Опубликовано в журнале День и ночь, номер 5, 2016
Зайчики
Зайчиков мне подарили, когда я был совсем маленьким. Кажется, какие-то мамины знакомые привезли их из-за границы. Лет мне исполнилось всего ничего, и зайчиков я помню столько же, сколько и себя. Маленькие и забавные — один весь коричневый, с белым пятном на лбу и на лапке. Второй — наоборот, целиком белый, с коричневым хвостиком и половинкой уха. Чёрные бусинки глаз. Почти стёршийся мех. Ухо я отрезал сам, когда хотел попробовать, как работают мамины ножницы. Зайчики были скреплены прочной ниткой и прижаты друг к другу мохнатыми животиками. Когда их разводили в стороны, в животе у белого что-то проворачивалось и раздавался весёлый, чуть мяукающий звук. Издают ли зайцы такие звуки, я не знаю до сих пор… Потом нитка натягивалась, наматывалась в середине на невидимую катушку и снова прижимала зайчиков животами. Смутно помню, что ни машинки, ни пистолеты не привлекали меня так, как зайчики. Я даже спал с этой «девчачьей» игрушкой. Конечно, когда я стал чуть взрослее, мне страшно захотелось выяснить, что там внутри — откуда звук и куда девается нитка. Но распотрошить зайчиков я не успел. Просто потому, что появилась Вика.
Это случилось зимой, после моего дня рождения. Наверное, потому я и люблю зиму, что мой день рождения приходит почти сразу за Новым годом. А может быть, потому, что я чувствую, как пахнет снег. Этот запах ни с чем сравнить нельзя. Какая-то в нём неповторимая свежесть, покой и чистота одновременно. Какая-то радость новой жизни, когда всё ещё впереди, и по этому белоснежному идеальному покрову можно протопать в любую сторону… Снег пахнет, только когда он новый,— если он слежался и по нему ходили или ездили, его запах сливается с людьми, домами и машинами. Тогда праздники заканчиваются, и наступает пора длинных будней, когда снег только мешает, и его стараются растопить солью и побыстрее убрать.
Я хорошо помню то утро… Наверное, потому, что накануне выпал снег. Поэтому казалось, что праздники не закончились и старший брат везёт меня на санках не в детский сад, а к разукрашенной ёлке в городском парке. Свежий снег скрипел под полозьями санок и белой пылью задувал в моё укутанное шарфиком лицо. И пах он так, как будто сегодня не понедельник, а пятница, то есть впереди ещё и выходные, и подарки, и много всего интересного.
Во дворе детского сада я и увидел Вику. Она была в красных сапожках и всё время оборачивалась к маме, которая что-то говорила ей перед крыльцом. В раздевалке воспитательница сказала, что у нас новенькая, приехала издалека и будет теперь в нашей подготовительной группе. Ей нужен мальчик в пару. Я смотрел на её длинные светлые волосы, красивый сарафан, большие серые глаза и был уверен, что попасть к ней в пару мне «не светит». Я даже почти отвернулся, чтобы не видеть, как этот хулиганистый Серёжка — на полгода старше нас — сейчас подойдёт и возьмёт её за руку. Так и вышло. Он протянул ей дурацкую юлу и уже придвинул своё толстое плечо… Вика вдруг подняла голову, потом обошла застывшего Серёжку и сделала шаг ко мне. Сердце заколотилось так же, как в новогодний вечер, когда я нащупывал под ёлкой запакованный родительский подарок.
— Ты чего отвернулся? — сказала она.— Может, ты не хочешь быть моей парой?
Я не уверен, что она сказала именно так, но парой мы стали. Мы всё время оказывались рядом, мы дружили, хотя дружить с девчонкой — это ведь стыдно: «жених и невеста» и всё такое… Ну и что? Мы не обращали внимания.
