, кофточку…
Когда одевание было закончено, она причесала ребёнка, поставила на ноги.
— Ну, иди к папе на кухню. Он тебя покормит, а я постельку заправлю.
Санька поморщился, сделал шаг, второй, но вместо того, чтобы идти к столу, метнулся в угол, к стоявшей у стены детской кроватке.
— Покорми ребёнка! — крикнула Алёна мужу.
Андрей вышел из кухни. Санька стоял у кроватки, отвернувшись к ещё тёплой стенке, за которой была печка, закрыв ладонями лицо.
— Спрятался? — улыбнулся Андрей, присев перед сыном на корточки.— А я тебя всё равно вижу. Ушки-то торчат…
Санька быстро прижал ладонями уши.
— А теперь шея голая. Поймаю за шею!
Ребёнок прижал ручки к шее и уткнул лицо в угол кроватки.
— Вы что там церемонии разводите? Нашли время играться! Давай корми его — опоздаем! — одёрнула их Алёна, продолжая заправлять постель.
— Эх, поймаю! — Андрей сгрёб ребёнка в охапку и понёс к столу.— Ка-ашку будем кушать, ка-ашку!
Андрей сел на табуретку, устроил Саньку на коленях и поднёс ложку с манкой ко рту ребёнка.
Ребёнок сжал губки и отвернулся.
— Ну, это что за протест? — спросил Андрей, повторив попытку накормить сына.
Сын мотал головой, упорно отворачиваясь от манки и сжимая ротик.
— Не хочет он кашу. Может, супа ему дать?
— Да не будет он суп! — крикнула из спальни Алёна.
— Ну а что его тогда мучить? — Андрей поставил Саньку на пол.— Там поест. Там же их утром кормят?
— Кормят, кормят. Стыдно этого не знать.— Закончив убирать постель, Алёна подошла к столу.— Надевай ему пальто, пока я поем супа, а ты потом. Всё равно после нас пойдёшь…
Пока Андрей кутал сына в большое, на вырост (в три размера), пальто, пока надевал ему рукавички, обувал в валенки и завязывал шарфик, Алёна быстренько похлебала горячего супа, вытащила из-за печки санки с кошёвкой, положила на них нагретое детское одеяло.
— Всё! Сейчас я санки вынесу, а ты его бери… — скомандовала она мужу.
Андрей, накинув полушубок и надев шапку с подвёрнутыми вверх «ушами», вслед за Алёной вынес сына во двор, усадил в санки на ещё тёплое одеяльце. Алёна подняла шарфик ближе к глазам ребёнка.
— Перед тем как пойдёшь за ним вечером, печку протопи обязательно,— сказала она мужу, взявшись за верёвочку санок.— В холодную квартиру не тащи.
— Ладно,— сказал нехотя Андрей, закрывая за ними калитку.
2.
Калитка за спиной Алёны закрылась, отделив её от дома, пусть не светлого и тёплого, каким хотелось ей, чтобы был её дом, но уже привычного и своего. С негромким хлопком закрывшейся калитки вдруг запало ей на сердце тревожное чувство и тихонько зашевелилось там. Алёне захотелось остановиться, вернуться домой, растопить остатками дров печку, уложить досматривать сны Саньку, а самой затеять какую-нибудь стряпню или стирку, приготовить горячий обед возвращающемуся к полудню с работы мужу…
Впервые за полгода после выхода из декретного отпуска ей не хотелось идти на работу, торопиться на планёрку в депо, везти сына по полутёмным улицам в детский сад. Сегодня ей хотелось быть дома. Но домой возвращаться было не то чтобы нельзя — домой идти было не время, время звало из дому: освещало путь висящими прямо перед глазами огоньками звёздочек, подгоняло, пощипывая морозцем, скрипело снегом под ногами и тянуло Алёну как на верёвочке вперёд, навстречу неизбежному дню; а Алёна тянула за верёвочку санки, на которых восседал Санька, ехавший навстречу своему дню, своей неизбежности; а там, за захлопнувшейся калиткой, за светящимся электричеством окном дома, собирался навстречу своей неизбежности её муж Андрей.
Свернув на территорию профессионально-технического училища, стараясь не сбиться с неосвещённой узко протоптанной тропинки, проходившей возле заснеженного футбольного поля, Алёна стала думать о муже. Почему-то мысли её вдруг заполнил Андрей, вернее, образ его и то, что было так или иначе связано в её жизни с ним. А связано с ним у неё за три года их совместной жизни было ой как много. Всё. Несмотря на то, что Алёна иногда ревновала Андрея к мимолётным девицам и даже друзьям, несмотря на чрезмерное увлечение мужа выпивкой, порой на откровенное его слабоволие, она всё же не представляла теперь себя без него. Ей уже казалось, что он был с нею всегда, а того времени, когда не было его,— не было совсем. Вернее, оно было когда-то, Алёна помнила о нём, но воспоминания эти были словно воспоминаниями о другой девочке, девушке по имени Алёна. Где-то далеко-далеко остались и её детство, и школа, и даже родители и сестра Лариса, и подруги — Марина и Рита. Андрей, появившийся вдруг, сразу же захватил её мысли и чувства, поглотил и растворил её всю целиком в сфере своего влияния и в одночасье стал для неё не только первым и единственным мужчиной, но целым миром и целой вселенной. Как астероид, попадая в поле влияния большой планеты, становится её спутником, так и Алёна закружилась вокруг Андрея, не помышляя вырваться из сферы его влияния, и только с появлением на свет Саньки место в её сердце стал занимать и другой, пока маленький, но всё же мужчина.
Маленький мужчина…
Слово «мужчина» для Алёны с первых школьных лет связалось в образ отца да ещё трёх-четырёх его друзей, что приходили к ним иногда после поездки на рыбалку. Алёна помнила, как рыбаки снимали в прихожей свои большие рыбацкие брезентовые куртки и, как ей казалось тогда, огромные болотные сапоги. Потом, на кухне, они вместе с отцом пили водку, курили, разговаривали, громко восхищались Алёниной мамой, когда та хлопотала у печки и стола, подавая закуску (чаще — только что сваренную уху):
— Ну, Шура! Ты молодец! Повезло Ваське с женой!
Этих мужиков-рыбаков по именам Алёна уже не помнила, не так часто они бывали у них в гостях, но именно их и отца она мысленно определяла для себя как мужчин. Сидевших же во дворе за столом и целое лето играющих в домино мужиков она, как и все, звала стариками, учителя мужского пола из её школы были для неё не более чем преподавателями, прохожие дяденьки — прохожими дяденьками. Не приходило Алёне в голову называть мужчинами и взрослеющих мальчишек с вокзаловских пятиэтажек, они так и оставались для неё мальчишками, в лучшем случае — парнями.
А нравился ли ей кто-то из мальчишек до встречи с Андреем? Алёна вдруг задумалась об этом сейчас, выходя на освещённую дорогу возле железнодорожной больницы, подёргивая верёвочку санок с сидевшим на них Санькой и торопясь не опоздать в детский сад и на работу.
«А действительно, неужели никто не нравился?» — спросила себя Алёна и остановилась на минутку, поправила под сыном одеяльце, натянула Саньке шарфик, укрывавший половину лица, ближе к глазам.
Потом она прибавила шагу, выходя на улицу Гагарина, и, посмотрев по сторонам — нет ли машин, перешла бойкую улицу. На пешеходной дорожке Алёна снова остановила санки, ещё раз поправила одеяльце под сыном. Мысли об Андрее и мужчинах не оставляли.
Так нравился ли ей по-настоящему кто-то, кроме Андрея? Неужели действительно никто? Ей запал в память мальчик по имени Володя. Было это в первом классе, когда она только-только стала привыкать к школе. Среди других мальчишек он выглядел странно: один из всех в классе носил галстук и очки, державшиеся на оттопыренных ушах. Отвечая на вопросы учительницы, Володя всегда выходил из-за парты, становясь в проходе, и говорил громко и чётко. Как понимала сейчас Алёна, это выглядело забавно и привлекало её именно этой забавностью. Учился Володя в их классе недолго: во втором полугодии родители увезли его, как говорила учительница, в Казахстан, где начинали строительство нового большого завода. Несколько лет спустя Алёна увидела мальчика, похожего на Володю, в фильме «Звонят, откройте дверь». Правда, этот мальчик был постарше и без очков. Но был похож! Алёна даже уверила себя в том, что это именно тот Володя. Она специально пошла посмотреть второй раз фильм, внимательно читала титры, но не нашла среди исполнителей главных ролей имени Володя. Были там два Виктора — Вити. Один по фамилии Косых, а второй — Сысоев. Алёна не помнила фамилии Володи, но явно он был не Косых и не Сысоев. Она немного расстроилась и даже рассказала о причине своего расстройства родителям, на что отец как бы мимоходом заметил: артисты и писатели часто придумывают себе вымышленные имена и ими подписываются,— вернув Алёне надежду. Не хотела верить Алёна, что в кино снимался не Володя, и когда подруга Марина принесла газету со статьёй об этом фильме, где прямо говорилось, что роль мальчика Гены играл Витя Косых, который, как следовало из статьи, никогда не учился в их школе, Алёна уже понимала, что ошиблась, но верить в ошибку не хотелось. Она старалась больше не думать ни о Володе, ни о фильме, убеждая себя, что ей нет никакого дела ни до уехавшего в Казахстан Володи, ни до московского школьника Вити Косых, который чем-то похож на очкарика Володю и снимается в кино. Хотя какой-то непонятный осадок и даже досада на себя, на ничего не подозревающих далёких Володю и Витю у неё тогда остались. Но постепенно, как это бывает у детей-подростков, и они растворились в новых эмоциях и впечатлениях, и когда мальчика, по её мнению, похожего на Володю, Виктора Косых, она увидела в другом фильме — «Неуловимые мстители», он уже не казался ей похожим на забавного первоклассника Володю.
Алёна улыбнулась, вспомнив историю из детства, делая вывод, что история эта тоже забавна — и не более, что никаких чувств ни к Володе, ни к его экранному двойнику она не испытывала, как не испытывала и потом к человеку, требующему от неё признания в любви. К Степану, брату подруги Марины.
Стёпа…
Стёпа-недотёпа — так называл в детстве Степана отец Алёны, Василий Васильевич, да и не только он. В то время когда мальчишки вокзаловских пятиэтажек все летние дни бегали за мячом на спортивной площадке, мечтая обыграть какую-то «Зарю» то ли со шпалозавода, то ли с района железнодорожной больницы, то ли с улицы, где теперь располагался новый госбанк, Стёпа пропадал возле центрального городского кинотеатра «Победа». Стёпа не любил футбол, Стёпа любил кино. И не просто любил, он грезил и бредил им. Каждый месяц он караулил у газетных киосков журнал «Советский экран», вырезал из газет статьи о фильмах и актёрах, мог долго и интересно рассказывать про недавно вышедший фильм (даже интереснее, чем фильм был поставлен,— в этом убеждались многие, послушавшие Степана и ходившие после его рассказов в кино), про режиссёра, фильм поставившего, про актёров, занятых не только в главных ролях, попутно поясняя, где, в каких ещё фильмах снимался артист. Если кому-то из жильцов пяти пятиэтажных домов, расположенных в районе железнодорожного вокзала, нужно было знать, какие фильмы будут идти в «Победе» на этой или предстоящей неделе, они обращались к Стёпе.
В небольшом сибирском городке народ любил кино и охотно ходил на фильмы и в «Победу», и в ДК железнодорожников, и в клубы строителей и шпалопропитчиков. Нельзя было сказать, что во всех клубах на всех сеансах все места были заполнены, но аншлаги случались. Особенно в «Победе», и этому немало способствовал Степан. Он знал весь месячный репертуар кинотеатра, помогал распространять билеты в школе, агитируя в кино школьников, родителей, учителей. Это он, Стёпа, уговорил Марину, Алёну и Риту пойти на фильм «Звонят, откройте дверь», а потом и на «Неуловимых мстителей», и на «Спартака», и на «Фантомаса»…
На «Спартака» и «Фантомаса» он достал билеты всем мальчишкам вокзаловских пятиэтажек и очень гордился тем, что хотя бы в эти дни находился в центре событий и считался для многих полезным человеком. В другие дни Стёпа, если дела не касалось кино, полезным человеком для окружающих его людей не считался. Более того, во всём остальном Степана причисляли не только к бесполезным людям, но даже к никчёмным. За что и дали ему прозвище «недотёпа». Родители вначале были рады увлечению сына кино, но когда киношные интересы вытеснили из жизни сына все остальные, стали сказываться на его учёбе, превращая Степана в киномана, они забеспокоились. Мать Степана советовалась даже с детским участковым врачом, рассказав ей, что сын становится рассеянным, забывает наказы родителей сделать что-то по дому: заправить постель, купить хлеба, покормить рыбок в аквариуме. Однако врач, к удивлению Стёпиной матери, успокоила её, сказав, что в возрасте Степана дети, бывает, находят себе неожиданные занятия, увлекаясь до фанатизма спортом, обновлением нарядов, коллекционированием.
— Это явление вполне нормальное, и ничего плохого в нём нет. Скорее всего — возрастное и со временем пройдёт.
Послушав врача, родители Стёпы не стали препятствовать увлечению сына, смирились с происходящим и иногда только, больше по инерции, поругивали его за плохие отметки и забывчивость. В школе тоже свыклись со странностями Степана, и некоторые учителя даже давали ему поблажки, прощая неточность или забывчивость при ответах на уроках. Недотёпой Стёпу называли во дворе. Чаще других — пацаны-футболисты. Гонять по площадке мяч у Степана охоты не было, это все знали, но при необходимости, когда не хватало на матч игроков, его ставили в ворота. Стёпа и там не проявлял большого рвения, пропускал лёгкие мячи, за что его ругали, не подбирая выражений, и товарищи по команде, и болельщики. В пылу страстей «недотёпа» было самым безобидным его прозвищем.
Детский участковый врач оказалась права. Где-то к восьмому классу Стёпа стал меняться. Нет, он не забросил увлечение кинематографом, так же забывал про хлеб и рыбок, но постель за собой стал заправлять, больше внимания уделял урокам и уже не рассказывал взахлёб каждому встречному о новом фильме и актёрах, а отвечал только тогда, когда его спрашивали, говорил при этом не торопясь, вдумчиво и больше по делу и по теме. Несколько раз Степан сам, не по принуждению, появлялся на спортивной площадке и даже сам было напрашивался на участие в игре. Многие взрослые и кое-кто из одноклассников Степана отнесли перемены в нём на счёт взросления и перестали называть его недотёпой, даже за глаза. Конечно, они были правы — Степан взрослел, но главное в этом взрослении и перемене в его поведении было то, о чём Алёна узнала одной их первых: Стёпа положил на неё глаз. Наверное, в том случае нельзя было сказать, что он влюбился: скорее, просыпающиеся во взрослеющем мальчике мужские инстинкты стали проявляться влечением к противоположному полу, и Стёпа остановил свой выбор на ней. Почему? Алёна не знала. Она была младше его на два года и ни о чём таком тогда не думала и не сразу заметила перемену к ней Степана. Да, он приглашал её в кино, и она ходила несколько раз вместе с ним и подругами в «Победу»; да, он угощал её, встречая во дворе, конфетами и орехами, и она говорила ему спасибо; да, они несколько раз шли домой вместе из школы вдвоём… Она считала всё это делом обычным, и даже не могла подумать, что Стёпа может отметить её среди других девчонок, и была очень удивлена, когда однажды, в конце учебного года, брат подруги встретил её на лестничной площадке в подъезде с кустом цветущей черёмухи и объяснился. Вернее, сделал предложение. Ещё точнее — попытался предложение сделать.
Стёпа остановил её между вторым и третьим этажами на лестнице её подъезда и, то глядя на неё снизу вверх, то опуская взгляд, забормотал вначале что-то непонятное, перекладывая черёмуховый куст из одной руки в другую, а потом появились слова:
— Алёнка… Я… я… я хотел сказать…
На третьем этаже хлопнула дверь, и им пришлось спуститься на площадку, пропустив соседку-учительницу.
— Стёпа, говори быстрее, мне в школу надо, Валентина Александровна, видишь, уже пошла,— сказала всё ещё ни о чём не догадывающаяся Алёна.
Стёпа снова переложил черёмуху из руки в руку, поднял голову и, глядя ей в лицо, сказал громко:
— Давай с тобой дружить!
Алёна и после этих слов не поняла смысла происходящего. Они и так дружили все вместе, всем большим двором на пять пятиэтажек. Собираясь человек по пятнадцать-двадцать мальчишек и девчонок, ходили в кино или на стадион — болеть за футбольную команду «Локомотив», играющую на первенство города. Особенно когда «Локомотив» сражался против «Строителя» или «Динамо». На стадион девчонки ходили за компанию с мальчишками и, ничего не понимая в футболе, подбадривали криками футболистов в красных футболках с буквой «Л» и изображением электровоза на груди и искренне радовались, когда железнодорожная команда забивала гол. Никто ни с кем никогда у них в пятиэтажках не дрался. Были, конечно, небольшие стычки среди мальчишек, в основном из-за того же футбола, когда кто-то кому-то проигрывал, но все они благополучно разрешались на следующий день либо к вечеру дня того же на том же месте — спортивной площадке. Более того, если по двору проходили слухи, что кого-то из вокзаловских мальчишек обидели в районе госбанка или шпалозавода, большая группа старшеклассников вместе с пострадавшим шла на место инцидента, и там происходили разбирательства дела, чаще заканчивавшиеся миром — предложением выявить сильнейшего на футбольном поле; но иногда группа парламентариев возвращалась с ещё одним-двумя пострадавшими. Хорошее расположение духа Алёна питала почти ко всем своим сверстникам, естественно, выделяя более подруг и одноклассниц Марину и Риту и ещё, пожалуй, Олю Новикову, которая была какая-то неземная, незатейливая. Оля сразу после школы вышла замуж за приезжего парня, учившегося с ними последний год, и выпала из поля зрения Алёны. Ровно-хорошее расположение духа Алёна питала и к Степану, и, пожалуй, его она тогда считала забавным, но не более.
Степан смотрел на Алёну, стараясь не отводить глаз. Зрачки его бегали по орбитам, и это было забавно. Стёпа в ту минуту был похож на одного французского комика и на Савелия Крамарова одновременно, и Алёна засмеялась. Она засмеялась громко и искренне, как смеются на всей планете все девчонки её возраста. Она смеялась над видом Степана, но никак не над его предложением. Но Стёпа понял это по-своему. Бегающие зрачки его на секунду-другую замерли, но тут же веки глаз стали открываться и закрываться так часто, что Алёне стало ещё смешнее — она буквально зашлась в хохоте. Хохот её достиг апогея и едва не свалил с ног — сил не было стоять,— когда Стёпа, подняв над головой ветку черёмухи, наотмашь бросил её на подоконник и, сверкнув зрачками, помчался мимо неё вниз по лестнице. Это было так смешно, что Алёна ещё минут пять-семь не могла успокоиться и, стоя в подъезде, хохотала, не обращая внимания на то и дело проходящих мимо детей и взрослых. А ещё она подумала тогда, что Стёпа, наверное, мог быть бы артистом. Комиком.
То, что Стёпа вкладывал в своё предложение нечто большее, чем просто выходы в компании в кино, она поняла через день-два после несостоявшегося разговора в подъезде, увидев, что Степан начал её избегать. Он старался не встречаться с ней ни на улице, ни в школьном коридоре, уходил из дому, когда Алёна приходила к Марине. Привыкшая к ограниченному простору «дом — школа — двор» и жившая среди своих мыслей об уроках, книжках, домашних делах, она тогда впервые по-взрослому задумалась об отношениях между мальчишками и девчонками, стала присматриваться и заметила, что отношения эти даже среди одноклассников стали другими, не такими, что были раньше. Мальчишки не только из их класса, но и постарше смотрели теперь на неё и её сверстниц с какой-то скрытой робостью, а в разговорах хоть старались вести себя непринуждённо, но было видно — за непринуждённостью скрывается смущение. Наверное, тогда Алёна стала понимать, что она взрослеет, а вместе с ней взрослеют и её подруги, и одноклассники, и мальчишки-футболисты с их двора.
Два года Алёна и Стёпа не общались. Ограничивались мимолётным «здравствуй». Взрослеющая Алёна после восьмого класса хотела поступать в геологический техникум, но мама, Александра Никитовна, не пустила её в большой город, убедив стать ещё взрослее и закончить десятилетку. Хотела ли стать геологом Алёна? На вопрос этот она не могла с уверенностью ответить и несколько лет спустя. Посмотрев несколько фильмов о геологах, где были и геологи-женщины, Алёна почувствовала вдруг трепет в груди и захотела быть похожей на них. Жить летом в полях, лесах, у речек и озёр, а особенно в горах, а потом возвращаться домой с большим рюкзаком, геологическим молотком, минералами и подарками для родных! Особенно ей нравились в фильмах сцены возвращения домой: встречи у поезда, счастливые лица родных, слёзы радости.
Мать оказалась права: к десятому классу Алёна действительно стала взрослее и поняла, что, кроме романтического чувства, к геологии она больше ничего не испытывает, да и вся романтика, жившая в ней, заключается не в поиске полезных ископаемых, а скорее в киношных сценах возвращения геологов домой. Василий Васильевич не поддержал её выбора. Отец говорил, что жизнь в полевых условиях не такая уж романтическая — днём заедает мошка, ночью в палатках холодно, что геологи работают не только молоточками, но и лопатами, что в геологических партиях женщины — редкость, и ей придётся жить одной среди мужиков, и она долго не выдержит, а если даже и выдержит, то быстро научится курить и ругаться матерными словами. Кроме того, отец считал, что сезонная работа не способствует семейной жизни и геологи часто разводятся. Алёна молча слушала отца. Из того, что он говорил, она в то время понимала только про мошку и холодные ночи в палатках. Не поддерживала её и старшая сестра Лариса, собирающаяся продолжить династию родителей и пойти в железнодорожный техникум. Не поддерживали её выбора и подруги. Марина хотела поступать в политехнический, где преподавал её дядя, и звала Алёну с собой, а Рита, давно решившая, что из дому никуда не поедет, готовилась в медицинское училище, собираясь стать, как её мама, медсестрой. Ни в политехнический институт, ни в медицинское училище Алёне не хотелось, и она была накануне десятого класса в раздумье: куда пойти учиться? В год, когда Алёна заканчивала девятый класс, Стёпа пошёл служить в армию и сделал ещё одну попытку добиться взаимности Алёны.
Снова был май, и Стёпа снова ждал её с белой веткой душистой черёмухи, но уже в её квартире. Алёна, вернувшись из школы, застала его на кухне с Василием Васильевичем. Они сидели за столом, пили водку и закусывали копчёным салом. Увидев её, Стёпа растерянно встал и, взяв черёмуху, как и два года назад, стал перекладывать ветку из одной руки в другую.
— Стёпка в армию уходит послезавтра,— сказал за него отец.— Вот пришёл нас пригласить на проводины. И правильно: столько лет рядом живём — почти уже не чужие. Правда, Степан?
Степан кивнул: правда. Протянул Алёне ветку черёмухи и спросил:
— Ты придёшь?
— Приду,— сказала Алёна.
И она пришла. Пришли и Василий Васильевич, и Александра Никитовна, и Лариса — старшая сестра Алёны, и ещё человек пятьдесят — соседей и родственников. Проводины прошли весело — с песнями и танцами, обилием выпитого и съеденного. Алёна весь вечер была окружена заботою Стёпиной мамы, которая старалась при удобном случае подтолкнуть сына к ней. Постриженный наголо Стёпа, казавшийся Алёне ещё более забавным, и рад бы был посидеть с ней рядом или потанцевать, но подвыпившие друзья и дядюшки-тётушки новобранца то и дело непременно хотели, чтобы Степан выпил с ними: «За последний раз на гражданке»,— и Стёпа пил и «за последний раз на гражданке», и «за первый раз именно в этой компании», и «за родителей», и «за друзей», и, отдельно, «за одноклассников». К вечеру он изрядно устал, прилёг отдохнуть в маленькой комнате на диванчик и уснул. А Алёна пошла домой. На другой день они большой компанией провожали Степана на вокзал. Алёна шла с подругами в конце большой и шумной компании. Компания пела под баян частушки и традиционную в таких случаях «Не плачь, девчонка», а Алёна смотрела на зеленеющие тополя возле автовокзала, расположенного между новым зданием вокзала железнодорожного и конторой станции. Через несколько лет под этими тополями ей назначит свидание Андрей. Но тогда она с Андреем не была знакома, не знала о его существовании, хотя он и тогда жил в этом же городе, и ходил по знакомым ей улицам, и бывал и на вокзале и автовокзале, и тоже готовился к службе в армии — осенью того же года.
Но в мае того года под тополями к ней подошёл Стёпа, отбившись от компании, и, дождавшись, чтобы им никто не мешал, спросил прямо, глядя ей в лицо захмелевшими глазами:
— Ждать будешь?
Она посмотрела на него — впервые, наверное,— с жалостью; увидев, что вся компания приостановилась перед поворотом на перрон и смотрит на них, поняла, что отшутиться не получится.
— Не знаю… — сказала она негромко, глядя в его блестящие зрачки.— Не знаю, Стёпа. Мне сейчас об учёбе думать надо, а не о любви…
Стёпа вздохнул и снова спросил:
— А написать тебе можно будет?
Алёна кивнула.
— Да поцелуйтесь вы! — крикнули им из притихшей толпы.
Стёпа несмело посмотрел на Алёну, словно спрашивал разрешения поцеловать, а та, молча и несмело, смотрела на него. Стёпа решился: обнял её за плечи и коснулся губами щеки. В толпе раздались одобряющие вопли, хлопки, баян заиграл марш. Стёпа, смутившись, ринулся к компании, следом пошла Алёна. Больше они не целовались. Степана уже ждали, и небольшого роста приезжий лейтенант сразу же, едва он подошёл, спросил фамилию и поставил его в строй из семи-восьми новобранцев. Старший лейтенант из военкомата провёл перекличку и скомандовал:
— В вагон!
