(Заметки к ненаписанному роману о дяде Васе)
Опубликовано в журнале День и ночь, номер 5, 2016
Вместо
предисловия
Молодой рабочий секретного завода Василий был ранней пташкой; он любил раннее утро. Особенно летом. Он не любил автобусной толкотни и на работу на свой секретный завод ходил пешком. Не торопясь. Наслаждаясь свежестью утра и игрой не жаркого ещё солнца.
В то утро он, как обычно, шёл знакомой улицей вдоль монастырской луговины, сохранившейся, не застроенной, не тронутой ни советской властью, ни изобретателями бомбы, когда увидел, как по противоположному тротуару почти вровень с ним идёт сухощавый человек. Он сразу узнал его — это был академик Сахаров. Но отчего не на машине и без охраны? — удивился Василий, озираясь. Ах нет, была и машина, были и охранники. Машина ползла по улице метрах в двадцати позади, и тут же шагали два плечистых молодых человека в одинаковых пиджаках и светлых рубашках.
Так они и шли — Василий по одной стороне улицы, а академик по другой. Один раз Сахаров посмотрел в сторону Василия, заметил его и, рассеяно улыбнувшись, кивнул. Василий в ответ снял летнюю кепчонку и тоже кивнул.
У милицейского стенда «Они мешают нам жить и работать» Сахаров остановился и внимательно прочитал о нехороших горожанах, которые всем мешают жить и работать. Потом так же остановился у стенда пожарной охраны, прочитав, где что загорелось и отчего, потом у стенда, на котором вывешивали газету «Правда». Правда, «Правду» академик читать не стал. Наверное, за завтраком уже прочитал, решил Василий.
А потом Василий свернул налево, к проходной завода, а Сахаров пошёл прямо — к Управлению. Больше они никогда не встречались.
Потом, позже, Василию доводилось слышать разные байки про бытовую рассеянность академика. Про то, как, оставшись один — жена уехала в отпуск, он пытался жарить сухие, неотваренные макароны, как приходил на работу в ботинках разного цвета и даже в двух — один спереди, другой сзади! — галстуках. Василий в таких случаях важно говорил: «Не знаю, не знаю, ничего такого я в поведении академика не заметил…»
Неизвестно, вспоминал ли когда-нибудь ту встречу академик Сахаров, вряд ли, а Василий вспоминал её всю жизнь…
День
за днём
Дядя Вася, рабочий секретного завода, жил в соседнем подъезде, в «двушке» на втором этаже. Когда мы познакомились, было ему под шестьдесят, он любил свою работу и рыбалку, боялся заболеть алкоголизмом и свою жену. И хоть был простым фрезеровщиком, но любил выражаться фигурально и философски. По утрам, когда мы время от времени сталкивались в подъезде, он мог взять меня за пуговицу и неожиданно сказать:
— Жизнь просто-таки кишит парадоксами. Например: круглый дурак рождает плоские мысли.
Мы сидели на скамеечке под старым дворовым тополем и наблюдали. По двору, истошно квохча, вперевалку бежала курица, за уворачивающейся курицей весёлой припрыжкой нёсся породистый пёс жильца из седьмой квартиры художника Аполлонова, за псом, неловко спотыкаясь, семенил сам Аполлонов, за художником с прутяной метлой мчалась хозяйка курицы Анна Ивановна. Смотреть на это было забавно.
— Вот упрощенный пример нашей жизни,— прокомментировал происходящее дядя Вася.— Все бегут, много азарта, шума и энергии. Но зачем? На самом деле Джеку курица не нужна, Аполлоныч его покормил, и он сыт. Аполлоныч знает, что Джек курицу не съест, но ему неудобно перед Ивановной. И Ивановна знает, что пёс курицу не съест, но её раздражает интеллигент-художник, который ни хрена не работает, только картинки малюет, а деньги загребает лопатой, и пёс у него мясо жрёт…
Курица наконец ухитрилась проскочить в щель под дверью сарая, пёс удовлетворённо гавкнул и побежал спасаться от наигранного гнева хозяина к его жене, а Анна Ивановна, стукнув метлой по дворовой пыли, вроде бы про себя, но так, чтобы слышали все, пробормотала:
— А ещё очки носют… т-т-тилигенты…
Двор сонно затих. Мы помолчали. Потом дядя Вася вздохнул:
— Да-а, жизнь тянется до-олго, а пролетает в одно мгновенье…
Фрезеровщик дядя Вася и старший научный сотрудник НИИ Ферапонтов, которого на досуге все звали не иначе как Ферапонтыч, очень любили ходить на рыбалку. Они забрасывали удочки и забывали про них. Они пили водочку и интеллигентно разговаривали на разные темы, а иногда даже дискутировали.
— Ах, как же вы не понимаете, на российской почве всегда взрастали и будут взрастать истинные таланты,— говаривал почитывавший на досуге Ключевского, Карамзина и Розанова Ферапонтов,— сама почва России способствует появлению гениев!
