Опубликовано в журнале День и ночь, номер 5, 2016
На кудыкины горы
Народной артистке СССР Алисе Бруновне Фрейндлих
Улицы родного и шумного города в эту зиму стали труднопроходимы. По обледенелым тротуарам тяжёлым шагом двигались люди, и среди них её бабушка, одетая в два демисезонных пальто. Ещё осенью прошлого года она ни за что бы не влезла в них; теперь, похудевшая, в полах пальто могла спрятать ещё и Алину. На ногах у бабушки высокие женские сапоги не её размера, но не хлябающие, потому что натянуты на накрученные толстые портянки; на голове меховая шапка, единственное, что сохранилось от довоенного гардероба. Из-под шапки струится шарф, закрывая уши, схваченный под подбородком в тугой узел. Алина всякий раз наблюдала из окна, как бабушка медленно удаляется, словно её прижимают к льдистому тротуару тяжёлые воинские доспехи: ведь бабушка всякий раз шла как бы в бой. На улицах часто рвались вражеские снаряды, попадали в дома и разрушали их. Бабушка торопилась не попасть под снаряды, но на быстрые шаги у неё не хватало сил. Но она всё же шла, незаметно уменьшалась и терялась в толпе таких же медленных людей, закутанных в тёплые одежды.
Сначала Алина плохо понимала, почему ровная улица, пусть и замороженная холодом, по которой она летом проворно бегала, стала для бабушки труднопроходимой. Бабушка Шарлотта не шутила, говорила серьёзно, строго глядя на Алину. В иное время она бы рассмеялась на её сравнение, бабушка любила шутить, но сейчас не до смеха. По словам бабушки, Алина стала прозрачна и легка, как пёрышко, и на смех у неё нет сил. Как-то она рассмеялась на бабушкину фразу о замороженных на улицах пешеходах, и у неё закружилась голова. Пол поехал под ногами, и если бы не стул, в который Алина вцепилась, то непременно упала бы. С тех пор Алина старается не смеяться, бережёт силы.
Труднопроходимость улиц для бабушки увеличивалась. В иных местах мешали завалы разбитых зданий, в других — воронки от бомб и замороженные, ещё не убранные пешеходы. Их надо было обходить, а добираться до завода, где она делала патроны,— далеко, опоздать же она не смела. Приходилось выходить из дому гораздо раньше. Трудность заключалась ещё и в том, что на заводе бабушку и всех остальных подкармливали кипятком и сухарями, заставляли есть сухари до крошки. Упаси Бог спрятать огрызок для Алины, а охраннику, хмурому и злому солдату с красными петлицами, найти этот огрызок! Припишут пособничество врагу: мол, сознательно доводит человек себя до истощения, чтобы поменьше сделать патронов. Трудность в этом и заключалась: она, бабушка, ест сухари, чтобы делать патроны, и почти накормленная вынуждена идти домой, а её маленькая внучка не ест, а смотрит на стрелки стенных часов, ожидая, когда они сойдутся на указанной бабушкой цифре. И тогда…
Алина часам не верила, хотя смотрела на стрелки, как обезьянка на удава. Она уж не была глупышка, знала о часах всё. Как они показывают время, почему тикают, зачем висят гири на цепочках, и для чего каждое утро гири подтягивают на самый верх. Ещё бы, она уж и читать умела. Но всё же часам не верила, потому что стрелки можно подвести. Подставить стул, на стул — маленький стульчик, взобраться на эту верхотуру и пальчиком прокрутить стрелку. Она уже так делала. Часы показали поздний час, а что толку: всё равно бабушка не пришла раньше положенного, не вынула драгоценный ключ из кармана, не отперла заветный шкаф, где лежит краюха хлеба, полученная ею по карточке.
А вот метроному Алина верила. Он был точен и неумолим. Она считала его бой и знала, после какого удара придёт бабушка Шарлотта, вытащит из кармана волшебный ключ, отомкнёт им шкаф, вынет из него тощую краюху хлеба, разрежет на рыжие пахучие части. Тут, как по зову, появляется из своего театра худющая мама, без лица, только с одними глазами, приходит из соседней квартиры полная сирота, длиннющая, похожая на цепочку Настя, и все садятся есть запашистые кусочки, запивая кипятком из термоса. Чаще всего кипяток наливали в миски, туда добавляли по ложке постного масла, мелко крошили хлеб и ели тюрю. Иногда вместо хлеба бабушка доставала из шкафа крупу и долго варила её на плитке в часы, когда давали по городу ток. Все знали эти часы, успевали сварить крупу и вскипятить воду, заполнить ею термос. Алина не любила такие дни, потому что приходилось долго ждать кашу, немного сдобренную подсолнечным маслом, хотя каша получалась вкусной и сытной.
Настя-цепочка — тоже бабушкина внучка из-под Ленинграда. Сначала она жила в опустевшей соседней квартире вместе с мамой, а когда Настину маму убило осколком бомбы, бабушка приказала ей жить в их квартире. Но Алине от этого не стало веселее, потому что Настя была нелюдимая, всего боялась, а больше — того, что у неё фамилия, как и у бабушки,— Фрейндлих, немецкая. Алина сначала тоже боялась этой фамилии, потом привыкла, сдружилась с Настей.