К Степану бросились мать и тётушки. Всем было уже не до Алёны. Новобранцы, едва заскочив в вагон, тут же открыли окна и стали махать провожающим. Провожающие делали ответные жесты отъезжающим, жали им руки, передавали на словах то, что не успели передать на перроне. Говорили громко и те и другие, кричали что-то, что человеку со стороны разобрать было невозможно. Минут через десять поезд ушёл в восточном направлении и унёс Степана от неё. Навсегда.
Да, тем майским утром Стёпа уехал навсегда из её жизни. Он присылал ей письма — три или четыре, рассказывал об армейской жизни. Алёна перечитывала их по нескольку раз, но никак не решалась ответить. И не решилась. А подруга Марина всё передавала и передавала ей привет от брата. Алёна кивала и даже улыбалась. Подруга говорила ей, что после учебного подразделения Степана отправили к границе Монголии, что служит в ракетных войсках и получил звание сержанта. «Что ему передать?» — спрашивала подруга. «Передай привет»,— всегда отвечала Алёна. И на дополнительный короткий вопрос Марины, следовавший всегда после этого: «И всё?» — она отвечала теми же словами: «И всё…»
А на втором году Стёпиной службы Марина вдруг перестала передавать ей приветы от брата, перед окончанием школы всегда весёлая подруга неожиданно стала хмурой. Вначале Алёна подумала, что Марина стала серьёзной из-за экзаменов, но потом почувствовала что-то не совсем ладное. Она осторожно стала расспрашивать подругу, и та призналась, что Стёпа попал в дисбат. Слово «дисбат» Алёне знакомо не было, и Маринка пояснила ей, что так сокращённо называют дисциплинарный батальон, куда отправляют солдат за серьёзные провинности по службе или, как пишут в делах туда попавших, «за неуставные отношения». Стёпу, как оказалось, осудили за чрезмерное желание воспитывать молодых солдат.
— Отец ездил на суд,— сказала Марина.— Стёпе дали два года, а потом дослуживать будет оставшиеся полгода, так что не скоро его увидим. Ты уж никому не говори,— попросила подруга,— мы всем скажем, что Степан после армии на стройку поехал или сверхсрочно остался. Мама просила и тебе не говорить, но я уж не сдержалась…
Алёна пообещала никому не говорить и спросила, можно ли ему туда написать. Она действительно хотела написать Степану — правда, не знала о чём. Ей не верилось, что всегда спокойный Степан, этот Стёпа-недотёпа, может сделать что-то плохое людям, и считала, что должна поддержать его хотя бы письмом.
— Пока лучше не писать туда ничего,— сказала Марина.
А потом писать и не пришлось. Жизнь закрутилась, завертелась вокруг неё. Она поступила учиться на курсы продавцов и поехала на полгода в город гидростроителей. Однажды в поезде встретился ей белобрысый паренёк, угощавший её кофе и конфетами. Паренёк был из города гидростроителей, учился в областном центре в школе милиции и ехал на однодневную побывку домой. Никакой влюблённости Алёна к нему не испытала, но симпатию он у неё вызвал. Парень, по имени Володя, проводил её до общежития и выпросил адрес. Через неделю ей пришло письмо с фотографией Володи, она ему ответила и даже выполнила его просьбу, отправив ему своё фото. Он написал ей ещё, она тоже, и неизвестно, чем бы кончилось дело — всё шло к тому, что Володя собирался приехать к ней, но тут Алёне встретился Андрей. Встретился неожиданно, даже нечаянно, на железнодорожном вокзале, куда она пришла к поезду, чтобы повидать Володю, ехавшего в свой город гидростроителей из областного центра через их городок. С кудрявым черноволосым пареньком в тёмном пиджаке они столкнулись у входа на вокзал — она заходила, а он выходил. Увидев друг друга, они улыбнулись. Алёна потом, вспоминая тот вечер, спрашивала себя, почему она улыбнулась, и отвечала: наверное, потому, что он улыбнулся первый, а она лишь ответила ему. Паренёк придержал большую тугую вокзаловскую дверь, пропустив Алёну, но тут же развернулся и пошёл следом. Алёна увидела его снова, когда присела на скамью в зале ожидания. Он бесцеремонно сел рядом и попытался заговорить. Она вначале улыбнулась его словам, но когда поняла, что он выпивши, поднялась и пошла к выходу. Их встреча не была любовью с первого взгляда, он сразу не произвёл на неё впечатления, и отстань он тогда, она бы, наверное, больше и не вспомнила о нём. Но он не отстал и пошёл следом, и ей пришлось бросить на него второй взгляд, а потом и третий. Его всё время окликал такой же подвыпивший приятель, а он отмахивался и шёл за ней. А она же, вначале испугавшись, думала тогда лишь о том, чтобы скорее пришёл поезд с Володей и можно было оторваться от навязчивого парня. И поезд пришёл, словно внемля её думам, как ей показалось тогда, даже раньше расписания. Алёна бросилась вдоль притормозившего состава, всматриваясь в лица выходивших пассажиров, но не находила спасительного Володи. «Выйди он тогда — всё было бы по-другому»,— не раз после, вспоминая тот вечер, думала Алёна. Наверняка было бы по-другому, и она, не исключено, вышла бы замуж за Володю, а не за Андрея. Но Володя не вышел. Он не приехал. Алёна поняла это, дважды пройдя вдоль состава. Зато рядом был Андрей. Он преследовал её упорно, отмахиваясь от друга, бегущего за ним с бутылкой вина и пирожками. Бутылку друг держал в одной руке, а пирожки в другой, махая то бутылкой, то пирожками, то сразу двумя руками, и кричал на весь перрон, словно заблудившийся в лесу грибник:
— Андрюха-а-а-а!
Но Андрей, не слушая его, быстрым шагом шёл за Алёной в одну строну состава и в другую, а потом, когда она побежала от него, помчался следом. Он догнал её возле тех самых автовокзаловских тополей. А ей уже было не до улыбок. Она остановилась и, переведя дыхание, спросила, чуть заикаясь от волнения:
— Что… вам… надо?
Он ответил, ничуть не смущаясь:
— Вас. Именно вас…
Он стоял возле неё совершенно спокойный, поздним тёплым вечером начала сентября, и говорил слова, которых она ещё ни разу не слышала в свой адрес:
— Я понял, увидев вас, что вы именно та, кого я искал, как понял и то, что дальнейшие мои скитания по свету напрасны, я нашёл, что должен был найти…
Никто из её знакомых парней не говорил с ней так. И главное, что заметила Алёна: парень, несмотря на то, что был немного пьян, говорил не нарочито, не разыгрывая роль, а серьёзно. Вполне серьёзно. Это она почувствовала, не зная и не понимая почему. Она смутилась, но, стараясь не показать смущения, сказала:
— Мне сейчас домой надо… Меня ждут…
Он неожиданно согласился и произнёс ещё больше удивившие её слова:
— Пожалуйста, пожалуйста, только разрешите, я вас провожу до вашего дому. Вы можете ничего не говорить, да и я, пожалуй, не скажу больше ни слова, потому что я пьян от любви…
Они пошли рядом, а следом, метрах в пятнадцати, уже смирившись со своей участью, шёл за ними его друг с пирожками и бутылкой. Парень проводил её до подъезда, не говоря больше ничего, лишь назвав перед расставанием своё имя — Андрей — и спросив, как зовут её, назначил ей свидание на завтра, на десять утра. Он не просил у неё согласия на свидание, не спросил, свободна ли она в десять утра, а просто назвал время и, сказав: «До свидания», пошёл к поджидавшему его с бутылкой и пирожками приятелю.
А она долго не могла уснуть. Почему-то всё думала и думала о новом знакомом, несколько раз давала себе обещание — не ходить ни на какое свидание: «Чего ради? Такой самоуверенный…» — но тут же в голову ей приходила мысль о том, что парень этот любопытный, какой-то необычный, и желание узнать о нём, кто он такой, всё больше разгоралось. В общем, на свидание Алёна пошла. Правда, вышла из дому не к десяти часам и даже не к одиннадцати, а ближе к полудню, накинув на себя лёгкое осеннее короткое пальтишко и повязав голову синей шёлковой косынкой. Он ждал её, сидя на скамейке, на детской площадке и читал газету. Он был тот же, что и вчера: кудряшки, тёмный пиджак… Но что-то сегодня в нём было другое. Он улыбался, и улыбка его располагала к нему даже на расстоянии.
— А я придумал, чем нам сегодня заняться: давайте в пригород съездим. Там, говорят, церковь есть, а я ни разу в церкви не был. Всё неудобно было — боялся, что подумают окружающие, а сейчас не боюсь. Вы в церкви были хоть раз?
— Нет… — сказала Алёна, немного удивлённая его предложением.
— И я не был. Поехали?
И прежде чем ответить: «Поехали»,— Алёна сказала — а он ей ответил — то, что расположило их друг к другу.
— А вы меня не венчаться в церковь зовёте? — был её вопрос, естественно с улыбкой, но предполагающий ответ, в котором бы значилось многое.
И ответ, сразивший её, последовал мгновенно:
— А нас уже обвенчали на небесах. Ещё вчера. Всю ночь ангелы заздравную нам пели. Ты же ведь спать ночью не могла…
Пока Алёна старалась понять, шутит ли он или действительно так думает, пребывая в лёгком недоумении, он, взяв её за руку и сказав: «Поехали», повёл через двор по направлению к автовокзалу. И она не посмела освободить свою руку из руки его, да и, наверное, уже и не хотела освобождать ни руку, ни сердце, вдруг попавшее в полон к этому уверенному в себе парню, о котором она ничего не знала, но шла с ним и за ним, не понимая, что происходит с ней, с ним, с ними.
Володю она вычеркнула из своей жизни в тот же день. Он тоже не укладывался в её сознании как мужчина. Может, не успел уложиться потому, что видела она его только один раз и практически не знала. Вычеркнулся из её жизни и Степан. Впрочем, он, как и Володя, и не был там прописан. От Степана и от подруги Маринки отделил её не только Андрей. Марина, поступив в политехнический, на первом же курсе вышла замуж. Свадьбу проводили в квартире, там же, где делали проводины Степану. На свадьбе случилось неожиданное: Маринин отец повздорил с родственниками жениха, вышел с ними разобраться на лестничную площадку и то ли нечаянно, то ли нарочно столкнул одного из них с лестницы. Столкнул неудачно: пролетев несколько ступенек, мужчина ударился головой о перила лестницы, потерял сознание, а в больнице умер. Отца Марины и Стёпы забрали прямо со свадьбы. Когда приехали милиционеры, свадьба расстроилась, гости, начавшие расходиться сразу после инцидента на лестнице, разошлись окончательно. Веселье переросло вначале в уныние, а потом в горе и слёзы. Осознав, что произошло, Марина и её мать залились безутешными слезами, и им было уже не до гостей. Не зная, чем помочь подруге, Алёна задержалась дольше других, но, видя, что помощи от неё рыдающим никакой, тоже ушла. На другой день Марина, ни с кем не простившись, уехала с мужем в областной центр, и Алёна её больше не видела. Отцу Степана за убийство дали девять лет, а убитая горем мать, сгорающая от стыда за мужа и сына, вскоре поменяла квартиру и переехала в район завода по ремонту дорожно-строительных машин. После того как осудили отца Степана, по дворам пятиэтажек пошли разговоры и про Степана: открылась его тайна, и многие, покачивая головами, откровенно удивлялись, что с ним произошло. Удивлялся и Василий Васильевич.
— Вот это Стёпа-недотёпа,— говорил отец.— Такой тихоня-киноман, а что делал! Говорят, гонял и бил молодых солдат, спать им по нескольку суток не давал… Вот как человек в незнакомой среде меняется — не знаешь, что от кого ждать.
Больше про Степана Алёна не слышала ничего. Да и, откровенно говоря, уже и не думала о нём. У неё появился Андрей, её парень, её мужчина,— а потом и Санька. Второй мужчина в её жизни.
Второй мужчина в её жизни, всё больше заслонявший первого, сидел неподвижно на саночках. Алёна ещё раз, перед поворотом с большой улицы Гагарина на маленькую Шпалозаводскую, в конце которой находился детский сад, остановилась, поправила одеяльце под Санькой и, улыбнувшись ему и своим воспоминаниям, прибавила шагу.
Двор детского сада освещался яркой лампой со столба у входа, ворота были широко распахнуты, и от них до самого крыльца снег был расчерчен немногими следами от полозьев санок. Над крыльцом горела лампочка, освещая оранжевым светом входящих и выходящих. Алёна подняла на руки тяжёлого Саньку, в правую руку взяла санки и осторожно поднялась по трём высоким, зимой всегда скользким ступенькам. Открыв дверь с пружиной, она вошла сначала в небольшой коридорчик, поставила санки. За следующей дверью был совсем другой мир. Тёплый воздух, повеявший на неё от калорифера, и яркий свет ламп, называемых дневными, заставили Алёну отвлечься от воспоминаний. Она улыбнулась яркому свету, встречающей её и всегда улыбающейся нянечке Жене.
— Вот и Санька наш приехал! — сказала, сияя конопушками и отливая на ярком свету золотыми волосами, стянутыми в тугую косу, нянечка и, поздоровавшись с Алёной, предложила: — Давайте я помогу вам его раздеть. Вы сегодня одни из первых.
Алёна кивнула, и, пока она раскладывала в Санькиной кабинке запасные колготки и рубашку, Женя-Конопушка развязала Саньке шарфик, сняла с молчавшего ребёнка шапочку и пальто, подала Алёне.
— Ну вот и разделся Санька-молчун,— вновь засияла Женя в улыбке и, склонившись над ребёнком, спросила: — Когда ж ты разговаривать с нами будешь? Или из принципа не хочешь?
Санька молчал, насупившись.
— Будет говорить. Ещё потом и не остановишь… — В раздевалку вошла воспитательница, покачивая белой большой копной волос на голове.— Правда, Санька?
Алёна поздоровалась с воспитательницей, поцеловала сына.
— Ну, иди, сынуля.
Женя-Конопушка взяла Саньку за руку и повела к двери в комнату младшей группы. Санька молча пошёл с нянечкой, а Алёна смотрела ему вслед. Конопушка открыла дверь и первой шагнула за порог, а ребёнок остановился и, оглянувшись, посмотрел на Алёну. Лицо его было серьёзным. Алёна смотрела на него, на нянечку, на дверь, которая вот-вот закроется за её сыном, и её вдруг охватила неясная, невесть откуда нахлынувшая тревога.
Ей вдруг захотелось броситься к сыну, схватить его, выбежать с ним на улицу и бежать, бежать, бежать. Но она не бросилась, не схватила и не побежала. Она с грустью в сердце дождалась, когда дверь за нянечкой и сыном закрылась, пожелала всего хорошего воспитательнице и пошла к выходу. В коридорчике она остановилась и, перед тем как выскочить обратно на мороз, постучала подошвами сапог об пол, подумав, что сапоги у неё с прошлого года и пора покупать новые. Алёна надела рукавички, приподняла воротник пальто и только тогда вышла на улицу.
3.
Она вышла на улицу из депо и осмотрелась. Мелкий снежок, словно крупой манкой, сыпал и сыпал с неба. Вагонов-рефрижераторов на ближайших путях не было.
— И ты компот ищешь? — спросил её слесарь Василий Львович, идущий в сторону депо из пункта техосмотра.— А вагончики с продавцами уже утянули. Вниз с горки пустили, в сортировку. В состав сейчас поставят и дальше на восток поедут.
— А до сортировки отсюда долго идти? — спросила Алёна.
— Да нет, она недалеко. Только навряд ли ты там быстро те самые рефрижераторы найдёшь. Там двадцать с лишним путей, и все — один длиннее другого. Если только у дежурной на горке спросить…
Алёна взглянула на свои часы-«копейки», подаренные ей Андреем летом на её день рождения. Было начало пятого. Новую партию колёсных пар обещали подать в цех около пяти «Пока закатят, пока подготовят к работе, половина шестого уже будет,— думала Алёна.— Сортировка недалеко, успею сходить…»
— Если надумаешь сбегать на горку — смотри, осторожно на путях,— напутствовал Василий Львович.— Скоро темнеть начнёт, да ещё снег сыплет. По путям не ходи, перейди на ту сторону линии и по тропинке шагай, как раз на горку выйдешь…
Алёна кивнула. Слова пожилого слесаря придали ей уверенности: надо сходить.
На смену Алёна не опоздала, хотя и пришла в раздевалку позже всех; успела переодеться к началу планёрки. Александре Никитовне — мастеру колёсного цеха и Ларисе — молодому бригадиру, работающим с Алёной в одной смене, не пришлось, как говорила ей не раз Лариса, «краснеть и оправдываться за дочь и сестру перед старшим мастером».
День был обычным. С ночной смены остались не осмотренными колёсные пары, и для неё — дефектоскопистки — работы было немало. Спокойно делая своё дело, Алёна думала об Андрее и Саньке.
О муже — продолжая (уже четвёртый год) разгадывать его сущность: что в нём есть такое, что притягивает её к нему? Ведь никаких любовных порывов он к ней давно не питает, да и не питал, наверное, с самого начала. Да, он выбрал её, добивался с ней встреч, приходил домой, но страстной любви, как полагала Алёна, в нём не было. Он принимал их отношения как сами собой разумеющиеся, как обычные с первого их дня. С того самого, когда они поехали в пригород, нашли церквушку — небольшое белёное здание, домик с маленьким куполом и крестом; робея, зашли в ограду, остановились у крыльца.
Дверь церкви была закрыта на висячий замок. К ним подошла лежавшая до того тихо у забора собака-дворняжка, повиляла хвостом, потом присела рядом.
— А батюшка в город уехал,— услышали они сзади и, оглянувшись, увидели женщину в платке и осеннем пальто, из-под которого торчал подол тёмной одежды.— Если вам записаться на отпевание или крещение, то я могу вас записать, сказать время, когда это можно сделать будет. Если свечку за здравие или упокой поставить, то я могу открыть дверь и показать, куда какую свечку поставить…
Женщина выглядела моложаво — ей, наверное, не было и сорока. Андрей посмотрел на Алёну, улыбнулся и неожиданно для Алёны спросил женщину:
— А на венчание у вас можно записаться?
— Можно. Если вы оба крещёные, если имеете свидетельство о заключении брака, то, исповедавшись и причастившись, имея двух свидетелей…
— Понятно, понятно,— закивал Андрей.— Будем знать теперь, что нам надо делать…
Женщина улыбнулась — дворняга, виляя хвостом, уже тёрлась о длинный подол её одежды.
— В храм заходить будете? — спросила она.— Можно свечки поставить Николе-угоднику, чтобы всё хорошо у вас было и Господь с вами пребывал… У нас и храм называется храмом Святителя Николая Чудотворца.
Слово «храм» вызвало у Алёны пугающе-возвышенное чувство. Ещё больший прилив трепетного волнения она испытала, когда Андрей сказал:
— Зайдём и обязательно свечку поставим. За здравие. Николе-угоднику.
Женщина открыла дверь церкви и, встав на крыльце, сказала:
— Проходите.
Алёна крепче сжала руку Андрея и посмотрела на него. Он подбадривающе кивнул, и они переступили порог храма. С залитого солнцем сентябрьского дня они осторожно шагнули в полутьму церковной обители как в мир, неведомый им, и, пройдя несколько несмелых шагов, в нерешительности остановились.
— Проходите, проходите… Не надо Божьего места бояться,— говорила женщина, пройдя вперёд.— Сегодня у нас служения нет, и отец Владимир в город уехал. Помолился с утра в церкви и уехал. А вы хорошо сделали, что пришли. Это вас Господь привёл сегодня. Вот и девушка одета как надо — в косыночке… Сейчас я вам свечи принесу, они у нас по пять копеек стоят, и скажу, куда поставить…
А внутри храма оказалось не так уж и темно. Глаза быстро привыкли к неяркому свету, проходившему через высоко расположенные, почти под потолком, два небольших окна, и Алёна увидела иконы на стенах, подсвечник, ворота и возвышенность перед ними, подумав, что, видимо, священник с этого места разговаривает с прихожанами.
Женщина сказала, что её зовут Валентина: «Матушка Валентина, жена настоятеля храма»,— и принесла свечи. Андрей отдал матушке десять копеек, взял две свечи, одну протянул Алёне. Алёна удивилась, но не растерялась — свечку взяла и, последовав за матушкой Валентиной, подошла к подсвечнику. За ними Андрей.
— Я вижу, вы в первый раз в храме,— определила матушка, зажигая и устанавливая в подсвечник свою свечу. Она показала им, как нужно перекреститься: сверху вниз и справа налево.— Теперь пожелайте что-то хорошее — себе, родным, близким, попросите об этом Николу-угодника, чтобы ходатайствовал за вас перед Богом, и поставьте свечки. Ну, смелее, зажигайте о горящую свечку.
Андрей зажёг свечи — сначала её, потом свою, перекрестился и что-то прошептал. Алёна несмело, неумело и неуверенно, оглядываясь на матушку, тоже перекрестилась и, увидев, что женщина одобрительно кивнула ей, поставила свечку и стала шептать пожелания.
Что она пожелала тогда? Она попросила всем родным здоровья: матери, отцу, сестре Ларисе, попросила здоровья подругам, себе, потом, глянув на Андрея, пожелала, чтобы не болел и он, а ещё… Ещё она вдруг подумала тогда о Стёпе и попросила Николу-угодника, чтобы он помог ему…
— Ну что, можно сказать, что обвенчались? — спросил Андрей, улыбаясь, когда они побродили по улицам пригорода и вышли на берег реки — небольшой, но известной на всю страну, потому что о ней пели песни известные артисты.
Алёна ничего тогда не ответила, лишь смущённо улыбнулась. Потом они купили мороженого и поехали домой. Андрей проводил её до подъезда, у двери взял за руку и сказал, что ждёт её завтра после шести вечера у автовокзаловских тополей. Она почувствовала тогда, что он хочет обнять её, но не решается. Поцеловались они только на четвёртом свидании. Впрочем, свидание это случилось вскоре — не прошло и недели после их знакомства. Это получилось неожиданно для Алёны: они стояли в подъезде, в полутьме, держались за руки, и он вдруг притянул её и коснулся её губ губами. И хотя это было неожиданно для неё, Алёна не смутилась — она внутренне готовилась к этому, зная, что оно, это, произойдёт; и вот — случилось. Потом они поцеловались ещё раз и ещё. А потом, уже в канун ноябрьских праздников, была свадьба у Оли Новиковой, где они целовались в маленькой комнатке, уже не стесняясь никого. А потом Андрей ночевал у них дома, когда родители Алёны уехали в далёкий таёжный посёлок к старшей дочери Галине, а с ними осталась Лариса; и как она ни старалась помешать тесному общению сестры с Андреем, помешать не смогла. А потом… Потом Андрей привёл её домой и представил своей матери. А потом, холодными выходными днями середины февраля олимпийского для всей страны года, состоялась их свадьба. В трёхкомнатной квартире свекрови было не протолкнуться: собрались родственники и друзья Андрея, родители Алёны. Не было только Алёниной сестры Ларисы, которая уезжала куда-то по неотложным делам — как поняла Алёна, скорее надуманным, чтобы только не быть на свадьбе. А на свадьбе было шумно и весело два дня. Они фотографировались, высыпав всей компанией во двор дома. Подвыпивший дядька Андрея, Игорь, забыл сменить в фотоаппарате плёнку и, сделав два щелчка, под гул негодования фотографирующихся объявил, что фотоплёнка кончилась. Вечером первого дня свадьбы Алёна познакомилась с другом Андрея — Хилем. Гена Хиль в субботу дежурил на заводе и пришёл на свадьбу только к девяти вечера. Пришёл, как был на смене, в рабочей спецовке и принёс с собой гибкую пластинку из журнала «Кругозор» с записью английской группы «Смоки». Пританцовывая под британскую музыку, Гена прогибался спиной, приседая при этом почти до пола, и кричал Андрею:
— Крести! Крести меня!
И Андрей, стоя над ним, крестил друга, а друг, входя в транс и извиваясь, почти лёжа на полу, продолжал кричать:
— В прыжке! Крести в прыжке!
И Андрей, скинув пиджак, обливаясь потом и заливаясь хохотом, подпрыгивал и перекрещивал Хиля. Все остальные танцующие, глядя на танец Хиля, свои танцы прекращали. Да и танцевать они больше не могли. Во-первых, Гена занимал почти всю площадку — прихожую, а во-вторых, все, видевшие танец Хиля, как один менялись в лицах и заходились кто в смехе, а кто и в хохоте, ища место, где бы присесть и перевести дух. Этого нельзя было не запомнить. Как нельзя было не запомнить Алёне и первые дни после их свадьбы, когда свекровь принесла им ключи от квартиры-четвертушки. Радости действительно не было предела. Была рада Алёна и общению с друзьями Андрея, которые приходили к ним едва ли не каждый день. Она с восхищением смотрела, как её Андрей вечерами садился за стол, брал в руки авторучку и, подумав, начинал писать новый рассказ или статью в газету. Ей нравилось это. Ей нравилось многое в нём. В первые месяцы их семейной жизни ей даже нравилось укладывать подвыпившего Андрей на кровать и провожать домой его друзей. Семейные отношения их в первую холодную зиму были очень тёплыми. Весной Алёна узнала ещё об одной страсти Андрея: он играл в футбол за заводскую команду — ходил на тренировки на футбольное поле профтехучилища и уезжал на игры. Алёна футболом интересовалась мало, на стадион не ходила, но из разговоров с Андреем и её рассказов, как они ходили всем двором болеть за «Локомотив», вдруг выяснилось, что Андрей в детские и подростковые годы играл именно за ту самую «Зарю», которую вокзаловские пацаны всегда мечтали обыграть, и даже знал по именам некоторых парней из пятиэтажек. Более того, Андрей знал Стёпу! Это выяснилось нечаянно, когда Алёна рассказывала Андрею про Марину и упомянула про её брата.
— Да они же, Стёпа с Маринкой, жили раньше с нами рядом — в бараках строителей! — сказал вдруг Андрей.— А потом родителям квартиру дали возле вокзала.
Алёна не стала вдаваться в подробности и рассказывать Андрею историю со Степаном, сказав лишь, что видела Степана перед уходом в армию, Марину — перед поездкой в областной центр, а мать их — когда она переезжала из пятиэтажек.