— Ну почему же не понимаю? — пожимал плечами дядя Вася.— Почва — да, способствует… Говн… навоза в ней с избытком…
За вечерним домино под крики ребятишек, гонявших в пыли консервную банку, дядя Вася рассказал новый анекдот:
— Михаил украл на заводе двенадцать гвоздей. Григорий на этом же заводе украл двенадцать вагонов с металлом. Вопрос: кто из них депутат Государственной Думы?
Ферапонтов выбрал из заборчика домино в ладони нужную костяшку, аккуратно пристроил её к чёрной в белую крапинку змее на столе и научным голосом сказал:
— Всё в мире относительно: день открытых дверей в университете — это нормально; день открытых дверей в какой-нибудь Бутырской тюрьме — уже несообразно…
Дядя Вася покачал головой:
— Тебя с твоими сухими учёными мозгами, Ферапонтыч, всё время не туда сворачивает. Это же совсем не про то анекдот. Вот послушай ещё один. Ленивый крестьянин Иван выращивает помидоры и сдаёт их оптом по четыре рубля за кило. А трудолюбивый работник Ахмед реализует эти помидоры по тридцать рублей за килограмм. Вопрос: у кого из них большой чёрный «Мерседес» и красивый дом на Рублёвке?
— Нет, Василий, это ты мыслишь поверхностно, не чувствуя глубинной сути вещей,— всё таким же научным голосом возразил Ферапонтов.— Ведь Иван действительно ленив, он не хочет бороться с Ахмедом за место за прилавком, не хочет торчать за прилавком день-деньской, торговаться за каждый рубль. Он получил свои четыре рубля с килограмма, купил водочки — и свободен…
— А кто тебе ближе, Ферапонтыч? — спросил один из игроков.
— Иван, конечно,— не задумываясь, ответил Ферапонтов.— Но это уже другой вопрос; как я уже и сказал — всё относительно…
Несмотря на вечернее время, было ещё жарко и, словно перед грозой, душновато. Говорить не хотелось, и дискуссия увяла…
Дядя Вася вышел из подъезда, когда сумерки выползи из сиреней и доминошники уже доканчивали третьего «козла».
— Чё так засиделся дома-то, дядь Вась? — спросил кто-то из молодых.
Дядя Вася помолчал, потом сказал печально:
— Сейчас по телевизору передавали… Оказывается, всего через каких-нибудь семь миллионов лет Млечный Путь столкнётся с туманностью Андромеды. И Земле капец. Ужас! Как жить на белом свете, ребята?!
Дядя Вася в одиночестве пил пиво на дворовой скамейке. Домой ему не хотелось, дома была жена, и по телевизору ничего хорошего не показывали. Увидев меня, он вдруг загадочно сказал:
— А ты знаешь, что великий русский художник Левитан родился в бедной еврейской семье?..
И чего только не услышишь за доминошным столом. Вот на днях…
— Ну, тэк-с, у нас дублик — «три-три», трёшник…
— Так вот, насчёт Лох-Несса…
— Да что ты мне толкуешь тут про Несси из озера Лох? Ты ещё расскажи мне про памирского Етти, ети его… Ты думаешь, неизведанное только где-то за горами, за морями? А в соседнем Арзамасе самое удивительное событие — Аркадий Гайдар? Вот и ошибаешься… Смотри, чего ложишь, помухлюй у меня…
— Да я случайно…
— Как же, случайно! Дак вот, жена моего двоюродного брата…
— Кольки, что ли?
— Кольки… работает в нашем краеведческом музее. И знаешь, чего они там нашли? Нашли старинную бумагу, в которой рассказывается, что во времена Петра Первого случилась у нас в Арзамасе страшная буря: ветер, град, дождь, гроза… И вот вдруг с неба упал змей! Большой, с головой как у крокодила, с перепонками вроде крыльев, страшный…
— Живой?!
— Не-а, мёртвый. Весь город сбежался смотреть на чудовище. Ну, попы завыли, что, мол, дьяволово отродье и надо его сжечь немедля. Но как раз тогда Пётр издал указ, что если где что чудесное или несообразное обнаружится, чтоб под страхом смерти не уничтожали, а везли в Кунсткамеру — это музей такой.
— Знаю, знаю, в Питере.
— Опять дублик! «Пять-пять» — начинай опять. Ну вот, служивые люди этого змея измерили, осмотрели и вот тогда эту бумагу, которую в архивах нашли, и составили. Ну, змея, натурально, заспиртовали в огромной бочке и тихим ходом с попутным обозом отправили в Питер… Ну ходи, чего ты?
— Ну и что?
— Да ничего. Не доехал змей до Питера. Пропал где-то по дороге. Ходи давай.
— Как же?
— Да так… Я думаю, зря они его в спирте везли. Думаю, где-то по дороге мужики эту бочку распатронили. Выпили спирт. И ищи-свищи…
— Да-а-а… А какая сенсация была бы!
— Ну и так сенсация. Столько всего в газетах понаписали про этого змея, как бумагу-то эту нашли. Да вот посмотреть бы на него, а — фиг!
