Опубликовано в журнале День и ночь, номер 5, 2016
К медовому, прилипающему к небу, названию первой книги стихотворений Ларисы Васильевой «Льняная луна» (1966 год) за десятилетия труда присовокупились ещё более тридцати различных сборников. Критика не обходила вниманием яркую поэтессу: в прошлом году, к юбилею автора, в издательстве «У Никитских ворот» вышел многостраничный том отзывов, статей и рецензий на её поэтические книги, нашумевшую «кремлёвскую» публицистику, прозу и драматические произведения под названием «Лариса Васильева. Женщина своего времени». Познакомившись с этим любовно оформленным изданием, снабжённым красивой подборкой цветных фотографий и портретов писательницы, я обнаружила, что литературоведы почти не говорят о метафизической составляющей лирики Ларисы Васильевой. Считаю важным отчасти восполнить этот пробел.
После темы поля и темы моря, ароматно и широко обозначенных Николаем Рубцовым, авторская заявка Ларисы Васильевой выглядит вроде бы пресно: «Четыре темы у меня, четыре мрака и огня: Любовь, Судьба, Война, Мечта». Абстракции, и только. Ни взглядом окинуть, ни в руках подержать. Но вчитаемся — следующие строчки неожиданно щедро компенсируют слишком общий перечень тем: «и каждая простым-проста, и каждая старым-стара». Что здесь происходит? Время расслаивается. Двусоставные определения, качели фольклорной присказки, или попросту зеркала, выявляют наше прошлое отражение. Так возникает пятая тема поэта — тайна, пятая грань пчелиных сот, подтекст, в котором вздымается грудь «разбуженной Руси».
Всё сказано давным-давно,
всё выяснено, решено.
Зачем, когда темным-темно,
четырежды стучат в окно?
Смысл приходящих к человеку знаний бывает порой неясен, благо что является подмога — свет и огонь, и нужно лишь открыться:
Я отворяю. Я горю.
Демиург готов к строительству… Простым-простой двойной фундамент уже есть. Настал черёд кладки, и тут каждый кирпичик обретает объём куба; иными словами, заявленные темы рассматриваются со всех возможных ракурсов:
Не повторяю, а творю
свой мир — четыре стороны
Мечты
Любви
Судьбы
Войны.
В заключение личного акта творения, как будто освещая новую постройку непреходящим космизмом, Лариса Васильева макает перо в чернильницу «солнца русской литературы»:
Года пройдут
и новый голос приведут,
и для него начнутся вновь:
Судьба
Война
Мечта
Любовь…
Пушкинское триединство — «…и жизнь, и слёзы, и любовь» — преображается и конкретизируется. «Жизнь» занимает чёткую нишу человеческой судьбы, «слёзы» вызваны глобальным бедствием — войной, а к причалу «любовь» прибивается плот «мечта».
Всевозможные вариации на тему дома и сакральная цифра «четыре», символизирующая Землю и четвёртое измерение, укореняются в лирике Л. Васильевой. Откроем, например, сборник «Синий сумрак» (1970 год):
Мой дом стоит перед ветрами,
четыре растворя окна.
В узорчатой террасной раме
поляна синяя видна.
И снова тут как тут пушкинский дух, перекличка со сказочным запевом классика: «Там чудеса: там леший бродит, // Русалка на ветвях сидит»:
Там колокольчики степные,
сиреневые клевера,
там ели, как сторожевые,
стоят, раскинув веера.
Невидимым, но осязаемым вещам Лариса Васильева дарит цвет, а значит, и плоть. В одном из её стихотворений «ветер синий» благодаря грёзе о парусах возлюбленного побуждает вспомнить знаменитую песню Г. Петербургского и Я. Галицкого «Скромненький синий платочек» в душевном исполнении Клавдии Шульженко.
В моих руках остался ветер синий,
каким-то парусам полёта силу
он должен был когда-то сообщить.