А потом появился Санька. Появление в доме нового человечка сказалось на отношениях молодых супругов: Алёна стала более требовательна к мужу, более смело пресекала теперь излишние, на её взгляд, застолья, а когда Андрей в расстройстве, что отложили публикацию рассказа в газете, сорвался в запой и его уволили с завода, Алёна впервые поругалась с ним, что называется, по-крупному и даже припугнула, что уйдёт жить к матери. Никуда уходить Алёна не собиралась, ей было жаль ставшего для неё близким человека, но угрозы её («вовремя высказанные» — как заметила дочери Александра Никитовна) подействовали на мужа (во всяком случае, сразу после её эмоциональной речи): он притих, перестал приглашать друзей и покупать спиртное. Собственно, покупать не только водку, вино и пиво, а даже продукты в то время у них было не на что. После увольнения с завода разладились у мужа отношения с редакцией, он месяца с полтора не мог устроиться на работу, вечерами и ночами то смотрел футбол, то писал что-то в тетрадке, вырывал листы, бросал в печку и снова писал. Иногда Алёна, просыпаясь среди ночи или под утро, видела, что муж стоит у окна и о чём-то думает. Она ничего не говорила ему, но становилось страшно. И тем не менее Алёна уже не представляла жизни без Андрея и Саньки. А жизнь и вправду, как говорят, имеет белые и серые полоски. Постепенно серые дни растворились среди белых и для них. Андрей сначала устроился работать в кочегарку железнодорожной больницы, а потом на станцию — помощником составителя поездов. Дела его с редакцией тоже наладились, да тут ещё и из Москвы неожиданно пришло письмо: литконсультантша детского журнала сообщала Андрею, что его рассказ «Радуга» принят к публикации и подготовлен в сборник молодых писателей России. Консультантша по имени Наташа (Алёна сделала для себя вывод — молодая и незамужняя) уж так звала-зазывала Андрея поехать в Москву и сдать экзамены в Литературный институт. И Алёна видела: глаза Андрея загорелись, он было встрепенулся, но быстро остыл. Безденежье, плохая статья в трудовой книжке при увольнении с завода, маленький ребёнок — всё было против его поездки в Москву. Он понимал, что приглашение литконсультантши — это шанс продвинуть свои произведения и стать писателем. Это понимала и Алёна. И, возможно, она попыталась бы что-то сделать, попросить о помощи мать, но приглашение пришло накануне экзаменов, недели за три до их начала, и Андрей просто не смог бы собрать все необходимые бумаги, нужные в Литературный институт. Он написал в письме консультантше Наталье, что подумает над предложением и, наверное, на следующий год приедет. Письмо из Москвы не прошло без последствий. Неделю Андрей сиял, садился за стол и писал новые рассказы, но месяц спустя, получив ещё одно письмо из столицы, в котором говорилось, что рассказ выйдет в книжке только в следующем году, расстроился, стал хмурым и осенью, после своего дня рождения, ударился в пьянку с новой силой. Пил, выходя из дому для того, чтобы купить вина или водки, не ходил на работу больше недели, и только вмешательство Александры Никитовны, уважаемого на железной дороге человека, помогло обойтись ему лишь отстранением от основной работы и переводом в посыльные с обязательным добровольно-принудительным лечением от алкогольной зависимости в железнодорожной больнице.
Алёна решила идти в сортировку. Весть о том, что с вагонов-рефрижераторов, остановившихся напротив депо, продают компот-ассорти в больших пятилитровых банках, дошла до неё, когда она закончила проверку партии колёсных пар, уже поданной в цех за их смену.
Работу с оставшимися после ночной смены колёсами они закончили к полудню. Сели пить чай за столом нормировщицы Зинаиды Степановны: Александра Никитовна, инструментальщица баба Аня и Алёна. Александра Никитовна пригласила было к столу и Ларису, но та отказалась, сказав, что пойдёт в столовую с молодыми женщинами из планово-экономического отдела. Баба Аня, угощая шоколадными конфетами, расспрашивала Алёну о сыне и муже. Алёна отвечала неохотно. Заметив это, Зинаида Степановна быстро переменила тему разговора с семейной на продуктовую: о хорошей колбасе и рыбе, что привозят в их новый магазин недалеко от кинотеатра «Победа». А Алёну она тихо успокаивала:
— Не расстраивайся, всё будет нормально. Твой Андрей — парень умный. Я в газетах его статьи и рассказы всегда с интересом читаю — переборет он эту водку. Вот увидишь…
Алёна благодарно кивала и улыбалась нормировщице.
Пока пили чай, в цех закатили новую партию колёсных пар, и Алёна снова увлеклась работой. Порой она сама удивлялась себе, как быстро она обучилась профессии дефектоскописта: сдала на разряд, а уже после выхода из декретного отпуска разряд перед деповской комиссией подтвердила. Отыскивая с помощью дефектоскопа явные и почти незаметные трещины на вагонных колёсах, она снова думала о муже и сыне, о холодной квартире, о том, что впереди ещё половина зимы и нужны дрова, которых у них нет и которые, похоже, муж готовить не собирается, и им снова, как и в прошлый год, чтобы не замёрзнуть, придётся разбирать ограду.
Мысль о дровах и ограде вокруг их небольшого огородика под окном квартиры настигла её, когда она переходила к очередной колёсной паре, и ей снова, как и утром, когда она вышла за эту самую ограду, и позже — как в детском саду, захотелось домой. Ей вдруг как-то сразу неожиданно захотелось бросить дефектоскоп, бегом, через железнодорожные пути, напрямую помчаться к детскому саду шпалозавода, забрать Саньку и бежать дальше — к дому, к их холодной квартире, где, наверное, Андрей, уже растопил остатками дров печь, сидит за столом и что-то пишет на бледных белых листах бумаги. Желание и волнение так овладели ею, что она действительно сняла дефектоскоп, отложила его на стол и, чтобы подавить всё более овладевающие ею эмоции, пошла в бытовку. Умыв лицо, Алёна с минутку поговорила с техничкой, собравшейся мыть в бытовке полы.
— Двигают крэщэнские морозы,— напомнила техничка, смуглая маленькая пожилая женщина-хохлушка, имени которой Алёна не знала,— так шо холода-то все ишо впереди.
Алёна согласилась с ней, и хотя короткий разговор был о холодах, на сердце после общения с едва знакомой ей женщиной стало теплее. Она вернулась в цех и снова принялась за проверку колёсных пар.
Партия колёс, поданных в цех после полудня, была небольшой, и смена с ней справилась часа за два с половиной. Некоторые из женщин снова сели пить чай. К ним присоединились мужчины-сварщики, и за столом нормировщицы снова стало многолюдно.
Алёне чаю не хотелось. Она осталась возле дефектоскопа, взяла местную газету и стала просматривать программу телевизионных передач на сегодняшний вечер и завтрашний день. Завтра ей предстояло работать в ночную смену а значит, днём она может заниматься домашними делами при включённом телевизоре. Алёна увлеклась изучением программы и не сразу заметила оживление в цехе. Возникшее как-то сразу эмоциональное движение работников депо помогла заметить ей Зинаида Степановна.
— А тебе что, Алёнушка, ассорти не нужно? — спросила она, подойдя к Алёне.— Возле депо рефрижератор стоит, а с него проводники продают компот-ассорти. Большие пятилитровые банки, по пять рублей… Там персики без косточек, абрикосы… Взяла бы сыночку с мужем баночку.
— Да у меня денег с собой нет… — попробовала было отмахнуться Алёна.
— А у матери спросить не хочешь? — догадалась нормировщица.
Не выдержав взгляда пожилой женщины, Алёна опустила голову.
— Ну давай я тебе займу. И Александре Никитовне не скажу. Купи компотику.
«Брать в долг у Зинаиды Степановны стыдно вдвойне,— подумала Алёна.— Лучше уж у матери попросить…»
Брать в долг у нормировщицы не пришлось. Александра Никитовна сама подошла к дочери.
— Я взяла на тебя, было, баночку,— сказала она Алёне,— да Лариса пообещала подруге с техотдела. Им там, конторским, не оторваться. Так ты уж сама сходи. Проводники тут, на втором пути от депо, стоят.
Александра Никитовна протянула дочери голубенькую пятёрку.
Перед тем как идти в сортировку, Алёна решила зайти в бытовку и обуть валенки, которые стояли у неё в кабинке с прошлого года. Всё-таки идти по снегу, да и там, в сортировке, вагоны не сразу найдёшь — может, по сугробам между путями ходить придётся.
Техничка, уже помыв полы, пила чай за маленьким столиком у двери.
— Сантэхники должны прийти, краны сробить, текуть. Жду вот,— сказала она Алёне.— А то бы с тобой тоже пшла… Як же, нужон компот… А тиби две банки не унесть. Неунесть… Тишолые они, падлы… А ты хилинька… Та и не близка сортировька-то эта…
Алёна согласилась, что «не унесть» и что «сортировка не близка». Быстро переобувшись, она выбежала из депо.
Алёна перешла пути — сначала деповские, потом магистральные — и пошла по самому краю железнодорожного полотна, по натоптанной, но уже почти припорошённой тропинке. Тропинка вела прямо к видневшемуся внизу зданию сортировки — центру управления всей сортировочной станцией, постоянно строящемуся и перестраивающемуся, расширяющемуся и надстраивающемуся и теперь больше напоминавшему квадратную башню в четыре этажа. С начала строительства на северо-востоке Сибири всесоюзной ударной магистрали небольшая их железнодорожная станция за пятилетку преобразилась и переобустроилась до неузнаваемости. Вот и вагонное депо их расширили, и локомотивное надстроили, и сортировочную станцию почти заново выстроили.
Алёна шла, согревая в рукавичке голубенькую пятёрку, и думала о том, как порадуется сынишка сладким персикам и абрикосам. Да и мужу приятно будет. Она не сомневалась, что Андрею будет приятно и он сам первый начнёт кормить сына, доставая большой ложкой из банки абрикосы и персики. Она представила, как муж нальёт в стаканы сока, подаст Саньке, потом предложит ей. Но она сначала отмахнётся, скажет: «Потом… потом… Дай согреться, раздеться…» Андрей начнёт пить, нахваливать, и, глядя на него, улыбаясь, начнёт пить сок и сынок. Медленно, останавливаясь после каждого глотка, чтобы посмотреть, сколько выпил папа. Тут уж и не выдержит она и тоже возьмёт свой стакан, подсядет к Саньке и скажет: «А я быстрее, быстрее…» А Санька заулыбается, может быть, даже засмеётся и пробормочет что-то вроде: «Бистлее…» — и снова начнёт пить, кося глазками через стакан уже на Алёну.
Алёну согревала и подгоняла представленная картина, и она быстро дошла до компрессорной станции — небольшого домика, расположенного примерно на полпути к сортировочной горке. Компрессорщик сметал снег метлой с крыльца домика.
— Я по этой тропинке до сортировочной дойду? — спросила его Алёна.
Ей неудобно было молча пройти мимо человека.
Компрессорщик резко выпрямился, будто вздрогнул, и Алёна заметила, что он больше обычного сутуловат, а может, даже горбоват.
— Да, дойдёшь… — сказал компрессорщик, сухо, как показалось Алёне, даже несколько зло: мол, ходят тут всякие, где не положено.— Только смотри, осторожно, темнеет уже. Да и с горки сейчас вагоны начнут вниз фуговать. Роспуск состава начнётся. На пути не заходи и даже не приближайся к ним. Как шла по тропе, так и иди.
— Хорошо, спасибо,— сказала ещё не старому человеку Алёна, подумав, что совсем он и не злой, а просто такой в жизни невесёлый, и, чтобы подтвердить свою догадку, хотела было спросить его о рефрижераторах, но передумала.
Зато обратила внимание: действительно стало смеркаться. Без того шагавшая быстро, Алёна решила прибавить ещё.
А белая крупка сыпала и сыпала с неба. Очертания приближающегося здания сортировки высотой в четыре этажа теперь узнавались больше по свету, зажжённому в его окнах.
Отойдя от компрессорной метров на двадцать, Алёна вдруг почувствовала, что вся радость её куда-то делась, а вместо неё в душе нарастал страх. «Видимо, разговор с компрессорщиком на меня подействовал, всё-таки неприятный он на вид человек»,— подумала Алёна и, едва подумав, вздрогнула: по соседнему пути на скорости промчались вниз две отцепленные цистерны. «Может, вернуться? Ведь темнеет так быстро. Где я там, потемну, буду эти рефрижераторы искать?» Ей вдруг сразу же захотелось развернуться и бегом побежать обратно, вверх по тропинке, в депо, но мысль о компоте, о сыне, о муже, об улыбках, радости на их лицах остановила её. «На сортировке подскажут где,— успокоила она себя.— Да и рефрижераторы эти сразу видно, это не просто вагоны какие, они в сцепке, секцией стоят…»
Алёна попробовала взглянуть на часики-«копейки», но было уже не разглядеть их стрелок.
«Шестнадцать тридцать пять…» — сказал кто-то громким мужским голосом, и она это услышала отчётливо и испуганно оглянулась. От домика ей махал компрессорщик и что-то кричал. Алёна не слышала что, но то, что о времени говорил явно не он, она была убеждена. Алёна подумала, что надо вернуться, послушать, что скажет этот человек из компрессорной — может, что-нибудь насчёт рефрижераторов, но тут увидела, что он бежит к ней. Алёна решила сделать несколько шагов навстречу бегущему человеку, но потеряла ориентир и шагнула чуть в сторону, к рельсам, и, то ли поскользнувшись на тропинке, то ли споткнувшись о рельс, упала. Ещё падая, она увидела большое, серое, грохочущее, дрязгающее и визжащее, стремительно приближающееся к ней чудовище. Чудовище смеялось этим своим грохотанием, визжанием и дрязганьем и тянуло к ней свои большие серые руки. Ещё через мгновение оно сбило с ног оказавшегося совсем близко компрессорщика и набросилось на неё…
А дальше были звёзды.
Звёзды, белые как снег, летели в темноте, кружили и падали. Падали на неё, то ли лежащую на железнодорожном пути, то ли уже летевшую в небо. Скорее летевшую, потому что ей было хорошо, легко и спокойно. Спокойно, потому что там, за звёздами, вдали, она видела, как, смеясь, по очереди пьют компот прямо из пятилитровой банки Санька с Андреем. И Алёна засмеялась — так же громко и легко, как это делали сын и муж.
А звёзды, белые и мелкие, летели и летели, кружились, разделяли и отдаляли её от них.
Мужчина
и ребёнок
1.
Звёзды, ещё недавно крупные и ясные, а теперь какие-то вдруг то ли неестественные искринки, то ли уже просто белые снежинки, летели, кружились перед глазами и отделяли и отдаляли Андрея от Алёны с Санькой.
Андрей закрыл калитку за женой и сыном, посмотрел им вслед, но их уже было не видно за искринками-снежинками. Он встрепенулся, вспомнив, что хотел что-то сказать, крикнуть вдогонку Алёне, что-то напомнить ей, но внезапно возникшая мысль тут же выскочила из головы. Решив, что раз сразу забылось, значит, это не так важно, Андрей махнул рукой и заторопился обратно в дом. Тепло прихожей встретил он восторженно. Скинув шапку, потёр уши, потом руки и, не снимая полушубка, направился к плите. Зачерпнул поварёшкой из кастрюли, сделал несколько глотков. Суп был ещё горячим и обжигал нёбо и язык, но Андрей не остановился, пока не покончил с тем, что попало на поварёшку. Хотел было зачерпнуть ещё, но решил всё же налить в тарелку. Поставив тарелку на кухонный стол, Андрей прошёл в комнату и включил телевизор. Маленький чёрно-белый «Рассвет» через минуту зашипел, и по экрану замельтешили чёрно-белые мурашки. «Никак не хотят раньше восьми показывать»,— посетовал Андрей и выключил не расцветающий «Рассвет». Поев супа и ополоснув тарелку кипятком из чайника, Андрей подсел было к столу в комнате, взял в руки исписанный лист, попробовал вчитаться во вчера написанный текст, но, прочтя две-три строки, отложил. «Всё плохо… Всё! — сделал он заключение.— Приду к обеду, растоплю печь — и заново всё переписывать, переделывать надо».
Около половины восьмого Андрей стал собираться. Надев свитер с глухим воротником, подумал, накинуть ли шарфик, и решил, что он лишним не будет. Полушубок, шапка с опущенными теперь «ушами», валенки, ещё тёплые, ночевавшие в духовке, и меховые рукавички — теперь мороз ему не страшен. Во всяком случае, до автобусной остановки за орсовской столовой он добежит, не замёрзнув.
Андрей закрыл дверь квартиры на висячий замок, второй замок навесил на дверь небольших сеней. Когда вышел за калитку, почувствовал покалывание под чашечкой правой ноги. Позавчера в наркологическом кабинете железнодорожной больницы ему поставили очередной болючий укол сульфазина. Эти уколы Андрей переносил тяжело. Лучше сказать, совсем не переносил. После них у него поднималась температура, нога то немела до такой степени, что нельзя было пошевелить пальцами, то её вытягивало, будто она росла, при этом пальцы выкручивало. «В трубочку»,— как говорил ходивший вместе с Андреем на лечение башмачник из нечётного парка, высокий Кочкин, тоже тяжело переносивший лечение. Предыдущую ночь Андрей почти не спал — мучился; хорошо, хоть эту уснуть удалось. Сегодня ему снова предстояло до шестнадцати часов посетить наркологический кабинет и поставить укол. Полагалось ещё два укола, но он уговорил нарколога Галину Георгиевну пропустить один. Но один всё-таки ещё оставался. Андрей поморщился, представив предстоящий процесс. Покалывание в ноге стихло, и он решил прибавить шагу.
«Интересно: ещё час назад такое ясное небо было, звёздное, а теперь снег пошёл, и звёзд почти не видно»,— удивлялся Андрей, глядя на искрящийся снежок. Проходя к бане, он разглядел цифры электронных часов на здании узла связи: 8.40. Через десять минут должен был подойти к остановке за орсовской столовой служебный автобус.
Не сбавляя хода, возле узла связи он повернул к столовой, потом нырнул в темноту небольшого столовского сквера, прошёл мимо давно не работающего фонтана и вышел к остановке. Под козырьком её сгруппировалось человек семь — мужчины и женщины. Двое мужиков стояли поодаль. Андрей подошёл к ним, поздоровался. Двое, не останавливая своего разговора, кивнули ему в ответ на приветствие.
Автобус подошёл минут через пять. Андрей пробрался на заднее сидение, поздоровался с сидящими в уголке башмачниками, ехавшими от шпалозавода. На повороте с улицы Гагарина автобус сделал незапланированную остановку, подсадив опоздавшую дежурную по стрелочному посту Клаву Орешкову, мать его одноклассницы Любки-Орешки. Андрей улыбнулся, вспомнив начальные школьные годы, смешную Орешку, которая, даже не зная урока, всегда выходила к доске и, опустив глаза, говорила учительнице: «Я учила, позабыла…»
Клава, а особенно муж её, Николай, числились в чудаках. Отец Любки, Коля Орешков, тоже работал на станции — башмачником в нечётном парке. Сознательно стремясь попасть с женой в разные смены, он околачивался во время дежурства жены у неё на посту. Днём, правда, не всегда, но ночью постоянно. Это было предметом для шуток станционных острословов. Вот и сейчас кто-то из женщин в автобусе бросил в адрес Клавы:
— А Колюньку-то своего чё с собой не взяла?
Привычная к шуткам, Клавдия отмахнулась, усаживаясь на свободное сидение у передней двери.
— Да он с ночной сегодня! Подремлет чуток и прискачет. Недалеко живёт! — продолжил шутку весёлый мужской голос.
Лёгкий смешок прокатился по сиденьям. Клава промолчала, и дальше шутка не прошла. От Клавы Андрей знал, что одноклассница живёт в пригороде Ленинграда, что закончила строительное училище, работает сейчас маляром на стройке, что выходила замуж, но прожила с мужем недолго и детей не завела.
Промчавшись по улице Транспортной, «пазик» сделал вираж возле вокзаловских пятиэтажек, свернул на улицу Северо-Вокзальную и замер возле бывшего, царской постройки, железнодорожного вокзала — нынешней конторы станции. Путь выходивших из автобуса людей, однако, лежал не туда, а в небольшое соседнее здание — красный уголок предприятия, где проходили планёрки каждой заступающей на вахту смены. Зал был заполнен наполовину, когда Андрей прошёл к сцене и засвидетельствовал своё явление перед Францем — старшим нарядчиком, поздоровался с его бессменной замшей Раисой — женщиной средних лет, оставившей работу диспетчера по состоянию здоровья. За столом нарядчиков Андрей сидеть не собирался, временная должность его — посыльный — предполагала быть рядом, но всё же в стороне, поэтому он прошёл к дальним рядам и присел с краю, наискосок от большой, почти во всю стену, картины, изображающей железнодорожный путь и состав, наполовину вошедший в тоннель.
Планёрка длилась около получаса. Старший смены и заместитель начальника станции по кадрам говорили о травматизме и дисциплине на производстве, сидевшие перед Андреем мужики вполголоса предполагали, как поведёт себя на новом посту недавно ставший руководителем страны человек. Сошлись на том, что непредсказуемо, потому что «он — чекист, а чекисты бывшими не бывают». Слева женщины шептались о своём, а сидевший в центре сцены Франц то чертил линии в журнале выхода на работу, прозванном станционным людом «Францевой амбарной книгой», то давал на ухо указания Раисе, пристроившейся с ним рядом. Андрей немного взгрустнул, представив, что ему предстоит сделать несколько поездок по городу: найти и вызвать на внеплановую работу взамен прогульщиков ничего пока не подозревающих людей — составителей поездов, их помощников и регулировщиков скорости вагонов (так с недавнего времени называли башмачников). Но в грусть он впадал, как оказалось, зря. Все, кто должен быть на смене, в красный уголок сегодня пришли, и — редкий случай из жизни посыльного — бегать по вызовам не пришлось.
— Пофысло тебэ с утра, тай Бох, чтопы и вечер так пыл… Не напился нихто,— сказал улыбающийся Франц, разглядывая в журнале список ночной смены.
— Да не должны,— предположила тоже довольная Раиса.— Получку неделю назад получили, пропился, кто хотел, уже, а до аванса ещё неделя…
— Тай Бох, тай Бох… — лепетал старший нарядчик, перелистывая страницы амбарной книги своего имени.
Волжский немец Франц в начале Великой Отечественной войны прибыл в Сибирь спецэшелоном из Саратовской губернии. Был он молод и горяч и за нарушение спецпереселенческого режима схлопотал срок по политической статье. Отбывал в здешнем лагере, а освободившись, остался в городе, пришёл работать в контору станции. Вначале разнорабочим, потом за красивый почерк стал нарядчиком.
— А как твой тэла газетный? Что пышешь? — неожиданно обратился Франц к Андрею, отложив журнал.
— Да так… — смутился вначале было Андрей, но, вспомнив, что Франц человек серьёзный и если спрашивает о чём-то, то не ради праздного разговора, признался: — За очерк тут взялся про ветерана войны с завода по ремонту дорожно-строительных машин, но как-то не пошло: всё наивные слова в голову лезут, всё банальщина какая-то…
— Пойтёт! — улыбнулся Франц.— Ты целовэк творческий. Правыльно, что сомневаешься, нэ халтура дэлаешь… Я-то снаю, как там халтура дэлают. Общий слов ищут. Я сам в лагерь был — в газет лагерный пысал. «За рэконструкций» назывался…
— «За реконструкцию»,— сказал Андрей.— Знаю. В прошлом году пятьдесят лет со дня выхода первого номера в редакции отметили.
— Мэня на юпилей приглашал,— гордо поднял голову Франц, вставая из-за стола.— А тытавай учись журналистыка. Талатн у тэпя ест… Всё чытаю, что пишешь… Молодец, корошо пишешь. Вотка бы толка не пил…
— Да не буду больше! — махнул Андрей.
Возле Франца с Раисой, за разговорами, он провёл ещё около часа и вышел на улицу, когда совсем рассвело.
Небесам, видать, надоело посыпать землю снегом, и теперь было видно, как из-за тяжёлых облаков силится пробиться солнышко. От старого вокзала до нового, по всему перрону, люди в оранжевых жилетках с деревянными лопатами скребли снег и грузили его на тележки, двигаемые маленьким станционным трактором. Диктор объявила о скором прибытии утреннего поезда, идущего от Енисея к северному берегу Байкала, и из вокзала к первому пути, мешая снегоуборщикам, потянулись пассажиры с сумками и чемоданами. Снегоуборщики, понимая, что работать им сейчас не дадут, решили сделать перекур и, собрав лопаты в одно место — возле виадука, оставили орудия труда под присмотр вызвавшегося охранять добровольца и потянулись в здание вокзала. Тракторист перекуривать не собирался — отцепил тележки и погнал трактор на пункт приёма и сдачи багажа.
Пока на станции готовились к прибытию поезда, Андрей перебросился несколькими фразами с литовцем Вилюсом — «ответственным за бесперебойную работу виадука», как в шутку характеризовал его отчим Андрея — Анатолий Васильевич. Много лет и зим Вилюс подметал и чистил от снега переход над железнодорожными путями. А ещё он был мужем двоюродной сестры матери Андрея. Его дочь Светка была одногодкой Андрею. Как и Франц, Вилюс отбывал по молодости срок в местном лагере, тоже говорил с акцентом и на родину возвращаться тоже не собирался. У Андрея всегда вызывали улыбку воспоминания о том, как Вилюс пил водку. Наклонившись над столом, вставлял гранёную пятидесятиграммовую рюмку в рот, а потом резко опрокидывал голову назад. Так он пил и на свадьбе Андрея с Алёной.
Как, кажется, недавно это было!
