Опубликовано в журнале День и ночь, номер 5, 2016
Дед
— Не
зови беду, молодец-глуздырь1, не кидай
угольку бесам.
— Не накинешь, дед, на язык узды, не закажешь не лаять псам.
На роток — платок? Клювик на замок?..— Вразуми, поди,
сорванца,
Как в крови насквозь белый свет промок, лишь вкусивши того ржанца2,
Что не ведал, ухнувший по глаза в раскалённую топь беды,
Как нащупать кончик того аза, за которым камни тверды,
За который стоит едва потянуть — можно враз распутать клубок,
Ну а дальше справимся как-нибудь: свиньи сыты — не выдаст Бог.
Но беде, проклятой, коли взалках, ей-то и небеса
тесны,
И у старца Ионы на Соловках не найдёшь от неё стены.
И за каждым углом притаится тать — смерть, и каждый встречный —
злодей,
Смута выйдет в круг и почнёт плясать — до костей вприсядку вспотей.
Не посмотрит на племя твоё и род: кто ты сам, кто отец, кто мать,—
А наточит нож да разинет рот — и давай свежевать
и мять.
Ты не кличь беду, кровосос-упырь, пустобрёх, баранья
башка.
Прежде чем схватить этот куль, узырь, что торчит из
того мешка.
Что ж ты к правде слеп и к наказу глух? Стать задумал, видать, ей-ей,
Тучной пажитью, внучек, для жирных мух? Злачным поприщем для червей?
Мало баяли, что ль, каково в аду? Жутких мало казали притч?
Не буди беду, не мани беду. Не накличь беды, не накличь.
Иван-чай
Только
лето верхушку сломало: ночь на час как бы невзначай,
И не папоротник на Купалу — зацветает враз
иван-чай.
На пожарище, прежде жилом, ах, где б до веку земле
горевать,
В ярых розово-дымных шеломах поднялась иванова рать.
Складками то низин, то взгорий светит в сумерках, заревá,
Всколыхнув пурпурный мафорий, богородицына
трава,
Сквозь волокна тумана мрея, много ярче июльских
звёзд,
Просияли копья кипрея высотой в человечий рост.
Здесь, в краю, где Русь да Корела, где прошёл
Калининский фронт,
Сколько, сколько земля горела в чёрном облаке за горизонт.
С той поры в полях всесожженья полыхает иванов цвет.
Нет отраднее утешенья, и целебней снадобья нет.
* * *
Хоть
не мягко Ты стелешь да снимаешь лихву,
По Твоей доброте лишь я на свете живу.
Мил же, Господи, люб же в кронах лепет мольбы.
Ближе к осени глубже в лес уходят грибы.
Прежде тут, на тропинке, в медно-пряном бору,
Сдув со шляпок хвоинки, сорок штук наберу
Спелых, крепеньких белых, удивляясь: как так?
Что ж червяк-то не ел их и не тронул слизняк?
А теперь — ежевика зреет, чёрно-сиза.
Лес кругом обживи-ка, напряги-ка глаза
И беги, не щадя ног: цапанёт — и каюк,—
Не умея медянок отличить от гадюк.
Что, судьба, учудишь? Но далеки холода,
Я живу никудышно, я живу хоть куда,
Дни, силёнки и книги на две трети смолов.
Полыханье брусники у замшелых стволов.
Лес качается, в хвое горний ветер гудёт,
И со мной неких двое — что придёт, что уйдёт.
Эта — мара и ересь, и вернёшь разве ту?
А на просеке вереск, мох да вереск в цвету.
Отъезд из
деревни
В
безотрадной предотъездной
Суете замри над бездной
Ранних сумерек в окне.
За стеклом веранды шелест
Ветра, дождик и в ковше лист,
Прилепившийся на дне.
Отходя ко сну, не в муках,
В осах, бабочках и мухах
Лето умирает, и
За линялой полосою
Рощи осенью босою
К нам по лужам в забытьи,
Шлёпая о шлях размытый,
Прошептав ольхой, ракитой,
Расставание с листвой,
Время движется другое,
В первой наледи нагое
На московской мостовой.
Погрузясь в туманы, спите ж,
Лес и поле. Словно Китеж —
Вся окрестность ввечеру.
По весне раскрою раму
И хитинового хлама
Зимний мусор уберу.
Златая книга
Свят
Государь — бразды держит и правит, ниц
Падает люд перед ним.
Только десяток юродов и праведниц
Волей иною храним,
Ведают странное, ищут в нетронутых,
Тёмных для мира словах,
Огнь осияет их, змеи не тронут их,
Лягут им львы в головах.
Им присягают овраги и пустоши,
Всё нежилые места,
Где на безводье былинок — негусто же,
Где мурава негуста.
Матерь-пустыня поила их жаждою,
Мраз напитал теплотой,
Людные площади — каждого, каждую
Тяжкой давили пятой.
Тело до кости стирая веригами,
Радуйся о Женихе!
А и бывало — дарили ковригами,
Кесарь скулил о грехе.
А и бывало, что, выхаркнув скверное,
Что и погано сказать,
Должно и то непотребство: наверное,
Бесы кишели позадь.
Девку срамную утешь, ибо речено:
Ей-то попреже до кущ.
Как ни крестись, тут погибель-туретчина,
Смраден здесь дух, проклятущ.
Видишь — богатая книга не читана,
Кто не дурак, тот поймёт.
И хороша разве только на вид она,
Даром что злат переплёт.
Снег… А на нём — только отблески жёлтые,
Только житьё бичевó.
Что-то в сей книге прелестной нашёл ты? Я
В ней не ищу ничего.
Баллада о
русских реках
Так нарядно-пестры на Неве дома, корабли, как с картинки, глянь.
