Опубликовано в журнале День и ночь, номер 5, 2016
* * *
Метался
снег, и ветры голосили,
и выстыл дом — ни капельки тепла.
И словно я одна была в России,
да и Россия маленькой была.
Зажатая нахлынувшею тьмою —
домашний свет едва мерцал во мгле,—
я вспоминала небо голубое,
цветы и травы на родной земле.
Мерещились вокруг чужие станы,
в окно глядела мутная звезда.
И думалось, что скоро жить устану,
а утро не наступит никогда,
что середина жизни, как печатью,
межвременьем тягучим
скреплена,
что раньше срока постарели братья,
что без войны давно у нас война,
и если горизонт зальётся алым —
не разобрать, пожар или восход.
Храни, Господь, причалы и вокзалы,
детей храни — хотя бы в Новый год…
* * *
По
утрам тяжелеют обычные вещи,
даже чашку из шкафа с трудом достаю.
И оборванный сон представляется вещим,
и качается мир,
и
стоит на краю.
Это жизнь. Это вечное преодоленье.
Я огонь разжигаю в печи,
и
во мне
от живого тепла разбегаются тени,
поднимается день,
будто
тесто в квашне,
набухает, ползёт
и
становится хлебом
под моими руками,
привычно
обмят.
И крошу, и ломаю его на потребу,
а к полуночи охну —
он
был или не был? —
но плывёт над землёю его аромат.
Пчела
От
младенчества до старости
было велено пчеле,
день за днём блуждая в зарослях,
мёд искать по всей земле:
на лугах, в траве некошеной
(ох и сладок травостой!),
на полях, где тенью прошлого
чахнет колос золотой.
Затравела-замуравела
вся округа до небес.
Богатырскою заставою
поднялся на пожнях лес.
Не добраться в тридевятое,
не найти путей-дорог.
Спи, царевна русопятая! —
Не поможет и клубок.
Только память неуёмная —
хвать! — и высветит до слёз
потаённое, укромное —
лето, детство, сенокос…
Раскосив гнездо пчелиное,
братья, дымом из земли
пчёл прогнавши, соты вынули
и опять косить пошли.
Слаще нету мёда дикого,
но гляжу на чёрный рой.
У пригорка с земляникою
над разрытою норой
кружит, кружит… Делать нечего —
улетает. Над золой
остаюсь одна до вечера
грустной маленькой пчелой.
Иногда теперь мне кажется,
что возмездья пробил час,
со старинных наших пажитей
жизнь выкуривает нас.
А во тьме взгляну на улицу —
от тепла и до тепла
у озябших окон трудится,
вьётся белая пчела.
Запах беды
А
старухи опять
запасаются мылом и солью.
Запах близкой беды
им доподлинно с детства
знаком.
И молчит в ожиданье
пустынное русское поле,
а с окраины тянет
и порохом, и табаком,
да не тем, заграничным,
с заморским густым
ароматом,
а махоркой простой,
словно старый встряхнули
кафтан.
И уснуть я не в силах,
как будто и впрямь
виновата
в том, что плачут старухи
и смотрят с тоской на
экран.
Сказочное
Премудрой
и Прекрасной не была
и оттого не встретила Ивана,
и мне достались ступа да метла,
избушка да заросшая поляна.
Конечно, не дворец и не уют:
павлинов нет и золотого трона.
Весной и летом соловьи поют,
в иную пору царствует ворона,
да Серый Волк приходит ночевать,
а иногда и вестью поделиться,
что Ванька запил горькую опять
и грезит о походе за жар-птицей…
* * *
По
снегам осторожно ступая,
проминаю дорогу вперёд,
а зима вслед за мной заметает
и тропинку, и лето, и год,
словно лепит пространства иные,
где не будет случайного дня,
и тревожно былинки сухие
из-под снега глядят на меня.
Их пугает неясная доля —
переход в угасание, в тьму.
Чтобы зря не тревожилось поле,
наклонюсь и его обниму.
Буду гладить ладонями травы,
не расстанемся — корень один.
Не увёл меня век мой лукавый
от любимых российских равнин.
Ты со мной, моя вольная воля!
Угасает закат в облаках.
Дремлет поле, бескрайнее поле,
как младенец на женских руках.
Осенины
Из
сердцевины зябкого листа
Тревожно смотрит август.
Даль
чиста,
Но щурится и осенеет небо,
Неумолимо двигаясь к земле.
Грибы ещё растут в дневном тепле,
И мёда вдосталь на цветках пчеле,
Хоть день пошёл на убыль,
даже
в небыль…
Вздыхает лето, предвкушая миг,
Когда чужим окажется грибник
В пустом лесу,
глядящем исподлобья.
