Опубликовано в журнале День и ночь, номер 5, 2016
А дождь идёт…
Медленно ползут по стеклу тонкие струйки воды. По ту сторону окна — дождь: серый, нудный и нескончаемый. Он стучит и стучит уже который день, нагоняя тоску. Мне видно, как он моет стальные конструкции подъёмного крана, застрявшего в бездействии на заброшенной стройке с полуразрушенным фундаментом и обгоревшим вагончиком. С высоты шестого этажа я смотрю, как в лицо, в его пустую кабину с разбитым стеклом и думаю, что в конце концов дождь просто смоет этот кран с панорамы, как рука художника смывает с полотна неудачно наложенный мазок.
В квартире царит сумрак. Он — как укрытие от пошлости и суеты дня. В нём можно немного задержаться, погоревать над быстротечностью времени или просто зависнуть в состоянии покоя, как давно остановившийся маятник смертельно уставших часов.
За круглым столом, массивным и старым, перед чашкой уже выпитого кофе, как всегда — с прямой спиной и в индийском сари, сидит моя мама. Духовные поиски привели её в зрелые годы к беззаветному служению Кришне. Мама пытается прочесть на дне чашки мою судьбу, зашифрованную в кофейной гуще. Но я почему-то не хочу знать будущее.
— Мам, ну что ты там высматриваешь? Всё равно ничего хорошего уже не случится.
— Любишь ты себя жалеть! — нотка презрения звучит в её тихом голосе.— Уныние — великий грех! Да… Надо иметь большое мужество, чтобы жить в материальном мире! Здесь необходимо бороться за жизнь, а ты имеешь привычку сдаваться без боя!
— Бороться за жизнь! Это звучит противоестественно! Жизнь — изначально данность. Почему меня вынуждают отвоевывать её в вечной борьбе?! Думаю, надо просто уметь пребывать в ней органично и легко, вот как эта муха! Я так и не овладела этим искусством.
На маму мой пессимизм не производит никакого впечатления:
— Ты не муха, и я вижу здесь нового друга мужского пола,— говорит она, разглядывая чашку сбоку.
— Слишком поздно! — грустно улыбаюсь я.— Моё женское предназначение в этой жизни уже исполнено, так что не знаю, стоит ли в ней задерживаться. Пора и честь знать…
Мама вскидывает свою седую голову и устремляет взгляд в потолок:
— Господи! Пошли ей дзэнского учителя с крепкой дубинкой!
И снова молчание, и шелест дождя…
— Знаешь что, дочь? — неожиданно оживляется мама.— Раз уж ты собралась в мир иной раньше срока, то перед этим исполни мою давнюю мечту — составь родовое древо! Могу поведать много интересного, пока жива!
— И то верно! Что я знаю о предках?!— мамина идея зажигает во мне искру интереса.— Вот и начнём с твоей бабушки по отцу. Когда-то давно ты рассказывала о ней, но я забыла. Её звали…— я напрягаю память,— Губата!
— Нет! Гошлаго! Губата была её золовкой.
— Да, да, теперь вспомнила! Странные имена у женщин нашего рода: Гошлаго, Губата, Губара, Гошала!
— Ты права, эти имена очень древние, они встречаются ещё в индийских Ведах. Десять тысяч лет назад их носили жёны полубогов. И вдруг они всплывают у осетин! Как тесно всё переплетено и взаимосвязано в этом мире!
— Так что Гошлаго? Какой она была?
— Сейчас покажу, есть довоенная фотография. Когда мы с родителями жили в Новороссийске, бабуля приезжала в гости.
— Надо же! Как старая женщина-горянка решилась совершить такой вояж?
— Ой! — мамины губы презрительно искривляются.— Для неё это было плёвое дело! Знала бы ты, каким решительным характером она обладала. И к тому же была смелой до безрассудства. Если что задумывала, то всегда выполняла, причём не как ты — через сто лет, а сразу же. В молодости она даже украла из Кабарды невесту для своего младшего брата!
— Да, деградируют потомки! — восклицаю я с усмешкой.
— Ещё бы! — намеренно не замечая моей иронии, отвечает мама.— Что ты хочешь — Кали Юга!
Мама долго роется в семейном архиве и извлекает оттуда средних размеров старую фотографию. На ней среди множества родственников центральное место занимает бабушка Гошлаго. Чёрный платок закрывает её лоб и впалые щёки. Я долго вглядываюсь в изображение: тонкие черты лица, властный пронзительный взгляд, прямая осанка.
— Очень интересная! В ней чувствуется благородная кровь, и характер отмечен! — с удовлетворением констатирую я.
— Да, волевая была женщина, с мужским складом ума! В селе до сих пор помнят, что Гошлаго приглашали за старшую наравне с мужчинами. Уникальный случай у осетин! И, кстати, пьяных за её столом никогда не было. К ней обращались, как к третейскому судье. Она справедливо и мудро решала все споры, мирила кровников, и её слово было — закон! — с гордостью говорит мама.— Голос у бабушки был необычайной силы! Если что случалось и надо было народ собрать, она как крикнет со своего холма, где дом стоял: «Беда!.. Беда!» — так со всего села из-за реки люди сбегались на сход!
— Почему ты говоришь о нашем доме «стоял»? Ведь он и сейчас стоит.
— Это новый стоит, а старый, родовой, был чуть выше по склону. Когда его снесли, ты была малюткой, не помнишь!
Мама вздыхает, явно тоскуя по прошлому, потом продолжает:
— Гошлаго была мусульманкой, к тому же очень верующей. Молилась пять раз в день, как положено. Её дед совершил хадж в Мекку, что по тем временам было большой редкостью. Видимо, он научил её читать и писать. Она имела свои собственные суждения и представления обо всём на свете, даже об устройстве мироздания. Гошлаго точно знала о существовании кармических законов, поэтому и жизнь, и смерть принимала безоговорочно, как неизбежность. Учила нас вере во Всевышнего, говорила так: «Трудно молиться безликому Аллаху: глазами Его увидеть нельзя, только сердцем! Для этого сильную веру нужно иметь, но не у всех она есть. Поэтому люди пишут иконы, представляют Всевышнего в человеческом облике, чтобы видеть, кому молишься. Аллах не одобряет того, кто поклоняется многим богам, потому что они — только составляющие Его части. Это всё равно что ребёнок придёт к своему отцу попросить о чём-то, но в глаза ему смотреть не будет, а обратится к его мизинцу или уху, например, и будет разговаривать с ним, и восхвалять его, и просить его. Конечно, отец удивится и рассердится! Аллах един и находится во всём, в каждой вещи, особенно в сердце человеческом! Аллах — творец, а творит Он из самого себя. Сердце же — самое совершенное Его творение, оно — вместилище души! Вот возьми эту большую сучковатую палку. Посмотри, какая она некрасивая! Поставь её в угол, приходи к ней каждый день своей жизни, становись перед ней на колени и молись. Со временем эта палка станет святой, как икона, и угол этот станет святым местом, потому что даже в высохшей ветке пребывает Бог, а ты своими молитвами заставляешь его проявиться! Милость Аллаха не имеет пределов! Если чего-то желать сильнее всего в жизни, Он обязательно тебе это даст».