— Жалко.
— Ну да… Вот если бы он на Копенгаген упал или на Лондон, может, бы сейчас в музее каком вместе со скелетами динозавров красовался.
— Да, не там упал. Не угадал. Но как же они его пили, спирт из бочки? Я бы после змея побрезговал.
— Ну да, больно ты брезговал в прошлый раз, когда Васильич…
— Ну, это другое дело…
— Ничего не другое. Рыба!
Мы сидели на скамеечке и смотрели, как мужик на спецавтомашине подцепляет мусорный бак, как дёргает рычажки на борту машины — и бак поднимается, заваливается, и мусор с грохотом летит из бака в кузов. Мелкий сор и бумажки ветром сносит в сторону от кузова, и дворничиха сердито поджимает губы. Когда мусорщик уезжает, дворничиха начинает мести сор и материться. Матерится она громко — на публику.
— Такое дело,— подаёт вдруг голос дядя Вася.— Плохой работы не бывает. Профессий плохих не бывает… И произведений не бывает плохих… Литературных или там художественных. Такое дело… Вообще, в мире плохого мало. Наций, наций плохих не бывает. И религий… Люди бывают плохие, вот дело какое… Вот в чём беда…
Дядя Вася и Ферапонтыч скучали над удочками «с самого с ранья». Категорически не клевало. Вода зыбким зеркалом отражала молодой камыш, сонные ивы, стройные сосны, дальше — невесомые облака; утренняя свежесть уходила, и песчаная полоска вдоль воды начала наливаться июньским зноем.
Дядя Вася подобрал с песка старую сосновую шишку, как-то не унесённую половодьем, и обречённо бросил её в воду. Шишка булькнула, и ровные круги пошли по перевёрнутым соснам, камышу, заставили ожить облака.
— Жизнь — как эти круги на воде,— сказал вдруг дядя Вася,— нужно всё время что-то бросать, чтобы они были. Перестанешь — и нет их, как и не было…
— О-о-о! — помолчав немного, оценил Ферапонтыч.— Да-а-а…
— Знаете, что я вам скажу? — дядя Вася задумчиво выпустил струйку дыма в листья тополя, под которым мы стучали костяшками домино.— Человеческая жизнь — это кот в мешке! Тебе её взяли да и всучили, не спрашивая, не объяснив, что это, зачем, чего с нею делать. Разница только в том, что от кота в мешке отказаться легко, а попробуй откажись от жизни…
— Тьфу, на тебя,— разозлился Ферапонтов.— Сидели, ничего такого — и нá тебе, думай теперь!
— А ты не думай,— блеснул золотой фиксой в щербатом рту Витёк из соседнего дома.— Рыба!!!
Эх, хорошо нагрянуть в родную деревеньку, хоть на денёк. Бредёт дядя Вася по улице — не нарадуется. Ласточки кричат над головой, пудики в пыли то ли ссорятся, то ли играют, крапивой пахнет и смородиновым листом вперемежку с банным дымком. Тётя Маня навстречу бредёт задумчиво.
— Тёть Мань, ты что задумалась?
— Да вот тапки купила, хороши тапки, тока они мне малы.
— А ты зачем купила малы-то?
— Ну… Велики-то у меня уже есть!
Лето. Огурцов уродилось! Девать некуда. Идёт дядя Вася по селу, в проулке, среди тазов и банок,— тётя Маня.
— Тёть Мань, чего делаешь?
— Да вот огурцы солю. Огурцов-то ноне — не знай, куда девать… Не выбрасывать же…
Постояла, посмотрела на горки огурцов в тазах и, разведя руки, вздохнула:
— В крайнем случае, солёными выбросим…
Дядя Вася, вернувшись однажды из санатория, рассказал историю, которая долгое время не давала мне покоя, бередила душу и воображение. В один из евпаторийских санаториев родители привезли сиамских близнецов, сросшихся грудными клетками, а когда срок путёвки кончился, не приехали за ними. Бросили. Близнецов усыновил главврач санатория. Он очень полюбил их. И тут выясняется, что совершенно необходима операция по разделению близнецов. Не оперировать — умрут оба. Оперировать — умрёт один. Но который?
Чем завершилось дело, дядя Вася никогда не узнал: путёвка кончилась, и он уехал. Но неподъёмная тяжесть выбора поразила меня; мне было очень жаль доктора, которому предстояло одного из близнецов обречь на смерть.
Один мой однокашник пошёл в военное училище. А когда его спрашивали: почему? — отвечал не знаменитым: есть такая профессия — Родину защищать. Он говорил: не нужно принимать решений; тебе приказали — ты выполнил. И всё!
Но это, конечно, иллюзия. Жизнь рано или поздно поставит тебя перед выбором, как того врача из Евпатории, и этот выбор придётся делать тебе самому…
— Дядь Вась, в чём смысл жизни?
— Жизнь — это разбег перед прыжком в неизвестность.
— Нет, а серьёзно?