Алине на всю жизнь запомнилась строгая процедура раздачи бабушкой хлеба или каши. В эти минуты все домочадцы заворожённо следили за движением рук бабушки. Это были волшебные движения. Вместе с движением рук шевелились бабушкины губы: она творила молитву. Алина тоже шептала эту же молитву, подражая бабушке, только с закрытыми глазами; сидела мама и терпеливо ждала окончания волшебных действий Шарлотты. Она угадывала их точно. Открывала глаза и начинала медленно есть. Алина спешила, но строгий взгляд бабушки укрощал её порывы. Это тоже была мука — долго жевать, когда пустой желудок властно требовал быстрее проглотить новую порцию пищи. О ней были все думы и желания. Играть с Настей даже в прятки тоже запрещалось, потому что надо было ходить и бегать — прятаться, тратить силы. Разрешалось рисовать или читать книжки, которых у Алины полно. Настя была старше и читала лучше Алины, но и тут запрет: вслух нельзя. После долгого чтения хочется ещё сильнее есть и пить. Но в квартире лишней воды нет, её тоже старались беречь для кипятка и тюри. Так и сидели немтырями, уставив носы в книжки, а хотелось если не бегать, то хотя бы разговаривать. Ещё надо было беречь силы, чтобы при страшном вое сирены спускаться с четвёртого этажа в бомбоубежище. Потом карабкаться по бесконечным лестницам в квартиру. Понятно, что спускаться без приказа старших быстро расхотелось, хотя в подвале было теплее. Если девочки всё же спускались в убежище, то оставались там долго, грелись. Уходить в пустую безлюдную квартиру не хотелось.
Настя придумала при воздушных тревогах прятаться в огромный сундук, окованный железом. Его привезли из Любека в старинные времена при каком-то царе. Сундук — бабушкино наследство. Он давно опустел, и в нём хранились мамины старые платья, какие никто не возьмёт, даже за один укус чёрной булки. В сундуке темно и мягко, только дышать трудно и крышку поднять тоже непросто. Настя догадалась подсовывать под крышку книгу, и тогда дышалось легко. И даже засыпалось, чего бабушка всегда требовала: «Спите мои, крошки, подольше, во сне человеку есть не хочется». Бабушка была на этот раз не права. Алине есть хочется хоть уснувшей в сундуке, хоть ночью в постели. Выгода от сна только в том, что стрелки часов быстрее подползают к заветному месту на циферблате. Так что мама говорит правильно: «Голод сном не обманешь».
Однажды бабушка страшно перепугалась. Придя домой раньше мамы, не нашла внучек. Она — к соседям: мол, не попали ли мои девочки под бомбёжку? Те отвечали, что их в убежище не видели. Бабушка — в рёв, и тут Алина с Настей проснулись и откликнулись из сундука. С перепугу бабушка едва осталась в живых.
Сундук у девочек превратился в волшебный теремок. Уже то, что он сделался для них ангелом-хранителем при воздушных тревогах, значило почти всё. В теремке было гораздо теплее и даже жарко, и просто интересно там прятаться и лежать, слушать шёпот Алины, что они попали в волшебное царство, где всего-превсего полным-полно, только злые феи жадятся их угостить. Но скоро они подобреют и угостят их козьим молоком, точно таким же, какое Настина мама доила от своей козочки, живя в деревне под Ленинградом. Настя рассказывала, что у них были куры. Они несли яйца, и мама часто жарила то омлет, то просто яичницу, или взбивала яйца со сливками, густо присолив. Взрослые с удовольствием ели сбитень с хлебом, а Настя поджимала губки и отказывалась. А теперь бы…
Алина смутно помнит радость старших, когда наладили ледовую дорогу по Ладоге. Стояла такая же стылая зима, глаза у бабушки повеселели, мама неожиданно принесла из театра несколько банок тушёнки. Алина вспомнила забытый вкус мясного супа.
— Теперь выживем!— ободрительно сказала бабушка и улыбнулась внучкам.
Это была последняя улыбка, которую видела исхудавшая, холодная, как стёклышко, девочка, закутанная в джемперы и тёплые панталоны, изношенные гольфы, потому что радость оборвали люди в шинелях с красными петлицами. Они пришли в квартиру утром и сказали бабушке, что как только подвернётся случай, её и цепочку-Настю увезут по особому указу на поселение за Урал. Бабушка потеряла душевное равновесие, у неё отнялся дар речи, ей сделалось очень холодно от таких слов, будто она попала в ледяную нору, из которой не выбраться. Но всё же, бледная и подавленная, она собралась и растерянно возразила людям в шинелях:
— Но мне же надо делать патроны!
Защитная фраза не помогла.
— Без вас сделают,— мрачно ответил человек в шинели со звездой на шапке.— Выполняйте, что вам предписано.
Предписано было собрать свои вещи, а также вещи едва живой цепочки-Насти, и ждать отправки. Отправка сразу не получилась. Сначала вывозили детей и раненых, места для бабушки не хватило. Она пождала-пождала да снова пошла на завод делать патроны и чуть не осталась без продовольственного пайка из-за ожидания и прогулов.
