Опубликовано в журнале День и ночь, номер 6, 2016
От моря слепит глаза. Оно дрожит или колышется легко-легко под палящим солнцем. И запах у него свежий: перемешанный запах ила, песка и ветра — ласковый тёплый запах. От него тянет ко сну. Возможно, это даже не сон, а наркотический дурман, и мне сейчас, едва я закрою глаза, привидится, что я чайка. Я полечу над просторами воды и буду чувствовать под крыльями упругие и неощутимые воздушные волны. Перья наполнятся ветром, и вот я уже чувствую себя пушинкой. Мне хорошо. Я лечу. Подо мной пляж, загорелые полураздетые тела нежатся на солнце, летят надувные мячи, доносятся отголоски детского смеха… Вот оно — море! Расстилается огромное пространство невероятно ласковой стихии. Сегодня оно в романтическом настроении: оно любит и хочет быть любимым. И я люблю эту воду с белыми кудрями, солёными духами, кокетливыми ужимками, ласкающими берег,— люблю, как может любить чайка, пролетающая высоко в воздушных лабиринтах неба.
— Молодой человек… Молодой человек,— голос женщины вернул меня на тот же пляж, на тот же коврик,— не могли бы вы присмотреть за моим ребёнком? Мне нужно отлучиться на пару минут.
У неё на руках заблестели выцветшие от солнца волоски. Лица не видно за широкими полями соломенной шляпы.
— Да, конечно.
Ребёнок сел напротив с ведёрком и лопаткой в руках, уставившись на меня из-под редких коротеньких бровей. Она ничего не говорила. Взгляд у неё был дикий. «Должно быть, у Маугли был такой же»,— мелькнуло у меня в голове. Она просто сидела и долго, не отрываясь, следила за мной, а её мама всё не шла. У меня возникло ощущение, что не меня попросили присмотреть за ней, а её за мной. Меня опять стало клонить к полёту над морем, и глаза мои закрывались против воли: я уже начал чувствовать лёгкость в своих руках и слышать шум волн под собой, как вдруг…
— Ты — красивый,— мои волосы трогали её маленькие ручки.
— Где твоя мама? — спросил я растерянно.
— Не знаю,— безразлично ответила девочка.
Голос у неё был смешной, как у утёнка.
— Сколько тебе лет? — задал я неоригинальный вопрос, какой задают всем детям.
Она стала внимательно перебирать свои маленькие пухлые пальчики и показала мне раскрытую ладошку, облепленную песчинками:
— Четыре.
— А зовут тебя как?
— Филадельфия,— произнесло её утёночье кряканье.
— О, красивое имя! — оно, конечно, меня немного удивило, но девочка произнесла его с такой гордостью, что мне ничего не оставалось, как восхититься.— А меня зовут Арсен.
Она молчала. Видно, её не очень заинтересовало такое заурядное название человека. Мне захотелось, чтобы она вела себя как ребёнок, и я взял у неё ведёрко и использовал его как форму к своеобразному песочному зданию.
— Видишь?! — показал я, будто сотворил чудо.
Но Филадельфия посмотрела на меня как на шарлатана из бродячего цирка, и я сконфузился.
— Ну а во что ты хочешь играть? — спросил я ребёнка, не теряя надежды наладить с ней дружбу.— Хочешь, я буду чайкой, а ты — морем?
На её лице затаилась улыбка, и мне вдруг показалось, что улыбка Джоконды не идёт ни в какое сравнение с улыбкой этой девочки. Я только пожалел, что у меня не оказалось с собою карандаша и бумаги или хотя бы фотоаппарата. Размахивая руками, как крыльями, я стал парить над этим маленьким моречком под названием Филадельфия, как чайка. Я даже пытался сымитировать крик чайки, но думаю, что это получалось у меня куда хуже, чем летать. Ветер обдувал моё голое тело, и мне казалось, что я и впрямь лечу, лечу, лечу… Она смеялась громким хрипучим детским смехом, а я парил, и мне опять было свободно и хорошо.
— Ася! — раздался резкий возмущённый голос.
И смех умолк.
— Ася? — удивился я.— Она сказала, что её зовут Филадельфия.
— Что? Опять эти фантазии! Так звали принцессу из сказки — ужасное имя!
Женщина капризным движением подняла девочку за руку,
немного встряхнув её в воздухе, сухо поблагодарила меня и направилась в сторону
трассы. А Филадельфия волочилась за притянутой матерью рукой, глядя на меня, и так
и смотрела до самой трассы, пока их силуэты не расплылись в знойном воздухе пляжа.
Они сели на попутное маршрутное такси и уехали. А мне вдруг стало тоскливо и больше
не хотелось ни полётов, ни ветра, ни моря.