Опубликовано в журнале День и ночь, номер 5, 2016
Прошла почти неделя с момента смерти нашей соседки — доброй бабушки Марины, с которой я так и не успел близко познакомиться, но тех минут, когда нас сталкивала лестничная клетка, мне хватило, чтобы привязаться к этой простой и отзывчивой старушке.
Съёмная квартира — это всегда новые соседи. С ними за время бесчисленных переездов нам зачастую везло. И сейчас: слева — безобидная и добрая бабушка, а напротив — её друг, пожилой офицер Илья Фёдорович. Четвёртую квартиру нашего этажа занимала семейная пара, о которой мы знали только то, что они там есть. Вживую мне удавалось поговорить только с пенсионерами.
Список унылых хозяйственных дел, покорно ожидающих своей очереди, только рос, и с этим надо было что-то делать. Слева за стенкой что-то громыхало: внук Марины Константиновны, примчавшийся из Подмосковья, судорожно оценивал вещи умершей, фотографировал мебель и выкладывал её в Интернет по бросовым ценам. Найдя его профиль в социальной сети, я был поражён тому, что по бесценку уходило всё — от разваливающейся мебели до слежавшихся ночных сорочек бабушки Марины. Наверное, думал я, пыль в углах тоже уйдёт с молотка. За невесёлыми мыслями удалось доклеить обои, привести в порядок кран в ванной, подтянуть дверцы шкафа, собрать и пропылесосить кресло и одинокий ковёр, который прошлые хозяева свернули пыльной трубой в углу.
После обеда пришёл дед Илья в своих вечных трениках и простой, незапоминающейся серой рубашке. Он задумчиво почесал за ухом:
— Сосед, ты заходи ко мне, как сможешь.
— Хорошо. Чем-то нужно помочь?
— Просто заходи, поговорим, а то живёшь рядом — и не знаемся,— проговорил он, подмигнул и зашаркал восвояси.
Сказать, что я был удивлён,— ничего не сказать. Возможно, моё поколение не привыкло дружить площадками и жить с соседями одной семьёй. В современном мире приглашение одинокого мужчины к себе в гости несколько настораживало.
Мы перестали разговаривать с соседями. Мы почти не просим у них табуреток на праздники, потому что перестали что-либо справлять за столом. Попросить соли в соседней квартире стало гораздо сложнее, чем пройти по улице до ближайшего магазина. Теперь мы неловко прячем глаза, открывая дверь одновременно с соседом, не находим слов, столкнувшись с ним в магазине, и тем более не оставляем у них детей, если нужно куда-то срочно отлучиться.
— Да, сегодня заходи. Тем более наши играют.
Во что играют наши, я не уточнил.
Вечером, чувствуя себя полнейшим идиотом, я с небольшим тортиком отправился в гости. Внутренний голос говорил мне, что с пустыми руками идти не стоит, но ничего лучше я придумать не смог.
Уже потом я сообразил, что, скорее всего, должен был купить бутылку чего-нибудь горячительного, но, так как совершенно не пью алкоголь, подобрать гостинец не смог.
Дед Илья отворил мгновенно — почти одновременно с трелью звонка. Мне даже на мгновение показалось, что он стоял за дверью.
Дед на минуту замер, перевёл взгляд с меня на тортик и обратно, а затем взорвался хриплым хохотом:
— Заходи. Ой, принёс… как к девице пришёл, ну даёт.
Я посмеялся с ним для компании и прошёл. Эта квартира была чем-то похожа на квартиру Марины Константиновны. Разница заключалась в том, что у бабушки по всей квартире в самых необычных местах лежали какие-то пакетики, тюки и тряпочки, а у деда Ильи всё это было расфасовано по коробочкам. Причём на каждой из них была скотчем приклеена бумажка с аккуратной каллиграфической надписью. «Бот.— лето», «Бот.— зима», «Сапоги» — читал я надписи с коробок, распиханных по антресолям и шкафам. Даже под кроватью стояла большая коробка с неаккуратной подписью «Хер знает». Вся эта обстановка создавала ощущение близости переезда, но оно было обманчиво.
— Очень удобно, когда вещи на своих местах,— отметил я,— только надо же всё в голове держать.
— Военная привычка. Я служил в специальных частях,— здесь Илья сделал особый акцент.— Приходилось постоянно переезжать, так что со временем привык всё держать на своих местах. В какой бы квартире ни жил, все вещи всегда на месте. А то вдруг память подведёт, и… Не смотри, что тесно. Где тесно, там солдату и место.