— Вот вам и угнетённая женщина гор! Откуда такое знание? — удивлённо спрашиваю я.
— Духовный опыт прошлых жизней! Она знала Истину! — с твёрдой уверенностью говорит мама.— Все удары судьбы Гошлаго принимала с большим смирением, поэтому гнулась, но не ломалась! Тяжёлую она прожила жизнь, много страдала, девятерых детей похоронила.
— Боже мой! Девятерых?! Как это возможно?
— Ещё как возможно!— мама выдерживает многозначительную паузу, как хорошая актриса, и ровным голосом продолжает: — Рождались дети живыми, здоровыми, но до двух лет не доживали. И что странно, только однажды смогли понять причину смерти: от болезни. Как Гошлаго выдержала всё это, один Бог знает, но вера её не поколебалась! Причиной этих несчастий она считала свой брак с Сосланом. Думала, Аллах гневается на неё и наказывает за то, что вышла замуж за иноверца.
— И какой же такой веры был мой прадед?— спрашиваю я лукаво, заранее зная ответ.
Следует неловкая пауза, мама опускает глаза в пол и застенчиво произносит:
— Ну, нашей, осетинской…
Мне вдруг становится пронзительно жаль её и горячо в сердце.
— Мама! Ты иногда бываешь такой смешной,— грустно улыбаюсь я.— Значит, он был наполовину — христианин, наполовину — язычник?
— Ну, что-то в этом роде…
— Ладно, что же было дальше?
— А потом дети перестали умирать, пятеро до старости жизнь прожили, слава Богу!
— А как случилось, что они выжили?
— О! Это целая история! — мама делает загадочное лицо.— Вот слушай, что произошло! Жили они в ту пору в самом конце ущелья, высоко в горах. От их селения было только две дороги: одна вела к лесу, а другая — к городу. Мужчины в основном занимались охотой и пасли скот. А по осени дружно отправлялись в лес за дровами. Надо было много заготовить, чтобы хватило на долгую зиму. Поодиночке никто не ездил: абреки разбойничали, грабили и убивали. Гошлаго тогда носила своего первенца, и срок родов уже приближался. В это время как раз и собрались все односельчане на заготовку дров. Решили выехать перед самым рассветом, чтобы к лесу успеть с первыми лучами солнца. Сослан подготовился с вечера, наточил топор и пилу, почистил своё оружие, захватил верёвки, чурек, воду — в общем, всё, что нужно, а потом лёг спать. Среди ночи слышит — стучат в окно: «Вставай, Сослан, ехать пора!» Поднялся он, оделся, вывел лошадь со двора, сел на подводу и поехал по дороге к лесу. Едет, а сам думает: «Темень какая! Зачем так рано выехали?!» Вглядывается в темноту Сослан — впереди никого не видно и не слышно. Решил, что сильно отстал от своих, гонит лошадь, настичь всё равно не может! Вдруг слышит — громкие стоны раздаются откуда-то. Стал он лошадь придерживать, а она понесла! И тут стоны перешли в рыдания, а потом в вой! Остановился наконец Сослан и не знает, что делать. Подумал, абреки кого-то грабят-убивают. Глянул в подводу — а его винтовки нет! И он один в темноте! Первый и последний раз в жизни забыл тогда Сослан своё оружие! Делать нечего, развернул он лошадь — решил назад за подмогой ехать. А на въезде в село встретил свой обоз и рассказал им всё, что с ним произошло. Те очень удивились. «Не будил тебя никто из нас»,— говорят. Поехали вместе к лесу, а тут уже светать стало. Осмотрели округу, ничего и никого не нашли. Тогда постановили: Сослана чёрт попутал! Долго в селе об этом случае говорили, но со временем история забылась. Наступил срок, Гошлаго родила сына — красивого здорового младенца — и не могла на него нарадоваться! Но через месяц ни с того ни с сего он уснул и не проснулся. Сильно горевала Гошлаго, плакала, молилась. А когда опять понесла, то успокоилась, надеялась, что её материнское счастье впереди. Второй ребёнок умер в полтора года без видимой причины — ещё один тяжёлый удар! Бедная Гошлаго! Считай, каждый год она хоронила своих сыновей.
Мама хмурит брови, что-то вспоминая.
— Да, точно! Рождались у неё только мальчики! И представь себе, было такое, что в один год и даже в один день от оспы умерли сразу двое: двухлетний и десятимесячный!
— И как она жила все эти годы? — мой голос предательски дрожит, и я боюсь заплакать.
— Знаешь, раньше люди были в большем согласии с жизнью,— как-то устало говорит мама.— Пришло горе — плачь, пришла радость — танцуй! Для скорби выделялось своё положенное, ограниченное время. Так и жила Гошлаго: в мире и согласии со всеми, работала по дому, ухаживала за скотом, да ещё на её руках были сумасшедшая золовка и старая больная свекровь. Спасала Гошлаго только вера во Всевышнего! Ни разу не пришла ей в голову мысль обидеться на Него и отвернуться. Гошлаго винила только себя и молила Аллаха простить ей, что живёт с иноверцем. Несколько раз собиралась она вернуться в родительский дом, но не так-то просто это было сделать в те времена. Ведь за неё был выплачен калым, и две фамилии могли стать кровниками! Что было у Гошлаго на душе — неизвестно. Своими мыслями она ни с кем не делилась, совета не спрашивала, всё держала в себе, гордая была! Родня и соседи судачили, считали, что кто-то навёл на неё порчу или проклял. Но кто? Кому это надо? Шло время, и после смерти девятого ребёнка Гошлаго наконец решилась расстаться с мужем. Но прежде пошла в другое село, за десять километров, к мулле посоветоваться. Мулла выслушал её внимательно, выспросил обо всём, потом открыл большую толстую книгу, долго читал и наконец сказал: «Аллах здесь ни при чём, а совсем наоборот: это дело нечистого! Много лет тому назад твой муж ехал тёмной ночью по пустынной дороге, а на обочине чертиха рожала своего чертёнка. Лошадь почуяла её и понесла с перепугу, и муж твой переехал новорождённого колесом своей телеги. За это чертиха прокляла его и тебя, чтобы все ваши дети умирали, как умер её детёныш!» Похолодела от этих слов Гошлаго и вспомнила тот случай, когда Сослана чёрт попутал! Но мулла успокоил её, сказав, что от проклятья можно избавиться, если правильно провести ритуал. Потом научил, как и что нужно делать. А в довершение предсказал, что после этого родится у неё сын, и назовут его Царай, что значит «живи»! И будет он жить! Пришла Гошлаго домой и не знала, как обо всём этом поведать мужу, потому что не верил он в подобные вещи. На следующее утро всё же решилась и сказала. Сослан, конечно, рассердился, кричал, что мулла, мол, дурак и всё выдумывает, а к вечеру всё-таки вспомнил ту давнюю историю.
