О новых книгах Натальи Гранцевой
Опубликовано в журнале День и ночь, номер 5, 2016
Путешествие во времени, или Русский Шекспир
Когда литературоведение внезапно становится увлекательнее приключенческого романа — изумление соперничает с жаждой скорее погрузиться, углубиться в целый лабиринт загадок и их неожиданных решений. Такова книга Натальи Гранцевой «Герои России под маской Шекспира» — это терпкое смешение жанров: философия и интеллектуальный детектив, культурология и геополитика, языкознание и приключения, путешествия и медицина, магия и история театра сплетаются, на выходе образуя фантастический художественный сплав.
Автор — русская писательница, и естественно, что изыскание о «русском Шекспире» должно было появиться, что называется, здесь и сейчас. А интеллектуальным лейтмотивом книги автор выбрал мелодию избавления от старых иллюзий. Вернее, избрал вполне нетривиальный ход: поглядеть на традиционного Шекспира с другой стороны, не с той, где, по Андерсену, позолота, а с той, где свиная кожа; нарушить незыблемую ритмику всегдашней веры в положения, установленные и режиссёром, и шекспироведом, и зрителем, и читателем раз и навсегда.
«Нет ничего навеки установленного!» — словно говорит нам Наталья Гранцева — и, под магической лупой неожиданных аналитических технологий рассматривая классические Шекспировы трагедии и комедии, которые земляне знают едва ли не наизусть, умудряется повернуть их к нам такою стороной, что сперва диву даёшься, а потом начинаешь понимать новые (и убедительные!) смыслы, возникающие на крутых виражах классического текста и современной мысли.
Разумеется, автор не претендует на нахождение истины в последней инстанции; Наталья Гранцева сама оговаривается в послесловии, что это «одна из возможных гипотез» и что гипотеза эта «в лучшем случае может описывать лишь фрагмент одной большой идеи ВЕЛИКОГО ФОЛИО». Из главы в главу книги медленно движется огромный русский корабль, исследующий море Шекспира, измеряя лотом его глуби́ны, доселе не измеренные.
И на этом огромном пути первой из загадок (а может, разгадок?..) мы находим новое прочтение «Ромео и Джульетты»: вся трагедия и яд и кинжал внутри погребального склепа оказываются кошмарным сном, а Джульетта выходит замуж за того, кого полюбила всей душой,— за графа Париса, выступившего на балу в доме Капулетти под маской Ромео!
Не спешите негодовать и кричать: «Невозможный парадокс!» Искусство всегда парадоксально, хотим мы этого или не хотим; парадоксален Шагал с его летающими любовниками, парадоксален Эдгар По, парадоксальны Хармс, Рабле, Достоевский. А Шекспир парадоксален вдвойне — на нём надета маска Вечного Театра, и его «Глобус», возможно, не столько реален, сколько ирреален, это символ-знак бытия, где перепутаны Библия и площадная песенка,— и это и есть живая, медленно вертящаяся в пространстве планета, что надевает на себя маску снега, а под ним — зелёная трава; что закутывается в синие платы океанов, а под ними — выжженная пустыня.
Это совсем не значит, что Шекспиру верить нельзя. Но воспринимать его однозначно, плоско, а не объёмно — тоже не стоит. Догадка о том, что «Гамлет» — это вариация Гомеровой «Батрахомиомахии» и предтеча гофмановского «Щелкунчика», не только не принижает или искажает шекспировский замысел, но, напротив, придаёт ему новую глубину и остроту; и эта «глубоководная» трагедия становится ещё более глубоководной, ещё более океанской — в свете распахивающихся и у актёров, и у нас под ногами пластов времён. Может быть, это чувство сравнимо с тем библейским феноменом, когда Чермное море, по молитве, внезапно расселось, расступилось, волны разошлись в стороны, и Моисей со своим народом мог перейти его по обнажившемуся дну.