— Главное, что дальше квартиры ничего не убежит.
Дед шутку не оценил и пошёл ставить чайник. Как выяснилось позже, он на самом деле боялся потерять память и старательно её тренировал. Для этого он заказывал газеты и журналы со сканвордами, решал судоку и даже утверждал, что изобрёл собственный вид головоломок, но пока не довёл дело «до ума» и показывать изобретение категорически отказался. Упорядоченные кирпичи коробок странным образом сочетались с какой-то неряшливостью старческого холостяцкого быта. В прихожей стояло старое трюмо с потемневшими краями большого зеркала. В углу зеркала на скрепке висела старая чёрно-белая фотография с изображением не то обелиска, не то памятника на братской могиле. Качество фотографии не позволяло разглядеть какие-либо слова на плитах — хорошо была видна лишь засвеченная солнцем серая звезда на фоне серого неба.
В воздухе витал специфический пыльный запах старой мебели. Трюмо было только пробником. Проходя мимо основной комнаты, я заметил большой продавленный диван, какие-то облупившиеся табуретки, затёртый линолеум, большой рабочий стол с железной лампой в углу и длинный книжный шкаф. Корешки книг запылились и потемнели, поэтому авторы со своими произведениями спрятались от меня за вуалью времени.
На столе лежали: половина батона, нож, пакет, рекламный буклет из почтового ящика и начатая пачка сигарет. Я не успел толком расшифровать это бытовое послание и прошёл на кухню.
На кухне Илья открыл дверь холодильника, грустно заглянул внутрь и вздохнул:
— С тобой водки не выпьешь, а хорошо готовить я разучился.
— Да вы пейте, не обращайте внимания. Я чаем поддержу.
— Ну…— засомневался дед.
— Пейте, пейте — всё нормально.
Илья достал початую бутылку, упаковку плавленого сыра и какую-то зелень в миске.
— Какой чай пьёшь?
— Зелёный.
— Ну вот,— задумался Илья.— У меня только чёрный. Зачем я спросил?
— Давайте чёрный. Тоже сойдёт. Со сладким особенно.
Я чувствовал, что без разгонных ста грамм разговор с соседом не пойдёт, так что с его разрешения сам заварил чайник, протёр стол и налил ему рюмку. Как может выглядеть кухня бывшего офицера, нынешнего одинокого пенсионера? Старенькая газовая плита, грубо прикрученная чёрными шурупами к стене полка для полотенец, деревянные шкафчики, две холодные табуретки и небольшой стол с блёклой клеёнкой. Несколько выцветших цветов в вазах было порезано, а один угол изрядно потрёпан.
— Это от кота осталось, Рыжика, он любил сесть на табурет и медитировать, калеча скатерть.
— Потерялся?
— На том свете потерялся. Заболел после кастрации и того.
— А нового?
— Хватит мне пока переживаний,— грустно улыбнулся дед.— А уж когда хоронить пришлось — вот мороки было. Куда его прикопать?
— И куда вы его?
В ответ дед махнул рукой в сторону цветастой коробки на подоконнике:
— А… вон туда.
Глоток чая остановился где-то в горле.
— Можно я посмотрю?
— Конечно,— удивился он,— только там уже не на что смотреть.
Я медленно подошёл к коробке, стараясь угадать трупный запах животного, и когда крышка почти была открыта, услышал удивлённое:
— А в коробке кассеты, если тебе интересно.
Внутри действительно лежали кассеты для магнитофона.
— А где Рыжик? — я впал в лёгкий ступор.
Дед, похоже, на минуту последовал за мной, но вернулся и пробормотал:
— Так в палисаднике перед домом. Я же тебе показал,— и вновь махнул рукой в сторону окна, за которым угадывался небольшой пожухлый садик.— А ты что подумал?
Уф… я эти кассеты на карандашах вертел…
На кухне было чисто и скромно. Низкий гудящий холодильник держал на себе единственную вещь, которая категорически не вписывалась в общий интерьер,— телевизор. Большой, дешёвый, новый. Сквозь синюю рябь я разглядел лежащие вдоль железнодорожных путей вагоны и бегущую строку, в которой угадывались слова: «крушение», «спасатели» и «телефон 8–800». Дед, перехватив мой взгляд, махнул на экран рукой:
— Глушат строители, скоты. Я сейчас настрою.