Будто всего несколько дней назад, встречая вечерний северный поезд, спешащий от Байкала к Енисею, Андрей увидел впервые Алёну. Недолгие ухаживания, свадьба, рождение Саньки — всё промелькнуло будто за один день. Да и не только это. С этого самого вокзала Андрей когда-то уезжал на службу в армию, сюда же, на тот же железнодорожный путь, с которого тогда уходил поезд, вернулся он четыре с половиной года назад. «Наверное, не только рельсы, но и шпалы под ними не успели поменять». Ещё раньше, когда Андрей учился в школе, в пятом классе, они с матерью поехали на зимние каникулы в Москву и в Ленинград. Отец их провожал в морозные зимние сумерки. Андрей помнил, что было это первого января. Они встретили Новый год и поехали. Поехали в валенках, одевшись по-зимнему, и потом, в столице, где пешеходные дорожки посыпались солью и снег таял, шлёпали по лужам в промокшей обуви. Правда, мочили ноги недолго: прогулявшись по Красной площади, забежали сначала в ГУМ, а затем в ЦУМ и купили ботинки ему и сапоги матери. Сибирские же валенки сдали в камеру хранения, вместе с подарками для сестёр и отца. В город на Неве они ехали налегке, почти как жители европейской части страны, преследуя в основном экскурсионную цель. Правда, и там не обошлось без покупок для дома, коробок и сумок.
«А вокзал всё тот же: и двери эти тугие, и часы над ними, и стрелки на часах… Да и люди… Кассирша одна, сколько помню, тут всё время работала и сейчас работает…»
Узнав, как здоровье тёти Маруси и Светки, и получив ответ: «Всё корошо»,— Андрей поспешил сообщить Вилюсу, что у него лично и в семье тоже всё нормально, и, простившись, пошёл дальше, думая, что ему делать: вернуться домой или зайти к наркологу в больницу? Решив пройти через вокзал, он специально остановился возле билетных касс в надежде увидеть старую кассиршу. И увидел её. А увидев, вдруг поразился: она уж и не такая старая! Может, немного, лет на пять, старше его матери, которой этим летом, в августе, исполнится сорок пять.
Выйдя к улице Транспортной, где обычно останавливался следующий к шпалозаводу и проходящий мимо железнодорожной больницы автобус, Андрей неожиданно для себя решил пойти к деду с бабушкой. Перейдя улицу, Андрей прошёл между двумя недавно выстроенными зданиями — гостиницей и Домом быта, пересёк Старобазарную площадь и вышел на улицу Партизанскую, на известный в городе вино-водочный магазин «Партизанский». Домах в пятнадцати от него стоял уже более полувека небольшой домик Николая Григорьевича и Анны Веденеевны — родителей покойного отца Андрея. А на другом конце этой улицы, за Домом связи и железнодорожной баней, был дом самого Андрея. Наверное, поэтому и выбрал он такой маршрут.
И дед, и бабушка были дома. Дед, как всегда в последние годы, вышел отворить внуку ворота, а затем по привычке лёг на кровать. Подложив две подушки под спину, он почти сидел на железной кровати, поверх покрывала, в брюках и в тёплой байковой рубашке от нижнего китайского белья, не имеющей воротника. Бабушка стряпала пельмени.
— Вовремя ты,— улыбнулась она внуку.— Сейчас, сейчас поставлю варить.
— А Игорь на работе сегодня? — спросил Андрей, сняв полушубок и усаживаясь на деревянную крашеную скамью со спинкой и подлокотниками, называемую дедом диваном.
— Да нет, с ночной он сегодня. К Алику, другу, пошёл. Там вчера именины были… — пояснила бабушка.
— У них там каждый день именины! — крикнул из комнаты дед.— Лишь бы выпить лишний раз…
— Слышит ведь,— полушёпотом сказала бабушка, кивнув в сторону деда.— А притворяется иногда: ничего не слышу, мол…
Игорь, младший брат отца Андрея, после очередного ухода от жены жил «на задворках», в выстроенном им из шпал домике. Отслуживший железной дороге, пропитанный креозотом стройматериал. Игорь оббил стены снаружи и внутри вагонкой — тоже уже бывшими в употреблении дощечками, списанными после ремонта вагонов и контейнеров. Сколько помнил себя Андрей, столько и существовал под черёмухой, перед калиткой в огород, домик. Сначала это была дощатая летняя кухня, потом к ней приросла ещё одна стена, между стенами засыпали опилки, и получилась засыпушка, и только лет пять назад, когда Игорь окончательно понял, что семейная жизнь его не удалась, он, не разбирая засыпушку, сложил вокруг неё домик из шпал. Некоторое время старая постройка находилась внутри новой. Дед прозвал домик крепостью, которую «из пушки не пробить», а когда друзья дядьки стали называть строение «броневиком», дед и тут не растерялся, переименовав «броневик» в «браневик» — от слова «браниться». Конечно же, подвыпившие мужики, приходившие к Игорю «на брагу», и бранились там, и ругались разными непечатными словами, и даже — Андрей был свидетелем — чуть не разодрались однажды, но то, что происходило внутри «крепости-броневика-браневика», навряд ли было слышно на улице. Стены его точно были звуконепроницаемы, и чтобы достучаться до закрывшегося в «броневике» Игоря, нужно было колотить изо всех сил в маленькое окошечко со стороны огорода. Когда же хозяин спал там пьяным, то не помогало и это — «крепость» оставалась неприступной. Не поменял домик названия и так же оставался неприступным для стучащихся в него и после того, как Игорь «вынес» засыпушку из шпального строения, но засыпал там пьяным. А пьяным же или слегка выпившим Игорь бывал часто. Потеряв после сорока смысл жизни, он находил утешение в изготовлении хмельного напитка — браги да в выплёскивании своих мыслей на бумагу. Выплёскивание, как правило, проходило тут же, в «браневике», при помощи авторучки и общей тетрадки. Обычно Игорь брался за изложение мыслей либо с утра, пока не выпил, либо чуть под хмельком. Записывал он не каждый день, но когда начинал, его трудно было остановить. Около трёх десятков общих тетрадок по девяносто шесть листов каждая, исписанных мелким почерком с иллюстрациями — подклеенными на страницу фотографиями автора, хранились тут же, в «браневике», под одной из полок, и, бывало, иногда, поймав лирическое настроение, хозяин читал свои записи гостям. Гости делали вид, что слушают с интересом, хотя не всегда это было так. Чаще зашедшим к Игорю не было выхода: либо пить и слушать, либо уходить после двух кружек. Большинство предпочитали пить и слушать. Некоторые даже вступали в обсуждение прочитанного. Таких Игорь уважал больше и даже оставлял ночевать возле фляги, за что читал им свои записки и во время ночной пробудки, и на следующее утро. Несколько раз дядька зачитывал главы из тетрадки и племяннику. Раза два Андрей ночевал в «браневике» и тоже принимал живое участие в обсуждении прочитанного. Мнение племянника для Игоря было особенно ценным, ибо он почитал и высоко ценил литературные способности Андрея.
Каждый раз Игорь заводил брагу для дальнейшего процесса — выгнать из неё самогон. Но сколько бы раз дядька ни настаивал в алюминиевой фляге месиво из воды, дрожжей и сахара до четырёхдневной кондиции (именно столько, по мнению Игоря, нужно было браге, чтобы из неё можно было гнать более крепкий напиток), оно не выстаивало. Уже на третий (а то и на второй) день хозяин обязательно снимал пробу, и начиналось…
Уходя в ночную смену — на дежурство по ремонтно-восстановительному железнодорожному поезду,— Игорь прихватывал с собой трёхлитровую баночку. Когда это случалось, то смена проходила легко и весело. Он угощал брагой напарника, всю ночь говорил громко и вдохновенно, а утром нередко возвращался домой не один. Дня два потом непрерывно хлопали ворота дедова дома, и знакомые ветерану гражданской войны и не знакомые ему люди проходили под лай собаки через двор, прямиком к огороду, и исчезали в «крепости-браневике», выскакивая оттуда на минутку-другую — добежать до туалета или помочиться тут же, под черёмухой. Иногда из «браневика-броневика» выходил и сам Игорь. Чаще для того, чтобы взять из дому что-нибудь закусить. Дед ворчал, иногда ругал сына в открытую, но в целом проявлял терпимость, а бывало даже, находясь в хорошем расположении духа, сам заходил в «браневик» и с полчасика-часик общался с более молодым поколением.
Дед был родом из Калужской губернии. Семилетним ребёнком привёз его вместе с матерью Анной Борисовной и сестрой Полиной в Сибирь отец Григорий Тимофеевич. Инженер-железнодорожник ехал вместе с семьёй строить Транссибирскую магистраль, и судьба забросила его на небольшую сибирскую станцию между Енисеем и Ангарой, где он и застрял до конца своей жизни. Его временно расквартировали на этой, тогда ещё маленькой, железнодорожной станции, с учётом, что он будет выезжать в командировки, и дальнейшей перспективой перевода в губернский город. Григорий Тимофеевич года три выезжал в инспекционные и рабочие поездки до Забайкалья — на восток и до Кузнецка — на юго-запад. Николай Григорьевич нередко ностальгически вспоминал и рассказывал внуку с улыбкой и блеском в глазах, как возвращался его отец из поездок — всегда с подарками: «от зайчика — для Коленьки и от лисички — для Поленьки». Но глаза деда потухали, едва речь заходила о ранней смерти первого переселенца их фамилии на сибирскую землю. Однажды из поездки отец не приехал — его привезли поздним холодным ноябрьским вечером, уже неживого и без подарков. В дороге он простудился и заболел. Дело дошло до горячки. Ни врача, ни фельдшера поблизости не оказалось, и Григорий Тимофеевич, как Лев Николаевич Толстой, умер в доме начальника станции, при вокзале небольшого городка. Было ему едва за сорок. После смерти мужа инженерша Анна Борисовна в родные края не вернулась. Благо, из хорошего ведомственного дома на Юго-Западной улице никто выселять её не собирался. Более того, железнодорожное ведомство назначило семье пенсию «за потерю кормильца». Денежного пособия хватало тридцатипятилетней вдове на содержание себя и детей. Сестра деда, Полина, была старше брата на пять годков. Достигнув совершеннолетия, похорошевшая, она вышла замуж за сына ссыльного поляка, родившегося в Сибири и названного на русский лад Сашей. Андрей застал ещё живым деда Сашу — балагура и любителя быть в центре любой компании. Умер он в середине шестидесятых. А баба Поля оказалась долгожительницей, не дотянув до векового юбилея четыре с половиной года. Дед же, Николай Григорьевич, пошёл по стопам отца. В шестнадцать лет его взяли посыльным в контору станции, собирались было отправить в железнодорожное училище, но тут разразилась Первая мировая война, и он попал, по ходатайству благосклонно относившихся к памяти отца железнодорожных чиновников, в училище другое — юнкерское. В училище и застали Николая Григорьевича обе революции 1917 года. Если после первой мало что изменилось в распорядке юнкеров, то после второй у командования вначале наступила растерянность: никто толком не знал, что такое делается в Питере и Москве. Занятия, однако,— и практические, и теоретические — продолжались, и последующие события — создание Добровольческой армии, восстание сосланных в сибирский плен чехов, словаков, а также встречающихся среди них румын и мадьяр — подтолкнули командиров к решимости: юнкера оказались в армии Колчака.
Несколько месяцев в конце 1918-го и начале 1919-го годов провели они в коротких боях, скорее, стычках с Красной Армией, с отрядами мятежных военнопленных, выбивали из деревень людей, прозванных партизанами и бандитами. Их рота и другие подразделения квартировали неделями в деревнях, недалеко, в десяти-пятнадцати верстах от железной дороги. К лету 1919 года подошли близко к станции, где жили мать и сестра Николая Григорьевича. Сопротивление партизан усиливалось, их агитаторы ночами расклеивали листовки на воротах домов и магазинов. Агитация не проходила даром, и в рядах военных сначала шёпотом, а потом громче стали спрашивать: «За что воюем? С кем воюем?» Однажды прибыл к ним специальный отряд. Люди эти держались особняком и уходили куда-то тихо, часто ночью или на рассвете. «Они выполняют особое поручение»,— доходили слухи до бывших юнкеров. А вскоре выяснилось: отряд выполнял карательные операции против местного населения. Выявляли сочувствующих партизанам, пытали и расстреливали. Как рассказывал Николай Григорьевич внуку, однажды, войдя в одно село, они обнаружили в одном из амбаров несколько окровавленных трупов замученных насмерть людей — мужчин и женщин, с вырезанными на теле пятиконечными звёздами. В ту же ночь несколько человек из их роты вместе с винтовками ушли из расположения и не вернулись. Их назвали дезертирами, предателями, уверяя, что они перешли к партизанам. Как выяснилось чуть позже, все они были родом из этих мест. Разговоры, однако, среди военнослужащих на разложение в их рядах дисциплины продолжались, а партизанское движение разрасталось, и уже ходили слухи, что солдаты и младшие командиры группами переходят на сторону большевиков. Брожения в умах начались и среди офицеров роты. А после того, как с десяток замученных трупов они нашли в очередном селе, стихийно возник митинг, и большая часть роты проголосовала за то, чтобы перейти к партизанам.
Рассказывая сыновьям и внуку об этом эпизоде своей жизни, Николай Григорьевич не вдавался в подробности, говорил, что они всей ротой оказались сначала в составе партизанского отряда, а потом некоторые из них пошли служить в Красную Армию и воевали до полной победы советской власти. До полной победы воевать деду не пришлось. Его, как бывшего железнодорожника, не то чтобы привлекли, а скорее отправили работать на станцию. А он и не был против. При новой власти восстанавливал повреждённые железнодорожные пути, ремонтировал паровозы. Вместе с ним и многие железнодорожники из числа служивших на станции до революции остались на своей прежней службе. После утверждения новой власти станция стала разрастаться. Построили дополнительные пути, расширили паровозные мастерские, переименовав их в депо, открыли вагоноремонтные мастерские, стали возводить кирпичные двухэтажные дома, выстроили новую общественную баню, клуб для железнодорожников. Вот эти два объекта — баня и клуб — особенно были дороги Николаю Григорьевичу. Инициативного молодого человека новая власть стала продвигать на руководящие места. Так, в середине двадцатых годов деда Андрея назначили заведующим железнодорожной баней, а в конце тридцатых — заведующим клубом железнодорожников. Уже работая завбаней, Николай Григорьевич женился. Как-то, зайдя в сапожную мастерскую набить подковки на свои всегда начищенные, сверкающие сапоги, бывший юнкер, красный партизан и уже потомственный железнодорожник, увидев красавицу — юную дочку сапожника Веденея, партизанившего вместе с ним, едва не лишился рассудка и уж точно — потерял покой. Девушку звали, как и его мать, Анной. Несмотря на то, что Аннушке не исполнилось и шестнадцати лет, Николай Григорьевич ждать не хотел и отправил к Веденею ближе к празднику Покрова Пресвятой Богородицы своих сватов. Веденей сопротивляться не стал. Сказал вначале, больше для порядку, что, мол, молода ещё замуж, но, глянув на жениха — стройного двадцативосьмилетнего заведующего баней в новом пиджачке, хромовых сапожках, подумал что-то своё и, махнув сразу обеими руками, словно отгоняя бесов, сказал: «Да ладно уж… Отдаю Нюрку Кольке. Садитесь к столу!» Со свадьбой не тянули — сыграли накануне ноябрьских праздников.
— Видишь, как батя женился? Даже не поухаживал за матерью,— говорил иногда в присутствии деда и бабушки подвыпивший Игорь.
— Как это не поухаживал? — возмущался дед.— Почти неделю ходил к воротам, чуть ли ночевал возле дома.
— Как же, ночевал он! — уже негодовала бабушка.— Дня три всего покрутился у дома. Меня караулил. К воротам даже не подпускал. Я было с полными вёдрами иду, а он нет чтобы принять вёдра, помочь,— встанет преградой и не даёт прохода. А мне тяжело, плечи болят — вёдра-то полные. А ему — хоть бы хны. Стоит себе — балаболит.
— Ничего я не балаболил! — отвечал дед.— Я замуж тебя звал. А вёдра свои могла тогда и поставить. Там скамейка хорошая была.
То, что скамейка хорошая, Андрей знал. Крепкий и по нынешним временам столетний дом этот находился на соседней улице, и жил в нём с семьёй брат бабушки Степан Веденеевич.
Николай Григорьевич привёл молодую жену в дом матери. Правда, жили они там недолго. С полгода. Новая власть хотя и хорошо относилась к своим партизанам, но вот сменившееся железнодорожное начальство всё-таки на хороший ведомственный дом имело свои виды. Заведующему железнодорожной баней предложили выстроить дом новый, а служебный отдать под жильё начальству паровозного депо. Домик на углу улиц Партизанской и Рабочей бригада станционных строителей возвела без малого за два месяца. Начали сразу после майских праздников и закончили в конце июня. Покраску полов и побелку сделали Анна Борисовна и Полина Григорьевна. Анна Веденеевна была тогда уже на сносях и, едва её привели в новый дом, родила сына. Мальчика назвали Николаем. Рождение сына и новоселье решили объединить в один праздник, и в воскресный июльский солнечный день в ограде нового дома, под молодой берёзкой и рядом с только что посаженным деревцем черёмухи собралась большая компания родных и знакомых. Установили большой сколоченный из досок стол, скамейки, и…
Начало традиции отмечать праздники «под берёзкой, у черёмухи» было положено именно в тот летний день 1926 года.
Правда, рождение второго сына, Евгения, отметить на свежем воздухе не пришлось. Родился он в декабре следующего года, за две недели до смены отрывного календаря, постоянно висевшего на одном и том же месте — в комнате под большой рамкой с семейными фотографиями. Зато третий сын, Игорь, тоже порадовал: появился на свет в августе, когда старшему, Николаю, исполнилось уже тринадцать. И снова было весело и шумно под разросшейся черёмухой в ограде дома Николая Григорьевича. За минувшие годы, от рождения первого сына до появления третьего, произошли некоторые события в семье партизана гражданской войны. И два из них, не считая печального — смерти Анны Борисовны в начале тридцатых годов, во многом повлияли на дальнейшую жизнь семьи. Глава семейства был переведён железнодорожным начальством на повышение — стал сначала заведующим железнодорожным клубом, а когда их село объявили городом, железнодорожники переименовали клуб в Дом культуры и издали приказ, по которому Николай Григорьевич назначался директором ДК. Это — первое и приятное событие. А вот второе стало совсем неприятным: на шестом месяце беременности Анна Веденеевна, переходя по узкому мостку через ручей, оступилась, упала и подвернула ногу. Падение это отразилось и на позвоночнике, и Анна Веденеевна, хотя и удачно потом родила и могла ходить, но до конца жизни передвигалась с трудом — опираясь на палочку или на стены дома.
А потом была война, названная Великой Отечественной. Николая Григорьевича оставили в тылу, определив его место работы как «стратегическое». Во всяком случае, так говорил дед, когда внук спрашивал его о войне. Но, став постарше, Андрей начал понимать, что деда, скорее всего, не взяли на фронт по возрасту. Работы в ДК железнодорожников во время войны было много. Через станцию шли эшелоны, некоторые задерживались на запасных путях по нескольку дней, и небольшой коллектив Дома культуры обеспечивал культурную программу. Вот тут и проявились в полной мере организаторские способности Николая Григорьевича. Он собирал по всему городу «артистов» — играющих на гармонях и балалайках стариков, поющих баб и старух и подпевающих им подростков, сам лично проводил репетиции и составлял концертные номера. Конечно же, это было сложнее, чем добывать уголь, дрова, музыкальные инструменты или — как раньше, в бане,— мыло для прачечной и машинки для стрижки в парикмахерскую. Но директор ДК справлялся. Много лет потом вспоминали участники тех концертов свои выступления и диву давались, как они могли в то время задорно петь и плясать — голодные, раздетые, ничего, кроме чая да редких обедов «за счёт предприятия», не получающие за свои выступления. А ведь могли. И мог Володька Зорин — ровесник старшего сына Николая (тоже участвовавшего в самодеятельности — поющего в хоре) — отплясывать вприсядочку и выделывать коленца. Кто его учил и где, для всех было загадкой, которую так и не разгадали, потому что, замеченный проезжающим в поезде и попавшим на концерт руководителем Краснознамённого ансамбля, уехал Володька в Москву и стал настоящим артистом. Отъезд Володьки Зорина под новый 1944 год имел три последствия для Николая Григорьевича. Первое — радостное: его наградили от имени начальника железной дороги Почётной грамотой «за подготовку кадров для фронта»; второе — с грустинкой: ДК лишился ведущего артиста; и третье — печальное: вслед за Володькой рванул в столицу его сын Женька. Рванул без предупреждения — собрал котомку, написал записку: «Еду бить фашистов» — и уехал на поезде-товарняке в западном направлении. Печальное событие ещё больше подорвало здоровье Анны Веденеевны; стал задумчивым и нередко бывал рассеянным после этого и сам Николай Григорьевич. Старший же сын Николай всю войну работал в вагоноремонтных мастерских, и когда осенью 1944 года стали призывать его ровесников, он, было, тоже собрался на фронт, но ему, как говорили тогда, «дали бронь». Так и остался отец Андрея работать в мастерских до конца своей жизни. Больше двадцати лет был дед Андрея директором ДК железнодорожников. Получил знак отличия «Почётный железнодорожник», трудовые медали. Не оставлял своей должности Николай Григорьевич ещё года три после того, как оформил пенсию. И не оставлял бы её, наверное, ещё лет несколько — начальство не желало лучшего директора, но за год до рождения Андрея случилось с ним несчастье. Его саданул рогом в живот одичавший соседский бык Султан. Разъярённый, долгое время находившийся на привязи бык, освободившись от пут, проломил загон и вырвался на улицу. Сломав изгородь, здоровенный бычара помчался по улице, свернул на площадку, где играли ребятишки. В это время Николай Григорьевич шёл с работы домой. Увидев бегущего быка, не растерялся — попробовал было его остановить. Схватил жердину с первой попавшейся изгороди и бросился навстречу разгневанному Султану, намереваясь напугать его и заставить остановиться. Но бык останавливаться не собирался, увернулся от жердины и, не сбавляя хода, подцепил директора Дома культуры на рога, протащил его метров семь и скинул у дороги. По разъярённому, не желающему усмиряться Султану открыли огонь стрелки военизированной охраны, когда он вырвался на перрон вокзала, разогнал пассажиров и пошёл было в атаку на паровоз и пассажирские вагоны. Бык был убит на железнодорожных путях, возле строящегося виадука. На то, как его вытаскивали на перрон с помощью канатов и колёсного трактора, а затем грузили на тракторную тележку, собрались посмотреть сотни любопытных. История эта долго была самой обсуждаемой в городе и даже была описана на страницах местной газеты. Николая Григорьевича же увезли сначала в железнодорожную больницу, сделали первичную операцию, а затем отправили в областной центр — в больницу дорожную. Султан задел рогом деду кишки, и некоторую часть их в больнице директору ДК удалили, поставив взамен, по самой передовой в то время технологии, искусственный заменитель — «капроновую кишку», как говорил сам дед. Операция прошла удачно, и хотя Николай Григорьевич вернулся из больницы худым и бледным, стал разборчив к пище, внешне он не выглядел больным. Ходил на рыбалку (один раз в половодье двое суток просидел на дереве, пока вода не ушла), ездил на лечение в Кисловодск. Время от времени деду выдавали в больнице направление «в область», и он уезжал на плановую операцию — по его выражению, «для замены или прочистки капрона». А дядя Женя пропал для семьи на долгие годы. Бабушка уже не думала увидеть его ни живым, ни мёртвым, молилась постоянно, ворожила, наливая в воду расплавленный воск, а затем, достав причудливую фигуру, разглядывала отражающуюся на стенке тень и плакала тихо. Грустил и Николай Григорьевич, когда речь заходила о пропавшем, родившемся не летом, как остальные его дети, а зимой сыне. Он давно знал пристрастие жены к разного рода гаданиям и молитвенным шептаниям. Ещё до войны она бралась заговаривать у малышей грыжу и успешно это делала. Николай Григорьевич вначале часто выражал недовольство, когда Анна Веденеевна бралась за очередной целительный сеанс, терпеть не мог, когда в его дом приходили больные женщины и приводили своих детей, но в конце концов смирялся, начиная понимать, что знахарство для Анны Веденеевны — её часть жизни, которая ему не принадлежит. А когда же вернулся сам после операции и месяца полтора ещё не мог выходить из дому, Анна Веденеевна стала лечить его травами и заговорами, и он почувствовал вдруг облегчение, поверил в её способности окончательно и больше не препятствовал жене.
За пятьдесят с лишним лет не было года, чтобы кто-то не собирался под теперь уже разросшейся и поднявшейся метра на полтора над крышей «браневика» черёмухой, у скромной и по-прежнему кажущейся молодой берёзки. И именины, и приезд родных, и разные праздники. А уж День железнодорожника особенно. Праздник железнодорожников всегда шумной компанией родственники отмечали только в доме Николая Григорьевича. Даже если была пасмурная погода, празднование не отменяли, а переносили в избу. Небольшая комната дедова дома удивительным образом вмещала в себя всех пришедших. За три составленных один к другому стола усаживалось до сорока человек. Андрей помнил эти шумные компании с первых своих сознательных лет. На праздники, или, как их называли взрослые, гулянки, приводили с собой детей. Двоюродные и троюродные братья и сёстры Андрея бегали из кухни в комнату, а если позволяла погода — играли во дворе и на огороде. Детей было много, но почему-то только одного Андрюшу ставили на табуретку и заставляли читать при всей честной компании разные стихотворения. А стихотворений он знал немало. Первые из них начал рассказывать, как только научился говорить, изумляя не только маму, папу, бабушку с дедушкой, но и всех, кто слышал его выступления: родных, соседей, знакомых. На маленького Андрюшу, декламирующего стихи и при этом живо размахивающего руками, приходили и даже приезжали посмотреть из ближайших деревень родственники, знакомые родственников, знакомые знакомых и соседей. Правда, не всегда пришедшим и приехавшим за десятки километров удавалось увидеть и услышать выступления юного декламатора. Андрюша, что называется, за просто так, по заказу («по заявкам», как говорил дед), не выступал. Трудно сказать, что соображал в четырёх-, пятилетнем возрасте мальчик, но взрослые, в первую очередь родители, заметили: юный чтец отказывается выступать, когда людей послушать его собирается немного, но охотно соглашается и даже вызывается сам, если вокруг него не менее десятка человек. Взрослые быстро нашли и причину феномена маленького Андрюши. Мать его, Валентина, между делом любила петь песни из кинофильмов и читать вслух со школы запомнившиеся строчки, а сынок, между прочим, их запоминал и, подрастая, начал сам воспроизводить услышанное и запавшее в память. Вот так вроде бы просто объясняли некоторые Андрюшин феномен, хотя они же были в растерянности и терялись с ответом на вопрос: а почему же другие дети и родные сестрёнки Андрея, также слышавшие с детства стихи и песни, не поступали так же, как он?