Для человека праздного закрыт,
Он, точно леший призрачный, стоит,
Костлявый, серый, сумрачный, на вид —
Паломник из времён междоусобья.
Увядшая качается трава,
Ей сохнуть и желтеть до Покрова,
Пока ветрами снега не надует.
И, уходя под этот белый снег,
Бескрайний луг,
заброшенный навек,
найдёт успокоенье и ночлег,
простив, быть может,
пустоту людскую…
На задворках
Осипла
ворона.
Её безнадёжное «кар»
висит на задворках,
над местом былого остожья,
где набок склонился
торчащий из снега стожар,
забытый людьми,
точно вся задичавшая
пожня.
Послушай, ворона!
Нельзя воскресить
старину.
Не будем кричать
над останками прежних
угодий.
Без боя отдали
и прошлое мы, и страну.
И сыты, и пьяны,
а пуще того — в новогодье.
Чего ж тебе надо?
Какого ты просишь житья?
Хрипишь еле слышно
над лугом и брошенной
пашней,
и словно болит
неусыпная память твоя,
а нам будто вовсе
не больно, не горько, не
страшно.
Начало лета
Отгородилась
летом от невзгод,
Зарылась в лепестки, травинки, грядки,
Порой не зная, день какой идёт,
Живу, как лебеда или осот,
То сушь кляня, то вечные осадки.
И кажется — не давит небосвод,
Как будто бы и правда — всё в порядке.
Как будто навсегда — не на постой —
Пришла я к облакам, ромашкам, лугу,
И каждый одуванчик золотой
Кивает мне. Врастаю в травостой,
Ложусь землёю, подчиняясь плугу,
И знаю: ночью мне шуметь листвой
И соловьём свистеть на всю округу…
Яблоко
И
Дерево, и Дева, и Змея
Существенны, почти первопричинны.
Ты помнишь голос вешнего ручья,
несущего песок речной и глину?
Казалось бы, да как вместятся в нём
Земля, и лес, и небо с облаками?
Но космос отражает водоём.
А яблоко — преображает — память.
Перекрестина
Ирине
В
северных наших краях
живы обычаи местные.
Если хозяина нет,
палка стоит у ворот.
Если надолго ушёл,
смотрит крыльцо перекрестиной.
Взглянет прохожий на дом,
взглянет — и мимо
пройдёт.
Мы понимаем без слов
то, что в слова не
поместится.
С детства с тобой говорим
на диалекте одном.
Видишь, на сердце моём
встала, как щит, перекрестина.
Значит, с тобою теперь
просто поплачем вдвоём.
Больше не жду я письма
или другого известия.
Высушив слёзы свои,
снова впрягаюсь в дела.
…Долго стучалась я в дом,
где у дверей перекрестина.
Жалко, что этого я
раньше понять не смогла.
Возвращение
Хрупкий
ваш мир я ничем не нарушу,
Просто вернусь в свой заброшенный скит.
Буду лечить там бессмертную душу.
Странно: бессмертна, а всё же болит…
Долго болит от укола любого,
Пуще всего — от твоей нелюбви.
Вылечить можно единственным словом,
Только слова облетели твои,
Сжались, померкли, становятся пылью
Горькой, надсадною, вязкой, как дым.
Знаю: былое покроется былью
И порастёт не одним — так другим.
Ведаю: лечит и время, и дело,
Если заполниться им за края.
…В горенке тихой сижу онемело,
В доме своём, а сама — не своя.
* * *
О
Тихоне земля смиряет ход,
задрёмывают травы и овраги,
и птица звонко петь перестаёт,
и слово медлит вызреть на бумаге.
К макушке лета тянется июнь,
но шар затих, бока на солнце грея.
На одуванчик ночи белой дунь,
не то застынет время, как в музее.
Пусть шевельнётся, двинувшись вперёд,
гонясь за улетающим рассветом.
Земля пойдёт — и человек пойдёт
дышать июльским воздухом, согретым
желанной сенокосною порой,
где звон косы на дальних перелогах
сливается с вечернею зарёй
и ставят стог, как будто славят Бога.
* * *
Всё пошло, как водится, с молотка.
Что не надо — отдано просто так.
И остались реки, да облака,
Да за дальней далью — Иван-дурак.
Шлёт ко мне он весточки каждый день,
Только этих весточек нет грустней.
Смс-ки щёлкают — трень
да брень,
Да не пишет он, как живётся с ней.
И пустынна утром моя изба,
И лежат — не тают весною льды.
Если мне Иванушка не судьба,
Может, вовсе нет у меня судьбы?