Опубликовано в журнале День и ночь, номер 6, 2016
Подруга
Не тошно ли дни без возврата
за днями похожими днить,
скорбеть, что судьба кривовата,
и любящей женщине мстить?
За то, что с тобою несчастна,
за то, что душою проста,
и сам же дурак, что напрасно
тускнеет её красота!
Не чает ни сном и ни духом,
как лучше тебе угодить,
а в прядке за маленьким ухом
сквозит серебристая нить.
Чего же ты, званный да жданный,
не сладишь с гордыней пустой?
Ах, пусть этот мир окаянный
сам катит привычной тропой,
предстанет хоть раем, хоть адом,
воспрянув, обрушится вновь —
пока эта женщина рядом
бесхитростно верит в любовь!
Надеждами радость умножит,
сияющих слёз не тая́…
Смотри же, как многое может
нечастая нежность твоя!
* * *
Как бы я плакала, плакала!
Как бы просила:
«Прости!»
Ты бы подумал, что жалко, да
и повернул с полпути.
Только вот — статуей статуя —
слова не произнесла.
Взгляда, как невиноватая,
честного не отвела.
Глухо калиточка брякнула.
Вечер, как умер, притих.
Как бы я плакала, плакала!
Но не жалеют таких…
* * *
Когда ж до слезинки иссякли слёзы рекой,
а сердце изъел на всесильного Бога гнев,
судьба милосердной к нам показалось такой —
вдруг боль отпускала, и ты отдыхать во сне
могла всё чаще. Бездумно январь прошёл.
Мы не говорили о нашей надежде вслух.
Подушки поправить? Повыше? Так — хорошо?
И к самым губам твоим приклоняла слух
я свой обострившийся за череду ночей,
которые переживались, как насмерть бой.
Бесстрастная невиноватость
ни в чём врачей
теперь не пугала. И мнилось: вот бы весной
ты вновь на скамье в ажурной тени тополей
сидела бы — ангел седой мой — в светлом во всём,
кормила раскрошенным мякишем голубей,
таинственно улыбалась о чём-то своём.
Но нет, не сбылось. Распахнулось настежь окно,
как будто что выпорхнуло на мороз и в снег,
и в комнате стало так холодно и темно…
И ты уже более не отвечала мне.
Не требую, криком не захожусь: «Отзовись!»
Но где-нибудь там, в приволье небесных полей,
ты ведаешь ныне всю меру моей любви,
а я никогда и не сомневалась в твоей.
* * *
Взгляд зацепило по неосторожности,
и надо разминуться и пройти…
Но что за прелесть в этой невозможности,
такой невероятности почти!
И потому — намёком, мельком, искоса,
несмело, полусмехом, вкось и вскользь,
чтоб ни словечка, приближённо к истине,
необратимого не сорвалось.
Не привыкать гадать, судьбу испытывать,
но нет в том ни надежды, ни беды,
чтоб весело над бездной балансировать
на проволочке между Я и Ты.
* * *
С полной дровницей
всё проще зимовать,
нам с тобой не привыкать — перезимуем.
В избу тёплую с мороза — благодать.
Самовар повеселей давай раздуем!
За полешечком полешко — ряд за
рядом.
Вот и славно! С пылу, с поду
из печи
пироги да калачи на стол мечи —
сядем рядом и повечеряем лáдом.
И пускай себе, не каждому понять
счастье нашей небогатости беспечной!
Раньше срока не печалься, друг сердечный.
Будут беды — вот и будем бедовать
да потуже поясок затягивать.
Не впервой, не привыкать — перебедуем!
Всяко было — ни сказать, ни описать.
Самовар повеселей давай раздуем,
друг на друга поглядим и помолчим.
Всё в строку, что прибывало год за годом.
Щедрой пригоршней рассыпано в ночи
ясных звёздочек над садом-огородом…
Динамическое
равновесие
Напоминая, может, стрекозу,
взлетаю. Мир, сверкая и звеня,
неистовствует где-то там внизу,
в ночи, но ты не бойся за меня.
Смотри, как я могу, умею как!
Подскок, переворот, кульбит назад.
Качнулся перед взорами зевак
натянутый над площадью канат.
— Дочь воздуха! Отродье пустоты! —
ликует щедрый зритель и легко
кидает медяки, но знаешь ты,
как тщательно заштопано трико.
Не бойся. Так и тикает в груди.
Всё сбудется, что с нами дóлжно быть.
Наутро мишура и конфетти
осыпятся… По линии судьбы
переступая, подавляю дрожь
от залпов разноцветного огня,
но даже если ты сейчас уйдёшь,
я не сорвусь. Не бойся за меня!
* * *
Ах, девочки мои — торгашки, стервы,
былые комсомолочки мои!
Твердели духом не по доброй воле —
уверенные, злые и ничьи.
Испытанные диким рынком нервы,
в разводах закалённые сердца…
Не предъявить счетов судьбе и доле
и не стереть усталости с лица.
Припомним с умилением едва ли
вокзал, базар, ларёк, до слёз родной;
братков, ментов —
делились честно с каждым.
Премудрость бухгалтерии двойной
не от весёлой жизни постигали
и разом обучились на ура,
как припечатать матом трёхэтажным
вслед грузчику, подпитому с утра.
Обыкновенно, впрочем, начиналось:
пока ансамблик школьный не
затих,
задорно над коленками взлетали
оборочки на платьях выпускных.
Тогда мечталось… Мало ли мечталось?!
А вышло — ни за так, ни за пятак
не ожидали, не предполагали —
в стране и в доме наперекосяк.
Ни счастья, ни работы, ни зарплаты.
Чем завтра накормить детей — вопрос,
как в школу собирать — неясно тоже,
и бабушка занемогла всерьёз.
Крутились, не искали виноватых,
и недосуг бывало горевать
о том, что никого, который может
плечо подставить, словом поддержать…
Но верили наперекор отпетой
эпохе незадачливой своей,
что ничего на свете не помеха,
чтоб на крыло поставить сыновей.
И рядом с дорогой надеждой этой
вся прибыль, возвращённая стократ,
вся мишура и суета успеха —
по существу, побочный результат.