— Какое счастье, что я записала дочь на свою девичью фамилию,— со стоном вымолвила мама, когда страшные люди в шинелях ушли.
Алина знала, что её бабушка и её отец — немцы, а мама — русская. Выходит, и она наполовину немка, но не понимала, почему немка Шарлотта — замечательная учительница — враг вместе с такой же немкой Настей, а она, Алина, не враг. И цепочку-Настю, и кормилицу-бабушку надо прогнать за Урал.
Страшные люди всё же пришли за бабушкой, когда Красная Армия прорвала блокаду Ленинграда, и увели с собой плачущую старушку и чуть живую цепочку-Настю. Алина в этот раз ещё больше перепугалась, чем тогда, или, может быть, она забыла о первом испуге. Только теперь она была ещё взрослее и понимала, насколько жестокое дело — прогонять в незнакомые земли бабушку, делающую на заводе патроны.
Алина смотрела то на маму, которая, казалось, умерла, сидя на стуле,— столь бледны и неподвижны были её лицо и тело, то на бабушку, которая виновато бросала взгляды на Алину, складывая в сумку кое-какую посуду и одежду. Под конец бабушка Шарлотта залилась слезами в беззвучном плаче, поцеловала свою внучку и, взяв за руку хилую Настю, недавно остриженную наголо от вшей, как и Алина, пошла к двери. Алина бросилась за бабушкой, но мёртвая мама жёстко схватила её за руку, остановила. Алина испугалась маминых глаз: они были переполнены гневом. На кого? Тогда Алина подумала, что на неё. Но оказалось — на людей в шинелях. Это она узнала потом, услышав разговор обессилевшей, опухшей от голода мамы со своим молочным братом, что неожиданно появился в их холодной и голодной квартире.
— Их страшат Зейтцы, Фрейндлихи, Шмидты — все советские немцы, хотя по эту сторону они делали патроны, чтобы стрелять в ту сторону,— говорила, рыдая, мама, после того как молочный брат Алины накормил их галетами, тушёнкой, напоил настоящим чаем со сгущённым молоком.— Шарлотту и Настю выслали на кудыкины горы. Подальше от центра.
Молочный брат молча слушал горький и слёзный рассказ русской мамы, в мире и дружбе жившей с немками Шарлоттой и Настей.
— Бабушку и Настю не спасти. Они, пока идёт война с немецким фашизмом, вне закона. Вам я помогу,— говорил военный молочный брат Алины.
Он сдержал слово, устроил Алину в детский садик, хотя она вышла возрастом, но была такой худышкой, одни глаза, что вполне сошла за малолетнюю. Маму он устроил на хорошую работу с пайком, хотя она с театром связь не порвала. Оживала Алина медленно, даже после прорванной блокады. Девочка долго напоминала ходячий скелет, но училась отлично и бесконечно скучала о своей бабушке-немке, которая спасла её в жуткий и страшно голодный первый год блокады Ленинграда. В самодеятельном театре первой ролью, которую она сыграла, была её бабушка Шарлотта с волшебным ключом в кармане от дверцы, где хранилась чёрная краюха хлеба из её рабочего пайка.
Заветное желание
Каждый вечер мальчишки-сироты детского дома, размещённого в бараке на окраине железнодорожной станции, заваленной штабелями круглого леса, ждали, когда воспитатель Андрей Иванович расправит правой рукой гимнастёрку, схваченную офицерским ремнём, и скажет: «Ну, хлопцы, во что будем играть сегодня?» Игры он придумывал сам. Военные.
Андрей Иванович молод. Только-только успел окончить педагогический институт — и началась война. Он знал немецкий язык, потому воевал разведчиком. На его широкой груди сверкали две медали «За отвагу», «За оборону Сталинграда» и орден Красной Звезды. Левая рука у него не гнулась: осколок от мины разбил локоть. Андрея Ивановича после госпиталя списали в тыл, поручили учить уму-разуму детей-сирот. Гонимые войной, они собирались на станциях — тощие, измученные мытарствами, как выжатые гроздья винограда.
Ребята не успели растерять то воспитание, какое получали в трудовых советских семьях, и, угнетённые горем, тянулись к тёплой руке, к доброму сердцу воспитателя.
Барак поначалу пугал детей угрюмым видом и неухоженностью, стойким запахом долго не мытых людей и не стиранной одежды. Здесь был пункт пересылки заключённых. Дети вместе с Андреем Ивановичем несколько раз вымыли полы в пяти огромных комнатах, добыли извести, ковыльные кисти, побелили стены и потолки, печи. Получилось не ахти как, но жить можно. В одной комнате устроили кухню и столовую, во второй — школу, в двух, где широкие нары,— спальни, а пятая сгодилась для спортивного зала.
Чаще всего мальчишки играли в разведчиков, ползали по-пластунски, срезали лёжа подвешенные на тесёмках алюминиевые кружки и консервные банки. Так, чтобы не брякнуло. Затем задание усложнялось: надо было срезать кружку с водой и по-пластунски же принести её в «землянку». Кружку ставили на голову, на спину — кто как хотел — и ползли, но вода чаще всего расплёскивалась. Выходило, «языка»-то взял, а притащить его живым в «землянку» не смог. Какая от этого польза командованию? Ребята к игре относились серьёзно, ревностно, старались изо всех сил, и у них стало получаться. Потом с таким же заданием желающие делились на команды и соревновались. Бывало, бегали в мешках. Шуму, смеху — «вагон и маленькая тележка».