— Тут что-то особенное! — улыбаясь, будто зная разгадку, с гордостью за внука-первенца говорил дед Николай Григорьевич, потряхивая над головой указательным пальцем правой руки.
Некоторые захмелевшие родственники, забавы ради, пытались было переориентировать чтеца на пение. Первым, кто хотел этого, был его родной дядька — Евгений, воскресший и вернувшийся под крышу родного дома. Захмелев, он кричал иногда стоящему на табуретке Андрею:
— Давай песню!
И часть мужской компании подхватывала призыв:
— Спой, Андрюха! Выдай песню!
Поначалу Андрюша смущался, опускал голову и, спрыгивая с табуретки, уходил из комнаты, давая всем понять: петь он не будет и стихов сегодня читать тоже больше не намерен. Некоторые из компании, желающие продолжения выступления Андрюши, бросались вслед за ним — уговаривать, но Андрюша был непреклонен: отмахивался и не поддавался. Понимая, что концерт действительно окончен, компания возвращалась к тому, зачем собралась: к питию и разговорам. И всем уже казалось, что требование сменить чтение стихов на пение было лишь шуткой дяди Жени. Но время от времени на очередном застолье история с требованием песни повторялась и заканчивалась один в один — сорванным выступлением чтеца стихотворений.
Так было раза три или четыре, и, может быть, шуточки дядьки с компанией в адрес Андрюши вошли бы в привычку и останавливали бы каждое его следующее выступление, но однажды в ответ на призыв спеть чтец вдруг, сделав паузу, громко сказал:
— Я не Магомаев!
Этим неожиданным высказыванием, после минутной тишины, а затем дружного хохота компании, Андрюша дал понять всем раз и навсегда, что он выступает только в разговорном жанре. И долго потом родственнички во главе с дядей Женей гадали: сам ли Андрей придумал это сказать им, или его кто-то подучил? Подозрение падало на родителей, главным образом на отца, но ни отец, ни сын ни признаваться, ни оправдываться не желали. А мать же просто отмахивалась от вопрошавших:
— Ничего я ему не говорила. Он и сам умный: порой так скажет, что хоть на месте падай!
Выступления Андрюши на гулянках продолжались, и когда он стал школьником — учился в первом и даже во втором классе; ну а потом как-то сошли на нет. Наверное, мальчик подрос и не вызывал уже всеобщего умиления в компаниях. Его пробовали заменить подрастающими сестрёнками и братьями из числа двоюродных и троюродных, и даже родную сестру Олю ставили на табуретку, но такого успеха, какой имел Андрюша, кандидаты в его преемники у слушателей не достигали. «Не дотягивают»,— определял бывший директор Дома культуры железнодорожников, когда видел, как детишки мямлили что-то неслышное для остальных себе под нос или, бодро начиная, вдруг забывали слова, обрывали выступление и больше не рисковали.
— Андрюшка такой один! — гордо заявлял Николай Григорьевич на правах хозяина и старейшины рода всем своим гостям, главным образом глядя на сына Евгения.— С него толк будет. Не то что с некоторых. С малолетства по каталажкам мыкаться не будет.
Про каталажку-тюрьму дед говорил не для красного словца. За четырнадцать с лишним лет отсутствия на родине сын его Евгений, так и не добравшийся в 1944 году до фронта, но доехавший до столицы, дважды в этих самых каталажках успел побывать. В первый раз — когда он связался с беспризорной шпаной из числа, как и он, бегущих на фронт добровольцев-патриотов. Война заканчивалась, Красная Армия освобождала Европу, и сотни юнцов пятнадцати-, восемнадцатилетнего возраста, притормозив в Москве, сбивались в шайки. Патриотизм в их крови остывал, а желудок и подрастающий организм требовали пищи, и добровольцы начали промышлять по столичным вокзалам и рынкам, становясь уголовниками. Сын партизана гражданской и директора ДК небольшого городка в Сибири, понимая, что на фронт уже не попадёт, решил податься на родину отца, в Калужскую область. Добравшись до Киевского вокзала, он познакомился с двумя сверстниками-уральцами, те угостили его хлебом, печеньем, дали выпить водки, папироску и пригласили пойти на дело. В скольких делах он принял участие, Евгений ни родителям, ни родственникам не рассказывал, говорил только, что был пойман на месте преступления во время ночной кражи магазина в Замоскворечье, отдан под суд и отбывал первый срок в лагере уголовников, где-то под Подольском. Во второй раз Евгений Николаевич «топтал зону» в Калужской области, куда он всё-таки решил добраться, освободившись из лагеря. Но доехал только до Калуги, и то уже не вольным пассажиром, а в сопровождении двух милиционеров. В поезде он попытался стащить пиджак у соседа по плацкарте — как говорил, с толстым кошельком в кармане,— но далеко не ушёл. Его догнали в тамбуре лихие ребята-пассажиры, скрутили и выдали милиции. В общем, из четырнадцати проведённых вдали от родины лет восемь дядька Андрея провёл в неволе. В родительский дом он вернулся уже далеко не тем юнцом, что тайно уезжал на товарном поезде. Приехал хотя ещё и молодым человеком, но уже со зрелым взглядом на жизнь и уголовным прошлым. Зрелый взгляд его всегда цепко схватывал всё, что лежало без должного присмотра, и бедному Евгению стоило неимоверного труда сдержать себя, укротить руки и не прихватить чужую вещь. Сдерживать себя получалось не всегда. Как он сам потом признавался, несколько сумок и чемоданов он всё же «с умом, толком и расстановкой» стащил у пассажиров-ротозеев на вокзале. Вещи прятал в лесу, часть из них продавал барыгам или менял на водку и самогонку. Пил он мало, но иногда крепко, и однажды, потеряв бдительность, попался, предлагая краденый пиджак (снова пиджак!) на базаре. На базарного барыгу, которому дядька предложил пиджак, как оказалось, уже положили глаз милиционеры, заподозрив его в торговле спиртным. И едва Евгений, договорившись о цене, отдал мужичку пиджачок, взяв взамен две бутылки самогона, и причастился в закутке стаканчиком, как появились трое в милицейских фуражках, подкатила машина, и продавец и покупатель поехали в отделение. Там выяснилось, что пиджачок ворованный, есть заявление пассажира о краже, и…
И уголовное прошлое дяди Жени приобрело форму настоящего и будущего ещё на шесть лет. А Андрей подрастал, принимал и познавал окружающий мир, начиная понимать, что жизнь не ограничивается их квартирой в большом деревянном тринадцатиквартирном доме, домом деда с огородом и черёмухой, школой. Что где-то есть большие города и широкие реки, и одна из рек называется Леной, и там, на её берегу, отбывает срок его дядька Евгений. Не один раз Андрюша был свидетелем, когда дед, отвечая на вопрос, где его средний сын, говорил:
— На Лене, лес пластает…
Несколько раз Андрей находил на карте эту большую сибирскую реку, тянувшуюся по Иркутской области и Якутии, и старался представить, на каком её участке может готовить лес его дядька.
Последний срок дядя получил, когда Андрей был дошкольником, а вернулся — племянник перешёл в пятый класс. Андрей запомнил тот день летний день, когда дядька пришёл к ним в гости в пятиэтажный дом, где они тогда жили, что стоял рядом с новым зданием госбанка, между железнодорожной больницей и шпалозаводом. Пришёл с подарками, на вид уставший, но радостный, в сопровождении подвыпивших деда и Игоря. Запомнил Андрей, как они все стояли тогда на балконе, взрослые о чём-то громко говорили. С балкона и из окон третьего этажа были видны очистные сооружения шпалозавода и большая труба, из которой зимой и летом стекала мутная, отливающая зелёными и синими бликами вода. Стекала прямо в пробегающий ручей, а оттуда в небольшое озеро, в котором, по словам деда, когда-то водилась рыба и, до появления шпалозавода, садились у берега пролетающие утки. Гладь и рябь озера, сколько помнил Андрей, всегда были мутными, а берега каждый год всё больше зарастали камышами. Дядька смеялся, шутил, говорил с блеском в глазах о том, что наконец-то понял жизнь и ошибок молодости не повторит. Отец Андрея кивал ему, давая понять, что, мол, верю и со всем, что говоришь, соглашаюсь. Кивали словам дяди Жени, показывая, что тоже соглашаются с ним, и мать Андрея, и младший брат отца — Игорь, и только Николай Григорьевич, видимо, не разделял их оптимизма. Улыбался, где-то кивал, но Андрей заметил: дед грустит, думая о чём-то и переживая.
О чём грустил тогда, в тот запомнившийся Андрею день, дед, внук так и не узнал. Если о дяде Жене, то напрасно. Последний срок действительно изменил дядьку. А может, возраст сказался, и стал Евгений Николаевич мудрее, и больше он опрометчивых поступков не совершал. Поумнел, в общем. Устроился на работу: сначала в строительно-монтажный поезд, но, быстро смекнув про выгоду, перебрался слесарем на мясокомбинат, одаряя иногда родственников редкими сортами колбасы или сортами обычными, но по сниженным ценам. Женился. Жена была не только его ровесницей и работала там же, на мясокомбинате, но и звали её так же — Женей. Тётя Женя появилась в поле зрения Андрея ещё при жизни его отца. Жила она в пригороде, там, куда через несколько лет повезёт впервые Андрей Алёну и где сохранилась единственная в районе церковь. Туда и переехал жить дядя Женя. Правда, церквушка его не интересовала, а вот завод по производству технического спирта, называемый гидролизным…
Сам дядя спиртиком не баловался, но, покупая его у заводских дельцов по самым низким расценкам, разводил его до сорока градусов и продавал под видом водки особо жаждущим после закрытия и до открытия вино-водочных магазинов. Он по-прежнему не дружил с законом, но был осторожен и не попадался. Через несколько лет семейной жизни он уговорил уже немолодую жену бросить работу, продать скромный домик и перебраться в город, что стоял западнее по Транссибу, на берегу большой сибирской реки и назывался Енисей-град. В Енисей-граде дядюшка сначала сам устроился сантехником в ЖКО, затем помог устроиться в эту же контору тётушке, определив её дворником, и добился служебного жилья в двухэтажном деревянном домике, который года через два пошёл под снос, и, естественно, все жители его были переселены в новые благоустроенные квартиры, которые уже не считались служебными.
Новое жильё дядя с тётей получали после возвращения Андрея из армии, накануне его знакомства с Алёной. И здесь, смекнув о выгоде, дядя Женя через мать зазывал Андрея к себе, обещая устроить на работу и прописать. Если бы Андрей согласился, то в результате сноса они получили бы двухкомнатную квартиру. Андрею в то время было не до дядиных идей и переездов, и он проигнорировал предложение.
— Зря,— сказал при встрече ему дядька,— имел бы своё право на жильё.
Тогда Андрей и эти слова дяди пропустил мимо ушей.
Бабушка разлила по тарелкам пельмени с дымящимся бульоном и пригласила внука с дедом к столу. Едва сели, послышался стук ворот, лязганье металлического затвора.
— Ну вот… Идёт… — пробурчал дед, имея в виду Игоря.
И действительно, дверь широко отворилась, и в проём её не вошёл, а влетел младший брат отца.
— Андрюха! Здорово, племяш! — едва прикрыв за собой дверь, бросился к племяннику дядька.
— А дверь кто затворять будет? — прикрикнул на него дед, сидевший ближе всех к двери.— Не лето на дворе!
— Ой, прости, батя, прости! — едва успев пожать руку вставшему навстречу дядьке Андрею, Игорь развернулся, подскочил к двери и с силой потянул её на себя.— Ну вот, мороз больше не пролезет.
Дед молча почерпнул на ложку несколько пельменей. Было видно: он недоволен, и в первую очередь тем, что Игорь выпивши.
— Ну чё ты, батя, ворчишь всё? Недоволен… Всё нормально. По весне, ближе к маю, дом начнём ремонтировать. Фундамент подниму… — Игорь подставил табуретку к столу, сев между отцом и племянником.
— Поднимешь ты!..
Николай Григорьевич поднялся, взял свою тарелку и понёс её в комнату. Сел к столу там, давая понять, что не собирается разговаривать с пьяным сыном.
— Вот ты!..— изумился Игорь.— Сказал, подниму — значит, подниму. Ребята помогут с работы. Андрюха вот придёт. Придёшь, Андрюша?
Андрей кивнул.
— Ну вот… — вздохнул Игорь, глядя то на поставленную перед ним тарелочку с пельменями, то на Анну Веденеевну.
Было видно: он не остановится на выпитом сегодня.
— Сделаете вы… — снова заворчал из комнаты дед,— пять лет уже каждое лето талдычит: подниму, подниму фундамент, а как лето…
Игорь хотел что-то ответить отцу, но Анна Веденеевна одёрнула его за рукав, и он, махнув рукой, стал есть пельмени.
Горячие пельмешки, в меру поперчённые, с плавающим в бульоне лучком, так пришлись по вкусу Андрею, что он не отказался от добавки. Не отказался от дополнительной поварёшки и Игорь, уже успокоившийся и замолчавший. Пришёл за добавкой и дед, тоже уже спокойный и даже улыбающийся. Улыбался дед, глядя на то, как аппетитно управляется с бабушкиным кушаньем внук.
— А нет ничего вкуснее бабушкиных пельменей, правда, Андрюха? — спросил он внука, подмигнув.
— Правда,— согласился Андрей.— Я, в армии когда был, часто вспоминал бабушкины пельмени.
— И я вспоминал,— оторвался от тарелки Игорь.
— Дрова-то дома есть? — спросил дед внука, помня, что тот два дня назад приходил за дровами, жалуясь на то, что обещанную машину дров ему не везут уже две недели.
— Да пока не привезли… — вздохнул Андрей.
— Ну, выбери там с поленницы сухеньких да увези саночки,— разрешил дед.
Андрей кивнул.
— Я помогу тебе,— сказал Игорь, когда с пельменями и чаем с черничным вареньем было покончено и Андрей стал собираться.— Выберу хороших полешек.
Попрощавшись с дедом и бабушкой, в сопровождении дядьки Андрей вышел во двор.
Солнышко, наконец-то пробившееся из-за туч, отражаясь в белизне снега, сразу заслепило глаза.
— Разгулялся денёк-то,— сказал Игорь и, загнав собаку в будку, проводил племянника под навес, где в несколько рядов были уложены наколотые дрова.
— Давай санки, сейчас с верхом нагрузим,— сказал дядька и, не дожидаясь, когда Андрей возьмётся за верёвочку больших кованых санок с кошёвкой, сам подтянул стоявшие тут же санки ближе к дровам и стал укладывать поленья.
Наложив приличную горку, Игорь перетянул дрова верёвкой в трёх местах — повдоль и поперёк — и вручил верёвочку от саней племяннику:
— Ну вот. Вези.
Он проводил Андрея до ворот.
— Жаль, тебе сейчас нельзя пить,— вздохнул Игорь, открывая ворота.— А то бы бражку попробовали. Третий день уже пошёл, как поставил. Не хотел начинать, но тут у Альки водки принял, добавить требуется. А чё мне? Два выходных впереди… — то ли перед племянником, то ли перед собой начал оправдываться Игорь.
— Да нельзя мне… — сказал Андрей.— И лечусь, и неохота…
— Ну и правильно,— сказал Игорь, открывая ворота пошире.
— Ладно, пойду,— сказал Андрей, натягивая верёвку санок и стараясь осторожно выкатить их через неширокие ворота.
Однако выйти он не успел. Едва Игорь распахнул ворота, как из-за палисадника на тропинке появились Стас с приятелем.
Двоюродный брат Игоря и тоже дядька Андрея, Стас последнее время жил одиноко, сменил несколько мест работы, нередко был гостем «браневика». «У него нюх на брагу,— говорил Игорь Андрею.— Только поставлю — он тут как тут. И откуда узнаёт только?»
Вот и сейчас Стас не промахнулся.
— Во-о! И Андрюшка тут! — обрадовался Стас, пожимая руки племяннику и брату.— Здорово, Игорь!
— Да здоровее, чем ты, видали! — сказал Игорь и спросил лукаво: — Ты к матери?
— Зачем к матери? К тебе! Говорят, у тебя брага есть.
— Кто говорит? — спросил серьёзно Игорь.— Никто тебе сказать не мог. Наобум идёшь. Так вот: брага только вчера поставлена, и это просто сладкая вода. Приходи послезавтра. Я вечером с работы приду, и попробуем.
— Дай сейчас хоть по кружке,— не сдавался Стас.— Мы с Виталей помираем с похмелья.
— Ну, это не ко мне, это в магазин… Выше по Партизанской… — сказал Игорь.
Он явно не был настроен угощать брагой Стаса с приятелем.
— Ну братуха, Игорёк. Ну вспомни: я ж тебя не один раз выручал… — взмолился Стас.— Ну хоть по кружечке. Вот и Андрюшка с нами посидит…
— Я не могу,— сразу отреагировал Андрей.— Мне сегодня к врачу надо… Ещё и за ребёнком потом в детский сад…
— Ты что, от запоев лечишься? — спросил Андрея до того молчавший Виталий.
— Да вроде того… — кивнул Андрей.
— В железнодорожной? — снова спросил приятель Стаса.
Андрей кивнул ещё раз.
— Давно?
— Две недели как на сеансы хожу.
— Пора разряжаться,— сказал со знанием дела Виталий.
— Нет, нет, нет! — замотал головой Андрей.
— Да не в том смысле. Я тебе не про выпивку говорю,— улыбнулся Виталий,— не бойся ты так. Начинай пить капустный рассол. Хорошей квашеной капустки, солёной можно, ешь каждый день помаленьку, и тетурамчик рассосётся. Понял?
Андрей кивнул.
— А у меня есть капуста. Хорошая. Хочешь, Андрюха, угощу? — сказал вдруг Игорь.
— Вот-вот! — обрадовался Стас.— Пошли. Андрея капустой угостишь, нас брагой, и посидим хорошо. А то держишь в воротах. Не май же на дворе. Замёрзли уже.
— Пойдём? — сдавая, казалось, ещё минуту назад незыблемую позицию, предложил Андрею Игорь.— Посидишь с нами с часок, капусты поешь…
— Ну нет. Не сейчас. Дел много,— стал отказываться Андрей, в душе сомневаясь: а может, зайти, посидеть с мужиками, поговорить, время ещё есть, но, глянув на санки с дровами, решил всё же не идти.— Печку дома топить надо. Алёнка на смене, Саньку забрать…
— Ладно,— согласился Игорь.— Отдохни от выпивки, займись лучше творчеством, а мы пойдём брагу пить.
Он пожал руку Андрею. Стас и Виталий обрадованно и спешно тоже стали прощаться с ним, помогли выкатить санки на дорогу и махали вслед, пока он не вышел на Партизанскую улицу.
Андрей пошёл по краю проезжей части. Улица в этом месте проходила через ручей, берега которого были заболочены, и не имела пешеходных дорожек. В разгар дня на этом участке пешеходу нужно было быть осторожным: грузовые автомобили шли едва ли не сплошным потоком, и нередко приходилось идущему пешком останавливаться и даже сходить на обочину, чтобы пропустить автотранспорт. Особенно неприятно было это делать зимой, когда по обочинам лежал глубокий снег. Но на этот раз Андрей удачно проскочил неудобный участок, встретив лишь пару навстречу идущих «Магирусов». Ну, вот уже и улица Суворова, налево — городская площадь, направо — военкомат, прямо — узел связи с электронными часами, дальше — железнодорожная баня, и наконец — родная четвертушка.
Проходя мимо узла связи, Андрей глянул на часы. Они показывали начало второго: день был в самом разгаре. Выгрузив поленья в сенцах, Андрей занёс охапку дров домой, положил у печи.
«Рано ещё, наверное, топить,— подумал он.— До шести часов всё тепло выветрится. Часа через два растоплю, а пока до больницы схожу. Чем раньше вколют укол, тем быстрее отмучаюсь».
Железнодорожная больница была недалеко. Её территория начиналась сразу за стадионом ПТУ. Между двумя заборами — училища и больницы — Андрей пошёл по улице имени Валентины Терешковой к поликлинике.
Возле кабинета нарколога сидели несколько человек. Андрей занял очередь за бывшим помощником машиниста Лаповым, переведённым по причине прогулов и пьянства в подсобные рабочие на строительство нового цеха локомотивного депо. С Лаповым Андрей несколько раз работал в одной смене, и, было дело, выпивали они после работы пару раз. В общих чертах историю болезни помощника машиниста Лапова, приведшую его к наркологу, Андрей знал, как и Лапов знал историю болезни Андрея.
Врач-нарколог Галина Георгиевна пациентов долго не задерживала. Кому укол, кому таблетка, два-три общих вопроса, и — следующий. Пациенты заходили в кабинет, не снимая верхней одежды.
— А можно мне укол сегодня пропустить? — спросил врача, войдя и поздоровавшись, Андрей, не надеясь получить согласие.
— Что, тяжело? — глянула сквозь стёкла очков на пациента Галина Георгиевна.
— Тяжело,— вздохнул Андрей.— Ногу тянет потом, спать не могу… А мне теперь по городу бегать приходиться — вызывать людей на смену.
— А выпить не тянет? — спросила врач, глядя Андрею в глаза.
— Нет! Что вы! — восторженно заговорил Андрей, не отводя глаз.— Я теперь даже запах спиртного не переношу! Один на меня дохнул в автобусе два дня назад, так меня чуть прямо там не вырвало.
— Ну, это хорошо,— одобрительно кивнула Галина Георгиевна.— Так и должно быть. Ладно, пойду тебе на уступки: пропустим один укол. Придёшь послезавтра, а там посмотрим.
— Спасибо! — засветился Андрей.
— Спасибо скажешь через год после лечения, если продержишься, все искушения преодолеешь,— сказала нарколог, провожая его до двери.
Андрей вышел за территорию больницы, раздумывая: идти домой или…
«Может, до матери сходить? Зайду, попью чаю, а потом — домой, печку топить».
Он знал, что мать сейчас на работе, но дома должна была быть сестра Лена — студентка медицинского училища. Дом матери находился среди десятка других пятиэтажек в районе жилой зоны завода по ремонту дорожно-строительных машин, называемой заводским посёлком. Туда и решил идти Андрей.
Он пошёл по пешеходной дорожке мимо больничного забора, но теперь уже со стороны улицы Гагарина — одной из главных автомобильных и пешеходных артерий городка. Главной она была по правую сторону железной дороги, если ориентироваться по направлению на столицу. По левую сторону от железной дороги, разделяющей город на две части, была другая главная улица — Кирова. Её официально считали центральной городской, ибо вдоль неё располагалось несколько административных зданий, включая районный совет, райисполком и райком партии. Но городской совет, горисполком и горком партии находились на правой стороне города, едва ли не на его окраине, напротив, не так давно сооружённой здесь площади, объявленной центральной городской, как положено, с памятником танку Т-34 и трибуной для руководителей города. Площадь оживала дважды в год, в мае — первого и девятого числа. Пестрела флагами в День солидарности трудящихся и содрогалась от поступи военных на День Победы. В эти дни оживали и многие улицы города. Колонны двигались от райисполкома по Кирова, потом мимо стадиона и парка уходили в тоннель под железной дорогой, выныривали на свет возле дома отдыха локомотивных бригад и шли по улице полководца Суворова, пересекая улицу космонавта Гагарина, на городскую площадь. На улице Гагарина, помимо больничного забора, каменного гастронома и ряда кирпичных двух-, трёх- и пятиэтажных жилых домов, ничего административного не было, но все жители правой стороны города, включая руководителей, считали её главной. До Октябрьской революции, да и после, вплоть до тридцатых годов, улица эта называлась Харинской, по фамилии сибирского купца, имевшего дом в начале улицы и лихо пролетавшего на пролётках и бричках вдоль по Харинской. Была улица с тех ещё времён всегда ухоженной и выглядела достойнее других. В тридцатых годах Харинскую назвали именем всем известного героя гражданской войны, однако вскоре бывший командарм Красной Армии попал в немилость, и улица получила имя другого героя борьбы с белым движением в России; но не прошло и полгода, как и этот командир-орденоносец был объявлен врагом народа, лишён наград и расстрелян. Власти города быстро дали улице нейтральное название, переименовав в Широкую. Улица на то время действительно была шире всех других улиц правой и левой частей города и более двадцати лет официально именовалась Широкой, хотя в народе звалась по-старому — Харинской. И только когда в космос полетел Юрий Гагарин, решение властей назвать бывшую Харинскую именем первого космонавта Земли совпало с энтузиазмом населения. Новое название сразу прижилось и начисто вычеркнуло все бывшие. Через пять лет после последнего переименования пересекающей Гагарина улице Шлакоблочной решено было дать имя первой женщины планеты, взлетевшей в космос, и теперь Андрей, выходя из дома, нередко шёл по Терешковой до Гагарина, чтобы там, на перекрёстке улиц космонавтов, решить для себя, по какой дороге идти ему дальше.
И вот он шёл в три часа пополудни двенадцатого января 1983 года по улице родного городка, носящей имя Гагарина. Прошёл вдоль больничного забора, мимо пятиэтажек, мимо дома его детства и ранней юности, вышел было уже к ручью, называемому теперь Креозоткой, и вдруг решил свернуть на бывшую Спортивную и зайти к дому матери с другой стороны.