Мама замолкает на мгновение, а потом продолжает таинственным шёпотом, будто, кроме нас, в квартире есть кто-то чужой:
— Тогда он сделал так: взял чёрную козочку с белыми копытцами, отвёз её на то самое место, нарисовал большой палкой на земле круг по размеру колеса телеги, поставил в него козу и стал молить у чертихи прощения. Потом козу принёс в жертву, приготовил мясо на костре в этом же круге и сказал: «Это тебе во искупление моего греха! Возьми козу, а детей не бери!» Оставил он мясо на потухшем костре, а сам домой уехал.
— Как же он нашёл это место после стольких лет? — удивляюсь я.
— А дорога сама то место петлёй огибала. Много там происходило неприятностей с путниками.
— Откуда ты знаешь все подробности этой истории?— спрашиваю я недоверчиво маму, подозревая наличие художественного вымысла в её повествовании.
— Как это откуда?! — возмущённо восклицает моя родительница.— От родни: невесток бабулиных, золовок, сестёр двоюродных. Я была у неё любимицей, вот мне и рассказывали! Ну так вот, слушай дальше! На следующее утро вышла Гошлаго коров доить, а во дворе чей-то козлёнок бегает, светленький такой. Подумала она, что потерялся, и пошла по селу хозяев искать, но они не нашлись. Тогда Гошлаго надела на козлёнка колокольчик и стала его пасти. А когда в следующем году родился у неё сын, решили, что козлёнок был для этого ребёнка предназначен, устроили кувд и принесли его в жертву Богу. Сына назвали Царай, и он остался жив. Потом был Амурхан, который Баппу,— мама медленно загибает пальцы, стараясь никого не забыть.— Потом Гошала, твой дед Хадзбатр, потом Губара. Дожила Гошлаго до девяноста четырёх лет, но умерших своих младенцев так и не забыла. До конца дней болело за них сердце несчастной Гошлаго!
Мама замолкает и долго смотрит в серый туман за окном остановившимся взглядом. Потом у неё морщится лицо, губы поджимаются, а из глаз бегут слёзы. Но я понимаю, что она горюет не о той давней истории, а совсем о другом.
— Ну вот опять! Мамочка! — пытаюсь я успокоить её.— Уже прошло сорок дней бесланским детям, не надо больше плакать!
— А сколько плакали евреи после избиения младенцев Иродом?! Я буду по ним плакать и через год, и через сто лет! Все мы теперь будем вечно плакать! — со злостью на своё бессилие что-то изменить выкрикивает мама.
Тоска сжимает моё сердце, я отворачиваюсь и упираюсь лбом в стекло:
— Мой прадед с нечистой силой договорился, детей своих откупил, потому что даже у неё существуют какие-то законы, а с этим зверьём договориться невозможно: нет у них никаких законов, ни божеских, ни дьявольских!
В воздухе повисает скорбное молчание.
— Как надоел этот дождь! Сколько ему ещё лить, мама?
— Долго, дочка, очень долго! — притихнув, отвечает она.— Вселенского потопа мало будет, чтобы смыть всю кровь, пролитую людьми безо всякой меры. А у Господа каждая кровинка на счету!
Всё сказано. Только звуки дождя в тишине…
По собственному желанию
1.
Древняя старушка баба Паша, ровесница уходящего века, уже годков тридцать лелеяла заветную мечту поскорее отбыть в мир иной и с тем дожила до начала третьего тысячелетия. Однако, признавая за собой один тяжкий грех, она упрятала своё последнее желание глубоко в сердце и в молитвах, обращённых к Создателю, с неиссякаемым упорством просила совсем о другом:
— Господи! Боже мой праведный! Отец мой небесный! Прости меня, великую грешницу! Прости меня, блудницу непотребную! Прости меня, блудницу окаянную, проклятую!
Если бы кто-то мог слышать такое от дряхлой старушки, ему стало бы смешно, но баба Паша жила одиноко, и смеяться было некому. А как реагировал Господь Бог, выслушивая эту просьбу изо дня в день восемьдесят лет подряд, доподлинно неизвестно. Возможно, Ему было не до смеха.
Этим утром баба Паша проснулась, как обычно, с первыми лучами восходящего солнца. За окном была умытая ночным дождичком ранняя звенящая тишина. Открыв свои не выцветшие за сотню лет, на удивление ясные, как у малого ребёнка, глаза, старушка сразу определила, что она ещё не в раю, и, испытав лёгкое разочарование, с кряхтеньем поднялась с постели.
Из приличия поблагодарив Господа за новый день, она совершила омовение по пояс в старом медном тазу, подаренном ей на свадьбу ещё перед Первой мировой, и собралась было достать из дальнего уголка шкафа бутыль со святой водой, как под окном зарычала и затявкала дворняжка.
Не желая осквернять низкими вибрациями святую воду, принесённую ею из церкви глубокой ночью в полном безмолвии, старушка покорно уселась на свою высокую кровать со спинками из потускневшей нержавейки, свесила ноги, закрыла глаза и, заглушая собачий лай, запела чистым высоким голосом:
— Да воскреснет Бог! Да расточатся врази Его, да бегут от лика Его, яко тает воск от лица огня, яко рассыпается под ветром трава сухая!..
Заставив своим пением собачонку умолкнуть, она наконец достала заветную бутыль, отлила немного в гранёный стакан, положила рядом церковную просвирку и стала коленопреклонённо к иконе.
Её поясница нестерпимо болела, но всё-таки баба Паша простояла не меньше часа на коленях, читая нараспев псалмы, осеняя себя крестным знамением и замирая в поклонах, упёршись лбом в крашеный дощатый пол.
Успокоив молением душу, старушка села за стол, размочила в святой воде кусочек просвирки и положила его в рот. Медленно пережёвывая свой завтрак, она вдруг почувствовала себя неуютно, будто под чьим-то пристальным взглядом. Баба Паша невольно оглянулась и поперхнулась от испуга, увидев стоящую у окошка фигуру своего покойного супруга, расстрелянного красноармейцами в Гражданскую войну, лютой зимой восемнадцатого года.
Теперь он был совсем не такой, как при жизни — крупный, статный сорокалетний мужчина, а, напротив, молодой, стройный и очень красивый. Через его полупрозрачное тело проникали яркие солнечные лучи, создавая вокруг золотистое свечение. Баба Паша поразилась произошедшим с ним переменам. Сердце её предательски ёкнуло и оборвалось, чем очень удивило и огорчило просветлённую старушку.
«Здравствуйте, Тимофей Иваныч!» — отвесила она ему земной поклон, коснувшись рукой пола.
Муж помедлил немного, будто не сразу услышал её, и улыбнулся: «Здравия желаю вам, Параскева Васильевна!»
«Зачем пожаловали, Тимофей Иваныч? Может, вас за мной прислали?» — с надеждой спросила старушка.