Сегодня Андрей Иванович предложил:
— Давайте, хлопцы, поиграем в хорошую игру желаний. Представьте себе, что вы попали в волшебную страну, где исполняется любое твоё желание, но только одно.
— Одного мало,— возразил Витёк,— надо три, как в сказках.
—Согласен, мало, зато каждый выберет самое-самое заветное, от сердца. Подумайте хорошенько и запишите его на листочке в нескольких словах, чтобы не идти на попятную. Десять минут на размышление.
— У-у,— недовольно загудели мальчишки,— в школе пиши, вечером тоже.
— У нас останется время, устроим шашечный турнир: один против пяти.
Один на пяти досках, ясное дело, играл фронтовик. Но с каждым разом ему всё труднее было выигрывать у юных шашистов.
Мальчишки согласились. Витёк учился во втором классе, как и его товарищи по несчастью. Он, почти не раздумывая, написал своё заветное желание. Его дружок Костя — тоже.
Андрей Иванович собрал записки и стал читать вслух. Костя написал: «Хочу всегда быть сытым».
— Что ж, желание понятное. Я помню, каким отощавшим Костю подобрали на станции. Он и Витя скитались в поисках пристанища и пищи после расстрела и бомбёжки автоколонны с эвакуированными семьями в Большой излучине Дона. Они чудом, уже к осени, добрались до Саратова, изголодались — в чём душа держалась. Потом снова мытарства по железным дорогам. Собирались поехать в тёплые края, в Ташкент, но попали в Сибирь. Правда, им наговорили, что на юге тепло, а всё равно там есть нечего, а вот в Сибири хоть и холода, зато картошка родит богато, с голоду не помрёшь. Вот и оказались они здесь. Война ещё не закончилась, питание у нас скромное. Всё-таки зима. Придёт весна, посадим огород, вырастим картофель, огурцы, капусту, помидоры, морковь со свёклой. Еды будет вдоволь. Что же написал Витя?
Андрей Иванович развернул записку и прочёл: «Пусть папа найдёт меня по записке, что зашила в воротник рубашки мама, и живым вернётся с войны».
Андрей Иванович с изумлением воскликнул:
— Витя, верно, самое заветное желание — чтобы папа вернулся с войны. Но о какой записке ты пишешь? Где она?
— Вот здесь, в воротнике,— Витя потрогал пальцами воротник ситцевой поношенной рубашки в горошек.— Мама говорила, чтобы я берёг эту рубашку как жизнь, никому не отдавал.
— Но её же стирали,— с горечью вымолвил воспитатель,— записка не раз намокала! Наверное, давно перетёрлась, пропала!
Мальчишки с открытыми ртами уставились на друга, сочувствовали и сожалели, что прочесть записку — дело безнадёжное. Витя смотрел на Андрея Ивановича широко раскрытыми глазами. На них навернулись слёзы. Мальчик представил вновь, в который раз, жуткий вой самолётов, огонь из пулемётов по безоружной колонне беженцев, страшные кровавые взрывы бомб, разбитые в щепы автомобили, полыхающее хлебное поле…
И маму, бегущую под ливнем пуль, намертво схватившую его, обезумевшего от страха, за руку. Потом она споткнулась и упала. Витя попытался поднять её, но на спине по светлой блузке в горошек, как и его рубашка, расплывалась алая кровь.
Мама не шевелилась, а Витя сидел рядом и плакал. Потом, он помнит, его кто-то оторвал от мёртвой мамы… Потянулись долгие месяцы мытарства вместе с оставшимися в живых беженцами, среди которых оказался Костя.
Андрей Иванович хорошо знал историю скитаний каждого мальчишки его группы. Он, разведчик, закалённый в боях, в ночных поисках «языка» по ту сторону линии фронта, не мог без содрогания слушать несвязные скупые рассказы своих подопечных, но по крупице собирал их историю, записывал в толстую тетрадь для памяти о детях войны. И ещё он был немного поэт, из всех услышанных историй у него сложились стихи. Он ещё не читал их своим мальчикам, стеснялся за свой слог, но в глубине души понимал: если прочитает их, то может вернуть мальчишек в те страшные минуты их бедствия. Но он часто твердил их про себя:
Мальчишка сидел на дороге,
А мама лежала в пыли:
Бежали они по тревоге
Укрыться в отрытой щели.
Их папа ушёл на границу,
А сыну был отдан наказ:
Смотри, береги как зеницу
Мамулю, как собственный глаз!
Мальчишка рыдает над трупом,
У мамы прострелена грудь.
Нелепо всё это и глупо,
Вот встанет — и тронемся в путь…
Не встала. Её схоронил у овина,
Немного присыпав землёй…
Мальчишка, ты всё же мужчина!
Священная месть за тобой.
Поднялся, суров,— жаль, не слишком
Подрос и раздался в плечах…
Ушёл в партизаны парнишка,
Винтовку сжимая в руках.