Кто-то говорил мне, что мужчины не любят ухаживать за цветами. Так вот подоконники деда Ильи были заставлены растениями. Разных видов и форм. Причём это было не кладбище засыхающих мертвецов, а вполне себе бодрые цветы и кустики. Из всех я узнал только мой любимый мирт, похожий на гигантское дерево в миниатюре. Иногда между цветами лежали коробочки поменьше — цветные пластиковые и чайные железные.
— Удобрения и прикорм,— прочитал мои мысли Илья.— Растения уход любят, тем более в нашем климате.
— А кто сегодня играет?
— Наши,— многозначительно подмигнул дед Илья.
— Волейболисты?
— Точно!
Илья выпил, поморщился и налил себе ещё одну. Со второй рюмки дед стал разговорчивее. Нам нужно было быстрее переступить грань неловкости первых минут общения, ему помогла водка, а мне… Я в такие минуты стараюсь смотреть на человека как на исключительное произведение творческого искусства. Как кино, как герой театрального спектакля, собеседник превращается в персонажа, за которым просто интересно наблюдать. Возможно, моя любовь к сочинительству помогает мне абстрагироваться от быта и просто наслаждаться процессом общения с собеседником, как бы наблюдая за нами со стороны.
— Ты знаешь, а ведь она была очень хорошей. И вот так ушла. А ты её совсем не знаешь. Совсем. Она постарше была, уже не припомню точно. Так, я тридцатого, а она, значит…— дед прикрыл глаза, что-то складывая или вычитая в уме.
Процесс восстановления даты длился так долго, что я уже было решил, что потерял собеседника, но Илья неожиданно хлопнул себе по лбу:
— Нет, хоть чёрта лысого верти, не помню. А она говорила. Ты не знаешь, случайно, какого она года?
Я отрицательно помотал головой.
— Да теперь не важно. Ты сам-то откуда?
— Питерский. Было время — уезжал из города, но родился здесь.
— А лет?
— Двадцать шесть.
— Значит, не питерский, а ленинградский,— наставительно поправил меня дед.— У тебя что в паспорте написано? — и, не дожидаясь ответа, протянул: — Во-о-от.
Мы ещё помолчали. Илья вспомнил про телевизор и принялся теребить антенный провод. В какой-то момент времени исчезла рябь и у президента пропали морщины на лице.
— Вот! Сейчас хорошо показывает!
— Да? — Илья отпустил антенну и заглянул в экран — рябь вернулась, а лицо вновь постарело.— Разве это хорошо?
— Было хорошо. Да ладно, и так видно.
— Это строители, точно тебе говорю. Они глушат.
Илья ещё раз безнадёжно дёрнул антенну и вернулся за стол.
— Какие строители? Вокруг же нет строек.
— А эти,— неопределённо покачивая рюмкой, дед указал в сторону вокзала.
Его последняя фраза растворилась в тесном пространстве кухни, уступив место тикающим часам, вздрагивающему время от времени холодильнику и приглушённому голосу диктора в рябившем телевизоре. Я думал, с чего начать разговор, но, как всегда, в такие моменты в голову лезет всякая ерунда.
— Я видел у вас много книг. Это просто литература? Вы что-то из этого прочитали?
«Что за бред я несу?» — промелькнуло в голове, но в такие моменты речевой аппарат работает быстрее, чем мыслительный. Уши ловят то, что успел наговорить бестолковый язык, передают всё это обратно в мозг, который с ужасом анализирует, сокрушается и стыдится своего хозяина.
— О! У меня для тебя кое-что есть.
Дед хитро улыбнулся, ушёл в комнату и вернулся с большой книгой, точнее — альбомом, на обложке которого строгим и благородным шрифтом значилось: «Ленинград».
— Моя любимая,— Илья ласково провёл по ней ладонью, как будто стряхивал невидимые соринки, и протянул мне.— Тебе будет полезно, ты же не видел наш город таким,— Илья посмотрел на рюмку, затем на лицо в телевизоре, пробормотал: — И не увидишь,— и выпил.
А альбом был действительно любопытным. Фотографии не радовали яркими красками и чёткостью, шрифт был мелким (кто додумался делить его на эти дурацкие столбцы?), но атмосфера… Знамёна, автобусы, машины, чистые проспекты, демонстрации, дети и лица. Какие же там были лица! Я понял, что скучал по ним, по этим искренним, чистым и светлым улыбкам. Со страниц этого альбома мне улыбалась моя бабушка, которую я похоронил прошлой осенью, мои деды, один из которых пропал в финской войне, а второго сломала тяжёлая работа. Дух Ленинграда подрагивал глянцевым памятником в моих пальцах.