«За вами?! А разве вы своё отработали, полностью очистились?» — тихим проникновенным голосом спросил он её.
«Неужто за сто лет не искупила? — баба Паша заинтересованно взглянула на мужа.— Да и можно ли в миру очиститься совсем? Здесь не монастырь: шаг ступил, слово сказал, мысль подумал — всё грех! Одно отрабатываешь — другое нарабатываешь…»
«Это верно,— грустно улыбнувшись, согласился он,— но я не о том! Что ты, Параскевушка, так церемонна со мной? Ведь я — всё тот же!»
«Может, вы и тот же,— с сомнением в голосе ответила она,— да я другая! Теперь уж совсем дряхлая старуха!»
«Да неужели?! И как же ты выглядишь? Расскажи!» — подтрунивая над ней, оживился муж.
«А вы что, сами не видите?» — потупив взор, прошептала баба Паша.
«Нет, я твоё тело не вижу,— его настроение изменилось, и тон стал серьёзен,— зрю только душу! А она юная, прекрасная, в белых одеждах! Да только они кровью чужой забрызганы!»
«Это почему — кровью?! — испугалась старушка.— Я никого не убивала!»
«А Павла помнишь?» — строго спросил муж.
«Как не помнить! Хоть вечность пройдёт — не забуду! — она смутилась и закашлялась.— Он погиб в Средней Азии от рук басмачей,— потом немного помолчала.— Моей вины в том нет…»
«Так ли нет? — призрак стал к ней полубоком.— Любил он тебя сильно, мечтал дать тебе счастье, семью, детей».
«Да, любил! Только венчаться со мной не захотел — большевики, видно, были ему дороже. А я во грехе жить не могла, да и дети у меня уже были — ваши!» — ответила старушка, ощутив к себе отвращение за то, что оправдывается.
«Вина твоя не в том, что без венчания с ним сошлась, а в том, что без любви! Ты надежду ему подала, а потом передумала. Сгубила ты его любовь! Он от отчаянья смерти искал и погиб раньше срока, ему отведённого!»
Говоря это, муж почти совсем отвернулся от своей жены. Взгляд его был устремлён куда-то в пространство.
«Может быть…— задумчиво согласилась она и, будто опомнившись, вскрикнула: — Что ж мне теперь делать?!»
«Принять то, что было отвергнуто!» — откуда-то издалека ответил его голос, и видение исчезло.
Старушка баба Паша долго не могла опомниться от разговора с мужем, залегла в постель и, не шевелясь, пролежала весь день до поздней ночи. Как волнение на море поднимает со дна всю муть, так его появление растеребило ей душу, и старые воспоминания, сильно потрёпанные, затёртые до дыр, давно надоевшие и упрятанные в кованый сундук под замок, вновь всплыли в ослабевшей памяти и больно кольнули сердце.
Вспомнилось ей неудачное замужество, и раннее вдовство, и трое её детишек-сиротинушек, опухших от голода, и красный командир Павел, спасший их от верной погибели, и её грех прелюбодеяния, совершённый из благодарности. Припомнила она тяжкий, надрывающий труд в колхозе наравне с тягловой лошадью и выкосивший подчистую всю её родню голодный мор тридцатых годов.
Медленно проплыла перед глазами Отечественная война со всеми её ужасами: гибель старшего сына, вражеская оккупация, изнасилованная немецкими солдатами дочь, так никогда и не простившая свою мать, что та не уберегла её. И вновь привиделись бабе Паше огромные железные сани, на которых она целый месяц из последних сил везла свою искалеченную дочку по лесам и болотам прочь от немцев, во Владикавказ.
Неожиданно снова всплыл в памяти забытый полвека назад молодой офицер. Она вынесла его с поля боя с обгоревшим лицом и ослепшими глазами. Он благодарил её за спасение и признавался в любви, а выписавшись из госпиталя, пустил себе пулю в висок.
Вместе с ним вспомнились ей ночные дежурства у постелей умирающих в медсанбате. Она опять ощутила тошнотворный запах отрезанных хирургом тяжёлых человеческих конечностей, которые они с медсёстрами носили в яблоневый сад и с молитвой хоронили под деревьями.
Не забыла баба Паша радость награждения медалью «За Победу» и пять долгих лет отсидки в сталинских лагерях за украденный не ею в магазине хлеб. Устыдилась она, что издевательства и унижения почти сломили тогда её дух, и поклялась навсегда предать это забвению.
Потом припомнила баба Паша всех мужчин, претендовавших на её руку и сердце. Они мало что значили в её жизни и промелькнули, как неинтересные, второстепенные персонажи,— ведь Параскева любила только Бога! Теперь же выяснилось, что она помнит каждого и ощущает, вроде бы необоснованно, смутное чувство вины.
Так неслись перед её глазами разные картины жизни, пока слёзы не затуманили взор: со щемящей тоской вспомнились старушке её приёмные дети, дорогие сердцу подкидыши-близнецы, выращенные с великими трудами до одиннадцати лет и отобранные у неё через суд родной их матерью.
И много всякого ещё, страшного и неприятного, вспомнилось ей, так что рада бы забыть, да не тут-то было…
И посмотрела баба Паша на свою жизнь со стороны — и в который раз удивилась: как смогла она пережить всё это и не тронуться рассудком?! Но в то же время и обрадовалась, ибо верная примета: только перед смертью дают человеку возможность увидеть прошлое!
Вопрос, для чего даны были ей эти страдания, она давно уже себе не задавала, ибо точно знала на него ответ: смирение и только смирение вырабатывала в ней высшая воля. Ведь была Параскева крепка в вере, но духом несмиренна: всё воевала и с людьми, и с Богом за справедливость…
Так она думала всегда, но сейчас задала себе вопрос: что же ею было отвергнуто? Вспоминая, как затрепетало и оборвалось при виде мужа её остывшее сердце, к этому пониманию добавилось другое. С горечью признала баба Паша, что в её долгой жизни нашлось место всему, кроме одного: не смогла она познать настоящей земной любви, той любви, что Господь завещал людям; сама не пылала и никого не согрела этим священным огнём.
Только теперь она осознала, что нет в глазах Господа ничего превыше любви, а самый страшный грех — преступление против неё. К великому сожалению, понимание это сильно запоздало, все возможности были упущены, а время не повернуть вспять! Тут померещилась старушке прямая дорога в ад, и она содрогнулась всем существом своим.
Долго ещё лежала баба Паша, полная решимости не сдаваться, и мысленно искала возможность воспрепятствовать своему переселению в худший мир.
Наконец, повторив утешительную формулу, что всё по воле Божьей, старушка помолилась часа полтора, немного успокоилась и уснула.
2.
На следующее утро, ощущая неимоверную усталость в теле и смятение в душе, баба Паша колебалась, не отменить ли запланированные на сегодня визиты к своим подопечным. В то же время ей очень не хотелось, чтобы Бог подумал, будто она жалеет себя и потакает своей лени, поэтому старушка решила не выпадать из проторённой колеи и продолжить возложенную на неё миссию. Совершив над собой усилие, она взяла из угла свою массивную старую палку и вышла из комнаты в тёмный коридор коммуналки, оттуда в подъезд, пахнущий сыростью, а затем и на свет Божий.