…Да-да, это стихи о Вите и Косте, об их старших сверстниках, которые уже мстят в партизанских отрядах за своих погибших мам и сестёр. О тех, кто через год-два вольётся в ряды Красной Армии и будет бить фашистов, мстя за сожжённые города и веси, за убитых и голодных взрослых и детей. За этих мальчишек, кричащих ночами во сне от военных кошмаров, испытав наяву ужас вражеских бомбёжек, пулемётных обстрелов с воздуха, дни скитаний, голода и холода.
— Нет, Андрей Иванович, записка не перетрётся. Мама вышила на тряпочке номер папиной части и зашила в воротничок! — не сказал, а нервно выкрикнул Витя.
— Что же ты молчал?! Снимай скорее рубашку, посмотрим записку, и если разберёмся — сегодня же напишем письмо в часть твоему папе. Сообщим, что ты жив и здоров, ждёшь его с победой!
Андрей Иванович лихорадочно вынул из кармана перочинный нож, помог Вите снять рубашку. Воспитатель видел на воротничке ручную штопку. «Витя говорит правду, а не свою выдумку». Пальцы прощупывали небольшое утолщение. «Точно, записка!» Видавший смерть своих товарищей на фронте, десятки раз сам подвергавшийся смертельной опасности, старший лейтенант в отставке с трудом владел собой от волнения: сможет ли он прочитать записку? Его руки и лоб покрылись испариной. Зацепив лезвием нитку, он вспорол шов и извлёк лоскутик в горошек с вышитыми на нём чёрными нитками цифрами, бережно расправил его на ладони и весело сказал:
— Витя, смотри, все цифры сохранились. Полевая почта триста сорок пять шестьсот двадцать один. Это адрес твоего папы! Скажи, когда ты или мама последний раз его видели?
— Когда началась война. Мы жили в военном городке. Папа был танкист.
— Ты помнишь, какие у него были знаки на петлицах?
— Да, одна шпала.
— Судя по званию, он был командиром танкового батальона, а может быть, и полка. Так…— взволнованно продолжал допытываться воспитатель.— Скажи, Витя, когда вы получили от него последнее письмо или какую-то весть?
— Летом, когда нам приказали собираться и уезжать в эвакуацию. Мама читала письмо от папы и от радости плакала.
— Ты запомнил что-нибудь из письма? Скажем, откуда, из какого города оно пришло?
— Я не знаю, вроде бы из области, где город Орёл.
— Если это так, то твой папа с танками держит оборону в Орловской области. Сегодня же я напишу письмо в Москву военным. Расскажу о тебе и попрошу разыскать твоего папу. Я уверен, он жив и здоров! И скоро ты получишь от него письмо!
Витя стоял в кругу своих товарищей. Все внимательно слушали воспитателя и Витю. Вдруг мальчик сорвался с места и бросился к Андрею Ивановичу. Судорожно схватив его за гимнастёрку, уткнулся ему в бок, под левую негнущуюся руку, и зарыдал.
— Ну-ну, Витюша, поплачь, поплачь. Твой папа сейчас чувствует на расстоянии, что ты жив и здоров, желаешь ему победы и скорой встречи! — воспитатель ласково гладил Витю по ершистой, стриженной под машинку голове и сам волновался не меньше мальчика.
— Витька, ты же нашёл своего папку! Чего плачешь? Лучше смейся от счастья,— ворчливо успокаивал его Костя.— Мне бы такое выпало…
Витя оторвался от воспитателя. Слёзы катились по его щекам ручьём, и сквозь них мальчишки увидели, что глаза-то друга счастливые. И Витя громко и радостно засмеялся.
— Котька, видишь, я смеюсь! — взахлёб говорил он.
— Вижу,— ответил Костя и тоже засмеялся, разделяя радость друга, а за ним и все остальные. Андрей Иванович тоже!
Утром в штабы Центрального и Воронежского фронтов ушли письма от воспитателя детского дома Андрея Ивановича. Наши войска там держали прочную оборону, и воспитатель верил, что Витин папа обязательно откликнется.
Улица Победы
Артёмка — всего лишь пятиклассник, но его в школе прозвали ходячей энциклопедией, потому что он лучше всех знает историю села Родниковое, многих сельских ветеранов, живущих на улице Победы. Село стоит на невысоком холме и смотрит окнами на могучий Енисей.
Артёмка — самый активный следопыт школьного музея и недавно сделал открытие.
Улица эта раньше называлась Крайняя. Она вытянулась вдоль села. Одним концом упиралась в берёзовый лес, другим уходила в степь. Выглядела она неухоженной и какой-то забытой. Однажды в селе появился отставной офицер. На Кавказе в схватке с бандитами он потерял ногу и ходил теперь на протезе, с тростью в руке. Он был молод, имел жену, маленького сына Артёмку и вскоре стал главой сельской администрации. В этот же год в селе принялись строить два двухэтажных дома для ветеранов войны и труда. Выбрали лес, в который упиралась улица Крайняя. Строители построили два дома, подвели к ним воду и тепло, и ветераны заселились. Люди бережно отнеслись к лесу, превратили его в парк, между домами разбили цветочные клумбы, где ветераны смогут с удовольствием отдыхать, совершать по аллеям прогулки.
