Блюз для Н.
Дожди Луизианы

Н. П.

На границе снега и таянья.
         Г. И.

На границе таянья и снега —
даже снег когда-нибудь растает —
светится сиреневая Вега,
музыка звучит и умирает.

Это время Х и время óно
заодно. Сплетаются, как струи,
соло золотого саксофона
и твои не птичьи поцелуи.

Сыплются дожди Луизианы
на сугробов гречневую кашу,
сыплются на плечи Донны Анны,
сыплются на волосы Наташи.

Всё, что называется любовью,
вся тревога вечного покоя,
музыка, по-своему сыновья,
не сравнятся с этою тоскою.

Есть ли, кроме «но», ещё союзы?
Кроме слёз, какие-то ответы?
Сыплет дождь на головы и блюзы,
размокают сны и сигареты.

Всё, что называется иначе,
чем печаль, не стоит лишней ноты.
Сыплет дождь, и мы с тобою плачем,
Альфы и Омеги идиоты.

Вся любовь уместится в ладошку,
а тоска стремится за границы
вечности, растущей понемножку,
как твои пушистые ресницы.

Витебску, снегу,
читавшему стихи Блока

Дай перекипеть и отстояться.
Где там! Всё наружу. Всё навзрыд.
Снег идёт по улице паяцем
и стихами Блока говорит.

Витебск, Витебск. Снежная бабёнка
разметала руки во дворе.
Дворика несвежая пелёнка —
родина в собачьем янтаре.

Скоро снег присыплет даже это,
размахнувшись с правого плеча.
Но торчат из ящиков газеты,
жёлчью типографскою журча.

Витебск, возвращения не будет.
Будут слёзы, будет много слёз,
а потом лицо моё остудит
памяти пронзительный наркоз.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ничего не станет между нами,
только — цифра «восемьдесят семь»,
языком собачьим виснет знамя,
я считал — кровавое совсем.

Птицы

Это старая-старая тема
указует на зиму крылом.
Во фламандских дворах Вифлеема
снег лежит голубым серебром.

Тема старая. Тема простая.
Подают на таком серебре
кровь, похожую чем-то на стаю
птиц, ассарий за двух снегирей.