Держа спину не по возрасту прямо, старушка медленно пересекла большой двор, щедро усыпанный опавшим с деревьев перезрелым крупным тутовником, и вошла в соседний финский дом. Медленно преодолевая скрипучие деревянные ступени, она стала подниматься на второй этаж к своей крестнице Елене, молодой красивой вдовушке, оставшейся с тремя детьми после трагической гибели мужа.
В то же самое время Елена во Христе, а в миру Нэллочка — так её называли в редакции коллеги-журналисты, спала в своей одинокой постели и видела последний перед пробуждением сон.
Ей снились жёлтая знойная пустыня и Господь Иисус в длинных холщовых одеждах, идущий размеренным шагом босиком по раскалённым барханам. Сама же она страстно хотела следовать по Его стопам, но ватные ноги не слушались её, то и дело проваливаясь в песок. Она спотыкалась и падала, звала его со слезами, но Христос не хотел ей помочь и, не оборачиваясь, продолжал свой путь. В момент полного отчаяния рядом с ней появлялась баба Паша, поднимала её и помогала идти, буквально волоча за собой. Заметив это, Господь Иисус милостиво останавливался и позволял двум женщинам, молодой и старой, зацепившись за край его одежды, следовать позади.
Проснувшись от этого сна, Нэллочка лежала не шевелясь, глядя в потолок, и с благодарностью думала о бабе Паше. Слёзы текли из её глаз тоненькими струйками и заливались за шею прямо на пуховую подушку.
Услышав стук в дверь, Нэллочка вытерла слёзы и, как была в ночной рубашке на голое тело, побежала в прихожую открывать. Увидев на пороге старушку, будто из своего сна, она оторопела от удивления. Та вошла без приглашения, отодвинув в сторону хозяйку, и направилась на кухню.
— Доброе утро, баба Паша! — в спину ей прошептала Нэллочка.
— Здравствуй, милая! Разбудила я тебя? — спросила старушка.— Как ночь прошла? Что нового?
— Ничего нового, всё старое…— вздохнула Нэллочка.— Да и что могло за ночь со мной случиться?
— Много чего случается с людьми за ночь! — взглянув на неё острым глазом, ответила старушка.— Один за ночь в грех впадёт, а другой, наоборот, глядишь — за Господом в путь отправится…
— А вы откуда знаете? — смущённо прошептала Нэллочка, удивляясь тому, как старушка угадала её сон.
Баба Паша ничего не ответила, села на стул, оперлась руками на рукоять палки и прикрыла усталые веки. Постояв немного и не дождавшись от неё ни слова, молодая женщина пошла приводить себя в порядок, а вернувшись минут через двадцать и застав старушку в той же позе, Нэллочка со смешанным чувством восхищения и зависти подумала: «Надо же, с ходу впала в медитацию!» — тихонько села напротив и принялась изучать её иконописное лицо.
Лицо это было одухотворённым, красивым и одновременно пугающим: тонкая пергаментная кожа так туго обтягивала череп, что старческие морщины практически отсутствовали. Если бы не белый платочек, завязанный узлом на подбородке, чужому человеку невозможно было бы определить не только возраст, но и пол владельца этого лица. От такого созерцания по спине у Нэллочки пробежали мурашки, и она зябко поёжилась. Баба Паша тут же вернулась в состояние бодрствования и, тяжело вздохнув, произнесла:
— Мой Господь от меня отвернулся, забыл обо мне! Не хочет призвать к себе. Зачем Он меня тут держит?!
— Что вы, баба Паша! — возразила Нэллочка.— Как это зачем? Вы же проповедуете! Вы меня к Богу привели! А Ольга с мужем?! Благодаря вам алкоголики, падшие создания, стали людьми! Очистились, пить перестали, Богу служат!
— Ты, Елена, заслуги Господа мне не приписывай! — строго сказала баба Паша.— Где твоя младшая дочь?
— Спит в той комнате,— Нэллочка кивнула головой в сторону спальни.
— Показывай! — приказала старушка.
Наклонившись над детской кроваткой и внимательно осмотрев девочку, баба Паша с укором сказала:
— Она же у тебя некрещёная! Сегодня же окрести её — она больная!
— У неё всего лишь пупочная грыжа, а так она совершенно здорова! — шёпотом возразила Нэллочка, любуясь розовой упитанной дочкой.— Правда, крикливая очень!
— Больная — потому и крикливая,— упорствовала баба Паша.— Вот смотри!
Она протянула свою высохшую, как у мумии, руку и стала водить ею над головкой и животом девочки, шепча какую-то молитву. Через минуту малышка забеспокоилась, побледнела, стала крутиться с боку на бок и корчиться.
— Видишь нечистого духа, что в ней сидит? Его извести надобно. А грыжу я ей быстро вправлю, только восковых свечей из церкви принеси.
— Как же так? Откуда это взялось? — прошептала расстроенная вконец молодая мать.
— Тяжёлые роды всему виной,— ответила старушка.— Если ребёнок сразу не закричит — бывает, подселяются неприкаянные.
С этими словами старушка направилась к выходу. Кое-как опомнившись от увиденного, Нэллочка кинулась вслед за ней:
— Баба Паша, не хотите ли позавтракать со мной? Или чаю?
— Да я уж завтракала, спасибо! — не останавливаясь, ответила старушка.
— А что вы ели? У вас же ничего нет! — воскликнула Нэллочка.
— Всё, что мне надо, у меня есть! — смиренным тоном сказала баба Паша.— Просвирку я ела со святой водой!
— Но это же не еда!
— Как же не еда?! — не оборачиваясь, возразила баба Паша.— Это — самая лучшая еда! А кабы не еда, могла б я ею три года питаться? Я ж ничего другого не ем! Жди, вечером загляну!
— Три года?! — ужаснулась Нэллочка и вдруг опомнилась: — Как вечером? Ведь после заката ничего делать нельзя!
— Пустое! Всё догмы да суеверия! Душа в них — как в путах: рвётся на волю, а они не пускают,— молвила старушка.— Бог во всём и везде! Если сердце Ему открыто, остальное не важно! — и на последнем слове затворила за собой дверь.
Нэллочка постояла недолго в раздумье, решила про бабу Пашу, что та святая, и стала собираться в церковь.
3.
К вечеру Нэллочка успела переделать все свои дела: и дочь в церкви окрестить, и борщ сварить, и статью о передовиках-кукурузоводах написать. Она с нетерпением ждала бабу Пашу в предвкушении обряда экзорцизма. Старушка явилась к ней с большим булыжником в руке.
— Это ещё зачем?! — засмеялась Нэллочка.— Нечистого камнем убить хотите?