— В новых домах будут жить победители Великой Отечественной войны со всего нашего района, а также ветераны труда. Давайте улицу Крайнюю назовём улицей Победы! — предложил глава администрации депутатам.
Мысль понравилась, и улицу переименовали. Дорогу закатали в асфальт. На одном из субботников сельчане и школьники высадили сотни саженцев рябины, берёзы и ели, разбили цветники, и улица преобразилась, как невеста перед выданьем.
Но в чём же заключалось открытие Артёмки?
— Папа, послушай, какие замечательные люди живут на улице Победы,— сказал однажды подросший Артёмка.— Я напишу о них заметку для нашего музея.
— Расскажи, я с удовольствием послушаю,— откликнулся отец.
— Степан Ванин был призван на фронт из села Родниковое семнадцатилетним пареньком. Через три месяца учёбы в артиллерийском училище он попал на передовую в 1944 году. И вот предстоял тяжёлый наступательный бой. В задачу артиллеристов входило подавить огнём пулемётные гнёзда и миномётную батарею противника. Перед началом боя командир батареи сказал: «Артиллеристы, мы получили много снарядов. Но они не совсем обычные, потому что пришли к нам из Красноярского края, откуда я сам родом и основная часть наших батарейцев. Но снаряды эти необычны ещё и тем, что изготовлены бригадой четырнадцатилетних мальчишек, а бригадир у них шестнадцатилетний юноша Сашок. Этот юноша и вся бригада работают на токарных станках, а потом на сборке снарядов по шестнадцать часов в сутки. Спят прямо в цехе. Но самое главное, они точат снаряды со знаком качества, то есть с личным клеймом. Так вот, я хочу, чтобы и вы вели огонь по врагу тоже со знаком качества, то есть чтобы каждый снаряд нашёл цель».— «Как же после этого мы могли промахнуться? — сказал Степан Андреевич Ванин.— Мы вели огонь точно и быстро и обеспечили прорыв нашей пехоте. Тут же мы снялись с позиций и пошли вперёд за своим полком, точным огнём батареи закрепляли успех атаки».
— Прекрасный рассказ,— похвалил отец Артёмку,— хорошая страничка для нашего музея.
— Но это ещё не всё. Слушай дальше. В доме напротив я нашёл ветерана труда, который награждён медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне». Я думаю, это тот Сашок, о котором рассказывал Ванин.
— Действительно, любопытно! И ветераны не знают о том, что один делал снаряды, а второй бил этими снарядами фашистов! — воскликнул отец.— Эту несправедливость ты должен устранить. Но есть ли у тебя веские доказательства?
— Да. Сашок, или Александр Иванович Богатырёв, родился и вырос на железнодорожной станции нашего района. Его отец в первый же год ушёл на фронт и погиб под Москвой смертью храбрых. Саша успел окончить училище и стал токарем. Ему тогда исполнилось пятнадцать лет. В депо у них было много токарных станков, но они простаивали, потому что опытные токари уходили на фронт. И вот пришёл час, когда Саша остался в цехе один. Он точил детали по заказу депо для ремонта вагонов. Он, конечно, приуныл: один в большом мёртвом цехе,— и собирался перебраться на завод в город, но не успел.
Однажды в депо пришёл офицер, а с ним команда малорослых пацанов из школы фабрично-заводского обучения. Следом в цех вошёл начальник депо. Сашок придирчиво осматривал гостей. Одеты они были разношёрстно: кто в форменных штанах школы из чёрной крепкой ткани, кто в синих гимнастёрках. Обувь тоже разная: у кого ботинки, у кого сапоги. Вместо чёрных шинелей — телогрейки. Война длится уж который год, запасы обмундирования, оставшиеся от мирного времени, издержались, а шить новое просто некому и не из чего: всё шло на фронт, для воюющей армии. Мальчишки хоть и выглядели квёлыми заморышами, но с любопытными рожицами и озорными глазами: как тут, на новом месте? Может, медовыми пряниками угостят? «Держи карман шире, голо в цехе, станки и те в пыли. Половина из них даже брезентом накрыта. Видать, не до пряников тут!»
Саша потом узнал, что некоторым подросткам исполнилось только четырнадцать лет, другим — пятнадцать. Все они были местные, из красноярских деревень. Большинство сами приехали учиться на токарей, чтобы выполнять на заводе военные заказы. Четверо, постарше, сбежали из дому на фронт, но их выловили в пути и вернули назад, устроили в ФЗО и стали готовить ребят к работе на станках по сокращённой программе. Фронту требовалось много снарядов, но рабочих рук для их изготовления не хватало.
Офицер построил мальчишек в пролёте цеха. Начальник депо подозвал к себе Сашу, и сам встал перед пацанами рядом с очкастым старшим лейтенантом Чубиком.