Улица Спортивная, как и Транспортная, и ещё несколько других, появилась в городе после того, как в состав населённого пункта перешли постройки, а если точнее, бараки бывших поселенческих зон политических ссыльных. Зоны закрыли, политических отправили домой, а бараки передали городу. Бараков было много, они занимали приличную территорию вдоль железной дороги от шпалозавода до железнодорожного вокзала, подступая к улице Гагарина. Осталось на этой площади и здание управления зоной. Военное начальство сменили гражданские руководители (в большинстве — бывшие военные), а в бараки вместо подневольных поселили молодых строителей. Поскольку вольные строители занимались тем же, чем и до них бывшие жители бараков,— строили железнодорожные пути, структура в целом не поменялась, изменили только название организации: зашифрованной казённо-номерной дали романтическое имя — «Ангарстрой», а безымянным проулкам между бараками придумали названия, объявив их новыми улицами города. Одна из них почему-то стала Спортивной. Именно на ней построили первую в городе пятиэтажку, в которую поселили лучших строителей «Ангарстроя», в числе которых оказалась мать Андрея. Переезжая в новый дом накануне пятидесятилетия Октябрьской революции, отец отметил, что «не прошло и пяти лет, как они снова заехали на территорию зоны», имея в виду то, что семейная жизнь их начиналась в одном из бараков по улице Шлакоблочной. Андрей помнил некоторые моменты из барачной жизни: небольшой огородик под окном; продуктовый магазин с торца одного из бараков, возле которого всегда толпился народ; длинный, плохо освещённый барачный коридор, по которому уходила однажды в больницу мать, спрашивая их, детей — сына Андрея и дочь Ольгу:
— Ну, кого вам принести: Лену или Лёню? Братика или сестрёнку?
Андрей кричал:
— Лёню! Лёню!
Ольга говорила, как всегда, тихо и со слезами, не в силах перекричать брата:
— Лену, Лену…
И, освещая тусклый коридор радостными улыбками, через несколько дней мать с отцом принесли домой Лену. Было это почти двадцать лет назад.
А улица Спортивная полностью оправдала своё название, когда в первую городскую пятиэтажку въехали дети ангарстроевцев. В первое же лето на пустыре образовалось футбольное поле нестандартных размеров, с нестандартными воротами на нём, запрыгал по земле и молодой травке мяч, и… Через два года образовалась дворовая футбольная команда «Заря», стойко отстаивающая честь двора на своём поле, а когда приходилось, то и в разный уголках города. Ещё через два сезона «Заря» приняла участие в городских соревнованиях на приз «Кожаный мяч» и заставила считаться с собой известные детские команды города, упорно продвигаясь к пьедесталу. Сыграв нулевую ничью в финальном матче с не знающим поражений «Сибиряком», переиграла его в серии одиннадцатиметровых ударов. Правда, к тому времени улица юных футболистов уже не называлась Спортивной. В канун очередной годовщины Октябрьской революции ей дали имя полузабытого командира местных партизан, под командованием которого сражался с колчаковцами дед Андрея.
Андрей улыбнулся, вспомнив футбольное детство и то, как он, продолжая традицию взрослеющих футболистов «Зари», набирал в команду двенадцати-, тринадцатилетних ребятишек из ближайших домов. Благо, город рос, появлялись новые пятиэтажки, в новых домах подрастали новые футболисты. Ещё два сезона, до ухода Андрея в армию, «Заря» была лидером детского футбола в городе, занимая в соревнованиях только первые места. Андрей был тренером на детских турнирах и игроком на юношеских. Юношеская сборная города, в составе которой он играл левого полузащитника, заняла четвёртое место на первенстве области: начав турнир с впечатляющих побед, неожиданно, владея большим преимуществом, обидно проиграла в полуфинале по пенальти и, расстроенная, затем уступила игру в матче за третье место явно более слабому сопернику. Тем не менее взрослые футбольные разряды молодые ребята получили, и Андрей уходил в армию спортсменом-разрядником. Правда, и его спортивный разряд, и его футбольные способности остались невостребованными в течение двух армейских лет. Служил он в дальнем полку, у границы, и утешением было то, что солдатам разрешали играть в футбол в свободное от службы время. А после армии Андрей уже больше времени отдавал творческой стороне своей жизни, разделяя её со стороной бытовой, потом семейной и, нередко бывало, праздной. Первые два года он играл в местных командах, с одной — «Локомотивом» — даже выиграл кубок отделения железной дороги, но уже той первой детской любви к футболу он больше не испытывал.
Внизу бывшая Спортивная улица заканчивалась дорогой, ведущей к новому микрорайону. Когда-то здесь, за частными домами, начиналась полевая дорога. Она шла мимо пшеничных полей к лесу и Грибановой горе, названной так по имени ещё одного местного богатого человека, имевшего там до революции заимку. На эту гору ходили в конце мая почти все ребятишки их двора. Пили воду с родника, пекли прошлогоднюю картошку на костре. А ближе к августу «на Грибашку» водила Андрея с сестрой мать — «по грибы да по ягоды». Про ягоды Андрей не помнил, а вот с грибами домой они возвращались всегда. Не зря, наверное, гора всё-таки называлась Грибановой.
По бывшей Спортивной Андрей снова вышел на Партизанскую, теперь уже в самом её окончании. Последний дом заканчивался за Креозоткой, на горке, и сразу за ним улица обрывалась, упираясь в небольшую Шпалозаводскую улицу, за которой уже начинался пятиэтажный заводской посёлок. В общем, Партизанская улица вела Андрея и к своему дому, и к дому матери, и к дому деда.
Проходя через мостик над ручьём, Андрей вспомнил недалёкое время, когда они засиживались допоздна за бутылочкой-другой с другом Хилем, а потом Гена провожал его домой. Проводы обычно затягивались до дома Андрея, от крыльца которого шёл уже обратно провожать Гену Андрей. Бывало, дело заканчивалось уже на рассвете, вот на этом самом мостике через Креозотку, по подсчётам Геннадия, являющимся серединой пути от Гены к Андрею, и наоборот.
Мысль о друге неожиданно приняла реальную окраску: едва Андрей вступил в окружение пятиэтажек, как из подъезда одной из них не вышел, громко хлопнув дверью, а выплыл Хиль.
— О-о-о! — увидев Андрея, приплясывая, с распростёртыми руками, держа в одной из них разводной ключ, а в другой верхонки, стал подходить к нему Гена.— Андрюха! Сколько зим…
Чёрная кроличья шапка Геннадия была сдвинута набекрень, лицо растянулось в улыбке, смолистые усы-скобочки приняли на физиономии форму буквы «П», которая в старом русском алфавите имела название «покой». Покой и радость выражала вся фигура сантехника завода по ремонту дорожно-строительных машин. Андрей ещё на подходе друга догадался, что тот уже принял какое-то количество спиртного, а когда попал в объятия Хиля, понял, что тот не на шутку пьян.
— Андрюха, дружбан! Сто лет тебя не видел! Ты где пропал? Спрашиваю у твоей матери: мол, где, а она толком ответить не может.
— Да здесь я… Куда ж мне деваться?..— осторожно убирая с плеча руки Хиля, сказал Андрей.
— Ну и хорошо, что здесь! — Гена легонько ударил ладонью в плечо друга и неожиданно пригласил: — Пошли сейчас ко мне. Я тут закалымил немного у одного инженера: коньяк французский, крабы в банке, икра, шоколад. Он по загранкам мотается. Привёз импортную сантехнику: смесители, краны… Я ему поставил. Прикинь: никого не позвал… Меня! — Гена сунул ключ в карман телогрейки и хлопнул себя в грудь.— Позвонил на работу, отпросил у мастера. Нет, не отпросил, чё я говорю, наряд оформил и привёз на «жигулёнке». Я ему за час всё сделал — всю работу провернул. Теперь до завтра свободен. Ну ты же меня знаешь: просто так понты колотить я не буду. Всё оформил ему как надо. И он молодец — угостил меня по полной программе и с собой ещё дал…
— Хорошо,— сказал Андрей, подумывая, а не проводить ли ему Гену до дома.
— Пойдём, проводишь,— снова обнял его за плечо Хиль.— Я один сейчас. Надюха на работе, дети вечером со школы придут, они у меня обе в продлённую группу ходят. Пойдём, посидим спокойно, как раньше. Вспомним молодость!
— Я ж в завязке, Ген… — вздохнул Андрей.— Прохожу курс лечения. Сейчас в самом его эпицентре.
— А я что, тебе пить предлагаю? — Геннадий развёл руки.— Посидишь рядом, пока я пить буду, а ты крабов попробуешь, чаю попьёшь…
— Ладно,— кивнул Андрей, и они пошли к дому Хиля.
Дом Хиля был тут же — за следующей пятиэтажкой. Жил он здесь с семейством третий год, а до того делил жилплощадь с тёщей в деревянном трёхквартирном доме недалеко от территории завода, имея огород и отдельный вход в свою отдельную комнату и отдельную кухню. Именно там частенько случались застольные встречи Гены и Андрея (иногда с подключением тёщи), заканчивающиеся, как правило, затемно, и именно оттуда шёл Хиль каждый раз провожать друга. Несколько встреч было и в новой квартире Гены. Андрей помогал ему с переездом и потом бывал не однажды, но долгих застолий уже не получалось. К тому времени друзья трудились на разных предприятиях, что, скорее всего, и было причиной их теперешних нечастых встреч.
Дома, в тепле, Гену развезло ещё больше. Он не успел даже налить коньяк из французской бутылки, а его уже повело. Резать сало, открывать крабов и наливать коньяк пришлось гостю. Андрей усадил хозяина за кухонный стол, поставил перед ним наполненную рюмочку.
— Давай пей да поспи ложись, а я чуток посижу и пойду. К матери зайду ещё.
— Ничего я спать не буду! — встрепенулся вдруг утухший было Гена, обвив длинными пальцами рюмку с коньяком.— Наливай себе чаю!
Андрей налил чаю, сел напротив.
— Ну, за тебя, дружбан! — сказал тост Хиль и опустошил рюмку.
— Будь здоров,— ответил Андрей, подцепив на вилку крабовое мясо и протягивая другу.
Друг закусил прямо с вилки, прожевал, потёр руки.
— Эх, Андрюха! А помнишь, как мы, бывало…
— Помню… — подтвердил Андрей, действительно вспоминая дни трёх-, четырёхлетней давности: и беседы за столом у Гены дома, и выпивки в заводском скверике, а то и на травке возле заводской столовой после получек, и путешествие в вечернее время в железнодорожный ресторан, и хождения вместе с Геной на стадион.
Особенно памятным был поход в ресторан. Андрей тогда ещё не был женат и однажды нежарким летним вечером решил заглянуть к другу. Друг был на огороде, занимался поливкой из шланга подрастающих овощей. Друзья постояли немного у калитки, выяснив, что у Андрея есть пять рублей, а у Гены пятьдесят копеек. Дома, конечно, у Гены было больше, но он домой идти не хотел, предчувствуя: если зайдёт, то жена и тёща обязательно дадут ему новое огородное задание. Гена трудился в огороде налегке — в брюках и тапочках. Оголённый торс его был бронзовым от загара, грудь — волосатой. Хиль одной рукой то поглаживал себе грудь, то разглаживал смоляные усы, а другой держал поливочный шланг. С утра и почти весь день было прохладно — потеплело лишь к вечеру, но Андрей, выходя на прогулку, на всякий случай оделся с запасом — на олимпийку набросил ещё и пиджачок. Гена прикинул пиджачок на себя. Костюмчик приятеля оказался ему коротковат как по длине, так и в рукавах, но это не смутило старшего товарища — у него уже созрел план. Пока Андрей обходил огород, Гена скрутил шланг, осмотрелся; убедившись, что за ним не наблюдают, перелез через невысокий заборчик за туалетом. Друзья — Андрей в олимпийке, а Гена в его пиджаке,— отправились прямиком к автобусной остановке. Понимая, что специализированные водочные магазины уже закрыты, а работающий до десяти вечера гастроном торгует только сухим вином и дорогим коньяком, они логично решили ехать в открытый до часу ночи вокзальный ресторан.
В начале девятого вечера молодая кондукторша автобуса, уже не чувствуя ног, сидела неподвижно на первом сиденье, лицом к салону, и редкие пассажиры шли с оплатой к ней. Друзья уселись на заднее сиденье «ЛиАЗа», и Гена, достав из грудного кармашка Андреева пиджака заводской пропуск, помахал кондукторше: «Проездной!» Та отвернулась, давая понять, что ей всё равно.
Гена решил зайти в здание вокзала со стороны перрона:
— Пусть они думают, что мы с поезда.
«Они» — это и работники ресторана, которым, как полагал Андрей, было всё равно, с поезда они или нет,— лишь бы платили, и дежурный наряд милиции, которому всё равно не было, ибо ходили слухи, что загреметь в милицию подвыпившему человеку на вокзале проще, чем где бы то ни было в городе. «Ребята сейчас на хозрасчёте,— помнится, пояснял одноклассник Андрея, белокурый Пантелеев.— За каждого доставленного и оформленного пьяного им по три рубля платят. Вот и стараются: кто больше натаскает за смену. И ходить никуда не надо: магазины закроются — люди сами на вокзал к ресторану идут, а тут эти охотники. Бамц! — и ты на нарах ночуешь. Я это хорошо знаю: сейчас там бывший наш корешок с посёлка „5-й километр“ зажигает сержантом. По кличке Кунька». Попасть к Куньке и ночевать на нарах Андрей с Геной не хотели, да и трезвые навряд ли бы ночевали там, но слышали, что уж очень хитрыми были вокзаловские менты — пропускали людей в ресторан беспрепятственно, а сами караулили у выхода. Бывало, опять же, по слухам, Кунька и его сослуживцы выявляли выпивших, заставляя дышать им в лицо. В общем, Гена решил подстраховаться, и приятели, обогнув здание вокзала, зашли в ресторан со стороны перрона. Ресторан был открыт. Ни Куньки, ни других милиционеров в обозримом пространстве вокзаловского интерьера не было, и друзья, потянув на себя большую тугую ресторанную дверь, оказались в питейном заведении. Мог ли тогда подумать, представить себе Андрей, что через полтора-два месяца здесь же, на вокзале, недалеко от ресторана, подвыпивший, не боящийся ни Куньки, ни ночёвки на нарах, он встретит судьбу — Алёну? Конечно же, нет, а потому без лишних церемоний он и вошёл без ностальгии вслед за Хилем в здание вокзала через историческую, со стороны перрона, дверь.
Четыреста граммов водки в графине и два капустных салата обошлись им в четыре шестьдесят. Народу в ресторане было мало: кроме них, ещё три-четыре посетителя.
— А у вас тут музыка есть? — спросил Гена молодого официанта.
— Магнитофон.
— Включи там нам на сдачу какую-нибудь приятную музычку,— попросил Хиль.— А то мы с другом пятый день в поезде, а там только про железную дорогу поют.
Паренёк по имени Саша кивнул, и, пока друзья разливали и решали, за что пить, из-за стоечки бара полилась приятная мелодия.
— Поль Мориа! — узнал Гена. Улыбка озарила его счастливое лицо, глаза заблестели.— Молодец, Санёк! — похвалил он официанта и предложил держащему уже наполненный до половины фужер Андрею: — Ну, давай… Чтоб всё у нас хорошо было…
Они выпили по одной, потом по второй, съели салаты, за разговором не заметили, что музыка утихла. Вспомнил про неё Гена, когда официант, проходя мимо них, как бы между прочим спросил:
— Ребята, это не ваш поезд отправляется?
— Да нет, Санёк! — живо отозвался Хиль.— Мы с пересадкой тут у вас… Наш только ночью пойдёт… А ты ещё музыку поставить можешь?
Санёк остановился и, глядя на Хиля, стал переминаться с ноги на ногу.
— А! — догадался Гена; запуская поочерёдно руки в карманы брюк, он вытащил пятьдесят копеек, положил полтинник на стол.— Держи, друг. Поставь нам что-нибудь такое же.
— «Смоки» подойдут? — спросил Санёк.
— А кто они — «Смоки»? — не понял Хиль.
— Английская группа,— пояснил официант,— самая популярная в Европе сейчас.
— Подойдут! — сказал Андрей.— У меня дома пластинка гибкая есть с их записью, с «Кругозора». Нормально.
Гена развёл руками:
— Ну, раз друг говорит… Давай, Санёк, «Смоков».
Мог ли тогда предположить и Гена Хиль, что через каких-то полгода он принесёт на свадьбу друга не что иное, как такой же самый журнальчик «Кругозор» с гибкой пластинкой, и будет танцевать под британскую музыку до упаду?
После «Смоков» официант по собственной инициативе поставил новые записи Юрия Антонова. Друзья опустошили графинчик, но уходить не торопились, увлечённо обсуждая предстоящий матч высшей лиги по футболу: «Динамо» (Киев) — «Спартак» (Москва).
— Я тебе говорю: в Киеве «Динамо» разнесёт «Спартак»,— уверял поклонник киевлян Хиль никогда не сочувствовавшего «Спартаку» и болеющего за другое, московское, «Динамо» Андрея.— Опять киевляне чемпионами будут!
— Посмотрим ещё… — только и мог сказать ему Андрей, понимая, что, кроме «Спартака», действительно никто не может составить в этом чемпионате конкуренцию киевскому «Динамо».
Почти удовлетворённые выпитым, увлечённые разговором, они не обратили внимания на появившегося в ресторане сержанта в летней милицейской рубашке и тёмных очках.
— Куда едем, товарищи? — спросил сержант, неслышно подойдя к их столику.
Друзья остановили беседу и глянули на подошедшего. Гена — развалившись на стуле как на диване. Андрей — с недосказанным словом на устах. Что-то знакомое было в облике милиционера. Несмотря на тёмные очки и форму, Андрей узнал в нём парня с посёлка «5-й километр». Он был года на два старше Андрея. Во всяком случае, когда Андрей с Пантелеевым учились в шестом классе, парень этот с рыжеватыми волосами учился в восьмом. Говорил он быстро, называл Пантелеева Вовиком, носил под мышкой портфель-папку и один раз даже, насколько помнил Андрей, играл с ними в футбол. Запомнился он Андрею более всего тем, что бегал по полю как заведённый, суетясь, часто без толку кричал, чтобы дали ему и только ему пас, и высоко задирал ноги, пытаясь остановить летящий мяч. Андрей несколько раз был в гостях у Пантелеева в посёлке «5-й километр», славившемся в городе тем, что на его территории располагался стационар городской больницы, где лечили кожных и венерических больных. Длиннющий деревянный барак был предметом шуток в городе. Попавший туда считался чуть ли не изгоем: «Он на пятом лежал…» Причём большинство горожан и знать не хотели, что, кроме венерических болезней, там лечат и кожные. Псориаз, например. Кроме «венерического барака», посёлок «5-й километр» был известен складами чёрного металла «Вторчермет» и железнодорожным тупиком, где грузили лес на экспорт. Было там и небольшое футбольное поле. В один из сентябрьских ясных деньков и выбежал поиграть в футбол к бегающим по полю пацанам будущий сержант железнодорожной милиции Кунька. «Да, его все звали Кунька»,— вспомнил Андрей.
— Никуда не едем. Домой сейчас поедем,— сказал Гена, по старшинству вызывая огонь на себя.
— На «5-й километр» сейчас поедем,— вырвалось вдруг у Андрея.— Друга навестим.
Кунька снял очки, глянул на Андрея.
— Я тебя где-то видел,— сказал он, протирая носовым платочком стёкла очков.— Ты в заводском посёлке живёшь?
— Жил когда-то…
— Понял… — надев очки, произнёс сержант.— Узнал я тебя: Вовчика Пантелеева дружок. Футболист… Знаешь Вовика? Знаешь. Знакомый. А со знакомых у нас особый спрос…
Андрей с Геной переглянулись, не зная, как понимать его слова.
— Ну, вы закончили тут? — спросил Кунька.— Вижу: закончили. Вставайте тогда — пойдём…
— Куда? — снова принимая удар на себя, спросил продолжавший сидеть Гена.
— Пока на выход… — сказал милиционер.
Понимая, что отговорки и тем более сопротивление бесполезны, друзья поднялись: первым Гена, потом Андрей.
— Шесть рублей на нас заработает… — сказал, направляясь к двери, Хиль.
Он пошёл первым, за ним Андрей, потом Кунька.
В вестибюле они остановились.
— Вот,— сказал Кунька и показал на дверь,— вот выход из вокзала в сторону автобусной остановки. Давайте сделаем так: уже через минуту я вас здесь не вижу. Понятно?
— Понятно,— сказал Хиль и, положив руку на плечо Андрея, повёл его к выходу.
— Слушай, надо было у него денег занять… — опомнился Гена, едва они вышли на вокзаловское крыльцо.
— Ну ты чё? — изумился Андрей.— Он нас отпустил, а мы: дай денег. Он точно спрячет нас.
— Да не бойся ты,— уверенно сказал Хиль.— Раз не спрятал, уже не спрячет. Как его зовут?
— Кунька…
— Знаю, что Кунька, а по имени?
Андрей пожал плечами.
— Пошли,— решился Хиль и открыл тугую дверь вокзала, на сей раз со стороны города.
Много раз потом вспоминал Андрей этот случай и без улыбки вспомнить ни разу не мог. Это надо было видеть: выпивший высокий молодой человек в пиджачке не по размеру маловатом, наброшенном на голое тело, на треть с торчащими под рукавами голыми волосатыми руками и его приятель в синей олимпийке входят на вокзал, и высокий громко окрикивает сержанта милиции, а когда тот поворачивается — загребая на себя пятернёй правой руки, кричит:
— Эй, иди сюда!
Трудно сказать, что чувствовал милиционер, но к друзьям он подошёл. Уже не так уверенно, как в ресторане, и, наверное, с внутренней опаской, но всё же держа марку.
— Что случилось?
— Да ничего,— возбуждённый Хиль приблизился к сержанту вплотную.— Как тебя зовут?
— Сержант Куницын,— ответил слегка растерянный милиционер.
— А по имени? — осмелевший Гена положил руку на плечо сержанта.
— По имени — Виталий,— сказал сержант, убирая руку Хиля.— Что случилось? Повторяю вопрос.
Гена почесал затылок и выпалил:
— Виталя, ты можешь нам три рубля занять?
Кунька, он же сержант Куницын, он же — просто Виталя, опешил. Снял очки.
— А ну пойдём,— сказал он после паузы и потянул друзей к выходу.
— Ну, вы просто — оборзевшие! — по складам сказал он, когда они вышли на крыльцо.— Наглые, как бараны!
— Ну а чё? — продолжал наступать на него понимающий, что терять нечего, а прибрести можно, Гена Хиль.— Андрюха часто ходит тут через вокзал… Через два дня нам дадут зарплату, он занесёт.
— А где вы сейчас что возьмёте? — спросил после минутного раздумья сержант Куницын.— В ресторан я вас больше не пущу.
— Да найдём где… — сказал Хиль.
— Найдём,— подтвердил Андрей.
Кунька расстегнул нагрудный карман милицейской рубашки, достал несколько бумажек, отыскал среди них тройку, протянул Андрею.
— Вот. Ему даю… И то потому, что в детстве с ним в футбол играл. В субботу я дежурю, тогда и приносите. Трезвые. Пьяные придёте — будете загорать в клоповнике.
— Спасибо,— ещё более возбудился Хиль, снова пытаясь обнять за плечи сержанта.
— Всё, всё, всё, всё! Разбегаемся! — отстранился очередной раз Кунька от Хиля и, не прощаясь, пошёл обратно на вокзал.
«Искать новые жертвы и восстанавливать утраченную на время тройку»,— так примерно подумали о нём друзья.
— До утра он больше заработает,— вслух выразил эту мысль Хиль.
Вечер был уже слишком поздним, где-то около одиннадцати. Понимая, что сейчас не купишь даже в гастрономе, друзья решили идти по проторённому в позднее время железнодорожному пути. Городок, на треть состоящий из железнодорожников, денно и нощно кормился от железной дороги. Лучшие продукты всегда были в магазинах железнодорожного ОРСа; дары природы — ягоду, грибы и кедровый орех — неплохо можно было продать в вагоны-рестораны проходящих поездов; там же, в вагонах-ресторанах,— правда, втридорога,— можно было купить в любое время суток и спиртное. Но знающие, экономные люди, не избалованные элитными спиртными напитками, предпочитали в позднее время идти за выпивкой не на вокзал, а подальше от него — в сортировочные парки грузовых вагонов, ибо там частенько «куковали» в ожидании формирования очередного поезда проводники с Кубани, Кавказа и из Средней Азии, сопровождающие свою винную продукцию и, как правило, торгующие вином на розлив и, как правило же, недорого. В разных местах, на разных железных дорогах страны проводников этих звали по-разному. На этой станции Восточной Сибири их называли «мишками». Если точнее, то в позднее вечернее, а то и глубоко ночное время вынырнувший из-под вагона в чётном, нечётном парках или даже на главной сортировке-горке человек спрашивал работавшего в ночную смену башмачника, составителя поездов или вагонника: где найти дядю Мишу? Это было паролем — бессменным и известным всем. Вот туда, на железную дорогу, в ближайший чётный парк вагонов, хорошо зная многолетний пароль, и отправились приятели Андрей с Геной. Хиль мял в руках полученную от сержанта Куньки тройку и вёл друга вдоль железнодорожных путей к конторе чётного парка.
Первым, кого они встретили у вагонов, был человек в оранжевом жилете, назвавшийся помощником составителя поездов. Гена спросил его про дядю Мишу, тот сначала пожал плечами, но потом, оглядев пришельцев, насколько это можно было при свете отдалённых фонарей, нерешительно заметил, что про «мишку» знает некто Лёша и он может его позвать.
— Зови! — решительно сказал Хиль.
Помощник составителя ушёл в контору, и через минуту оттуда вышел милиционер, на сей раз в звании младшего сержанта. Нельзя сказать, что друзья испугались, но в первые минуты небольшое тревожное чувство с мыслью: «Отвязались от одного мента и нарвались на другого»,— посетило обоих.
— Что, мужики, дядю Мишу ищем? — спросил младший сержант милиции.
— Ищем! — ответил не желающий отступать Хиль.— Идём домой и по пути ищем.
— Ну и правильно,— сказал милиционер.— Могу помочь за угощение.