Дед внимательно следил за мной, невпопад комментировал фотографии:
— Вот видишь, как выглядел этот дом. Сейчас рекламой закрыли, ни черта не видно. А вот тут мы с друзьями гуляли до Летнего сада, который сейчас выстригли, как педика, прости Господи.
Я листал толстый альбом и слышал задумчивые рассуждения хмелевшего хозяина:
— Раньше всё было иначе. Это теперь бросают окурки на улицах. После блокады люди сами город восстанавливали и поднимали. Разве кинешь что-то на улице, которую сам подметал? Разве изгадишь стену, которую восстанавливал твой отец? Вот ты говоришь — Москва…
Я на секунду поймал себя на мысли, что про Москву не говорил.
— Ленинград — это совесть. Он не лучше других городов и не хуже — просто его миссия другая. Если Москва — лицо нашей родины, то Ленинград — это душа. Ленинград — это мы!
— Всё верно,— заметил я, перелистывая очередную большую страницу.— Только боюсь, что теперь с душой у нас всё плохо.
— Понимаешь,— протянул Илья и достал из холодильника банку рыбы. Тип рыбы я определить не смог, так как этикетка отсутствовала.— Так я тебе и говорю,— продолжил Илья.— По кому будут мерить Ленинград? Я вот помню, мы с женой, кажется, в восьмидесятых, летом, ездили в санаторий в Белоруссию. Когда соседи узнавали, что мы ленинградцы, так знакомились сразу, относились по-особому, с уважением. Мы, живя в этом городе, будто получали незаслуженную медаль, которой можно было хвастаться. Вот Мариной город мог бы гордиться. Ох, сколько она пережила и как достойно, Лёша. А мы закапываем и забываем. Мне знакомый прапорщик как-то сказал: служба родине подразделяется на три этапа. Первый — любовь к родному дому, второй — уважение к уставу, третий — забота о достойных людях. Вот и возникает вопрос, Лёха: как так получилось, что мы всё это просрали?
Я не нашёлся что ответить.
В дверь позвонили, и Илья, шаркая тапками, ушёл открывать. Спустя некоторое время он привёл неуверенно упирающегося внука бабушки Марины.
— Вот Саня! — показал дед на пухлого молодого человека, удивлённо вращающего глазами.
— Мы знакомы,— слабо улыбнувшись, кивнул я в ответ.
Саня производил впечатление запуганного, неуверенного и что-то скрывающего человека. Он говорил быстро, не мог долго удерживать взгляд на чём-то одном и постоянно сбивался.
— Есть диван, почти новый,— выпалил гость и сел за стол на табуретку деда Ильи.
Илья, вздохнув, ушёл за новым посадочным местом в свою комнату. Парня звали Александр Черновой, ему было лет тридцать на вид и шестнадцать на голову.
Вернувшись со стулом, Илья налил Сане рюмку и весело потребовал рассказать о себе. Гость, немного потупив, опрокинул стопку и сбивчиво поведал, что приехал из небольшого подмосковного города, чтобы разобраться с квартирой. О существовании бабки он узнал через два дня после её смерти от родителей и по их наставлению поехал смотреть и очищать своё будущее жилище.
— Я вообще-то не хотел сюда ехать,— пытаясь зацепить жидкую рыбку, отметил Саня.— Родители настояли. А мне-то что?.. Я поехал. Сказали — и поехал. А что ещё делать? Что я?..
— Так ты с родителями живёшь? — поинтересовался я.
— Да, и неплохо. А что? Кормить — кормят, докупили два ядра в комп и мозгов две планки. Летом оптику провели, играю. А ты, кстати, не играешь?
— Во что?
— Ну, «Лайнейдж» там, «Танки».
— Танки армии нужны! — Илья услышал знакомое слово и явно повеселел.— А то всё вёдра и мозги.
— Ядра,— уточнил обиженный геймер и начал рассказывать о тонкостях строения компьютера.
Пришлось переводить тему разговора.
— Значит, Марину Константиновну совсем не знал?
— Нет. А что мне? У неё своя жизнь, у меня своя. Зачем лезть? Я должен, что ли? — неопределённо повёл плечом Саня.