— Ребята,— сказал Чубик,— наша армия громит фашистов на всех фронтах. Ей нужна ваша помощь, и Родина приказывает работать вам здесь. Видите, сколько простаивает станков, а фронту нужны снаряды. Много снарядов, чтобы беспощадно гвоздить фашистов и с наименьшими потерями гнать нечисть с родной земли. Вы не доучились, придётся обретать навыки токарного мастерства здесь, под руководством начальника депо товарища Семёнова и вашего однокашника Саши Богатырёва. Он уже год отработал самостоятельно, показал себя отличным токарем. Он будет у вас бригадиром. Покажите себя настоящими патриотами нашей великой Родины.
Саша сначала растерялся: какой же он бригадир? Ему только-только исполнилось шестнадцать лет, а его новые товарищи ещё младше и, конечно, не точили снаряды, да и сам он тоже. Но суровое время требовало мужества. Саша вспомнил похоронку на отца, заплаканную маму и двух младших сестрёнок, которых надо поднимать на ноги, кормить и одевать. Он теперь старший в семье мужчина. Ростом Саша не особо выделялся, худой, с остриженной под машинку головой, но с сильными мозолистыми руками и крепкими ногами. Крепость его была добыта постоянным трудом на выполнении заказов. А детали, какие он точил, сами понимаете, из металла, тяжёлые. Саша иную заготовку поднимал на станок с трудом, зажимал в патрон, прижимал задней бабкой и точил. Словом, натренировался, как штангист. Вот он собрался с духом перед незнакомыми ребятами, подбадриваемый Семёновым, вспоминая свой, прямо скажем, героический труд и сказал:
— Ребята, за год я научился кое-чему. Детали для вагонов делал всякие, но снарядов не точил. Вместе будем учиться и стараться. Главное — настроить станки по операциям.
— Ха,— сказал рослый Коля Третьяков,— работа не волк, мы её не боимся. Какая кормёжка будет?
— Трёхразовое питание в деповской столовой по нормам военного времени,— ответил Семёнов.
Ребята поселились в тёплом общежитии при депо, а питались, как и сказал начальник, в деповской небольшой столовой. По инициативе старшего лейтенанта Чубика всех разбили на три отделения по операциям обработки заготовок и назвали боевым отрядом токарей. Каждый подписался под клятвой, что не оставит своего станка без распоряжения бригадира, которого стали звать командиром. Старший лейтенант подарил Саше армейские, правда, великоватые, галифе, но в них юноша выглядел куда солиднее, чем прежде. В отряде ввели воинскую дисциплину, а Чубик обещал всех одеть в солдатские галифе, подыскать батарею или артиллерийский фронтовой полк, чтобы над отрядом взяли шефство и вели переписку. Ребятам такие дела понравились, дух их креп с каждым днём. Старший лейтенант оказался хорошим наладчиком, настроил все станки на отдельные операции, показал на примере весь ход работы.
Пока станки чистили, смазывали, настраивали с Чубиком, изучали чертежи, Саше казалось: дело если не побежит, то пойдёт нормальным шагом. Но когда встали к станкам и начался поток, как говорил старший лейтенант Чубик, Саша понял: тут шаг собьётся, а то и захромает на обе ноги. С утра в цех пришли три полуторки с болванками. Разгружали всем отрядом. Умаялись, и это сомнение клюнуло более чувствительно. Гора из металла выросла многотонная, а будет прибывать и прибывать. Попробуй-ка перетаскай болванки по потоку со станка на станок, переставляя. Неподъёмные они для пацанов. Одну-две заготовки обработать каждый сможет, а десятка полтора за день? Жилы тонки. Он-то сам выдюжит, а вон Андрей, самый малый ростом, вряд ли.
Чубик тоже разгружал болванки и понял, что в цех надо добыть лёгкие тележки для перевозки заготовок от станка к станку. Все они вдоль стен стоят, посередине широкий проход со стеллажами, и для тележек места достаточно.
— Первая промашка,— сказал Чубик,— нужен подручный транспорт. В тарном складе есть тележки, пойду выбивать.
И ушёл.
— Ха,— закричал Колька Третьяков; это он на фронт из дому сбежал мстить за погибшего отца,— на таких харчах пудовые болванки таскать — пуп надорвёшь живо! Вместе с чушкой в корыто загудишь и стружку жевать начнёшь.
— Колян по делу говорит,— поддержал напарника коротышка Андрей.— У меня голова кружится от малокровья, когда я такую чушку в шпиндель заталкиваю. Харчей не добавят — толку с нас не будет, никакая клятва не пособит задание выполнять. Опозоримся.
— Поймали вы меня на этой же мысли, пацаны,— откликнулся Саша,— я тоже о кормёжке думаю. Голодно. Придёт Чубик — вопрос ребром поставим. А сейчас будем точить.
Старший лейтенант вернулся в цех быстро. Привёз три тележки, поставив их друг на друга.
— Первую осечку в организации труда,— сказал Чубик,— считай, исправили по ходу дела. Тележки позволят нам сократить нагрузку на пупы. Тележки лёгкие, вёрткие. Я ещё столько же привезу. Разработаем технологию обработки так, чтобы меньше перетаска было.
Саша попробовал — точно, тележка удобная, но на неё всё равно надо грузить и с неё поднимать болванку на станок. Он подумал и сказал:
— Верно, облегчит. Только заготовку, как дитятку малую, на руках таскать придётся. Пока настраивали станки, на тех харчах держались, а на потоке — упадём.