Шутка не имела успеха. Баба Паша даже бровью не повела и, приказав не болтать лишнего, аккуратно разложила на столе Библию, камень, бутыль со святой водой, старинный медный пятак, восковые свечи и церковную ленту, полученную при крещении ребёнка. Затем она велела Нэллочке принести дочку. Малышка, едва взглянув на старушку, сразу ткнула в неё пальцем и закричала:
— Баба Ёба, уходи!
— Это значит — Баба Яга! — пояснила опозоренная мать, покраснев до корней волос.
— Нет! Это ты уходи! Вот я тебе покажу Бабу Ягу! — пригрозила старушка злобному духу.— Умой-ка её святой водой да дай попить! — шепнула она Нэллочке.
Потом зажгла три свечи, усадила мать на стул, а дочку ей на колени, и принялась читать молитвы. Сначала читала «Отче наш», потом Деве Марии, потом Иисусу Христу об отпущении грехов, потом покаянную предкам, потом какие-то неизвестные Нэллочке молитвы — да каждую трижды по три раза — и довела малышку до белого каления. Сначала та извивалась, сползала с рук и пыталась удрать, затем стала ругать старушку нехорошими словами, а потом зарыдала и завопила во всё горло.
Нэллочка прикладывала неимоверные усилия, чтобы удержать дочь, вся вспотела, чуть не плакала и уже хотела прекратить обряд, но безграничное доверие к старушке останавливало её.
Когда тельце девочки скрутили судороги, головка запрокинулась, а глаза закатились, она начала быстро и сильно дышать. В этот момент баба Паша поднесла камень ко рту малышки и угрозами заставила нечистый дух выйти на него. Булыжник неожиданно поменял свой серый цвет на чёрный, и тогда старушка выбросила его через окно в палисадник, буйно заросший кустами цветущей сирени.
— Вот и всё, успокойся! — сказала баба Паша плачущей матери.— Клади её на спину!
Нэллочка положила квёлую, сонную дочку на кровать. Старушка беззвучно пошептала что-то, поводила своей старческой лапкой над её животом, залепила пупок тёплым воском свечи, прикрыла его медным позеленевшим пятаком и несколько раз туго перевязала церковной лентой.
Девочка крепко спала, а Нэллочка чувствовала себя совершенно разбитой. Зато баба Паша не проявила признаков усталости.
— Ты смотри, дочка, людям об этом не сказывай. Я давно уж этим не занимаюсь. Батюшка запретил: без сана, да ещё женщине, говорит, не положено,— заговорщицки прошептала старушка и добавила: — Пойду-ка я к себе! Надо бы одного человека полечить, обещала…— и заковыляла к выходу.— А ты завтра дела брось — и на природу, на природу, к Богу поближе!
Нэллочка, не в силах подняться, сидела и молча смотрела на старушку удивлёнными глазами. «Откуда у неё силы берутся?! Ведь уже почти полночь!» — только и подумала она.
4.
Проспав всю ночь мертвецким сном, Нэллочка проснулась на рассвете и, увидев за окном чудное росистое утро, отправилась с дочкой прочь из квартиры на свежий воздух. Пройдя вдоль красно-коричневых финских домиков с маленькими зелёными палисадниками, они свернули к железной дороге, перешли канаву по старенькому мостку без перил, миновали заросли цветущей амброзии и дикой конопли, перебрались через железные рельсы и медленно побрели дальше, в поля, разлившиеся пёстрым колыханием разнотравья.
Город с его грохотом дорог, пылью и суетой остался позади, и звенящая стрекотом кузнечиков тишина опьяняла и кружила Нэллочке голову. Прохладный ветерок, заигрывая и дразня, налетал с разных сторон и смывал с их лиц золотистый солнечный жар. Потом они лежали на шелковистой цветочной подстилке и, глядя в бездонное бледно-голубое небо, считали редкие прозрачные облака, сонно плывущие куда-то в неведомые дали.
И это умиротворённое небо, и дочь, уснувшая под огромным лопухом, и всё другое, куда ни кинь глаз, было несказанно прекрасно!
«Вот оно, счастье! И больше ничего не надо!» — подумала Нэллочка и раскинула в стороны руки.
В этот момент толстенькая зелёная лягушка неожиданно выпрыгнула из травы и села ей прямо на грудь. Нэллочка затаила дыхание, боясь спугнуть глупую квакушку. А та слизнула длинным липким язычком какую-то мошку с Нэллочкиной щеки, заглянула выпуклым глазом ей в ноздрю, громко квакнула и, оттолкнувшись пружинистыми лапками, сиганула в цветочные заросли.
Ощутив всем телом прикосновение этих крошечных живых лапок, Нэллочка вдруг почувствовала себя такой же маленькой частичкой мироздания, как эта лягушка, с теми же правами, что у неё, и с той же единственной общей обязанностью — жить!
«Что я, что лягушка — одно и то же! — восторженно подумала она, и ощущение полного слияния с природой горячей волной захлестнуло её.— Вот Он — Бог! А я сомневалась! Правду говорила баба Паша: познать его можно только сердцем!» — и Нэллочка закрыла глаза и затихла в попытке удержать это чудесное состояние.
Вернувшись домой к обеду, Нэллочка быстро накормила детей, собрала для бабы Паши небольшой подарок — белый платок, вязанный из козьего пуха, и белую же ночную рубашку, а потом помчалась к ней поделиться новыми духовными переживаниями. На удивление, она застала старушку совершенно одну и тут же завела разговор о своём.
Баба Паша, радостно улыбаясь, слушала свою крестницу и сожалела в душе, что слишком стара.
— Ох и трудно тебе, Елена, будет без меня! Нету здесь настоящих наставников! Местные батюшки только на то и годятся, чтоб грехи отпускать. Ну ничего, жить ты будешь долго — успеешь просветлиться!
— Баба Паша! — в каком-то озарении спросила Елена.— А у вас был духовный учитель?
— А как же! Муж мой покойный. Кабы не он, до сих пор была бы в невежестве: в отцовском доме, кроме «Отче наш», ни одной молитвы не знали, да и о Боге представления не имели. Муж меня и читать научил, правда, по-старославянски. До сих пор по его молитвеннику читаю. Он-то меня на двадцать три года старше был!
— Вы его, наверное, сильно любили…— грустно сказала Елена, вспоминая своего мужа и свою любовь.
— Нет, я его ненавидела! Ох, люто ненавидела! — со стыдом изрекла баба Паша.— Он-то уж очень богатый был, вот отец меня и выдал за него насильно; взял за меня две лошади и мельницу. Мне тогда другой парень нравился. А я сама красивая была: высокая, статная, глаза синие-синие, коса белая ниже пояса! Губы-то у меня были красные, будто вишня, я помню, всё их мукой посыпала — стеснялась! Мне тогда пятнадцати лет не было,— старушка задумалась и приумолкла.
— А что потом? — Елена затаила дыхание.