Образ той родной синевы из песни был настолько ярким в сознании поколения, рождённого за несколько лет перед Великой Отечественной, что ровесник Ларисы Васильевой поэт Вадим Рабинович уже прямо вкладывает спасительный «синий платочек» в руки героя своего стихотворения «Канатоходец под куполом неба»: «Настежь руки. В руках лепесточки — великая малость. // Белоснежный один, а другой просто синий платочек. // О, какое спасение — эти платочки! // Чистый шёлк. Равновесия вздох затаённый. // Это тайна моя, чтоб не сбить равновесье…»
Поэт, философ и алхимик В. Рабинович отождествляет «синий платочек» с земной любовью (ту же роль выполняет «ветер синий» у Л. Васильевой), а белый — с белым светом. Его канатоходец балансирует между светом и любовью на тонкой мембране линии жизни.
В магической и молитвенной силе русского слова Лариса Васильева находит инструменты для сохранения духовного равновесия. «Да не сойдутся берега у бешеной реки. // Да не возьмёт тебя тоска в железные тиски»,— таков зачин стихотворения «Заклинание».
А вот мы наблюдаем парение над бездной. Героя держит не канат — жёрдочка:
Да ты сама, не оступясь, по жёрдочке пройдёшь,
Да никогда в сплошную грязь лицом не упадёшь.
Да не упрячешь за душой постыдного гроша.
Да не опутается ржой летящая душа.
Человек вызревает в капсуле прошлого, в коконе, в яйце — назовите как хотите… Не линейное, а круговое течение времени просматривается в «Заклинании» отчётливо.
«Если душа родилась крылатой», как писала Марина Цветаева, расстояния преодолимы, и дом становится чистой условностью. Разве уютен уже упомянутый «дом», что «стоит перед ветрами, // четыре растворя окна»? Скорее, это вообще не жилище — своеобразная конфигурация перекрёстка или большого камня у дороги с указателями, как в сказке, перед которым поэту суждено решить, куда направить стопы. В другом стихотворении Лариса Васильева договаривается до афоризма: «…Тайна великой бездомности // Разве не в доме живёт?» Духовная подкладка присутствует во многих её произведениях. Не о внешнем уюте думаешь, читая про уборку в горнице:
Я снова тру и чищу я
два слепеньких оконца,
чтоб загорелись чистые
два отраженья солнца.
Симметрично расположенные «глазки́» местоимения «я» призывают не пропустить в «оконцах» намёк и на «мифопоэтический „глаз“ дома», как отметила в своём анализе исследователь А. Д. Серова, и на глаза человека (зеркало души), а в одном из отражений «солнца» — усмотреть очищенное сердце. Лариса Васильева в то далёкое советское время не могла познакомиться со стихами Марины Цветаевой — поэтические переклички возникают по ведомым Богу законам: «Два солнца стынут,— о Господи, пощади! — // Одно — на небе, другое — в моей груди…» (1915 год). Ну а пример полного олицетворения убранного жилища с девушкой находим у любимого ею Ивана Бунина в стихотворении «Старик у хаты веял, подкидывал лопату» (1903 год): «А хата молодела — зарделась, застыдилась — // И празднично блестело протёртое окно».
Существенное дополнение: в поэтике Ларисы Васильевой царствами и временами движет женщина. В её выразительные метафоры часто впрыснут эликсир именно женской силы:
Будто в детство вошла и в стороночку стала,
и не страшен какой-нибудь новый обман,
и чугунная баба сошла с пьедестала —
утонула в туман.
Или такая миниатюра, положенная на «любовную» музыку Бунина («Она лежала на спине»):
Сбежала с белого крыльца,
толкнула тяжкие ворота,
и даль ясна до поворота,
а кажется, что до конца.
Перспектива взгляда снова попадает в «мёртвую зону». Зато неведомая даль вдохновляет на дерзкое движение вперёд. Они такие, женщины в русских селеньях… В каждой из них чувствуется и отголосок отваги девушки из стихотворения в прозе И. Тургенева «Порог», безоглядно готовой на все земные испытания.
В созвездии лучших произведений Ларисы Васильевой есть стихотворение «Вишня», где её метафизика выражена особенно отчётливо и полно, а лирический размах, живой хруст и сок метафор как будто подтверждают верность поэтических формул. Образно говоря, всю глину своего миросозерцания поэт по сусекам соскребла и единым жарким выдохом воплотила в ёмкое полотно:
Дожди идут, как двести лет назад,
и капли тонко падают на крышу.
Где мы живём — шумел когда-то сад,
в земле застыли корни прошлых вишен.