— Я на старости лет сделал вывод, что смысл жизни — в поисках смысла жизни. Это один ответ. Другой — в самой жизни, то есть ни в чём. Третий, самый банальный,— в поисках своего предназначения; кто поймёт, для чего он родился, тот счастлив; впрочем, третий ответ закольцовывается с первым. И ещё такой ответ: смысл жизни в том, чтобы старательно избегать думать над вопросом: в чём смысл жизни? Многим это удаётся… А совсем серьёзно… Жизнь — это разбег перед прыжком в неизвестность.
Из окна на втором этаже донеслось:
— Ну зачем ты цветное вместе с белым положил, скажи мне на милость? Зачем ты вообще взялся, чего не умеешь? Эх ты, статуй гипсовый!
Хлопнула подъездная дверь, и к скамейке вышел «статуй» — смущённый дядя Вася.
— Постирать хотел,— пожал он плечами.— Хотел как лучше… Вот правильно ведь, не надо браться не за своё дело.
— Дядь Вась, я тут недавно в книжке прочитал: «Они постоянно ругались, но никогда не ссорились». Эт про вас с тётей Люсей. В молодости ты её, наверно, любил очень, раз терпишь…
— Почему любил? — искренне удивился дядя Вася.— Я и сейчас люблю…
— Эх, а что оно такое — любовь? — неожиданно вздохнул щербатый Витёк из соседнего двора.— Даже и не поймёшь…
— Да чего тут понимать? — махнул рукой дядя Вася.— Вот женщина твоя случайно пукнула, а тебе розами пахнет. Вот тогда — любовь…
Никто не возразил…
В доме поселились новые жильцы. Толстый угрюмый полковник с женой. Полковника с тех пор видели всего несколько раз, и то мельком, когда он садился в подъезжавшую за ним машину, а жена уже успела со всеми перезнакомиться.
— Очень активная женщина,— сказал о ней Ферапонтов, когда они вдвоём с дядей Васей курили под старым тополем и смотрели на апрельскую суету грачей.
Грачи громко ссорились из-за веток на починку гнёзд, что настраивало на философские раздумья о роли социума в жизни индивидуума. Именно в этот момент к ним и подошла энергичная полковница.
— Так, соседи, пора подумать и о субботнике! — бодро завела она разговор.— Смотрите, сколько хлама во дворе! Я вот думаю на следующие выходные всех пригласить,— и она помахала листочками с текстом, набранным на компьютере.— Как вы на это смотрите?
— Видно будет,— пожал плечом в ватной телогрейке дядя Вася, а Ферапонтов промолчал.
Полковничиха направилась к подъездам с намерением расклеить бумажки, а мужики смотрели ей вслед.
— Какой субботник? — сказал наконец дядя Вася.— Снег ещё во всех углах, грязь только развозить! Ещё недели две ждать надо…— и, помолчав, добавил: — Недалёкая женщина.
— Да,— согласился Ферапонтыч,— поэтому далеко пойдёт. Вот увидишь.
— А я спорю?
Дядя Вася и Ферапонтыч часто спорили. Иногда просто так, ради спортивного интереса, «для тренировки серого вещества», как говорил Ферапонтов. И дядя Вася любил читать, и Ферапонтов был книгочеем. Очередная книга иногда и становилась яблоком раздора. Вот и на этот раз они не могли сойтись в оценке Пауло Коэльо. Дядя Вася говорил, что книжки у него поучительные и философские. А Ферапонтыч ругал дядю Васю за наивность и сравнивал творчество модного Коэльо с рассказами для детей Льва Толстого. Только для взрослых детей… Дошло до повышенных тонов.
Спор этот происходил в присутствии мужичка из соседнего двора — щербатого Витька.
— Без писателей вообще можно прожить,— посверкивая фиксой, вклинился он в дискуссию, желая примирить друзей.— Вообще, непонятно, за что они деньги гребут — за сказочки. Вот без денег не проживёшь, без бабы плохо, а книжки-писатели — тьфу! Нашли о чём спорить.
Ферапонтыч с дядей Васей от неожиданности замолчали, а потом дядя Вася сказал:
— Да ты пойми, неумный, писатели и журналисты, актёры и художники, музыканты, да вообще люди творчества — это витамин для организма под названием «человеческое общество». Без этого витамина человечеству грозит цинга!
— Духовная цинга,— поддержал Ферапонтыч.— Понимаешь ты это?
— Да ну вас,— махнул рукой Витёк.— Сами ругаетесь, а сами…— и направился к пивнушке.
— Ферапонтыч, ты всё-таки научный сотрудник,— сказал дядя Вася, подходя к доминошному столу под летним тополем.— Так вот объясни мне одну штуку.
— Давай попробуем,— пробормотал Ферапонтов, не отрывая взгляда от шахматных фигур; поскольку столик хоть и был доминошным, но иногда на его поверхности возникала и шахматная доска.— Что за штука?