А офтальмологические пассажи в «Короле Лире»? Сорвать с человека в те времена очки и растоптать их — всё равно что вырвать у него глаза; а очки стоили в те времена недёшево, ибо тщательно обточенные линзы были предметом явной роскоши. Так «глаза» становятся синонимом «очков», и весь «астероид» трагедии поворачивается к своей планете («Глобусу») и к своему светилу (Шекспиру) абсолютно неожиданной стороной…
Натуральное потрясение испытываешь от погружения в новое прочтение трагедии «Макбет». Макбет — не серийный убийца, а герой своего времени. Символически — под видом ряда героев и поворотов сюжета — изображены два солнечных затмения и лунное затмение, и они, эти космические знаки,— символ пережитых и предугаданных поворотов в «политической борьбе королевских фамилий средневековой Шотландии».
Так Шекспир становится ещё и астрономом, и провидцем — своего рода британским Нострадамусом; и впрямь для него, как для реального французского пророка Мишеля Нотр-Дам, время — канувшее, настоящее и грядущее — варится в одном котле библейской вечности «олам».
Зададимся вопросом: если за дерзкими авторскими гипотезами Натальи Гранцевой стоит самая что ни на есть авторская правда Вильяма Шекспира, почему автор Шекспир это всё в своих комедиях и трагедиях делает? Разве не легче было бы, не справедливее и понятнее написать всё, как оно есть,— страсть и гибель разлучённых влюблённых, смерть почти что опального принца Гамлета (на фоне целой вереницы смертей его друзей и врагов), Макбета-преступника и леди Макбет — убийцу с руками в неотмываемой крови? Ведь как всё просто… и доступно!
Искусство театра, по Гранцевой, сродни философии. А философия — река глубоководная. Её течение непредсказуемо извилисто, и она не подчиняется никаким, тем более жёстким законам холодной логики. Скрыть, чтобы явить. Убить, чтобы родить. Увенчать, чтобы низринуть. Театр — не констатация факта, а веер контрастов — и тайных, и явных. И чем ярче эти контрасты, чем зашифрованнее арт-акция, тем глубже опускается морской лот нашего восприятия и нашей мысли.
Средневековое мышление, вскормленное мифами, символами, загадками, мистикой, сильно отличалось от нашего, более линейного, дискретного, информативного. Средневековому человеку, каковым был Вильям Шекспир (кто бы он ни был — отдельно взятый человек или «группа граждан», женщина — «смуглая леди» — или, по одной из совсем уж безумных версий, шотландская королева Мария Стюарт…), свойственно было закрывать лицо веером либо маской, писать «подмётные письма» и дарить символические подарки «с секретами», и за этими секретами часто стояло торжество восшествия на престол или ужасная смерть от книги с пропитанными ядом страницами. Такие «бархатные маски» — на лицах, на ликах многих Шекспировых героев. И Наталья Гранцева осторожно — но и смело, и в этом тоже её собственный, авторский эмоциональный парадокс,— приподнимает эти маски, показывая нам истинные лица.
Но лишь на миг! Всего на миг. Не успеешь узнать и запомнить. Снова театр, и снова игра.
И вот она, удивительная «игра по-русски».
В знаменитой комедии «Сон в летнюю ночь» звучат мотивы летних языческих праздников и мотивы свадеб. Что удивительно — русских праздников… и русских свадеб! Смелый ход — предположить, что русские студенты-московиты (четверо недорослей — «боярских детей»: Микифор Олферьев, Софон Михайлов, Казарин Давыдов, Фёдор Костомаров) прибыли в «туманный Альбион», здесь влюбились и женились… в Петров день!
Целый ряд исторических свидетельств приводит нам автор, чтобы мы смогли погрузиться в конкретику событий, из которых потом, позже, проистекли философия, сказка, сценическое действо, метафора жеста, символика любви и природы. Любой социум всегда уходит корнями в природу; любая страна уходит корнями во всемирность. Однако то, что Шекспир был знаком с русской историей (равно для него — с русской современностью), заставляет обратиться и к гипотезам о его национальности, о происхождении. Благо маска, надетая на него самою Клио,— пока не сдёрнута никем…
Предположения о том, что в самом Шекспире реально течёт русская кровь, высказывались не раз — и в шутку, и всерьёз. Всего лишь четыреста лет назад всё, связанное с ним, происходило… четыреста лет — срок по меркам человеческой истории небольшой… а заглядываем в эти времена, будто в античные. И то правда: иной раз далёкое «в начале жизни» ближе, чем подлинное вчера.