Там, где кровать, тогда была скамья,
там, где окно,— хмельная круча стога.
Чужие чьи-то жизни затая,
безуглый камень смотрит у порога.
Однажды ночью странный человек
стучался к нам. Зачем-то мы открыли —
и никого. Лишь на пороге снег
или щепотка серебристой пыли.
И стали тени посещать мой дом,
плясать ночами бурно и упрямо.
Здесь прочитываются и чеховский «Вишнёвый сад», и аллюзии на оду Г. Державина «На смерть князя Мещерского», и отзвук стихотворения А. Ахматовой «В том доме было очень страшно жить…».
При всей загадочности сюжет у Васильевой выглядит простым. Классический звукоряд убаюкивает читателя. Однако это не редукция. Раскопки внушительной картины мироздания чреваты находками реликвий, возможно, самим автором не опознанных или не осмысленных до конца.
Произносишь текст вслух — язык катится по гладким, как голыши, словам, да в серёдке вдруг спотыкается на непривычном образе и звуке: «безуглый камень». Воображение тут же переиначивает «безуглый» в «беззубый», и уже страшно становится, тем более что камень «смотрит у порога», у него есть глаза. Следующая строка окончательно очеловечивает валун: «Однажды ночью странный человек…»
По свидетельству автора, одушевлённый камень говорит с ним щепоткой серебристой пыли и пляской теней, что косвенно указывает на огонь в камине.
Что всё это значит в целом? Вода дождя, просочившаяся в картину дня в начале лирического монолога, не просто испарилась, но в огонь переродилась. Возникла новая энергия жизни, гумус для тех чеховских корней прошлых вишен, что «в земле застыли». Дождь напитал влагой почву и «безуглый камень», а согрел их древний огонь. В виде «серебряной пыли» можно представить себе пепел от сгоревших поленьев или живое слово Серебряного века, просыпавшего сияющий снег на огонь Золотого.
В конце же стихотворения происходит прорыв, воплощённое чудо будущего — чеховский сад оживает:
От дома не осталось ничего,
и озерко на месте кухни вышло,
на месте удивленья моего
пошёл росточек серебристой вишни.
Поэт служит вечности, и любая частность для него — повод сказать о несказанном. Не случайно российский филолог А. Серова отыскала в многослойном «наполеоне» Ларисы Васильевой под названием «Вишня» не только чеховскую, но и фольклорную, и библейскую подоплёку.
При этом правы и редакторы книги рецензий, определившие героиню издания как женщину своего времени.
Утверждая величие поколения, того, «где девушка с веслом, // три танкиста, два бойца…», и сохраняя верность однажды прирученному ею мистическому реализму, Лариса Васильева одушевляет материю высокой идеи, наделяя её материнскими качествами. В парадоксально-драматической роли провожатого «идея» выступает в стихотворении «Свет и мрак в переплетенье»:
Провожает их, седея,
поцелуем в льдину лба
их высокая идея,
несравненная судьба,
до последнего предела
не желая понимать,
смотрит вслед осиротело,
как оставшаяся мать.
Звукопись строки «поцелуем в льдину лба» достойна отдельного комментария. Притирка трёх согласных — «м», «в», «л»,— во многих случаях недопустимая, тут, на мой взгляд, оправдана. Плотно сцепленные, как бойцы в строю, звенья слов с буквой «л» подчёркивают и ритуал прощания (поцелуй в лоб), и жестокую неотделимость человека от героики суровой годины. Ассоциативный ряд широк: ледяная площадка, взлётная полоса, челюскинцы на льдине, название первой книги стихов нашей героини «Льняная луна».
Вернувшись в начало, окинув взглядом поэтическую библиографию Ларисы Васильевой, на лоскутном одеяле из названий книг мы обнаружим синие, алые и светлые принты: «Льняная луна» — «Огневица» — «Лебеда» — «Синий сумрак» — «Одна земля — одна любовь» — «Радуга снега» — «Поляна» — «Огонь в окне» — «Русские имена» — «Василиса» — «Роща» — «Светильник» — Странное свойство»…
Принимая образы художника за овеществлённое чудо, мы увидим, как синее небо перетекает в синий лён и васильковые поля, в землю, рождающую Василис, и почувствуем, как питают этот вечный божественный процесс небесные и земные источники света. «Огонь» и «снег», сияющие в названиях книг, включены в круговорот льна и любви в природе, ведь ещё в каменном веке наши предки сеяли лён первым по гари выжженного леса, под снегом или дождями вымачивали собранные стебли, а затем высушивали их под солнцем.