— А потом я всё мужнино хозяйство спалила. Аккурат в день свадьбы: и дом, и скотный двор, и конюшни — он-то разведением лошадей занимался,— всё сгорело дотла! Одна саманная конюшенка уцелела чудом, так мы там и жили. И дети наши там родились,— смиренно проговорила баба Паша.
— Как же он после этого к вам относился?! — воскликнула её крестница.
— Хорошо относился, не бил. Простил он меня. Совсем простил. Даже отцу моему не сказал, что это я поджог учинила. Уж отец меня точно убил бы! — старушка помолчала, вспоминая былое, потом продолжила: — О Боге он много знал, бывал в монастырях, с отшельниками говорил. Всему меня учил, только всегда повторял: «Ты у меня смотри!» — и пальцем грозил,— старушка запнулась и неожиданно покаялась: — Несмиренная очень я была.
— И сколько же вы с ним прожили? — спросила Елена, поражённая до глубины души этой историей.
— Да всего ничего — года четыре. А потом, как пришли большевики, вывели его и расстреляли. Даже до отдела, где проверка шла, не довели,— обыденным тоном сказала баба Паша.
— НКВД…— тихо прошептала Елена.
5.
Жизнь шла своим чередом, и Нэллочка крутилась как белка в колесе.
Днём она моталась по командировкам, писала статьи в газету, занималась домашними делами, а по ночам сочиняла стихи, размышляла и молилась. И хотя Нэллочка уже стала на путь постижения истины, но по инерции продолжала вести разбалансированный, непредсказуемый образ жизни, который у неё установился сам собой вследствие её безалаберности. После смерти мужа, человека строгого и организованного, её квартира превратилась в большое общежитие. Здесь часто и подолгу, как и положено у осетин, жили родственники, толпились гости и толклись соседки со своими детьми.
Нэллочка всех их любила, привечала, а потому постоянно была озабочена решением многочисленных чужих проблем. Она давно не виделась со своей крёстной матерью и очень скучала по ней. А когда Нэллочка задалась вопросом, почему это баба Паша сама не появляется, то сразу же получила ответ в виде возбуждённой соседки, которая прибежала и, будто посланец ада, радостно и язвительно прокричала с порога:
— Бабулька твоя просветлённая к тебе больше не придёт! Упала и сломала тазобедренный сустав!
Нэллочка с перепугу охнула, побледнела и схватилась за сердце. Видя такое дело, соседка сжалилась и успокоила:
— Не бойся, не умрёт! Пережитки прошлого знаешь какие живучие! — и засмеялась.
В сильном огорчении Нэллочка назвала вредную соседку «чёртовой дурой» и прямо как была, босиком, побежала через двор к старушке, пачкая ноги несмывающимся фиолетовым соком опавшего тутовника.
Баба Паша, в белоснежной рубашке и такой же косыночке, возлежала на высоких подушках и сияла от радости. Увидев, что нога её в свежем гипсовом корсете подвешена на верёвках за крючок к потолку, Нэллочка всплеснула руками и расплакалась. Но старушка, лучезарно улыбаясь, сказала своей духовной ученице:
— Видишь, вспомнил обо мне Господь! Даёт мне пострадать перед смертью! Так что ты плакать не смей! Порадуйся за меня!
Нэллочка, услышав такое, приутихла и вытерла слёзы.
С этого дня баба Паша перестала есть даже просвирку, а воду пила в два раза реже обычного, ибо не желала утруждать близких уходом за собой. Её крёстная дочь Елена просиживала с ней всё свободное время, пытаясь услужить старушке и получить от неё побольше знаний.
— Вот все сейчас говорят о духовности — модно стало. А что имеют в виду? Кто такой — духовный человек? — спрашивала баба Паша.
— Как кто? Тот, кто не грешит, творит добро, сострадает, кто жертвует собой ради истины. Словом, тот, кто обладает высокими душевными качествами,— отвечала Елена.
— Не то! — ласково улыбалась баба Паша.— Раньше и я так думала. Но всё это лишь следствие. А где корень? Вот из чего состоит духовность: первое — неколебимая вера в Творца, второе — беззаветное Ему служение. И всё!
— Как — всё?! — удивлялась её ученица.— Не может быть! А как надо служить? В церкви? В монастыре?
— Не обязательно, можно и в миру,— отвечала старушка.— Представь себе, что ты не одна, что каждую минуту твоей жизни рядом с тобой Господь. Но не умозрительно, а во плоти! Всё видит, что ты делаешь, всё знает, о чём ты думаешь. А ты при Нём вроде служанки, можно вроде матери или сестры, можно вроде лучшей подруги или любящей супруги — кому что ближе… И вот твоя задача — заботиться о Нём, ухаживать, предугадывать Его желания, выполнять волю Его! — учила старушка.— Но только служение должно быть добровольным, с великой любовью к Нему! Поняла?!
— Нет! — пугалась Елена.— Как я узнаю Его волю и желания?
— А ты веди с Ним задушевные беседы, как с любимым человеком, спрашивай совета, а Он будет отвечать,— разъясняла баба Паша.
— А вам Господь что-нибудь отвечает? — замирая и держась за сердце, шёпотом спрашивала Елена.
— Теперь уж ничего не отвечает, только смотрит и улыбается,— лукаво щурилась старушка.
— Но почему?! — поражалась Елена.
— Да потому что я Его давно уж ни о чём не спрашиваю! — смеялась баба Паша.
— Как же добиться, чтобы Господь отвечал?! — допытывалась ученица.— Со мною Он не говорит!
— Он-то говорит, да ты глуха — не слышишь! Да… услышать Его голос непросто…
Баба Паша замолкла в раздумье и долго смотрела Елене в глаза, как бы оценивая её возможности в постижении истины.
— Мало времени у меня, потому скажу всё сразу, но не знаю, поймёшь ли… В христианстве к этому путь таков: пост, молитва, ночные бдения, сотворение милостыни. Всю жизнь иди этой дорогой — и однажды услышишь Бога! — и добавляла устало и печально: — Не хочу, чтоб ты до этого через страдания дошла.
Придя домой, Нэллочка долго обдумывала услышанное, не могла многого понять и вопрошала Создателя. Наконец, засыпая и находясь в пограничном состоянии, Нэллочка получила ответ из своего подсознания: «Технология! Она учила меня технологии снисхождения Святого Духа!» — и, счастливая, уснула.
А через неделю рано утром Нэллочка, выглянув в окно, увидела бабу Пашу на двух костылях, с трудом идущую куда-то по своим делам. Она перегнулась через подоконник и возмущённо закричала:
— Да что же это такое творится?! Вы зачем встали?! Господи Боже мой!
— Время собирать камни! — ответила тихо старушка и заковыляла дальше.
6.
Баба Паша откуда-то знала, что её уход близок, но всё равно особо не суетилась, понимая, что всех дел не переделаешь, да и дело-то у неё, по сути, только одно — заронить искру веры в человеческие души. А кому успеет помочь, кому не успеет — не от неё зависит.