Но почему же гениальный англичанин не мог заинтересоваться людьми далёкой Московии и её историей, тем более — её современностью?
А может, он интересовался этим именно потому, что Московия была ему не чужая?
И мы становимся свидетелями того, как в «Цимбелине» зеркально отражается история Бориса Годунова.
Поймём и то, что в тот век, отнюдь не «век скоростей», информация распространялась совсем не десятками лет и события дальних стран становились достоянием людского знания довольно быстро — и в Европе, и в Азии, и даже в Новом Свете, и в африканских песках. А художник, при получении этой новой информации из надёжных «реалистических» источников или — выдумкою, легендой — из уст певцов или сказителей (таких же художников, как он сам…), имел полное право эти образы, сюжеты, положения использовать, переработать, написать — родить вновь. Почему бы Вильяму Шекспиру не написать текст «из жизни Годунова»?
И это удар «культурным током»: сразу в памяти всплывает пушкинский «Борис Годунов»! Та же музыка, те же образы! Наталья Гранцева тут же даёт нам понять, кто явился неким связующим звеном между Шекспиром и Пушкиным — Михаил Матвеевич Херасков,— и мы, благодаря автору, можем вспомнить, перечитать и по-новому осознать трагедию Хераскова «Борислав» — с тем же мятущимся героем, с теми же коллизиями…
Так ткётся «времён связующая нить». Так наслаиваются и перекликаются исторические личности — под бархатом вымышленных имён, под масками придуманных сказочных персонажей. «Сказка — ложь, да в ней намёк…» — сказал Пушкин в финале «Сказки о золотом петушке» и был прав: искусство всё — одна огромная сюжетная прекраснейшая «ложь», торжествующая мегаметафора, сугубый вымысел, но этому вымыслу мы верим иной раз больше, чем самой натуральной правде.
И в этом кроется неразгаданная тайна мифа: он прослаивает все Шекспировы тексты, и Херасков и Пушкин — его, мифа, верные сыны и ученики. Шекспир мифологичен гораздо более, чем реалистичен, и больше, чем принято думать; и, ставя его на театре, не надо об этом забывать, стремясь облечь его многие обличья в платья и плащи, в плоть и кровь «реальных» людей.
Поэтому Шекспир, возможно, не только (и не столько) для сцены, сколько — для неспешного, вдумчивого чтения; и именно это показывает нам в своей дерзкой, интригующей, «глубоководной» книге Наталья Гранцева.
Поэтика Шекспира, его таинственные, то насмешливые, то трагически-вызывающие, технологии написания пьес (что на самом деле и не пьесы вовсе, а некая концентрация бытия, квинтэссенция прекрасного и безобразного — высший пилотаж эстетики, соединяющей в едином кровеносном русле прошлое, настоящее и будущее вполне «по-нострадамусовски»…) составляют основную огненную материю, прочную и плотную ткань книги Натальи Гранцевой, и она сама ясно и ярко обозначила собственную позицию, давшую ей право заглянуть в мастерскую Художника, за кулисы «Глобуса»:
«Это всего лишь первый опыт нового взгляда на то, что казалось известным и не подлежащим сомнению».
Попытка воскрешения
Наталья Гранцева. «Неизвестный рыцарь России». Санкт-Петербург, издательство «Журнал „Нева“», 2015
Перед нами книга столь же удивительная, сколь и органичная.
Эта книга, с интригующим названием «Неизвестный рыцарь России», с исследованием жизненного пути, личности и произведений поэта, имя которого ничего или почти ничего не говорит современному читателю,— не только о человеке, но и о времени.