Как известно, существительного от глагола «льнуть» не существует (да простит меня читатель за тавтологию). Но в лирико-мистическом мировосприятии поэта возможно всё. Тот же «лён» в поэтике Васильевой убедительно занимает место синонима-символа любви, неба и родной страны. Трудно не согласиться с филологом Мариной Князевой, считающей, что Лариса Васильева совершает «духовное путешествие в глубины России, ведёт своё историко-сказочное паломничество. От сюжета к сюжету, от героини к героине, идя к идее живительной мудрости и цельности мира — к России-Вселенной — Василисе. К Премудрости».
«Скажи в огонь — сумею, // Живая выйду из огня»,— обещает героиня Васильевой возлюбленному. Бурный поток чувств позволяет ей вырваться за границы личного, для преображения достаточно бросить в эту реку камень-слово — допустим, каблук…
Казалось бы, о подвигах всесильной русской бабы после Некрасова напоминать не нужно: «Коня на скаку остановит, // В горящую избу войдёт». Однако Васильева развивает известный образ. У неё из огня появляется фантастическая красавица вроде Сивки-бурки, вещей каурки, или кентавра в женском обличье: «Мир отступает суетливо, // Под каблуком земля горит…» В последней строке слышится эхо пушкинского портрета морской царицы («…А во лбу звезда горит») и скороговорки: «От топота копыт пыль по полю летит». Вспоминается и Россия, воплощённая Мариной Кудимовой в образе кобылы Арысь-поле из одноимённой поэмы.
Страсть Ларисы Васильевой далеко отстоит от публицистического пафоса Кушнера и Н. Коржавина, писавших о тщетной попытке пенять на эпоху: «Времена не выбирают, в них живут и умирают»; «Время дано! Это не подлежит обсужденью. Подлежишь обсуждению ты, разместившийся в нём».
Поэтесса выламывается из календаря вообще, концентрируясь на часах, созданных не человеческими руками, поскольку «высока седая Млечность, // и глубока Огонь-вода». Уже в первой книге Ларисы Васильевой, по выражению критика И. Денисовой, «преобладает мудрость зрелого чувства». Она нутром чует, как из звука рождается слово, из слова — весь мир. Недаром в открывающем цикл «Терем» стихотворении при начале Руси поставлена ею «сорока», будто криком своим предвосхищает эта птица блеск и славу Сорока Сороков:
Сорока суетно кричала,
И ветки стряхивали грусть,
И начиналася сначала
Моя разбуженная Русь.
Тайна русской речи просачивается через самое что ни на есть простое ситечко. Если взять буквально четыре строчки из обращения народа к Ольге (поэма «Княгиня Ольга») и начать переставлять в нём слова, как цифры в игре «пятнашки», мы с удивлением откроем, помимо чаепития («чай» — «кипяток»), как «сама» княгиня превращается в «кипяток», а «лапоток» — в лопотание, плетение речи, горячий святой ключ. Человек состоит из слова, окормляется им, исчезает в нём.
Чай, сама была
Не белым-бела,
Лапоток плела,
Кипяток пила…
Лариса Васильева естественно и умело переплавила в себе влияния стихотворцев разных эпох. Коллеги по цеху поэтов давно согласились: ей удалось избежать эклектизма. Маяковский дерзал разговаривать с Солнцем. Нашу современницу притягивает женская энергетика ночного светила. Она так же воспринимает мир не как данность, но как то, что нужно пересоздать, чтобы постичь. Лариса Васильева наряжает видимые реалии, словно ребёнок — ёлку, укрепляя на макушке дерева свою звезду-луну:
Подбежала я к окну,
и при всём честном народе
я повесила луну
на огромном небосводе.
И стою, закрыв глаза:
обласкают ли, осудят?
То ли вёдро?
То ль гроза?
Что же будет?
Что же будет?
Закрыла глаза — ночь, открыла — день… Кто сказал, что в сутках двадцать четыре часа?