Викин папа был военным, и они часто переезжали из города в город. Она родилась в далёкой Воркуте, которая казалась мне совсем другой планетой. Вика рассказывала про длинную полярную ночь с северным сиянием, про то, как закрывают плотные шторы перед сном, когда на полгода наступает день. Про метели, идущие неделями, и вездеходы на улицах. Но главным было другое. Вика тоже знала, что снег пахнет. Она чувствовала это даже лучше, чем я. Она говорила, что в нашем южном городе он пахнет не так, как на севере: у нас — мягко и неуверенно, потому что чувствует, что может растаять в любой момент…
Однажды мы стояли на крыльце в конце вечерней прогулки. Смеркалось, и нас вот-вот должны были забрать домой. Кажется, уже началась весна. Днём была оттепель, но к вечеру опять ударил морозец, и я долбил лопаткой подмёрзшую на ступеньке сосульку.
— А ты рад, что мы завтра снова встретимся? — неожиданно спросила Вика.
— Я? Да…— промямлил я, стараясь делать вид, что ничто, кроме сосульки, меня не интересует.
— А я с мальчишками не дружу… Но ты — другой, не такой, как все…
Первый раз в жизни я почувствовал, как меня накрыла волна какой-то огромной радости. Её было так много! Казалось, можно было поделиться с кем угодно, а радость совсем не уменьшится. Радостью было пронизано всё — и тёмное небо, и заиндевевшие деревья, и даже осколки сосульки… С этого вечера я стал совсем по-другому относиться к нелюбимому детскому саду с его противными вафлями и пенками в молоке. Там была Вика…
На следующий день я принёс ей зайчиков. Коричневый словно хитро подмигивал ей своим белым пятном, а белый, кажется, старался спрятать своё покалеченное ухо…
Нашим любимым занятием в группе была возня с калейдоскопом. В замысловатых узорах мы оба находили какие-то дальние страны и разноцветные пики гор, покрытые хрусталиками снега. Отнимая картонную трубу от глаза, мы старались нарисовать красками то, что увидели, а потом смотрели, у кого получилось лучше.
Но в этот день мне было не до калейдоскопа. Вика всё время стояла рядом и пахла смесью парного молока и сдобного печенья, но главным было вовсе не это. Главным было то, что сегодня она уезжала. Родители увозили её в другой город — очередной переезд семьи военного. Наверное, именно поэтому осколки внутри калейдоскопа казались острыми хихикающими уродцами. Мы молчали. Потом день как-то быстро закончился, и за Викой пришёл папа в красивой военной форме. Она грустно посмотрела на меня, с сожалением пожала плечами, развернулась к двери и, не издав ни звука, исчезла в дверном проёме.
Прошло много лет. Очень много. Так много, что детский сад, казалось, растворился в прошлой жизни без всяких шансов появиться на свет даже в воспоминаниях. Моя страница на сайте «Одноклассники» заполнилась множеством лиц, фраз и пожеланий. И вдруг среди всего этого многообразия выскочило фото с зайчиками! Теми самыми… а может быть, и другими. Но очень напоминающими образ из детства. Во всяком случае, имеется ли изуродованное ухо, разобрать не удалось.
А потом появилось и письмо от Вики. Точнее, не письмо, а всего несколько фраз о том, что она меня, оказывается, помнит, хотя уже давно замужем, у неё двое детей и полный «о’кей» практически во всём. Я восторженно ответил, причём вспомнил всё, включая калейдоскоп и совместные игры в нашей группе, память о которых, выходит, никуда не делась, а лишь притаилась в дальнем уголке.
Однако на этом всё и закончилось. Больше она не писала, а на моей страничке осталось фото с зайчиками. Причём коричневый по-прежнему хитро подмигивал своим пятном, а белый старался что-то спрятать. Оказывается, они сопровождали меня всю жизнь, были где-то совсем рядом, стесняясь своего потёртого вида. Очевидно, была рядом и Вика, несмотря на замужество, детей и проживание в дальнем северном городе, где зайчики, наверное, водятся прямо на улицах и скачут между домами, покрытыми северным снегом с пятничным запахом свежести. Запахом, который колет, очищает, и им заполнен весь мир вокруг.
Провожалкин
Скорый снижал скорость медленно. Расписанная красными полосами глазастая морда локомотива почти поравнялась с пешеходным мостом, когда шипение тормозов перешло в повизгивание, и поезд почти остановился. Конечно, это только казалось. Состав ещё долго подтягивался, извиваясь вдоль платформы угловатой змейкой, похожей сверху на детскую игрушку — забавного гибкого ужика.