— Ну, ты знаешь, есть такой феномен — лента Мёбиуса…
— А, да, забавная штука,— оживился Ферапонтов,— лента с одной стороной… казус такой физический…
— Как это — с одной стороной?! — в свою очередь оживился щербатый Витёк, который, несмотря на свою бомжеватую внешность и неистребимую тягу к крепкому алкоголю, любил и неплохо знал шахматы.— Так не бывает.
— А вот смотри,— Ферапонтов оторвал от лежащей тут же газеты длинную узкую полоску, свернул её в кольцо, но перед тем как соединить края, один край развернул на сто восемьдесят градусов.— Вот теперь у этой ленты одна сторона.
Дождавшись пока восхищённые фокусом Витёк и болельщики тщательно проверят феномен, дядя Вася продолжил:
— Да, так вот, лента — это ведь часть плоскости? А если мы возьмём не часть, а плоскость вообще? Что будет?
— Как плоскость вообще? — не понял Ферапонтов.
— Ну, лента будет не в сантиметр шириной, а уйдёт в бесконечность. Но раз часть плоскости можно свернуть в ленту Мёбиуса, то и вся плоскость должна сворачиваться. Не может же у части иметься одно свойство, а у целого другое. Вот я и спрашиваю: что будет?
Все посмотрели на Ферапонтова. Тот долго молчал, потом сказал:
— Надо подумать,— и кивнул Витьку: — Ты пока ходи давай, чего рот разинул?
Игра продолжилась, но все видели, что Ферапонтыч не на доске, глаза его затуманились, смотрели сквозь фигуры, и партию Витьку — впервые за многие годы — он с треском продул.
— Ты, дядь Вась, ему почаще такие вопросики подбрасывай,— улыбнулся во весь свой неопрятный рот довольный Витёк.
А Ферапонтов какое-то время сидел задумчивый, от матча-реванша отказался и в конце концов сказал дяде Васе:
— Жаль, я в этой сфере не силён… А вот ты зря в своё время в институт не пошёл. У тебя мозги исследовательские, нестандартно мыслишь.
И все с уважением посмотрели на дядю Васю, а Витёк аккуратно сложил газетную полоску и молча спрятал её в карман своего потрёпанного пиджачка.
— Вот, смотри,— дядя Вася развернул газету и зачитал: — «В преданиях местных жителей Большачка — это огромного роста женщина с распущенными волосами, в белых одеждах, которая показывается людям примерно в полдень в одном и том же месте. О том, что предвещает её появление, в народе бытует несколько вариантов…»
— Ну и что? — я догадывался, что сосед не зря вынес эту газетку, и не ошибся.
— Я её видел.
— Кого?
— Большачку. Хочешь — верь, хочешь — не верь, но — видел.
Я знал дядю Васю давно и знал, что к мистическим настроениям он не склонен и сам посмеивается над подобными историями. А тут говорил хоть и несколько смущённо, но серьёзно.
— Ты же знаешь, мы деревенские, это отец когда-то в город переехал, на завод устроился, я тут и родился, но с малолетства все лета проводил в деревне. Вот шла жатва. Дядька мой деревенский, отцов брат, на комбайне работал с утра до ночи. А то и ночью. Каждый день бабка давала мне узелок с обедом, и я бежал на дорогу ловить порожнюю попутку. Какой-нибудь шофёр меня обязательно подбирал и отвозил на поле. Иногда по дороге ещё какой-нибудь мальчишка присоединялся. Или девчонка. А потом назад на груженой возвращались, зерном пахнет, пыль из под колёс… В узелках у нас что было? Хлеба большая горбушка — ржаного. Реже лепёшка. Яйца, в русской печке печёные,— вкуснятина, это тебе не на газу в кастрюльке… Да, ну, огурцы — или свежие, или солёные, картофелин несколько штук, опять же печёных, бутылка молока, тряпочкой или газеткой заткнутая… Что ещё?..
— Колбаса,— подсказал я.