Друзья немного замялись с ответом. Потом Хиль сказал:
— У нас три рубля всего…
— Нормально! — повеселел младший сержант.— Пойдём сейчас в чётный парк, там кубанское вино на розлив продаётся. Рубль баночка пол-литровая. Как раз у нас по баночке на троих получается.
— Ну чё, идём? — спросил Гена Андрея.
— Пошли,— согласился тот.— Всё равно больше нигде не возьмём. Ночь уж на дворе…
— Пойдём! — сказал Хиль милиционеру.
И младший сержант милиции по имени Лёша повёл друзей через тоннель — вернее, над тоннелем,— к нечётному парку формирующихся на восток железнодорожных составов.
По пути совсем уж развеселившийся милиционер стал рассказывать анекдоты «про ментов», громко смеясь и матерясь. Не пройдёт и года с той памятной для Андрея ночи, как он снова встретит милиционера Лёшу в щитосборном посёлке по Партизанской улице, где поселится после свадьбы с Алёной. Лёша тоже будет жить там и, увидев Андрея, узнает его сразу и искренне обрадуется. Несколько раз он потом будет доставать в вечернее время Андрею и приходившему к нему в гости Хилю самогон и сам «причащаться» с друзьями. Чаще это будет происходить в доме Андрея, реже на крылечке Лёшиного дома. А ещё примерно через год Лёша неожиданно умрёт. Во время очередного дежурства он выпросит у одного из проводников вина, выпьет из баночки, дойдёт до конторы чётного парка, присядет, схватится обеими руками за живот и умрёт. Потом пойдут слухи. Разные. И то, что его специально отравили проводники, знающие уже не один год любившего выпить милиционера. Сговорились и отравили. Станут говорить и о том, что Лёша, перед тем как пить вино, принял какое-то лекарство, и оно дало реакцию на вино. В общем, Лёши, через год после первой встречи на железнодорожных путях ставшего приятелем Андрея и Гены, не станет два года спустя после их знакомства. На некоторое время ходьба по путям в поисках «мишек» поутихнет. Но ненадолго. Память у русского человека коротка, и когда горит его душа-душенька, не запугать его никакими травлеными винами.
Но это случится без малого через два года, а тогда Лёша привёл Андрея с Геной на нужный путь нечётного парка, постучал в дверь вагона, и она приоткрылась.
— Нам три баночки, земляк,— сказал Лёша, кивнув Хилю, чтобы тот отдал деньги.
Хиль протянул в щель тройку. Из вагона вытянулась рука и деньги забрала.
Кто там был в вагоне, Андрей не видел. Через несколько минут из приоткрытой двери рука протянула пол-литровую стеклянную баночку с тёмной жидкостью.
— Бери,— сказал Лёша Хилю.
Хиль взял, пригубил, подумал немного, а потом, не отрываясь, выпил до дна.
— Как? — спросил милиционер Лёша.
— Ну, нормально. Только не пойму: вермут это или портвейн какой-то?
— Да не всё ли равно,— махнул Лёша.
Рука приняла пустую баночку и через минуту протянула наполненную.
— Давай, друг,— кивнул Лёша Андрею.
Андрей взял баночку и, как и Хиль, сначала сделал глоток. Жидкость была тёплой, даже немного приторной, но пить и не задерживать тару было нужно, и Андрей, морщась, выпил всё, что было в баночке.
Едва он допил, как из вагонной дверной щели вытянулась рука и баночку забрала.
— Да нормально. Неплохое вино,— определил Лёша, выпив свою порцию. Едва он отдал баночку, дверь вагона захлопнулась совсем.
— Ну что, мужики? Приятно было с вами пообщаться. А теперь давайте: вам домой — баиньки, а мне на службу до утра. Чуть чего — обращайтесь. Спросите в парке Лёшу-милиционера. Всегда помогу, если на службе буду.
— Хорошо, Лёха. Будем знать,— сказал на прощание Хиль, похлопав нового приятеля по плечу.
Домой тогда друзья добрались часам к двум ночи. Гена ещё долго не отпускал Андрея возле подъезда материного дома, где тогда Андрей жил. Говорил о дружбе, о том, что как хорошо, что судьба их свела и что у них много общего. Гена так заговорил приятеля, что тот забыл о пиджаке и пришёл домой в олимпийке, получив за это нагоняй от волновавшейся и не сомкнувшей глаз матери.
Пока Андрей вспоминал историю с вечерним рестораном и ночным хождением по железнодорожным путям, Гена «приговорил» ещё рюмочку коньяку, пожевал краба и закрыл глаза.
— Спать будешь? — спросил Андрей.
— Давай, Андрюха, я прилягу на диван, а ты ещё посиди рядом. Телевизор включи. Не уходи так быстро… Редко видимся,— Хиль открыл глаза и попробовал приподняться, но не смог.
— Это разве быстро? Я уж минут сорок у тебя сижу, а то больше даже. Где у тебя часы? Время узнать надо. Мне ещё Саньку из детского сада забирать.
— В комнате… Там… На стене… И будильник в спальне,— сказал Хиль.
На улице стало темнеть, и сумерки через окно проникали в квартиру Гены Хиля, делая расплывчатыми предметы. Андрей, войдя в комнату, включил свет.
Яркие лампочки люстры ослепили на мгновение, и едва они полыхнули своим ярким светом, Андрей услышал отчётливо: «Шестнадцать тридцать пять!» Громко, на всю комнату.
— Гена! — позвал Андрей.
— Чё там? — отозвался из кухни Хиль.
— Ты что-то мне сказал?
— Ничё я тебе не говорил. Ты же время пошёл смотреть.
Андрей глянул на висевшие над столом квадратные часы с римскими цифрами и не успел ещё определить, сколько они показывают, как снова ясно и громко, почти басом, кто-то повторил: «Шестнадцать тридцать пять!»
Андрей почувствовал укол под сердцем и присел на край дивана, прижав сразу обе руки к левой стороне груди. Висевшие перед ним часы показывали 16.35.
— Чё там, Андрюха? — снова спросил из кухни Хиль.
— Да что-то сердце кольнуло,— сказал Андрей.— Сейчас посижу минутку.
— Сердце колет потому, что ты резко пить бросил,— говорил из кухни Гена.— А умные люди говорят: нельзя резко. Постепенно надо…
Второго укола не последовало, и Андрей, глубоко вдохнув и выдохнув, поднялся. Подошёл к столу, глянул на будильник. Стрелки его шли вровень со стрелками настенных часов.
— Ладно, Гена, извини. Закрывайся, я пойду. Время уже много.
— Ну, давай, братуха,— Гена с трудом, покачиваясь, попробовал ещё раз приподняться, но его снова притянуло к табуретке.
— Я бы тебя сейчас уложил, но тебе дверь закрыть надо,— сказал Андрей, помогая встать другу.
Опершись на плечо Андрея, Хиль вместе с гостем дошёл до двери.
— Ну, закрывайся давай,— дал ему команду Андрей и, открыв дверь, вышел на площадку.
Гена махнул приятелю рукой, Андрей ответил тем же, и дверь закрылась. Андрей подождал, когда щёлкнет замок, и ещё минутку — не упадёт ли друг за дверью, и только потом стал осторожно спускаться по ступенькам неосвещённого подъезда.
Дом матери был наискосок от нынешнего дома Хиля, и Андрей ещё из окна приятеля видел, что в большой комнате зажёгся свет.
«Ну хорошо, раз дома кто-то есть, то я сначала пойду за Санькой, а потом вместе с ним уж зайду в гости»,— решил он и, обогнув родительский дом, пошёл по кратчайшему пути — между пятиэтажек — к шпалозаводскому детскому саду. Этот детский сад был предопределён Саньке ещё до его рождения. На свадьбе Андрея и Алёны подруга дядьки Игоря — Нинель, произнося тост, пообещала молодожёнам устроить их будущего ребёнка в ясли и детский сад. Поскольку она много лет работала завхозом шпалозаводского детского сада, то его она и имела в виду. Туда, когда подошло время, и отдали, с помощью Нинели, Саньку.
Андрей перебежал заканчивающуюся здесь, за остановкой, улицу Гагарина, вышел на Шпалозаводскую и минут через пять был у ворот детского сада. Разбор детей уже начался. Самые нетерпеливые — чаще бабушки, реже родители — развозили в основном на саночках, реже на автомобилях по домам своих ребятишек. Пока Андрей дошёл до детсада, совсем стемнело, и над крыльцом засветили большой уличный фонарь. Зайдя в коридорчик, Андрей сначала отыскал взглядом среди других свои санки, а потом открыл дверь в мир детства. Всегда — правда, не так часто,— переступая этот порог, он испытывал необъяснимый для себя внутренний порыв, восторг. Он будто попадал на другую планету, где всё было другое: свет, тепло, люди, предметы, склад жизни. Всё, кроме Саньки, который отправлялся на эту планету им и Алёной пять раз в неделю и вживался в этот мир, и, видимо, жил в ладу с ним, пока не появлялся он или Алёна. Едва увидев родителей, Санька, не раздумывая, без сожаления бросался из этого мира: не желая знать никого и ничего, вырывал свою руку из рук нянечки или воспитательницы и мчался к отцу или матери. Так было и на этот раз. Андрея встретила у входа всегда приветливая нянечка Женя, прозванная здесь из-за своих веснушек и рыжих волос Конопушкой.
— Здравствуйте, здравствуйте,— заулыбалась, увидев Андрея, Конопушка.— Вы сегодня рано привезли и пораньше забираете…
— Да вот, решил пораньше. Мне сегодня к восьми ещё на работу, а Алёна до восьми работает, так вот оставлю пока его у бабушки, а сам пойду печь топить, а потом заберём…
Женя кивнула.
— Сейчас я вам его приведу. Сегодня он хорошо себя вёл: и кашу всю съел, и супчик в обед, и рисовал солнышко.
Андрей улыбнулся. Ему приятно было слышать лестные отзывы о сыне.
— Жаль вот только, никак говорить не научится,— посетовала, продолжая сохранять улыбку, Женя-Конопушка.
— Да,— согласился Андрей.— Будем стараться. Учить будем.
Женя, перед тем как пойти за Санькой, ещё раз сверкнула улыбкой и блеснула схваченными в пучок золотыми волосами.
Санька вырвался от Конопушки ещё на пороге, едва открылась дверь и он увидел Андрея. Андрей схватил подбежавшего сына, поднял над головой, но сразу же поставил на пол.
— Ой, сынок, я холодный, с мороза! — улыбался он смеющемуся сыну, и Женя-Конопушка, сверкая карими глазками, сияя веснушками и блистая огненными волосами, радовалась вместе с ними.
Дома у матери их встретили сразу две Андреевы сестры: Лена, живущая там, и Ольга, приехавшая из деревни. Сестрёнки обрадовались приходу брата с племянником. Больше, видимо, племяннику, потому как обе сразу бросились раздевать и целовать Саньку.
— А мамка что-то на работе задерживается,— сказала Лена, предложив брату пельменей.
Андрей не отказался и, умывшись, прошёл с Санькой в кухню, присел у края стола, взяв сына на руки. Санька пельмени есть не стал и, вырвавшись из рук отца, побежал в комнату, к ещё не разобранной ёлке.
Пока Андрей управлялся с пельменями, сестрёнки рассказали ему, что собираются сегодня вечером на поезде в областной центр.
— Мы уж и билеты купили. В девять часов поедем на вокзал,— сказала Лена.
— Ну, счастливо вам,— пожелал Андрей, добавив: — Привет всем родным там!
— Передадим,— улыбнулась Ольга, имея в виду тётку — материну сестру и её дочь — их двоюродную сестру, тоже Ольгу, живших в областном центре.
Санька возился у ёлки с игрушками, а Андрей с сёстрами, усевшись на диване, смотрели телевизор. Шла в повторе новогодняя передача «Шире круг». Время катилось к семи вечера. Андрей решил оставить сына на сестёр, а сам добежать до дома — растопить печь и сразу же вернуться за ребёнком.
«Если в семь пойду, то до восьми успею обернуться»,— подумал он, рассчитывая, что у него есть ещё в резерве минут двадцать и можно посидеть в тепле на уютном материном диване, на котором ему не один раз приходилось и сидеть, и лежать, и даже спать.
В дверь позвонили.
— Ну наконец и мамка пришла,— бросилась к дверям Лена.
Но за дверьми была не мать. Осторожно переступая порог, в прихожую вошла Мария — подруга матери по работе.
Лицо её было раскрасневшимся, глаза — влажными.
— Андрей, ты тут? — то ли спросила, то ли сказала она тихим разбитым голосом, глядя на подошедшего к ней Андрея.
Мария теребила руками то ворот расстёгнутой на ней шубы, то пуховый платок, который держала в руках.
— Андрей… Андрей… — негромко не то звала, не то говорила, обращаясь к нему, Мария.— А мы к тебе поехали сначала домой, потом на работу… А тебя нет нигде, тогда я сюда…
Андрей, Ольга, Лена и подбежавший к ним Санька, замерев, смотрели на Марию, ожидая, что она скажет ещё.
— Андрюша! Андрюша! — вдруг закричала, заплакала Мария и, бросившись к Андрею, обняла его.— Андрюша! — Мария прижалась мокрым от слёз лицом к лицу растерянного Андрея.— Андрюша, Алёна, Алёна! Алёна попала под поезд!
Андрей отпрянул, легонько оттолкнул Марию от себя.
— Под какой поезд? — тихо спросил он, ещё не до конца понимая смысл сказанных Марией слов.
— В сортировке, на горке! — закричала Мария, снова бросившись к нему и снова обняв.
— Насмерть? — спросила Ольга.
— Насмерть! Насмерть! — закричала ещё громче Мария, оторвавшись от Андрея, и, уже не сдерживаясь, не зарыдала, а завыла.
Андрей почувствовал, как кольнуло у него в груди слева, как оторвалось одновременно с уколом что-то под горлом и покатилось вниз по телу. Он, как и ранее у Хиля, скрестил руки на груди.
— Я так и знал… — не сказал, а прошептал он сначала.— Я так и знал! Знал, что что-то такое с ней случится,— говорил он, наращивая голос! — Я так и знал! — закричал он, испугав стоящего возле его ног, вздрогнувшего от крика отца Саньку.— Я знал, что случится нечто подобное! — орал на всю квартиру Андрей, выбегая из прихожей в зал и возвращаясь обратно.— Я так и знал! — он бросился в дальнюю комнату — материну спальню — и с разбегу упал на кровать.— Я знал, что с ней что-то случится, знал! — кричал он, закрыв лицо руками и прижимаясь к подушке, заглушая крик.— Я предчувствовал! Я знал! Знал! Знал!
2.
— Я предчувствовал… Я знал… Знал… Знал… — бормотал Андрей у гроба Алёны.
Больше двух суток он ходил, сидел, лежал на кровати в полуобморочном состоянии. Рядом толпились, ходили, сидели, пытались разговаривать с ним люди — знакомые и незнакомые; он кивал, что-то говорил им, но чаще, отмахиваясь, продолжал бормотать:
— Я знал… Я знал… Я знал… Я предчувствовал, что что-то такое случится…
Он смутно помнил, как в вечер смерти Алёны, наспех накинув на себя полушубок и шапку, он бежал по Партизанской от дома матери до дома деда. Мимо своего дома, мимо узла связи, не обращая внимания на цифры электронных часов, на встречные и поперечные машины. Ему сигналили из автомобилей, он слышал и не слышал, пытаясь проскочить перед капотами.
Быстрее… Быстрее… Ещё быстрее…
Он помнил, как громко стучал в ворота, как вышел ему открыть дед, помнил, как пробормотал на кухне об Алёне, и бабушка заплакала, а зашедший в дом, уже проспавшийся после проводов гостей Игорь стал громко вздыхать и разводить руками.
Как выбежал из дедова дома снова на Партизанскую, как бежал по ней дальше, а потом свернул на Старобазарную площадь, к вокзаловским пятиэтажкам, к дому тёщи, Андрей не помнил. Не помнил, как его встретили Александра Никитовна и Лариса, как там, сразу же или чуть погодя, оказались его мать и сёстры вместе с Санькой. В памяти остались лица и люди. Много лиц и людей. Люди звонили и стучали в двери, заходили и выходили из квартиры.
Алёну привезли из морга вечером следующего дня. Приготовленный и до того стоявший у балконной двери обитый красным плюшем гроб установили на табуретки и положили её туда. Она лежала в красном гробу, в красном платье, с синими разводами на лице. Веки её постоянно открывались, как будто она хотела насмотреться перед вечным покоем на окружающих её людей, на потолок квартиры, где прожила большую часть своей короткой жизни, на мужа и сына. Муж и сын все полтора дня были рядом. Андрей садился на табурет у изголовья и бормотал, а не понимающий ничего Санька бегал вокруг, задевая стоящих и сидевших вокруг людей, наступал им на ноги, трогал венки, крышку гроба, ждущую предназначенного ей часа, а пока продолжающую стоять возле балконной двери. Иногда ребёнок резвился — дул на свечку, что богомольные старушки вставили в руки покойной Алёны, смеясь при этом и пытаясь дотянуться до пятикопеечных монет, закрывающих глаза его маме, приложенных теми же старушками. Эти монеты смущали и мучили Андрея. Но он молчал, продолжая бормотать себе под нос, отвлекаясь лишь на то, чтобы оттащить от гроба не в меру разрезвившегося Саньку. Саньку пытались поймать и увести на кухню или в спальню и Лариса, и Александра Никитовна, и Валентина Андреевна. Игра в догонялки доставляла ещё большее удовольствие ребёнку, он громко смеялся, убегал от бабушек и тётки, ловко лавируя между сидевшими и стоявшими в комнате людьми, прячась за них и между ними. Ребёнок успокаивался сам, когда пред гробом появлялись новые люди и начинали громко причитать и рыдать. Санька тогда притихал, прижимался к Андрею и с любопытством смотрел на плачущих. К рыданиям время от времени присоединялись громкие вскрики и причитания Александры Никитовны, Ларисы и приехавшей из деревни тётки Андрея — Галины.
Все полтора дня, пока гроб был в квартире Александры Никитовны, висело рядом со всеми нетерпимое напряжение. Оно летало между людьми, заполняя каждый квадратный метр, каждый уголок квартиры, и достигло своего апогея, когда угрюмые, пришедшие с мороза люди раскрыли настежь входную дверь и, сняв шапки, молча встали у гроба. Четверо мужчин неопределённого возраста, небритые несколько дней, в замусоленных полушубках, в подшитых толстой подошвой валенках, пропахшие дымом костра, молчанием своим дали всем понять: пора. Напряжение накалило атмосферу квартиры, и произошёл взрыв. Невидимый и неявный, но ощутимый всеми присутствующими. Внутри каждого находившегося в тот час в квартире человека случилось непонятное никому из них движение души и прояснение сознания. И Андрей, смирившийся было с мыслью, что сидение у гроба жены будет для него нескончаемым, понял, что это ещё не вечность и впереди — долгая жизнь без Алёны. И Александра Никитовна, до последнего не верившая в то, что младшая дочь её — её Алёнушка — уходит от неё навсегда, словно только-только прозрела. И Лариса, никогда не представляющая свою жизнь без сестры, вдруг впервые подумала о том, что теперь она единственная дочь у матери и что Алёна ушла из дому не к мужу, а навсегда и уже никогда не вернётся и даже не придёт в гости. И Валентина Андреевна, растерянная и потрясённая смертью невестки, представила в минуту душевного взрыва сына Андрея, в одиночку воспитывающего её внука — Саньку, и ужаснулась. И дед Андрея, партизан и активист, восьмидесятишестилетний Николай Григорьевич, именно в тот миг, как никогда близко, ощутил дыхание Вечности. И дядька Игорь, уже выпивший и вздыхающий громко, словно напоказ, вздохнул особо жалостно, так, что все поверили в его искренность. И эти все, остальные, кто в большей, кто в меньшей степени, ужаснулись ещё одной смерти на земле. Очередной, привычной, но, как всегда, несправедливой, на их взгляд, и неправильной смерти.
И в первую после взрыва минуту и Андрей, и его мать, и тёща, и Лариса ринулись, окружили, поочерёдно целуя в лоб, в щёки, в губы, лежащую в гробу, но уходящую из этого дома, от них, с лица земли Алёну.
Четверо мужиков подняли гроб, протиснули в одну дверь — из зала в прихожую, во вторую — на лестничную площадку и стали неловко спускать по ступенькам с пятого этажа на первый. Мать помогла Андрею надеть полушубок, намотала вокруг шеи шарф.
— Мороз на улице… — сказала она, надевая на сына шапку, и, взяв под руку, повела к выходу.
Андрей шёл по ступенькам, продолжая бормотать. Несколько раз пытавшаяся привести его в чувство мать больше уже не делала попыток успокоить его и шла рядом, следом за остальными. Выход на свежий воздух, на солнце, на ослепительный снег ненадолго отрезвил его. Двор был усеян людьми, пришедшими проститься с Алёной. Люди толпились у машины и автобуса. Ребятишки и несколько взрослых, забравшись на деревянную горку на детской площадке, смотрели на процессию оттуда. Гроб поставили в машину-дежурку из депо. Рядом с гробом сели Александра Никитовна с Ларисой и ещё несколько человек. В будку дежурки потянулись было и Валентина Андреевна с Андреем, но кто-то участливо взял их под руки и проводил в автобус, туда же отправили сестёр Андрея — Ольгу и Лену, тётю Галю с двоюродным братом Андрея Олегом, Николая Григорьевича с Игорем. Остальные места в автобусе заняли знакомые и незнакомые Андрею люди. Среди них он узнал только Марию с мужем, её брата Алексея и четверых мужиков, выносивших гроб. Мужики встали в проходе.
— Смотри-ка, как потеплело,— сказал один из них, ни к кому не обращаясь.— То мороз, мороз, а тут чуть ли не с крыши капает. Позавчера, когда начали могилку копать, думали, замёрзнем все там — и землю не отдолбим, и костёр не поможет… А начали копать — так легко пошло… И сегодня денёк светлый выдался…
— У светлого человека и жизнь светлая, и день последний всегда светлым бывает… — сказала Мария.
Она хотела добавить ещё что-то, но, видя, что никто не поддерживает разговора, передумала. Всю дорогу до кладбища пассажиры автобуса молчали.
Андрей смотрел в окно. Вот они вывернули на улицу Локомотивную, вот проехали до Партизанской, проехали мимо маслозавода, нефтебазы, переехали переезд один, второй — возле дома, где живут Вилюс с тётей Марусей, третий — перед спуском на кладбище. Вот и оно — последнее пристанище Алёны. Автобус нырнул в низину, проехал вдоль замёрзшего ручья, потом повернул к кладбищенским воротам, немного поднявшись в горку. Узкая дорога среди могилок, зелёных сосен и голых берёзок и — остановка.
Пока люди выходили из автобуса, гроб вытащили из дежурки, установили на табуретки возле ямы-могилы, рядом поставили памятник — синюю тумбу с пятиконечной красной звездой. На тумбе была фотография Алёны, сделанная за год до замужества. Светлые глаза на светлом лице девятнадцатилетней девушки смотрели на всех собравшихся светло и спокойно. А рядом, закрытые уже навечно, без пятаков, глаза на светлом с синими разводами лице женщины, лежавшей в гробу, не видели уже ничего и никого.
Толпа приехавших на кладбище людей полукругом, в три ряда, встала возле гроба. Кто-то что-то начал говорить. Слова вырывались торопливые, спотыкались и сминались. Говоривший человек осёкся. Его подхватил другой, выговаривавший более складно. До Андрея доносились обрывки фраз: «Не дожила… недолюбила… не до конца узнала радость материнства…» Потом говорил дед — Николай Григорьевич. Говорил о несправедливости бытия, о том, что родители не должны хоронить своих детей. Слова деда с новой силой разбередили чувства Александры Никитовны, и она бросилась к Алёне, упала на гроб.
— Ну что — прощайтесь… — сказал один из мужиков, выносивших гроб и, как понял Андрей, копавших могилу.
Александра Никитовна, обняв гроб, безудержно рыдала. Её подхватили под руки, поставили, поднесли к лицу ватку с нашатырём. Родные стали прощаться. Поочерёдно подходили к Алёне, целовали в бесчувственный лоб. Легонько подтолкнули и Андрея. Он наклонился над лицом жены, тоже поцеловал в холодный лоб, потом в обе щёки и коснулся губ. Губы не были холодными. На мгновение ему показалось, что Алёна немного подалась вперёд и ответила ему на его поцелуй — пошевелила губами. Он резко отпрянул, испугавшись, ещё раз глянул на жену и отошёл.
Испуг привёл его в полное сознание. Мысль его просветлела. Будто сонная пелена, закутывающая до того мысли, спала с него, и он стал понимать: всё, что происходит сейчас,— явь. Мир, в котором он существует,— реальный. На дворе зима, январь, снег, мороз, а он сейчас, в данную минуту, на кладбище, где хоронят его жену Алёну, Алёнку — человека, с которым он прожил три с небольшим года. Осознание того, что её уже не будет, а рядом с ним остаётся её и его Санька, подкатило слезой. Слёзы полились потоком. Он, скинув рукавицы, стал вытирать их ладонями, рванулся в сторону через сугроб и едва не ударился о берёзу. Гладенькая берёзка, согнувшись, нависала над одной из могилок, окружённой золотистой оградкой. Поднимавшийся ровно над землёй её ствол в полутора метрах сгибался и наклонялся над оградкой. Андрей одной рукой обнял в изгибе ствол берёзки, вытирая ладонью второй руки и рукавом полушубка слёзы. Тем временем в траурной толпе произошло оживление, и послышались удары молотка.
«Крышку гроба заколачивают! — дошло до него.— Зачем они это делают? Зачем забивают?!» Он вдруг представил себя в гробу, закрытым крышкой, приколачиваемой к гробу здоровенными гвоздями. Ему стало плохо, горло перехватило. А жестокая фантазия не отпускала: она подхватила его, подняла в воздух в забитом гробу и бросила в могилу, на дно, а потом стала засыпать глиной, песком, землёй. Андрей как наяву увидел молодых, гладко, до блеска на лицах, выбритых могильщиков, с улыбкою и даже со смехом работающих над ним лопатами. Он попробовал закричать, но не смог. Рот его едва приоткрылся, но звук не выходил. Он обнял ствол берёзки и медленно стал оседать. Его заметили, подбежали. Кто-то из мужчин несколько раз пошлёпал по щекам. Потом поднесли нашатырный спирт. Андрей встрепенулся, открыл глаза, посмотрел в лица склонившихся над ним и, не узнав никого, спросил:
— Вы кто?