А судьба, как и прежде, неведома и всего наливает всклянь,
До краёв, а стало быть — пей до дна, полной чаркой, одним глотком,
И зовут сирены, и даль жадна
Павианьим откликом ревуна
За качающимся буйком.
Русский флот, виват: мол, и не горим, и не тонем — в воде, огне.
Что ты ведал, весёлый гардемарин, о кипящем цусимском
дне?
Огибая Африку, гордо вдаль, за морзянкой рябых минут,
Оттеняя синью броню и сталь,
Накреняя дымами горизонталь,
Две эскадры на смерть идут.
На Москве весомо-звонки рубли, колокольни —
гляди, не счесть,
Принимай на веру, за правду ли, чем обяжет купецка
честь:
Не обманешь, знай, так и не продашь, не обмеришь — нагим пойдёшь.
К барышу барыш, а иное — блажь,
Чти завет отцов и во всём уважь
Церковь-мать, надёжу надёж.
— Что ж ты, Савва Провыч, как сам не свой, ходишь,
тучи черней, ворча?
Будто бы до дыр над рекой Москвой прогорает небес парча,
Словно ситец сада поблёк, сопрел, ленты ветра свились в петлю?
— Погоди, охальник, ужо, пострел.
Ты не видишь, что ль, свет в очах истлел,
Да и бесы, лишь задремлю?
Горячи, резвы кони на Дону, ярок день, и тиха волна.
Голова на пику, раз надо, ну а душа, как прежде, вольна.
Пой, гутарь, казак, на девчат смотри да руби лозу за
лозой,
Пылью, ветреным всплеском голодной зари
За полынной далью, судьба, взвихри
Предосенней сухой грозой
Всё, что будет отмерено на веку, на скаку — ринься в свист пальбы,
И рокочущим ропотом льнёт к виску ширь, встающая на дыбы.
Круговертью сабельных молний в гром, с маху наискось — пополам…
За рекой Медведицей, за Хопром,
Над земным ребром, за ночным костром
На разживу степным орлам.
А над Волгой утра златой разлив, пурпур перистых облаков,
И полощут листья склонённых ив песни прачек и бурлаков,
И лопочут плицы, и на куполах звёзды, впаянные в лазурь,
Высь прозрачней глазури на пиалах,
И казанский месяц, велик Аллах,
В небе ль сверху, в воде внизу ль?
Но вспухает на горизонте вал, и, насколько хватает глаз,
Он подмял рассвет, и луну сжевал, и навалом идёт на нас,
И небесная твердь закипает свинцом, клокоча, сжигая дотла.
И земля шатается под голбцом,
И река меж Самарой и Городцом
Развернулась и вспять пошла.
Ой, Днипро-Дняпро, батька-Днепр
седой, уроженец оковских мшар,
От истока к устью по-над водой хлад полночный, полдневный жар,
Из чащоб смоленских, тверских болот до лиманов и солончаков
Ты несёшь то Купалы цветочный плот,
То Коляда тебя обряжает в лёд,
То Весна слободит от оков,
Вся земная сила в волне живой и небесная правда в ней,
Красен Киев-град, славный крестник твой, древний волхв от начала дней,
Но в ночи ноября Чернобогов мрак поднимает нежить со
дна,
И могильным холодом Виев зрак —
Веки подняты, и ненасытен враг,
И Украйна в крови бледна.
С Городненской кручи у Рождества Богородицы в Духов
день
Заповедных берёз шелестит листва, над погостом прозрачна сень,
Словно синим контуром обведены на вечерней заре впросвет
Их стволы в сребре нагой белизны,
Ветви в косы девичьи сплетены
Для стрибожичей-непосед.
От заката ветер — дитя громов, от восхода — хладный гордец,
Что им пыльная заверть
людских умов, горький трепет людских сердец?
Водной гладью стелется путь в Орду — больше тысячи вёрст
пути.
На июльском пекле, январском льду,
О Всеведущий, отведи беду,
Отстрани беду, отврати.
* * *
Эх, долюшко-счастье в ладони само,
да пьяной гневишь Духа рожею.
Сменял ты, Ванюша, клеймо да ярмо на волюшку-волю хорошую.
Тебе бы тотчас в облака вопреки земным кандалам тяготения,
А ты зеленеешь, пустил корешки да сделался вроде растения.
Чего ж ты, Иван, шелестишь да шумишь, под ветром склоняясь рябиною?
Лети, говорю, выше башен и крыш, взмывай в синеву голубиную,
Пари, ясный сокол, над миром кружи — чай, крыльям преграды неведомы,
Не сможем расчислить твои виражи за росчерком горнего следа мы.
Ты станешь единственно первым из нас, кто сам, без фанеры-люминия,
Смог тело закутать в надзвёздный атлас, в пространство облечь ярко-синее;
Чего ж ты робеешь? Дерзай же, чудак, таланты под спуд не закатывай,
Изведай, паршивец, немыслимый мрак, сокрытый за
кромкой агатовой.
А он отвечает, напрягши листву, древесными соками булькая:
Я мог бы витать в облаках наяву, да только не стриж и не гулька я.
Другая мне воля, видать, суждена и доля инакая
дадена:
Чтоб грозы бороли мои рамена, гнездилась в корнях моих гадина;
Я стаям пернатых стол буду и кров, чтоб трелям отрадно внимали вы,
Чтоб лепет мой — благостен, гул мой — суров и почки в апреле эмалевы.
А вы мне о пёрышках, полой кости, пустом щебетанье — кой бес с него?
Мне — тысячу лет выпрямляться, расти до самого свода небесного.
1. Глуздырь —
умник, так на Руси шутливо называли несмышлёных детей.
2. Ржанец — спорынья.