Удивительно, насколько быстро складывается негативное впечатление о человеке. Черновой прямо-таки в трёх предложениях рассказал о себе всё. Я сидел, смотрел на его бегающие глазки, неловкие движения, ловил обрывки бессмысленных разговоров и думал: как ведь это бывает. Некоторые стремятся, работают, стараются достичь чего-то, стыдятся, когда не могут родителям помочь, вкладывают, вкалывают, снимают квартиры и живут в долгах, работая на износ. А некоторые, такие как Саня, получают квартиру, ежемесячные деньги от родителей, ведут нехитрый паразитирующий образ жизни, играя в компьютерные игры, и вечно обороняются от внешних раздражителей в виде обязанностей, работы и помощи кому-либо. Как правило, успешно обороняются.
В умных книгах пишут, что в каждом человеке есть частица космоса и вселенского разума. Писатели нередко в отрицательных героев вкладывают самый главный смысл истории, заставляя против собственной воли сочувствовать глупцам и путаться в понятиях добра и зла. Подростковое разделение мира на чёрное и белое превращается в бесконечное копание в сером. Бесконечные серые оттенки…
Надо и в нём найти что-то хорошее. Ведь он тоже человек. Пока Илья рассказывал про танковый взвод, который ему доверили готовить к параду, я выполнял упражнение на лояльность к людям и старался найти в Сане что-то хорошее, разглядывая его пухлое обиженное лицо с небольшими удивлёнными глазками и подрагивающей нижней губой.
— А я не служил, мать как раз получила премию, продали кое-что и купили мне билет, так что можно было спать спокойно,— веселился подопытный, рассказывая свою краткую армейскую биографию.— Да и нечего там делать. Одни дебилы сейчас в армию попадают.
Краем глаза я увидел, как Илья вздрогнул от этой фразы, но удержался от комментария. А Сане градус придал уверенности, губа успокоилась, траектория движения глаз стала проще.
— Саш, а семья у тебя есть? — я всё ещё честно пытался…
— Так мамка же,— удивился Черновой.
— Нет, ты не понял, я про девушку.
— А, это…— протянул он и задумался.— Была Ленка, но она маме не понравилась. Не хотела пол мыть, как ей говорили,— всё по-своему. Ныла постоянно, что ей что-то не нравится. Короче, нам такие не нужны, других найдём. Нехозяйственная какая-то. Да ещё и родить хотела.
Дед заинтересовался трагической историей любви.
— Так, а как же ты девицу выбирал и сразу не приметил, что она по хозяйству слаба? И что значит «родить хотела»?
— Да нормальная была. Она тогда заканчивала учиться, я думал, что получит свою бумажку и возьмётся за голову. Но учёба отнимала много времени, и ещё непонятно было — с кем она там учится. Поэтому я надавил и заставил её бросить эту хрень.
— Ты про учёбу?
— Да, про эту херню. Надо — купи себе диплом или поступай на вечерку, если бумажка нужна. Зачем утром время тратить? А что не так? Что не так? Вы не согласны?
Мы с дедом промолчали. Точнее, я Сане ответил, но про себя, так как дед меня сразу бы вычеркнул из списка приличных ленинградцев. И Саня продолжил:
— Потом сказала, что беременна, но мама была против. Сказала: рано.
— Что значит рано? — изумился Илья.— Это же не простуда на губе — вы же вместе… ну…
— Да, дед, но она обо мне не думала. Короче, мама ей денег дала, чтобы аборт сделала, и за это обещала нам квартиру купить. Сказала: обживёмся, вот и родим. Ленка всё сделала как надо, но на этой почве у неё поехала крыша. Ныла ночами, что ребёнка убила, ну и так далее. Мама тогда сказала, что пока она не успокоится, никакой квартиры нам не даст.
— Боже ж ты,— пробормотал дед.— Неужели не могли дитё сохранить? Почему рано?
— А погулять? — пришло время удивляться Сане.— Что ж я, всю жизнь гробить буду? Короче, мама дала ей ещё денег, и мы её отправили обратно.
— Куда вы её отправили? — вырвалось у меня.
— Не знаю,— пожал плечами Черновой,— наверное, к своим уехала. Она не из Москвы.
Не сложилось, подумал я, эксперимент окончен.
Дед терпел дольше. Мне кажется, что он тоже пытался его понять, криво улыбался и изредка наполнял его стопку.
— Я сейчас вернусь,— подмигнул внук-паразит и вышел из кухни.