— Упадём,— закричал Андрей,— я первый, хоть и клятву давал.
— Так и будет, товарищ старший лейтенант. Никто не побежит от станков, но голодно, не сдюжим, план не потянем,— сказал Саша, и все мальчишки сгрудились вокруг командира.
— Да, задачу вы мне поставили серьёзную. С питанием всюду сложно. На заводе тоже, рабочие пухнут. Недобрали в прошлом году урожая. Недород, а сколько под фашистами хлебных земель! Но я вопрос в депо поставлю. Вам ещё расти надо, страну после войны поднимать. А что, если в сёла за картошкой податься?
— Без толку,— сказал Колька,— в наш колхоз эвакуированных больше ста человек привезли. Едва по квартирам расселили. Нам женщина с двумя малолетками досталась. Мать плачет, говорит: как же я свой косяк ребятишек за стол посажу, когда эти голодные? Разве я им миску супа не налью? Вот и варит на всех. Картохи в ямку засыпали с осени только на семью, остальную всю под метёлку заставили в заготконтору сдать. Сельсоветовские ходили и проверяли. Кто знал, что трое нахлебников явится?
— Ну, всем эвакуированным карточки продовольственные дают,— неуверенно возразил Чубик.
— Дают,— сказал Саша,— только отоваривать их нечем. У нас в семье такая же петрушка, что и у Кольши.
— И у нас тоже эвакуированные,— закричал Андрей.
— И всё же я вопрос поставлю в депо. Патоки могу привезти, она вместо сахара сгодится. Глюкоза.
— Мы ели, противная,— сказал Андрей,— её коровам и свиньям у нас в колхозе давали.
— Противная, а не отказывался,— засмеялся над Андреем Колька.
— На безрыбье и рак рыба, ребята. Две фляги я вам привезу, пока же давайте за работу. Я поразмыслю, как бы нам операции совместить, не перетаскивая болванку, хотя бы сверловку.
— Вот бы макухи достать. Я когда на Алтае околачивался, пацаны макухой из семечек подсолнуха угощали. Жмых такой чёрный. Сытный, зараза,— сказал Колька, отправляясь к своему станку.— Жаль, у нас масло не жмут.
Чубик достал мерительный инструмент из походного инструментального ящика и принялся колдовать возле Колькиного станка, настраивая заднюю бабку для сверловки, хотя у того была первая черновая обработка. Бабка оказалась исправной, надлежало её выставить, чтобы точность сверловки была высокой, по соответствующему классу. Отклонение — и снаряд потеряет заданную траекторию полёта, и цель не поразишь.
Наладчик справился с задачей, поток по его технологии исключил один перенос заготовок, что не только сберегло физические силы мальчишек, но и сократило время обработки. Ребята торжествовали, но о дополнительной пайке разговор пока зашёл в тупик. Правда, Чубик привёз в общежитие флягу патоки да чемодан с армейскими галифе. Мальчишки строго расходовали патоку, вечерами размешивали в тёплой воде и пили, как витаминную добавку. Лишнего такое «добро» прихватывать никто не решался, мог разразиться понос.
Чубик пробыл в цехе неделю. Убедившись, что работа налажена, а ребята выточили и собрали первый ящик снарядов, правда, без взрывчатого вещества, его закладывали на заводе в особом цехе, выдал напряжённый план, попрощался с отрядом и уехал.
Первый месяц бригада не смогла выполнить задание. Мальчишки запаниковали, кое-кто засобирался бежать. Но Саша не растерялся, он уже вступил в комсомол и обратился за помощью в депо. Начальник депо Семёнов отрядил в бригаду опытного мастера. Он посмотрел на работу токарей, ничего худого не нашёл, а только заявил, что недобор произошёл из-за малого опыта у мальчишек. И ещё отметил про себя мастер — из-за малой телесной силы. Но об этом он промолчал, решив подкрепить эту телесную силу.
— Ребята, это был ваш пробный месяц,— сказал он,— вы осваивались, набивали глаз и руку, а в следующем, я уверен, с заданием справитесь. Я к вам буду наведываться каждый день, помогать советом. Добьюсь, чтобы в обед вам выдавали дополнительные сто граммов хлеба. Завтра из леспромхоза, над которым мы шефствуем, привезут кедровые орехи. Два мешка вам выпишем через профком. Орехи не только вкусные, но и очень питательные. Дальше будем думать, как вас поддерживать.
Мастер сдержал своё слово. Ребята приободрились, силы от дополнительной еды прибавились, опыт токарный у них уже имелся, и они в следующий месяц отправили на завод, а оттуда на фронт полный комплект снарядов с письмом, где написали о себе и просили громить фашистов так, чтобы ни один снаряд не пропал даром. Вот это первое письмо и читал перед боем командир батареи, в которой воевал Степан Андреевич Ванин.
— Советую напечатать твои находки в газете в День защитника Отечества,— сказал папа Артёмке.— Ветераны прочтут о себе и обязательно встретятся за чашкой чая.
Артёмка так и сделал и был счастлив, увидев, как артиллерист и токарь знакомились, а потом делились воспоминаниями о боевой молодости.