С высокого пешеходного моста был прекрасно виден и весь длинный состав, и сплетающиеся в дымке сумерек серебристые ниточки рельсов на соседних путях, и фиолетовые искорки далёких семафоров в конце каждой платформы, и разноцветные струйки спешащих пассажиров, и стайка бродячих собак, и курящий милиционер, и обходчики, лениво хлопающие длинными молотками по уставшим буксам… Ничего не изменилось. Точнее, изменилось всё. Опираясь на высокие, тронутые ржавчиной перила, он думал, что, пожалуй, лишь этот вид сверху на паутину рельсов старого вокзала связывает его с далёким прошлым, когда телевизоры не играли красками, а с портретов на площадях хмурились величественные бородатые вожди.
Тогда он приходил на этот мост почти каждый вечер. Школа, шесть уроков, полчаса пешком по широкому бульвару — и он здесь. Он не мог толком объяснить себе, зачем приходит на вокзал. Потому ли, что его душа распахивается здесь навстречу смелым мечтам о дальних странах, солёных закатах над тропическими приливами, весёлых, наполненных встречами и открытиями днях и прочих крупицах того, что зовётся таинственным словом «счастье»? Или, может быть, потому, что никак не удаётся познакомиться с классной девчонкой? А может, он просто уставал от вереницы нескончаемых серых будней, которые в итоге приведут всего лишь к высокому баллу аттестата и поступлению в освобождающий от армии институт? Он точно знал, что среди этих ответов нет ни одного правильного. Только потом, много лет спустя, он понял, что самые главные вещи нельзя объяснить словами, а то, что объяснению поддаётся,— это так, не главное, незаметный полустанок, который забываешь, когда он исчезает за окном вагона.
Он очень любил поезда. Сладкий запах разогретого масла в буферах или струйка терпкого дыма из трубы над вагоном — и слёзы наворачивались на глаза, и невыносимо хотелось купить билет и уехать куда попало, как можно дальше — к новой жизни, к ярким событиям, главное из которых — праздник путешествия на поезде. Что ещё может сравниться с ароматом заварного чая в позвякивающих стаканах, неизменной копчёной курицей и треснувшей скорлупой на боках сваренных вкрутую яиц? А это ощущение превосходства над остающимися на перроне людьми, как будто бы жадно провожающими взглядами стремительный полёт тёмно-зелёных вагонов, непременно уносящих пассажиров к будущим радостям!
Он очень хорошо запомнил тот день ранней осенью, когда, прогуливаясь вдоль состава, увидел плотную крашеную блондинку лет тридцати. Женщина выглянула из двери вагона и поманила его наманикюренным пальцем:
— Паренёк! Сока не купишь? Во-о-он в том ларьке.
Она протянула деньги.
Этот поезд стоял минут двадцать, так что время ещё было. Банка с соком оттягивала руку, стараясь выскользнуть и шлёпнуться на потрескавшийся асфальт.
— В гости зайдёшь? — блондинка кивнула головой внутрь душного вагона.
Он пожал плечами и вскарабкался по лесенке.
В купе, как оказалось, кроме них, больше никого не было.
— Рита,— бросила она.— А тебя как?
Но едва он открыл рот, чтобы назвать своё имя, как она, усмехнувшись, перебила:
— Не… не говори. Останешься для меня незнакомым героем… Садись, герой, сейчас соку дёрнем. Лады?
Ключа-открывалки не было, но Рита несколькими ударами залихватски откупорила банку об угол видавшего виды вагонного столика. Затем она разлила сок в чайные стаканы без подстаканников и неожиданно выпалила:
— Слушай! А он сволочь всё-таки! Сковырнулся на прошлой станции вместе со своим коньяком!.. Ты коньяк пьёшь?
Он отхлебнул тёплый сок, ощутив на языке вязкую мякоть, и неопределённо пожал плечами.
— А-а… не важно — всё равно у меня денег больше нет…— невесело продолжила Рита.— И в каком ты классе? Небось, в десятом уже? В девятом… Ну, за знакомство, что ли?