— Ты что? Колбаса! Колбасу в те поры в деревне и по большим праздникам не видели. Бывает, мяса кусок или курицы, соль, конечно, лук зелёный или репчатый. Дядька сырой лук не любил, так что я зелёный носил. Садились тут же у комбайна и прямо на стерне обедали. Фуфайку какую-нибудь бросишь, чтобы не кололось… А один раз ночью…
— Погоди,— придержал я дядю Васю от дальнейшего впадения в детство,— ты про Большачку хотел…
— А, да! Ну вот, как-то жали не так далеко от села, и я пошёл к дядьке пешком, напрямки. И есть там такое место, про которое говорили, что там плохо что-то. Ну, старались туда без дела не ходить. Ребятишки смеялись, конечно, над этим. Гагарин в космос слетал, а тут такие суеверия, косность… Вот я там и шёл — тропка выходит на круглый холм, на холме кольцом берёзы, внутри кольца — поляна, тоже круглая, и трава там высокая. Ну, иду, прохожу под берёзами, а в центре поляны остановился. Красиво очень мне показалось. Берёзы высокие, стройные, шелестят, трава шёлковая, небо синим кругом над головой в зелёной кайме берёзовых верхушек, а в вышине невидимые жаворонки заливаются. И такая благодать. Я узелок поставил да в траву и повалился — так хорошо было. Смотрю, как облачка по небу бегут, кузнечиков слушаю, нежарко, ветерок веет, травой и полем пахнет, комбайны где-то недалеко стрекочут, машина гуднула… Я вдруг понял, не знаю даже, как это описать, что вот это вот — и есть счастье. Вот бы вечно так всё шло и шло. А что будет дальше — хорошее? И вот только я это подумал, как всё изменилось. Главное — тишина. Полнейшая. И так всё странно. Ни кузнечиков, ни жаворонков не слышно, трава замерла, берёзы застыли… Словно мне уши заткнули, или будто я на дне озера оказался. Смотрю — ветра нет, а облака по небу в три раза быстрее несутся, даже мне показалось, что облака на месте стоят, а это поляна вместе со мной летит куда-то! Ох, я и испугался! И, главное, пошевелиться не могу, даже головы не повернуть. И тут краем глаза вижу, как из-за берёз вышла высокая, очень высокая женщина в белом балахоне с капюшоном и идёт мимо меня. Сердце у меня заколотилось, только бы, думаю, не заметила! А почему не хочу, чтобы не заметила, и сам не знаю. Но не хочу. И вдруг она лицо ко мне поворачивает, а лица… нету! То есть что-то есть, как бы и глаза, и рот, и даже прядь волос из-под капюшона, но размыто, словно сквозь марево,— не узнать. Я весь пóтом холодным облился, и при этом меня в жар бросило; как такое может быть — не знаю, но было. А Большачка шаг как будто призамедлила, и в голове у меня такое началось! Даже и не опишешь. Как будто мне в мозги что накачивать стали… В общем, потом, по жизни, как только что мне предстояло серьёзное делать или решить что-то, на меня такое же вот состояние на секунду-другую накатывало, и знаешь, сразу становилось ясно, как быть. И ни разу ещё не ошибся. Вот помнишь, меня пару лет назад в бизнес звали? Миша Чужой лично приглашал. И деньги большие светили, а я — все ещё удивлялись — не пошёл. Василий Иванович пошёл. И через полгода убили его, помнишь?
Эту историю я помнил: действительно, было такое…
— Ну вот. Случайность?.. Да-а… Тут Большачка вдруг капюшон скинула, а на лбу пятна, она руку подняла, а на кисти нескольких пальцев нет. И вдруг как дунуло, гул пошёл, думал, берёзы переломятся! Зажмурился я и с травы как ошпаренный вскочил. Смотрю, а вокруг всё по-прежнему: никакой Большачки нет как не было, кузнечики безмятежно стрекочут, жаворонки пуще прежнего заливаются, берёзы шумят, и облака по небу потихоньку шкрябают… Схватил я узелок да как дёрну на звук комбайнов. Хотел дядьке всё рассказать, но не смог, язык не поворачивался… Так никому и не рассказал, тебе вот первому… Я потом всё думал, думал: к чему же это она мне показалась? Перед этим-то её у нас, говорят, видели в сорок первом, прямо перед войной. А тут что? Потом только понял: это она к перестройке показалась. Предупреждала…
Я смотрел на дядю Васю, а он смотрел куда-то в далёкое прошлое застывшими глазами, давно потухшая папироска его меж пальцев едва заметно подрагивала, а на лбу серебрились бисеринками капельки пота. А было нежарко. Вечер уже был…
— Да нормальное у нас государство,— вклинился в разговор щербатый Витёк,— не хуже, чем при Союзе. Там одно, тут другое…
— Вот именно: как всегда, поставили перед выбором между плохим и очень плохим,— вздохнул дядя Вася.
Ему грозит пенсия, и он понимает, что это будет не та пенсия, на которую он рассчитывал «при Союзе».
— Знаешь, подумай прежде, чем говорить,— обратился к Витьку Ферапонтыч.— Ответь мне: как называется государство, в котором полицейский офицер получает в четыре раза больше, чем профессор?
Витёк подумал, нахмурив шершавый лоб, и вдруг весело догадался:
— Полицейское государство!
Стоял ясный морозный день. Очень морозный: вокруг солнца явственно просматривалось бледное гало, а тополя вдоль улицы легонько потрескивали; даже голуби, воробьи и синицы попрятались где-то по чердакам. Мы вышли из подъезда одновременно, и дядя Вася, направляясь к своей старенькой заиндевевшей «копейке», спросил:
— Подвезти? Если, конечно, заведусь.
Я пошутил:
— Прежде чем вставить ключ в зажигание, помолись — и заведёшься.
— Нет, не буду,— серьёзно ответил дядя Вася.
— Почему?
— Знаешь, Бога лучше лишний раз не беспокоить. Не обращать на себя внимания. Живёшь потихоньку — и живи. А то попросишь что-нибудь, Он присмотрится-присмотрится да и скажет: такой говённый человечек, а ещё и просит чего-то,— и — бац! Не-ет, к Богу надо лишь при крайней нужде.