Дед тоскливо посмотрел в окно, затем перевёл на меня взгляд:
— А я тут тебе про ленинградскую совесть говорил. Видишь? Теперь петербуржец,— он покачал головой.— И воспитает такого же или двух. А они ещё двоих. И пошло-поехало. Оторванное поколение.
— Ну при чём тут поколение? — не согласился я.— Тут дело в человеке. Во все времена были разные люди, ничего не поделаешь.
— Нет, раньше человека исправляло общество, идеология. А сейчас что? Либералы хреновы: делай всё что угодно, только другим не мешай. Эта дорога ведёт нас к разрухе. А могли ведь такую державу построить, Лёша! — Илья хлопнул ладонью по столу.— Ты карту видел? Какие же мы огромные! Почему мы такие огромные и такие идиоты?
Вошёл Саня с бутылкой вина.
— Это вам,— он с гордостью протянул её Илье.— Друг часто из «рашки» выезжает, вот привёз мне из Испании.
«Что он несёт?» — подумал я.
— Из чего выезжает? — напряжённо уточнил дед.
— Ну, из «рашки», из страны. Вот ты даёшь,— ухмыльнулся Саня.
Я не страдаю искажённым чувством бешеного патриотизма, но Санино слово «рашка» вызвало во мне прилив тупого раздражения. Возможно, на каком-то генном уровне я сам никогда не смог бы произнести такого слова по отношению к земле, за которую мои предки заплатили слишком большую цену. Историческая память не позволит произнести подобные слова к той родной земле. Возможно, это звучит высокопарно, но мне плевать, как это звучит.
Дед Илья бутылку не взял, и, судя по всему, подобные мысли одолевали и его.
— Хорошее вино,— пожал плечами Черновой и сел за стол.
Дед молча налил себе ещё одну и многозначительно посмотрел на меня. Я отхлебнул остывшего чаю — прошло уже два часа. Неловкое молчание нарушил будущий петербуржец:
— Я спросить хотел: вам барахло-то не нужно из квартиры? А то выносить на помойку лень. Может, вы заберёте?.. За символическую плату, разумеется.
В следующее мгновение рука деда Ильи очень быстро и точно нашла шею Сани. Всё произошло настолько быстро, что я даже не успел понять, что произошло. Впив свою ладонь в кадык Чернового, дед резко притянул его к себе. На мгновение мне показалось, что горе-продавец даже протрезвел.
— Ты не смеешь так называть нашу страну — это раз,— громким шёпотом произнёс Илья.
Саня попытался высвободиться, но дед продемонстрировал неожиданно крепкий захват.
— Ты не смеешь называть вещи Марины барахлом, щенок,— это два,— громче продолжил бывший офицер.— Ты не ленинградец, пшёл вон отсюда… Три!
Черновой не на шутку перепугался, вырвался и затараторил:
— Ты перепил, что ли?! Чё хватаешь меня? Какой ленинградец? Нет никакого Ленинграда.
Он быстро переводил взгляд с Ильи на меня и обратно — видимо, ждал моей защиты или поддержки.
— Пошли вы,— обиделся Саня и вылетел с кухни.
Было слышно, как в коридоре он возится с замком.
— Там не закрыто,— хрипло крикнул дед, и через секунду дверь захлопнулась.
Несколько минут мы просидели в тишине. Точнее, единственным звуком был приглушённый голос комментатора, радующегося очередному точному броску наших волейболисток.
— Ты точно не пьёшь? — нарушил молчание Илья.
— Точно,— подтвердил я и вновь поставил чайник на огонь.
— Эх, не сдержался, едрить его пень. Но как же иначе?
— А есть ли смысл? Ведь, в сущности, ничего не меняется. Эти «Сани» всё равно приедут, и пропадёт «Ленинград».
Дед вздохнул, затем чему-то своему ухмыльнулся:
— Зато у меня дома, в моей квартире, будет порядок.
Мы посидели ещё часок. Илья хотел подарить мне альбом, но я тактично отказался. Вот протрезвеет, предложит ещё раз на ясную голову, тогда, может быть, я без сожаления и приму подарок. А сейчас я понимал, что для него это не просто книга.
Наши победили, несмотря на то что неведомые строители всё глушили сигнал телевизора.
Той ночью я помню, что спал каким-то поверхностным беспокойным сном. За окном проезжали одинокие машины, слева в палисаднике покоился Рыжик, дед Илья что-то складывал в очередную коробочку. А где-то в большом альбоме шли на работу и улыбались счастливые ленинградцы.