Что есть жизнь человека? Сгущённое время. Что есть произведение искусства? Запечатлённое время.
Вот только чтó есть само время, толком не знает никто; и почему с одними именами оно обходится смело и властно, запечатлевая на своей стене их огненные буквы, а с другими — тихо и тайно, затягивая мхом преданий, догадок и домыслов, а потом и захлёстывая бездонным молчанием прежде звонкие честь и славу?
Наталья Гранцева написала книгу о Михаиле Хераскове. Ломоносов, Тредиаковский, Сумароков, Державин — эти имена восемнадцатого века мы ещё помним, они всплывают, как некий «Наутилус», из смутных глубин школьной памяти. Но вот Херасков…
А ведь это был поэт (даже так скажем: Поэт!), который немало повлиял на Александра Пушкина. Которого читали и перечитывали современники. Эпические поэмы которого — «Россиаду», «Владимира», «Бахариану» — читали и перечитывали, обсуждали и изучали.
Если провести аналогии с историей музыки, подобная судьба постигала иных музыкальных гениев. Где, у кого на слуху сейчас имена Николауса Брунса, Генриха Шютца, Дитриха Букстехуде? Кто слышит их сочинения? Крайне редко они звучат в концертных залах. Можно даже сказать, не звучат. Однако это сильнейшие, ярчайшие композиторы (как в Германии говорили и писали — компонисты) добаховской эпохи.
Бах явился — и их забыли.
Пушкин явился — и забыли, смею заметить — незаслуженно и даже трагично, того, кто дарил Пушкину вдохновение, темы, образы и даже самоё музыку стиха.
Михаил Матвеевич Херасков встаёт со страниц книги Натальи Гранцевой живой, творческий, работающий и в почтенных годах — как пылкий юноша: из-под его пера выходит «Бахариана» («Бахарияна», как писали и печатали на прижизненных обложках поэмы) — невероятное сочетание волшебства и точнейших наблюдений жизни, сказки и были, предания и правды; в тексте «Бахарианы» зашифрована, скрыта даже сама жизнь, биография автора («Неизвестный рыцарь» — это и есть сам Поэт!). «Чудеса и превращения» — это одно начало волшебного текста; второе, и Гранцева подчёркивает это,— «учебник морально-нравственного совершенствования».
«Почему его получил в подарок лицеист Пушкин, почему им зачитывался юный Гоголь, почему позднее его разыскивал по всем книжным лавкам поэт Николай Языков…» — вот как раз на эти «почему» Наталья Гранцева и даёт ответ.
И пытается дать его не однозначно, не формульно, а развёрнуто, раздумчиво, с тем чтобы мы вместе с ней смогли окинуть взором не только сюжетику знаменитых в своё время поэм, но и историческую панораму, прижизненную картину мира, что так внимательно наблюдал и так страстно любил Херасков.
А для Хераскова — впрочем, как для многих талантливых и образованных людей его времени — история была нынешним днём, она пребывала слишком близко в пространстве-времени — вчера, нет, даже сегодня. Иначе Херасков не написал бы роскошную и по набору изобразительных средств, и по пафосной высоте сюжета «Россиаду» — поэму, где её автор встаёт вровень с Гомером (и Гранцева не раз подчёркивает «гомерианство» Поэта!); в основу сюжета «Россиады» положен исторический факт — взятие Иоанном Грозным татарской столицы Казани. Но эта канувшая в вечность история, ожившая под пером Поэта, становится биением сердца, ходом стрелки сегодняшних часов.
То, что Пушкин вдохновился одной из сюжетных линий «Россиады» и следствием этого увлечения-вдохновения было появление на свет «Руслана и Людмилы» — одной из светлейших стихотворных сказок русской классической литературы,— давно ни для кого не секрет. Секретом для русской культуры — до сих пор, и это непростительно, это печально,— пребывает сама жизнь и весь творческий путь Михаила Хераскова.