И хотя её очень занимали мысли о собственной будущей судьбе, она гнала их прочь и изо всех сил старалась сосредоточиться на служении. То самое страшное, что лежало на душе камнем и мучило её всю жизнь,— грех прелюбодеяния — теперь было переосмыслено, понято и навек закрыто. Настоящий же грех — её нежелание или неумение любить кого-то, кроме Бога,— уже не исправить!
После травмы молиться, стоя на коленях, баба Паша уже не могла, и это очень её смущало. Ни сидя, ни лёжа молитва почему-то не шла, а получался просто разговор с Богом, и разговор как бы на равных. На всю жизнь она добровольно выбрала себе роль покорной, любящей рабыни Господа, а сейчас, в самом конце, её амплуа менялось. Поначалу она стеснялась, переживала и не могла смириться с этим.
«Елену поучала, а сама не могу!» — корила себя баба Паша, а потом решила, что нужно освободиться от последней догмы, и успокоилась.
Когда во второй раз к ней явился её красавец-муж Тимофей Иванович, она ему не смогла отвесить земной поклон, но, не желая выказывать своей немощи, с трудом поклонилась в пояс. Едва сдерживая радостное ожидание, старушка с надеждой спросила: «Неужто теперь за мной пришли?! — и, не дождавшись от мужа ответа, смущённо добавила: — Я к вам хочу. Когда ж заберёте?»
«Что ты, Параскева, заладила: заберёте, заберёте?..— он с любовью взглянул на неё, и её сердце сладко загорелось.— А ты сама возьми да уйди!»
«Как это сама?! — поразилась баба Паша.— Я не могу… не знаю…»
«Можешь, можешь, Параскевушка! Только сильно пожелай! — он повернулся к ней спиной.— Мне пора, а ты, как надумаешь,— приходи, я ждать буду!»
И исчез. Всю ночь отжившая своё древняя старушка баба Паша не спала, а маялась неожиданно посетившей её в конце жизни любовью к покойному мужу, обдумывала его слова и обижалась, что ей в обязанность вменили даже собственную смерть. Наконец под утро, придя к мнению, что это, скорее всего, большая честь, она решила не откладывать дело в долгий ящик и занялась приготовлениями.
Застелив кровать чистым бельём, она с трудом обмылась в легендарном тазу холодной водой, достала из чемодана своё подвенечное платье, хранимое всю жизнь для этого момента, надела его поверх новенькой сорочки и стала писать завещание. В нём старушка изъявила только два простых желания: чтобы после смерти её не обмывали, так как она уже сделала это сама, и чтобы её старинную Библию и молитвенник отдали крестнице Елене.
Закончив последние в своей долгой жизни хлопоты, баба Паша помолилась, улеглась поудобнее на кровати, накрылась до пояса простынкой, сложила на животе руки, крепко сцепив пальцы, прикрыла веки и затихла.
Внутренний голос сказал ей, что настал решающий момент, что всё кончено и ничто не имеет значения, кроме умиротворения. Выслушав своего Ангела-хранителя, она успокоила мысли, долго наблюдая за их появлением извне и за их исчезновением в никуда, потом отпустила от себя всё мирское, что ещё связывало её с жизнью, всем существом сосредоточилась на Создателе и устремилась сердцем в высшие сферы.
Одно мгновение — и она вдруг увидела себя со стороны и удивилась, как быстро всё произошло. Но тут же почувствовала, что лежащее на кровати тело тянет её к себе. Она не смогла воспрепятствовать этому притяжению и с лёгкостью слилась со своей старой плотью. Мыслительный процесс в её голове отсутствовал, но она интуитивно поняла, что вышла из тела через голову — потому и не освободилась, а надо бы через грудь. Когда возникло это понимание, баба Паша со всею своей душевной силой обратилась к Богу, выкрикнув:
— Господи! Ну Господи же!
И произошло желаемое: на этот раз старушка покинула свою земную оболочку навсегда.
7.
В ночь ухода бабы Паши из жизни Нэллочка спала очень плохо, крутилась в постели, видела страшные сны, стонала и дрожала в ознобе. Наконец на рассвете она ясно услышала бабы-Пашин голос, взывающий громко и страстно: «Господи! Ну Господи же!» — и окончательно проснулась.
Утром Нэллочка, как варёная, поплелась на работу — впервые в жизни с немытой головой и без макияжа. А следующим днём, вернувшись из районной командировки, она увидела бабу Пашу, лежащую в гробу во всей своей красе. Невыразимая тоска и страх за свою судьбу, ещё больший, чем после смерти мужа, тисками сжали сердце молодой женщины.
И хотя Нэллочка интуитивно опасалась покойников и никогда раньше близко к ним не подходила, бабой Пашей она не побрезговала и поцеловала её в лоб, а поцеловав, ощутила лёгкий цветочный запах. Стояла страшная жара, и Нэллочка подумала: умершую надушили, чтоб отбить запах тления. Ей стало обидно за бабу Пашу, хотелось плакать, но она не смела, зная пожелания покойной, и спросила шёпотом:
— Когда же похороны?
— А как внук из Новосибирска прилетит, так и похороны,— ответили ей старушки — божьи одуванчики, бабы-Пашины сёстры во Христе.
— Так это же дня три-четыре, не меньше! — воскликнула Нэллочка в полный голос.
— Бери больше — дней семь! Пока-а-а билет достанет! — спокойно отвечали они, не поднимая глаз от Библии.— Единственный внук! Ждать будем!
— Но это невозможно, сорок градусов на улице! Тело испортится! — завыла Нэллочка.— Думаете, раз вы её духами надушили, это спасёт?
Тут старушки как по команде закрыли свои Святые Писания, переглянулись и многозначительно стали спрашивать друг дружку:
— Ты её душила?
— А ты её душила?
— Нет, мы её не душили! — был их дружный ответ.
Тогда самая старая из них поднялась, склонилась над гробом, тщательно принюхалась и со счастливой улыбкой сказала:
— Это она сама себя надушила… жизнью праведной. Так что ты, милая, за неё не волнуйся, ничего с ней не станется, хоть сто лет пролежит!
А в это время Параскева Васильевна была не где-то далеко, а стояла рядом, улыбалась и чувствовала себя превосходно. Она любовалась своим молодым, красивым и лёгким телом, она была полностью свободна и вольна лететь куда угодно, но не знала — куда. Она была счастлива и испытывала восторг от случившегося с ней. Любовь и благодарность к Создателю захлёстывали её существо, и вся гамма возвышенных и прекрасных чувств, более тонких и сильных, чем на Земле, не имеющих названий в человеческом языке, вскипали в её теле. Она ждала своего Тимошеньку, и он пришёл, и позвал за собой, и протянул ей руку. И она слилась с ним душой в одно и пошла, не спрашивая куда, даже не оглянувшись на то, что оставляла позади.
И никто ничего не увидел, и никто ничего не заметил. Только Елена ощутила прохладное цветочное дуновение в раскалённом воздухе и невольно вздрогнула от мимолётного ласкающего прикосновения чьей-то ладони к своей щеке.