Они чокнулись гранёными стаканами.
— Девчонка у тебя есть? Ясно, нету… И чего ты тут слоняешься по перрону? Я не первый раз этим поездом в командировку езжу, ещё раньше тебя заметила. Ты вроде как вообще все поезда встречаешь и провожаешь… Кстати, герой, знаешь, какое забавное имечко я сейчас для тебя придумала? Про-во-жал-кин!.. Скучаешь, что ли, дома, Провожалкин?
Он по-прежнему молчал, не зная, что сказать.
— Ладно, давай по второй, не закусывая!
Они снова отхлебнули тёплого сока.
— А как учишься? Вижу, что не отличник, но и не двоечник, верно?
Она чуть наклонилась вперёд, и ему открылось декольте с расстёгнутой пуговкой наверху. Рита протянула руку и быстрым движением, типа, из-за жары, расстегнула ещё одну пуговку — пониже…
— Есть для тебя, герой Провожалкин, новое задание — ты же тут всё время лазишь. Если увидишь этого козла с залысинами, в безрукавке,— ты его сразу узнаешь! — пошли его вместо меня… на все буквы. Договорились?.. Ну а не узнаешь — и хрен с ним!
Она болтала что-то ещё про свою несчастную жизнь, про мужиков, которые всегда пристают, и про «баб, вечно готовых отдаться в любом подходящем и не очень месте». Всё это опять сопровождалось ухмылкой, игравшей между яркими губами. В купе, кажется, стало ещё жарче, и уши у него противно горели.
Тут состав дёрнулся и начал медленно набирать скорость.
Он вскочил, задев столик и опрокинув стакан с очередной порцией сока.
— Ты куда, Провожалкин?! — заголосила Рита на весь вагон, пытаясь удержать его за футболку.— Всё равно не успеешь уже! Сиди до следующей станции!
Но он рванулся, опрометью бросился по коридору, чуть не сбил проводницу у выхода и всё-таки выскочил на убегающий перрон. Прыгать пришлось прямо из тамбура с уже захлопнутой верхней ступенькой лестницы. Приземлился он неудачно: связки на левой ноге предательски вывернулись, и всю ногу пронзила резкая боль.
Позже он так и не смог понять, почему его будто вынесло из вагона. Может, всё дело было в двух расстёгнутых пуговках?..
Почти месяц он не мог ходить на вокзал. Потом растяжение постепенно прошло. Риту и её «лысоватого козла в безрукавке» он не встречал. Да и весь ритуал теперь изменился. Приходя на перрон, он покупал банку с соком и медленно распивал её прямо около киоска.
Потом были летние каникулы и десятый класс. Почти каждый вечер он продолжал приходить на тот же перрон с его яблочным соком, запахом перегретого масла в буферах вагонов и призрачным образом крашеной блондинки с расстёгнутыми пуговками на декольте, рассказывающей о «мужиках и бабах».
«Провожалкин…» — привычно и сочувственно шептали проводники, медленно отводя глаза.
А потом поезд, похожий на длинную извилистую жизнь, медленно трогался и, набирая ход, исчезал в неизменной дымке, расползающейся сразу за подслеповатым далёким семафором. И по-прежнему очень хотелось чего-то ещё — запретного, привлекательного, такого же недостижимого, как Рита с её наманикюренными пальцами и сочной улыбкой. Тем более что связки на левой ноге начинали сразу ныть, как только он оказывался на перроне, заполненном в меру спешащими пассажирами, почти не покупавшими заурядный яблочный сок в неказистом покосившемся киоске.
Чёрно-белое
Туалет засорился ещё поздней осенью. И неудивительно! Что же другое может случиться с дворовым сортиром, подключённым к канализации, если никогда не чистить трубы и при этом массово ходить в него всем домом множество раз в сутки долгими годами? Короче говоря, делать то, что хорошо рифмуется со словом «жрать», стало невозможно уже в октябре в силу переполненности узкого отверстия застоявшейся фекальной твердью. Ну а более мелкие потребности пришлось отменить к середине ноября. Никакие коммунальные службы не работали или просто не собирались ничем помочь нашему жилищу в силу разгула длительного периода, позже названного «застоем». Да, застой образовался капитальный, включая миазмы, заполнившие весь наш не ахти какой по размерам дворик, застроенный по периметру уродливыми сарайчиками.