Дядя Вася забрался в «копейку», повернул ключ, стартёр застонал, поднатужился, двигатель хрюкнул разок и замолчал. «Копейка» не завелась.
— Ну и что? — махнул рукой дядя Вася.— Ну и на автобусе проедемся, не баре.
И мы, подгоняемые укусами мороза, потрусили к остановке.
— Славянин… Европеец… Все люди одинаковые, и все люди такие разные,— дядя Вася уже минут пять задумчиво глядел на шахматную доску, не решаясь двинуть фигуру.
Очень соблазнительно выглядел конь щербатого Витька, но, судя по отсутствующему взгляду Витька и его блуждающей улыбке, таилась тут какая-то опасность, какой-то подвох. Да и Ферапонтыч скроил непростую мину, а ободряющую или предостерегающую — не поймёшь.
— Русский от европейца физиологически совершенно не отличается, а вот психологически, а точнее сказать, духовно отличается кардинально,— изрёк наконец Ферапонтыч, которому прискучила несообразительность друга.
Витёк подсовывал обыкновенный гамбит, и как его не видел дядя Вася — было загадкой.
— А в чём разница-то? — отвлёкся от созерцания соблазнительного коня дядя Вася.— Одни только общие слова.
Он сбил-таки коня с его клетки и тут же с треском проиграл. Витёк довольно сверкнул золотой фиксой и повернул доску к Ферапонтычу.
— Чтобы понять разницу,— сказал Ферапонтыч, расставляя фигуры,— советую перечитать «Войну и мир» Льва Николаевича Толстого и «Улисса» Джеймса не-знаю-как-по-отчеству Джойса.
— А он из чьих? — вклинился Витёк.
— Из ирландских,— ответил Ферапонтыч.
Недели где-нибудь через две в этой же компании дядя Вася доложил Ферапонтычу:
— Прочитал я твоего «Улисса»…
— Да ну?! — удивился Ферапонтыч.— А я не смог, даже половины не осилил, бросил. Ну что, понял, в чём разница? Русский, как правило, рефлексирует, любит поковыряться в душе, в своих сомнениях, непременно ему надо знать, в чём смысл именно его жизни. А европеец всё же больше думает о бытовой стороне быта, о бытовых взаимоотношениях, он даже в литературе более физиологичен, заметил?
— Да всё это можно сказать проще,— пожал плечами дядя Вася.— Русский думает о духе, а европеец о брюхе.
— Довольно упрощённо,— хмыкнул Ферапонтыч.
Но щербатому Витьку такая формулировка очень понравилась…
— Наши древние предки жили лучше нас,— размышлял вслух дядя Вася, глядя на застывший поплавок.— Проще и правильнее. Радовались солнцу, восхищались радугой, боялись грозы, мечтали оказаться за горизонтом. В плохую погоду спали, в хорошую охотились… Завалил мамонта — и счастлив. А у нынешнего человека одна настоящая радость — деньги…
— Всё гораздо хуже,— после долгого молчания ответил Ферапонтыч.— Ты пойми, что мамонт древнего человека — это те же деньги.
— Ах ты ж! — шлёпнул дядя Вася ладонью по коленке.
Дядя Вася, вороша по доминошному столу костяшки, сказал, обращаясь главным образом к Ферапонтычу:
— Сегодня услышал в рекламе: «Вы всё ещё думаете?!» Да-а, как ни старается наше телевидение оболванить население, по-прежнему встречаются люди, которые всё ещё думают…
— Знаешь,— пожал плечами Ферапонтыч,— а мне кажется, что телевизор здесь ни при чём. Всегда есть люди, которые всё ещё думают, и люди, которые не задумываются.
— Вот именно,— встрял в разговор Витёк.— Я вот, например, уж полдня думаю…
Дядя Вася и Ферапонтыч удивлённо повернулись к Витьку и синхронно поинтересовались:
— О чём?!
— Да вот у кого бы стольник стрельнуть на пиво?..
— Видишь ли, на самом деле весь род людской делится на три категории,— задумчиво сказал Ферапонтыч,— всего три.
— И какие же? — полюбопытствовал дядя Вася, понимая, что приятель хочет пофилософствовать.— Какие?
— Все люди делятся на,— Ферапонтыч сделал паузу,— карьеристов, романтиков и болото. Карьеристов и романтиков примерно поровну, но болота в два раза больше, чем карьеристов и романтиков, вместе взятых. А может, и в три.
— Наверное, это не касается людей творческих профессий, учёных,— решил подискутировать дядя Вася.
— Нет, к сожалению, это касается всех,— вздохнул Ферапонтыч.— Как мне подсказывают житейский опыт и многолетние наблюдения, карьеристов и болота в творческой среде примерно столько же, сколько и в любой другой.
— И к какой же категории относимся мы с тобой? — поинтересовался дядя Вася.
— Ты — романтик, а я болото! И не спорь,— замахал Ферапонтыч на пытавшегося возразить дядю Васю.— Ты вот работу свою любишь, на выборы регулярно ходишь. А я на выборы уж лет двадцать не хожу.