Ему ещё раз поднесли ватку с нашатырём, он отдёрнулся, приподнялся, встал. Медленно возвращаясь в реальность, Андрей ещё раз осмотрел собравшихся и, шагнув сквозь отступившую толпу, побрёл наугад. Его догнали, помогли дойти до автобуса, помогли сесть.
3.
Его догнали, когда он упал на лестничной площадке, помогли сесть.
Он пришёл в себя на ступеньках в подъезде тёщиного дома. Рядом были мать, тётя Галя, Олег. Из квартиры вышли Александра Никитовна и Лариса.
— Ну, что с ним? — спросила Лариса.
— Да живой! — сказал Олег.
— Смотри-ка, как пятнами лицо покрылось,— подсела к нему, обняв за плечо, мать.— Зачем ты вина выпил, Андрюша? Тебе же нельзя…
В полуобморочное состояние Андрей вновь впал, когда ехал с кладбища. Он понимал, что везут его на поминки, к тёще домой. Как выходил из автобуса и поднимался по лестнице на пятый этаж, не помнил. Смутно осознавал уже в квартире: ему помогают раздеться, умыться, сажают за стол. Столы, конечно же, накрыли там, где почти двое суток стоял гроб,— в зале. А больше было и негде. «Где был стол яств, там гроб стоит, а где был гроб, там стол теперь…» — лезли в голову Андрея вольно переложенные слова классика. Его посадили рядом с Олегом, тёткой Галей и двоюродной сестрой Тоней, готовившей поминальный стол и на кладбище не ездившей.
Тоня подкладывала в его тарелочку то винегрет, то горячую картошку, то котлеты, заставляя поесть. Андрей цеплял вилкой еду, жевал, но глотал с трудом. Даже для этого сил не было. Не было ни вкуса, ни аппетита. Голода он не чувствовал. Помаленьку он приходил в себя, стал осматриваться, узнавать людей. Напротив него сидели мать, Александра Никитовна, Лариса, Мария с братом Лёшей. Чуть дальше — отчим Анатолий Васильевич, дед Николай Григорьевич, дядька Игорь, Алёнины родственники, соседи Александры Никитовны, работники вагонного депо — знакомые ему и незнакомые люди.
Первый поминальный тост вызвался сказать один из мужиков, что приходили выносить гроб. Как понял Андрей, он был старшим из них.
— Мне уже много раз приходилось копать могилы и хоронить людей,— сказал, встав, копщик.— Знаете, бывает и погода хорошая, и лето, и место вроде бы самое подходящее, и земля должна быть мягкой, как пух, а не идёт копка, сопротивляется землица — не хочет принимать человека. И бывает наоборот, как в этом случае: и зима, и мороз, и место среди деревьев — корней много всяких… Ну, думаешь, помучаемся, а нет — пошло, пошло, пошло… Можете мне верить или не верить, а я уже понял, что всё зависит от человека: как он жил, так его и земля принимает…
— А за что? За что ей такая тяжёлая смерть?! За что? — перебила его Александра Никитовна.— Ведь и не жила ещё! Грехов накопить не успела. Училась, замуж вышла, сына родила…
Александра Никитовна рванулась из-за стола, но её удержала сидевшая рядом Мария.
— Успокойся, Шура, не надо! Побереги себя хоть! Алёну уже не вернуть…
— А за что и, главное, для чего — только Господь знает,— сказал, обращаясь уже к Александре Никитовне, копщик.— И мы узнаем. В своё время… А сейчас душенька Алёнушки помыкается немного по земле и на небеса подастся — через девять небесных ворот мытариться будет.
— Ой! — снова дёрнулась было, на сей раз заплакав, Александра Никитовна.
Её снова придержали, подбежала Лариса, обняла сзади за плечи.
Копщик сел, не договорив.
— Давайте выпьем, пусть земля ей будет пухом, как говорят,— перехватил инициативу Николай Григорьевич, демонстрируя всем, что опыта руководителя у него не отнять.
Выпили, потом второй раз — и снова за путешествие Алёны в Царствие Небесное. Кто-то ещё говорил, вставая. Потом уже говорили не так громко и не вставая, с места. После нескольких рюмок разговоры потекли сразу в нескольких местах.
Андрей запомнил, что рассказывала мать. Будто накануне, примерно дня за три до случившегося, видела она Алёну во сне в красном платье. А когда узнала о смерти невестки, её словно кто-то заставил зайти в магазин одежды, где она увидела именно то платье, что было на Алёне в её сне. Она поняла, что платье это она должна обязательно купить. И она купила его, а когда одели Алёну, платье было ей впору.
— Вот как не верить после этого снам? — спросила то ли себя, то ли тех, кто был рядом и слышал её рассказ, Валентина Андреевна.
— Ешь, ешь давай, Андрюшка,— настаивала Тоня, положив в тарелку Андрея горячую котлетку.
— А может, ему выпить немного? — предложил подошедший к ним муж Тони Толик.
— Да ж ему нельзя, он лечится от этого. Ты ж знаешь! — возразила Тоня.
— Знаю! Потому и говорю. Я сам там лечился однажды и кое-что понимаю. Ему надо сейчас граммов сто выпить не задумываясь. Чисто как лекарство. Спирт разойдётся по желудку, по крови, и аппетит появится. А не то совсем дойдёт с переживаниями.
Толик говорил убедительно, жестикулируя руками, и Тоня посмотрела на Андрея:
— Может, и вправду граммов сто выпить? Со ста граммов реакция не начнётся.
Андрей пожал плечами.
— Конечно, выпить,— Толик решительно взял в руки бутылку водки.
— А может, вина? — спросила Тоня.— Не так крепко чтобы было.
— Ну, давайте вина,— согласился Толик, наливая в рюмку кагор.— Вино в этом случае не лучше водки, но, может, кагор на аппетит повлияет? Давай, Андрюха, только сразу и не задумываясь. И поешь. Закуси быстро.
Андрей так и сделал. Быстро выпил и сразу стал закусывать котлетой.
И вправду, вначале он почувствовал приятное жжение в желудке, как вино растекается по телу, доел котлету. Тоня подложила ему ещё одну, и он было подцепил её на вилку, но…
Но откусить не смог. Голова закружилась, какая-то сила внутри его тела стала подниматься к груди, к горлу, к лицу, сдавливала сердце, перехватывала дыхание. Андрей медленно накренился в сторону Олега.
— Балкон! Балкон! Откройте балконную дверь! — закричали за столом не то голосом матери, не то Ларисы.— Ему плохо! Он весь красными пятнами покрылся!
Андрей попробовал сопротивляться забирающей его силе, приподнялся, но почувствовал, как его повело снова в сторону сидевшего рядом Олега. Он устоял, удержался, рванулся из-за стола и побежал к входной двери. Перед глазами в маленькой тесной прихожей вдруг заплясали огоньки: жёлтые, красные, синие. Он, не раздумывая, побежал прямо на них и сквозь них. Потом полыхнуло пламя — костром от пола до потолка. Он кинулся в огонь, натолкнулся на дверь и тут, у двери, совсем рядом, увидел незнакомого человека в серой одежде. Лицо его было восковым, неживым, но глаза улыбались. «Открывай дверь, и пойдём…» — услышал отчётливо Андрей, хотя человек, стоявший напротив его, не произнёс ни звука. Рот его был неподвижен, губы сжаты, только блестели зрачки глаз.
Андрей рванул на себя дверь и выскочил в коридор.
Что было дальше, он не помнил. Пришёл в себя на лестнице. Олег помог ему встать, подхватил под руку, под другую руку его взяла Лариса. В сопровождении остальных вышедших в коридор они поднялись по лестнице, вошли в квартиру. Под десятком тревожных взглядов Андрея проводили до маленькой комнаты, уложили на диван, оставили одного.
Он лежал на диване в маленькой комнате тёщиной квартиры, где не один раз ночевали они с Алёной и до рождения Саньки, и после его появления на свет. Он лежал на спине в полутёмной комнатке, а мысли бегали в его голове, словно одна хотела догнать и перегнать другую. Ему вспомнилась и первая ночь, проведённая в этой комнате, когда родители Алёны уехали к родственникам, а Лариса ушла на работу в ночную смену а он остался ночевать здесь, у Алёны, в надежде уйти ранним утром. Но рано уйти не удалось. Лариса неожиданно приехала в половине шестого утра. Открывшая ей дверь Алёна всеми силами препятствовала проходу сестры в комнату, сопровождая её то на кухню, то в спальню. Понявшая, в чём дело, Лариса сначала демонстративно громко стучала на кухне о стол тарелками и кружками, а потом часа полтора крутила магнитофон в спальне. Сон сморил её примерно около восьми часов, и только тогда Андрей смог выскочить из комнаты, бегом добежать до автобусной остановки, доехать до дому, переодеться и опять бегом же примчаться на работу. На работу он тогда опоздал. Причём прилично — на целый час, за что получил нагоняй от начальника смены. Тогда он ещё работал на заводе, вместе с Хилем. Потом вспомнился случай, когда он приехал поздней электричкой из соседнего города, где их команда «Локомотив» выиграла кубок отделения железной дороги по футболу. Они победили в финале в сумбурной, противоречивой игре, во время которой могла стать удачливой любая из двух команд. Но удача была за ними. В самом начале встречи хозяева не забили одиннадцатиметровый, при первой возможности колотили по воротам, не давая им приблизиться к своим. Первый тайм закончился без голов при подавляющем преимуществе соперников. А во втором всё поменялось. Видимо, атакующие выдохлись и с самого начала второй половины игры прижались к своим воротам. Первый гол они забили со штрафного. Удар был несильным, но вратарь вышел далеко из ворот и не смог догнать перелетевший через него мяч. Вдохновлённые, они забили минут через десять ещё один гол. Мяч закатился в ворота в результате долгих коротких перепасовок в штрафной площадке соперника. После этого хозяева сникли окончательно и играли только на отбой. Ну а третий мяч был за Андреем. Играл он в тот день плохо, как оценивал сам — ужасно. Сказывался перерыв в тренировочном процессе и то, что он всё реже и реже выходил на футбольное поле. У него в том матче не получалось ничего. Он не мог, как раньше, проскочить по самой кромке поля, мимо делающего ему подкат соперника, как часто и успешно делал раньше. Часто терял мяч в безобидных ситуациях и не давал паса, когда его необходимо уже было дать. И гол он забил скорее случайно, чем закономерно. Метрах в двадцати от ворот Андрей с мячом нарвался на защитника. Тот, отбивая мяч, угодил в Андрея, Андрей — снова в защитника, защитник ударил на отбой, но мяч срезался с его ноги и закрутился волчком. Вот по такому крутящемуся мячу Андрей решил пробить в сторону ворот. И мяч полетел, описывая такую неимоверную дугу, что вратарь, снова вышедший далеко из ворот, только проводил его взглядом до сетки. Кубок начали обмывать прямо там же — в столовой за обедом, а продолжили в электричке. За три часа следования электропоезда они выпили двадцать бутылок портвейна. Если учесть, что их было всего четырнадцать человек, а некоторые лишь пригубили вино, то доза активных выпивщиков была приличной. В общем, он не помнил, как и кто привёл его «до тёщи». Он проснулся тогда в этой маленькой комнате, на этом вот диване, а Алёна с крохотным Санькой спала рядом на кровати. Тогда ещё стояла здесь кровать. Теперь на её месте стол. Кровать разобрали и вынесли на балкон. А диван остался тот же. На этом диване два года назад умер его тесть, Василий Васильевич. Сходил с Александрой Никитовной в больницу к Алёне, когда та лежала там, беременная Санькой, под присмотром врачей. На сохранении, как все говорили. Проведал Василий Васильевич дочь, проводил жену на работу в ночную смену, купил бутылку водки, выпил полстакана, присел на диван и умер. Как установили потом врачи — лопнула поджелудочная железа. Он просидел на диване, будучи уже неживым, часа два-три, пока его не обнаружила Лариса.
Вспомнив про тестя, Андрей встрепенулся. На этом диване умер Василий Васильевич, а теперь чуть ли не при смерти лежит он. Правда, его смерть на этот раз отпустила, но… Андрей резко сел. Его охватил неведомый ранее страх. Но он не дёрнулся, не выскочил из затемнённой комнаты, а, глубоко вздохнув, удержал себя. «О чём я думаю, что вспоминаю? У меня же ведь жена умерла, я с ребёнком маленьким остался. Как жить дальше, не знаю… Про это думать надо…»
Дверь в комнату слегка приоткрылась, и в неё заглянул Анатолий Васильевич.
— Ты чё тут без света? — спросил он.
— Без света лучше… — ответил нехотя Андрей.
— Ну как? Полегчало? — Анатолий Васильевич присел рядом.
— Да отпустило вроде…
— А ты не слушай никого. Особенно этого Толика, баламута. Тебе пить сейчас никак нельзя. Не в том дело, что лечишься, а в том, что сына воспитывать надо. Одному-то тяжко придётся…
Андрей вздохнул.
— Ты давай переходи жить к матери вместе с Санькой,— продолжил наставления Анатолий Васильевич.— Что там, в бараке, мучиться, ребёнка морозить? Живите у нас — места хватит, а чуть что, так и я могу в эту щитовушку перейти. Давай прямо завтра и перебирайся к матери. Слышишь?
Андрей представил себя сначала в холодной четвертушке топящим печку, укладывающим Саньку, а потом собирающим его в детский сад, торопящимся и озабоченным, а потом светлую, тёплую, благоустроенную квартиру матери, себя за пишущей машинкой, мать, приглашающую с улыбкой к столу: «Ребята, ужин готов!» — и сделал выбор в пользу материной квартиры.
— Ну, что думаешь? Переходишь? — настойчиво спрашивал Анатолий Васильевич.
— Перехожу,— ответил Андрей.
— Ну и хорошо. Только прошу тебя: не начинай пить. С выпивкой заканчивать тебе надо окончательно.
4.
«С выпивкой заканчивать нужно. Окончательно! — думал Андрей.— Особенно сейчас, когда наступают большие перемены».
Он шёл, восторженный и весёлый, из редакции газеты. Разговор с редактором окрылил его.
На дворе стоял август. Лёгкая грусть, что до конца лета осталась какая-то пара недель, бродила между душой и сознанием, но восторг не давал грусти развиться и разливался по всем жилкам и сосудам. Андрей переходил на работу в редакцию! Корреспондентом промышленно-транспортного отдела. Накануне назначенной встречи с редактором он зашёл к деду с бабушкой, где сразу же был приглашён к столу.
— Сегодня Медовый Спас по-старинному,— сказала бабушка, подавая к чаю медок.— Обязательно должен ложечку-другую мёду съесть, чаю попить, а потом уже по делам. Тогда и удача с тобой будет и всё получится.
И действительно, всё получилось, и удача была с ним. Редактор объединённой — выходящей четыре раза в неделю на город и район — газеты Владимир Георгиевич, отец Серёги Мазина, что играл когда-то в детской команде под руководством Андрея-тренера на городском турнире «Кожаный мяч», знал его хорошо и в лицо, и по рассказам сына, и по публикациям и уже не один раз намекал о переходе на работу в редакцию. Но Андрей воздерживался, не торопился, понимая, что если он займётся газетными делами, на литературные времени останется немного.
— Я в газету статьи пишу только для того, чтобы иногда и рассказы мои публиковали,— не скрывая, говорил редактору и всем сотрудникам газеты Андрей.
Редактор и сотрудники кивали, делали вид, что понимают его, но, как потом рассказывали дружески настроенные к Андрею корреспонденты, когда он покидал стены редакции, редактор, зам и заведующие отделами пожимали плечами, спрашивая не то себя, не то друг друга:
— Что ему надо? Тёплая, чистая работа, и главное — парню по плечу! Какие ему ещё рассказы нужны? Садись, пиши статьи, репортажи, очерки, зарабатывай, участвуй в конкурсах. Вступай в Союз журналистов. В писатели всё равно не пробиться. Их в стране больше десяти тысяч… Многие хотели, и не такие, как он, но ничего не вышло.
В городе и районе ещё несколько человек «баловались» написанием рассказов и стихов. Публиковались они даже в областных газетах, но Андрей был единственным, кто попал в центральное книжное издательство, в сборник молодых писателей страны. Сборник вышел в июле, до их города ещё не дошёл, но резонанс уже был. О книге сказали в новостях центрального телевидения, написали в газетах областного центра, имя Андрея упомянули по областному радио, и, видимо, это сыграло свою роль. Редактор понял, что упускает талантливого автора, и срочно пригласил Андрея для беседы.
— Ну что, дорогой мой, я поздравляю тебя с всесоюзной публикацией,— вполне искренне говорил Андрею, улыбаясь, пожимая руку и предлагая стул, Владимир Георгиевич, небольшого роста человек, с лёгкой пролысиной.— Я в тебе не сомневался и не сомневаюсь. Виден потенциал. Понимаю: тебе бы сейчас в Литературный институт, но сам знаешь, наверное,— не время пока.
— Да, зовёт меня туда одна дама. Второй уж год на очное отделение Литинститута. Но мне сложно: ребёнок у меня, два года всего. На мать же не оставишь. Она сама ещё работает,— отвечал Андрей, присаживаясь перед редакторским столом.
— Да. У тебя и ребёнок маленький, и другие дела. Я и говорю: не время. Может, потом на заочное поступишь. А лучше на факультет журналистики в наш областной университет. А? — Владимир Георгиевич снова широко улыбнулся, теперь уже сидя в своём кресле.— И далеко ездить не надо. Вон, Валентин Григорьевич Распутин Литературного института не кончал. Ему хватило факультета журналистики. Стал ведущим нашим писателем. А начинал с газеты. И у тебя может так получиться.
Редактор сделал паузу, глядя в лицо своего будущего сотрудника.
Андрей пожал плечами:
— Не знаю. Надо подумать.
— В общем, давай так: ты приходишь к нам на работу, выполняешь данные тебе задания, в свободное время пишешь свои рассказы, повести и, если хочешь, романы, а я со своей стороны обещаю один раз в два месяца публиковать твою прозу. Либо в развороте литературного клуба, либо в субботних номерах. Кроме того, я не буду тебе препятствовать печататься в других изданиях,— сделал деловое предложение редактор.— Идёт?
— Идёт… — сказал несмело Андрей.— Только я боюсь, что у меня возникнут сложности с переходом к вам. Сейчас на станции такая нехватка кадров, а я недавно на составителя поездов сдал. Составители теперь на вес золота.
— Ничего, я поговорю с вашим начальником. Завтра у нас бюро в горкоме. Там увижу его и убедительно попрошу. Считай, что ты уже у нас в штате. Со следующей недели можешь выходить.
Андрей не шёл, а летел, порхал, парил над улицей космонавта Гагарина. Семь месяцев прошло после смерти и похорон Алёны. За это время и поменялась жизнь Андрея, и произошли некоторые события с окружающими его людьми. Все эти семь месяцев они с Санькой жили у матери. Мать взяла на себя заботы о внуке: собирала в детский сад, часто отводила его туда и забирала сама, освобождая от этих обязанностей Андрея. Младшая сестра Лена весной вышла замуж и перешла жить к мужу. Отчим Анатолий Васильевич ближе к лету окончательно обосновался в Андреевой «четвертушке».
— Тут дышать легче. Дом деревянный, огородик. Не то что в кирпичном, каменном мешке,— говорил он, словно оправдываясь, когда Андрей заходил к нему в «четвертушку».
В трёхкомнатной квартире матери Андрей чувствовал себя вольготно, и творческие дела его пошли. Он написал для газеты несколько очерков о ветеранах Великой Отечественной войны, закончил два рассказа и взялся за оригинальную, по его мнению, повесть, дав ей определение: мистическо-бытовая. События повести развивались параллельно в двух временных отрезках. Нет, повесть не была фантастической. Она действительно была бытовой, и даже, может быть, слишком бытовой, но налёт мистики должен был, по мнению Андрея, придать его произведению особый шарм и оригинальность.
Незаметно для себя Андрей прошёл мимо железнодорожной больницы, мимо пятиэтажного дома по бывшей улице Спортивной, где осталось и, наверное, ещё жило в потаённых уголках двора и на третьем этаже второго подъезда его детство, миновал бывшее озеро, прошагал по мостику мимо креозотного ручья. Когда оказался на улице Шпалозаводской, глянул на часы. «Половина четвёртого. Может, Саньку сейчас забрать? — подумал он.— Сонный час у них в три кончается, уже где-то, наверное, играют. Заберу, чтобы потом опять не ходить».
Узкую автомобильную дорогу, являющуюся одновременно и пешеходной, ведущую к детскому саду, клубу шпалопропитчиков и проходной завода, с двух сторон поджимали высокие тополя. Зимой, особенно при неярком электрическом свете от нескольких уличных фонарей, по утрам и вечерам они выглядели как рукастые пугала, а вот летом и ранней осенью создавали настоящую аллею. Шпалозаводская тополиная аллея шумела крепкой большой листвой в такт хорошему настроению Андрея, и полёт его души продолжался.
Душа сделала очередной вираж, когда на площадке в ограде детского сада Андрей увидел золотоволосую Женю-Конопушку, с нежным и весёлым сиянием в глазах.
— Что-то вы так рано сегодня, Андрей Николаевич! — улыбнулась только ему Женя, и медные конопушки молодой ладной девушки заблестели на солнышке особым блеском, отличным от блеска её волос и глаз.
— Да вот, Женя, перехожу скоро на работу в редакцию газеты. Буду, как говорят, имидж менять.
— Ой, как хорошо! — Женя засияла ещё ярче, затмевая солнце и небо.— Давно пора вам туда, давно. Я всегда с интересом читаю ваши рассказы в газете. Как они мне нравятся! Особенно про девушку, которую вы встретили, а она полюбила вас, но потом должна была уехать. «Простая история», кажется?
— «Совсем простая история»,— поправил тоже продолжающий светиться от её улыбки и хорошего настроения Андрей.— Только не я там девушку встретил, а мой герой. Это не одно и то же, Женя.
— Да я понимаю, что не совсем там вы, но никак не могу отделить вас от того героя.
— Ну и ладно, пусть хоть так. Всё равно приятно, когда твои рассказы не только читают, но ещё и помнят содержание.
— А что сейчас пишете? — сияющая Женя смотрела ему в глаза своим горящим очарованием.
— Да-а… — поперхнулся Андрей под лучами её глаз.— Да повесть… В двух измерениях как бы. Одни и те же люди живут сразу и в наше время, и сто лет назад.
— Интересно! — Женя-Конопушка захлопала в ладоши.— Это очень интересно. А когда напечатают?
— Сначала закончить надо,— смутился Андрей.— А потом, я думаю, её не сразу напечатают. Из-за мистической линии.
— Да напечатают! — уверенно махнула рукой Конопушка.— Должны напечатать. Это же так необычно: люди живут сразу в двух временах. А вы мне в рукописи эту повесть почитать дадите? А то я уже сгораю от нетерпения.
— Ну хорошо,— снова смутившись, сказал Андрей.
— Запомню: обещали! — ещё ярче, ослепляя Андрея, улыбнулась нянечка его сына.— Я вас тут заговорила. Сейчас Саньку приведу. Он там, за домиками, в песочнице с ребятишками играет.
Женя легко и воздушно, словно балерина, повернулась и плавненько, чуть покачивая бёдрами, плечиками, головкой, пошла.
«Что ж её Конопушкой-то зовут? Она же красавицОкончание следует…а! — сделал неожиданное открытие Андрей.— И веснушки нисколько не портят ей лица. Даже наоборот! И рыжие волосы совсем не рыжие, а точно золотые. Её Златовлаской надо называть! Как в том чехословацком фильме-сказке принцессу Златовлаской звали!»
Он уже больше года водит Саньку в этот детский сад, часто видит Женю — и только сегодня вдруг посмотрел на неё по-новому. Почему не замечал раньше? Сердце его вновь запрыгало, заплясало. Волнение подступило к груди. «Стоп! Стоп. Стоп… — попробовал успокоить себя Андрей.— Это я переволновался, столько впечатлений сегодня. Надо забирать Саньку и быстро уходить. Иначе я наговорю этой Златовласке каких-нибудь глупостей…»
А Женя уже шла к нему. Она плыла, парила по дорожке детского сада и, как показалось Андрею в тот миг, в ту минуту, даже не касалась своими босоножками асфальта. Стройная, с высоко поднятой головой, она вела за руку Саньку. И Санька — его сынок, его сокровище — казалось, тоже плавно и неторопливо парил рядом с ней и, даже увидев его, не рванулся, как бывало, вперёд и не вырвал руку из руки Златовласки.
— Ну вот и Саня наш,— сказала Женя, останавливаясь перед ним, и её улыбка и ласковый, нежный, тёплый взгляд бальзамом полились на его затихающее сердце.
Дыхание остановилось. Поток воздуха так и застыл в приоткрытых губах. Андрей смотрел в глаза Жени-Златовласки, бессознательно стараясь определить цвет её зрачков. «Карие, с зелёным отливом? Серые, со стальным? Мягко-синие, с горячим проблеском?» — мысли скакали, метались, не собираясь в логическую цепочку.
А Златовласка, улыбающаяся и уверенная, продолжала держать за руку его сына. А сын Санька, переминаясь с ноги на ногу, не пытался и, наверное, не хотел вырывать свою ручку из сжатой в кулачок ладони нянечки.
Андрей вдруг представил, как нежная, мягкая ладонь Жени касается его щеки, висков, волос, и почувствовал, что капельки пота выступили на его лбу.
— Вы, наверное, сегодня очень устали, Андрей Николаевич? Вон, вспотели уже,— продолжая улыбаться, привела его в чувство Женя.— Вам отдохнуть надо, чаю попить. Я сейчас Санькину сменную одежду из кабинки принесу. Подождите минутку.
Женя-Златовласка легко повернулась и снова пошла от него, а Андрей с Санькой смотрели ей вслед.