Стоп — я же не сказал главное. Дом у нас был особенный, исторический. На первом этаже, больше похожем на подвал, жили те, кто до революции служил прислугой хозяевам, или их отпрыски. Ну а на втором обосновалась наша семья и ещё парочка других счастливых семейств. Впрочем, нет — по части туалетных удобств счастливыми можно было считать только нас. Возможно, потому, что именно моей прабабушке принадлежал когда-то этот двухэтажный особняк в самом центре большого города. Прабабушка с домочадцами занимала второй этаж, а челядь ютилась внизу. Как бы то ни было, но теперь, в уже позднее советское время, только у нас в коридоре гордо зеленел несвежей краской старый комод, переделанный под настоящий домашний туалет. Внутри этого бывшего шкафа стоял стандартный унитаз, увенчанный традиционной длинной трубкой, упирающейся в полуржавый бачок, который с трудом заполнялся новой порцией воды после каждого дёрганья за свисавшую цепочку. То есть мы-то как раз жили очень круто по сравнению с соседями, справлявшими нужду в дворовом двухочковом нужнике!
Ну вот, а начиная с декабря, когда общее отхожее место окончательно вышло из строя, соседи снизу вынужденно перешли на ведро-сливной способ туалетной жизни. Несложная суть его заключалась в том, что сама нужда справлялась у себя в комнате, а затем ведро выносилось на улицу и выплёскивалось прямо в пространство вокруг злосчастного туалета. К всеобщей радости, в этом году морозы ударили как раз в декабре, так что содержимое вёдер быстро замерзало. В результате запаха почти не было, а когда выходило солнце, многослойная ледяная корка в его лучах начинала отыгрывать зеленовато-жёлтыми переливами… Но всё равно замёрзшее содержимое вёдер во дворе представляло собой крайне унылое зрелище, а сам двор почему-то казался даже на солнце вовсе не разноцветным, а каким-то чёрным пятном на фоне приглаженной социалистической действительности. Очевидно, урино-фекальная составляющая, сплошь укрывшая землю, создавала (как тогда никто ещё не говорил) выраженную негативную энергетику во всём окружающем пространстве. Ну чернота — и всё тут!
Мне было одиннадцать лет. Наступили зимние каникулы — длительный внешкольный праздник, который даже в те годы сопровождался какими-никакими развлечениями. Вернее, даже не так! Развлечение было вполне определённое и многоцветное. Дело в том, что в парк неподалёку от нашего многострадального двора впервые в его долгой истории завезли игральные автоматы! Да-да — такие себе стальные коробки, что-то среднее между нынешним компом и… Нет — пожалуй, сравнить больше не с чем, тем более что никаких компьютеров, кроме огромных вычислительных машин, тогда и близко не было.
Моим любимым автоматом стал «Морской бой». Сквозь пахнущую резиной прорезь «перископа» были видны медленно проплывающие на «горизонте» кораблики неведомого противника. Нажимаешь кнопочку на рукоятке, и к ним уходит «торпеда». Если повезло, то бишь хорошо прицелился и сам автомат оказался исправен, «торпеда» встречалась с корабликом, и раздавался шумный эффектный взрыв. После этого кораблики меняли направление движения на обратное. Попал десять раз из десяти выстрелов — получи бесплатную призовую игру.
В здании, где стояли автоматы, ежедневно собиралась внушительная толпа подростков, недоростков и переростков, вооружённых пятнадцати-копеечными монетами. Именно столько стоила одна игра в любом из ярких чудо-приборов.
Каждый божий день я спускался по лестнице с нашей веранды (у нас был отдельный вход), бросал взгляд на замёрзшее содержимое многочисленных соседских вёдер и отправлялся в парк с полным карманом монет (спасибо родителям). Там около входа в «автоматное» здание меня обычно поджидал мой друг Лёшка. Лёха был старше, а главное, намного наглее меня. По его словам, он уже не раз интимничал с девчонками, а кроме того, был знаком с главарём местной парковской шантрапы по прозвищу Онарик.