— А я хожу! — радостно вклинился в философию щербатый Витёк.— Несмотря на то, что там теперь даже пиво не продают на участках.
— А ты — карьерист! — отрубил Ферапонтыч.
— Я?! — изумился Витёк.— Почему?!
— На выборы ты ходишь, потому что начальника своего боишься. А ещё баню ему строил, сам хвастался.
— Да, и где же моя карьера? Как ходил в слесарях, так и хожу!
— Не всем карьеристам удаётся сделать карьеру. Просто ты мелкий карьерист, неудачливый. Твоя карьера — выгодные заказы получать, будучи у начальства в фаворе.
— Слушай,— задумчиво спросил Ферапонтыча дядя Вася,— а на ком же тогда всё держится? На чём мир стоит?
— Как на чём? — удивился Ферапонтыч.— На болоте, конечно. И по этому болоту скачут карьеристы и романтики. Чтоб не утонуть.
Витёк раскрыл рот, тоже задумался и вдруг громко заржал.
— Ты чего? — в один голос спросили Ферапонтыч и дядя Вася.
— Да представил себе, как мы с дядь Васей по болоту скачем. Как лягушки…
Дядя Вася сдул квасную пену с края пластикового стаканчика и повернулся к Ферапонтычу:
— Скажи парадокс.
— Парадокс.
— Да нет,— поморщился дядя Вася,— скажи что-нибудь парадоксальное.
Ферапонтыч на секунду задумался, потом сказал:
— Самая мирная профессия — военный.
— Обоснуй.
— Все войны начинают политики. А заканчивают их военные. Не зря говорят, что военные «стоят на страже мира». Если вокруг знают, что в стране крепкая армия, против неё никогда не начнут войну. Армии пугают друг друга своей силой и так сдерживают конфликты…
— Да-а-а,— покачал головой дядя Вася,— а самая немирная профессия — учёный. Ты, Ферапонтыч!
— Я понимаю, о чём ты говоришь,— Ферапонтыч отхлебнул прохладной живительной жидкости.— Действительно, почти всё, что придумывают учёные, так или иначе встраивается в военную тематику…
Любят они — дядя Вася и Ферапонтыч — так вот пофилософствовать на досуге…
— Я, конечно, православный,— дядя Вася прислушивался, как из-за луговины доносится колокольный перезвон восстановленного храма.— А ты разве нет? В душе?
— В душе — да,— Ферапонтыч пожевал скептически губами.— Но считаю, что церковь должна жить бедно. Считаю, что нужен один красивый богатый храм в Москве, ну, храм Христа Спасителя, и по одному в крупных городах — как символы веры, и всё. Остальное всё, что дают прихожане свыше «прожиточного минимума», церковь должна отдавать тем, у кого этого минимума нет. Бабушкам, которые на морщинистой ладошке считают копеечку, прежде чем купить батон или пакет молока, инвалиду, про которого забыло государство, сироте… Если по-другому — значит, безнравственно.
— Может быть, может быть…
— Новый анекдот,— провозгласил Ферапонтыч, подходя к доминошному столу.— Упала вилка на пол и давай валяться!
Дядя Вася усмехнулся, а Витёк пожал плечами:
— Ну и чё? Ну, упала и валяется. А чего ж ей ещё делать-то? Не смешно. Вот я вам лучше про Василия Ивановича расскажу.
Но Ферапонтыч про Василия Ивановича слушать не стал. Махнул рукой и пошёл в магазин за хлебом…
Какого счастья просят люди? У Бога, у рока, у судьбы, у фортуны… Богатства, здоровья, власти, любви… Иному понадобится вся жизнь, чтобы понять, какого счастья нужно по-настоящему просить.
На днях у дяди Васи погибла внучка…
Как же он радовался и гордился, когда стал дедом… И вот… А погибла внучка глупо. Полезла за какой-то яркой вещицей на шкаф и опрокинула его на себя. Одна из полок пришлась на шейку. Много ли пятилетнему ребёнку надо? Спасти девочку не удалось…
Ночью перед похоронами дядя Вася рубил и жёг во дворе проклятый шкаф…
На кладбище мы с Ферапонтычем стояли в толпе и старались не смотреть ни на игрушечный гробик, ни на камнем застывшего сына дяди Васи, ни на мать девочки с совершенно безумными глазами. Я стоял, глядя на землю, вынутую из могилы, и всё повторял про себя: «Боже, дай мне самого главного счастья: чтобы мои дети похоронили меня!..»
И думал о том, что мои родители, при всех их несчастьях и трудностях жизни, оказались счастливыми людьми. Они увидели, что их дети выросли и стали самостоятельными; они знали, что будут похоронены детьми, а дети будут жить дальше… И бабушка с дедушкой были счастливыми людьми, их похоронили их дети и внуки.
«Боже, дай мне счастья быть похороненному моими детьми,— бормотал я про себя и не мог остановиться.— Только не наоборот, Боже!»