Недаром в высокопоэтическом, невыразимо печальном и торжественном, как церковная лития, предисловии к книге автор, через изображение некрополя Донского монастыря, иносказательно говорит нам о беге времени (и тут уместно вспомнить бессмертные строки Анны Ахматовой: «…Но как нам быть с тем ужасом, который / Был бегом времени когда-то наречён?»). А бег времени оказался безжалостным к одному из бесспорных гениев России, к одному из великих её поэтов.
Наталья Гранцева внимательнейшим образом прочитала «Бахариану», последнее произведение Поэта,— и увидела в ней поистине новаторские ходы, что выламывались из современного Хераскову литературного канона; и вот что увидено исследователем — одно перечисление литературных примет уже уникально:
«Назидания, лукавая сатира, сентиментальная история, волшебная сказка, рыцарский роман, утопия, духовный травелог, педагогическая поэма, героический эпос, богатырская былина — множество отдельных форм, освоенных русской словесностью к началу XIX века, вошли в качестве эстетических элементов в единое художественное пространство „Бахарианы“».
В приложении приведён и текст самой поэмы; и можно поразиться и порадоваться тому, какое разнообразие метроритма, рифм, аллитераций, интонаций (разве возможно не узнать пушкинское веселье в этих шутливых строках: «Пониже опускаю стру́ну, / Стихов надутых не люблю; / Где будут надобны перуны, / Гремушку там употреблю…»?) использует поэт, причём всё происходит естественно, без интонационного и ритмического напряжения, без искусственности замысловатой выдумки: вместо неё — свободно реющая фантазия, безошибочное чутьё, изысканный вкус и живописная смелость словесного штриха. Всё это — Херасков!
Так где же он, этот русский гений? Забыт? Утрачены его писания? Сожжены в пожарах революций и войн?
Ничуть не бывало. Михаил Матвеевич Херасков — такая же великая принадлежность нашей истории, как и Михаил Ломоносов, и Гавриил Державин, и многие другие гении. И Наталья Гранцева задаёт в своей книге архиважные, надеюсь на это, вопросы: когда мы вернём имя гения читающей публике? Когда будет издано полное собрание сочинений Михаила Хераскова? Когда и «Россиада», и «Бахариана» зазвучат в полный голос со сцены, с экрана?
Забвение подобных художественных величин — непростительно. И слава тому исследователю, что делает, впервые за последние годы, попытку не только творческого воскрешения Хераскова, но и вызывания живого интереса к самой личности Поэта.
Оказывается, название последней поэмы Хераскова — «Бахариана» — происходит от слова «бахарь», что означает — баятель, баян, балясник, рассказчик; такие бахари в Древней Руси сказывали сказы, пели мощные эпические песни и былины. Чаще всего эти певцы были слепы.
Так же, как слеп был великий аэд Гомер.
Наш русский Гомер, Михаил Херасков, не ослеп в конце жизни, как Гомер, Бах или Гендель. Бог миловал его. «Бахариану» родил зрелый, проживший жизнь, зрячий и телесно, и духовно художник. Он видел, как из-под его пера выбегала быстрая строчка, и он слышал, как юный голос читает ему его собственные строфы.
А может быть, как смело предположила Наталья Гранцева, разгадка трагического забвения таится в том, что революционному пролетариату не были нужны авторы прошлого — не свободолюбцы, не борцы с тиранией, а, напротив, консерваторы, сторонники царской власти? Ведь при сломе эпох симпатии восставших были на стороне художников-революционеров, а отнюдь не тех, кому было хорошо под сенью длани самодержца. Что ж, может, так и есть.
Но поменялись времена. И стал оживать интерес к прошлому. К его полуистлевшим страницам.
Самое бесценное, что могла сделать Наталья Гранцева, сама большой поэт,— это написать книгу о Поэте былых времён, вызвав в наших умах и сердцах не просто (и не только!) интерес к забытому имени, но и желание вернуть творчество Михаила Хераскова — в полном объёме — современному российскому читателю.
Что тут говорить, друзья мои? Это — миссия. Она внутри этой книги, самим появлением на свет этой книги, исполнена. И исполнена с честью.