«Вот сейчас Онарик с пацанами придёт, так тут всем кисло станет!» — обычно повторял Леха при встрече. Но Онарик так ни разу и не появился. Может, Лёшка его просто выдумал для пущей важности, а может, тот действительно шнырял где-то в толпе, не замеченный нами.
Через десять дней каникул автоматный праздник закончился, и начались нудные уроки. Землю во дворе продолжали заливать, и смёрзшийся слой становился всё толще. Потом как-то совершенно незаметно подкралась весна. А вместе с ней и пришедшим теплом со двора стал всё сильнее доноситься характерный запах. Видимо, именно поэтому вместо весеннего разноцветья двор по-прежнему казался каким-то чёрно-белым. В один из таких дней старший брат сообщил мне, что родители скопили денег на цветной телевизор. Наш старый чёрно-белый «Горизонт» действительно уже никуда не годился. Но показывать новомодный цветной агрегат будет, только если установить на крыше внушительных размеров антенну.
Установка была назначена на один из выходных дней. Мы вылезли на крышу через узкое чердачное окно, медленно подползли по ней к крутому гребню, а затем подтянули через то же окошко сложенную стреловидную антенну. Затем был непростая процедура её раскрытия и установки с помощью шурупов, которыми основание антенны привинчивалось к самой крыше. После всего пришлось ещё и закреплять антенну специальными растяжками — чтобы она устояла на ветру. А дальше… На пути обратно к чердачному окну меня вдруг полностью накрыла тошнотворная волна дворового «аромата». Похоже, всё, что там накопилось за зиму, растаяло окончательно и теперь одаривало мир бесподобным душком…
На какое-то мгновение я потерял равновесие и лишь в последнюю секунду схватился за один из стальных тросов, поддерживающих антенну. Брат что-то крикнул, но я не разобрал, что именно. В следующую секунду я ощутил свою руку, судорожно сжимавшую трос, и увидел собственные ноги в ботинках, свисавшие с крыши, будто чужие. Чёрно-белая земля была далеко внизу. Упади я, и самое лучшее — перелом позвоночника и инвалидность на всю оставшуюся жизнь. Брат продолжал кричать. И вдруг в моей голове ярко вспыхнул экран игрового автомата… Кораблик и с шипением летящая к нему яркая точка торпеды. Краски на экране были неестественно яркими, словно пронзающими насквозь. Ничего ярче мне до сих пор видеть не приходилось! Запах снизу тут же на миг исчез, и я окончательно пришёл в себя. Оказывается, брат был уже рядом и протягивал мне дрожащую руку, держась другой за ствол антенны. Ещё одно усилие — и я оказался на более-менее ровном пятачке крыши.
Через пару дней трубы под дворовым туалетом всё же поменяли — поговаривали, пришёл новый начальник ЖЭКа. А затем нагрянула проснувшаяся после зимней спячки санстанция, которая вместе с экскаватором и самосвалом за пару часов справилась со всем пахучим безобразием. Вот только новый телевизор показывал не совсем… То ли антенну мы установили не очень правильно, то ли качество цветного сигнала с телецентра оставляло желать лучшего.
Но главное было, конечно, не это и даже не то, что я вовремя уцепился за протянутую пятерню брата. Просто там, на крыше, я понял: торпеда не обязательно должна попасть во вражеский линкор, не оставляя ему никаких шансов! Взрыва не было — кораблик поплыл дальше, перестав быть мишенью.
С тех пор во все сложные моменты жизни, когда дело вокруг пахнет даже не керосином, а чем-то уж окончательно гадким, я чувствую, как большой палец правой руки медленно вдавливает прохладную кнопку, и яркая торпеда мчится по разноцветной глади искусственного моря, увлекательно сверкающего за пахнущей резиной прорезью почти настоящего перископа. Причём значение имеет лишь сама сверкающая чёрточка торпеды, которая уносит вдаль всё, что мешает дышать полной грудью и жить, вдыхая весенние ароматы вместо непотребных дворовых запахов. А кораблик… Пускай кораблик остаётся целым.