Опубликовано в журнале День и ночь, номер 4, 2016
Последние несколько лет вокруг деревни развернулось строительство. Особенно старались на возвышенности у реки, откуда видны были как на ладони её острова, излучины, клубящаяся зелень леса вдоль берегов. Надо сказать, что новострой — светлые дома с большими окнами и рифлёной нарядной кровлей — недолго уязвлял самолюбие деревенских. Вскоре сначала одна, затем другая семья в Дубровно взялись достраивать, переделывать, обновлять — каждый своими средствами: выкладывали камнем дорожки, сооружали цветники, модные альпийские горки.
А ведь было время, когда сельский магазин бездействовал месяцами, зимовать оставались хозяева лишь нескольких домов. И те, что зимовали, снаряжали деда Бессмертного, который всегда был при лошади и телеге, или Никиту Бизюка на легковушке в соседнее село за продуктами. Теперь же на вновь оштукатуренном, добротно залатанном строении в один этаж сходились все имеющиеся дороги: слева-справа — из деревни, снизу — от дамбы, где всегда рыбаков не переводилось, а сверху — от новостроек, что сплотились в небольшой посёлок.
Продавец Нина, несмотря на молодость, считалась здесь, бесспорно, величиной.
— Нина из магазина,— посмеивался дед Бессмертный, по-свойски облокачиваясь о прилавок.
— Дед, отвяжи лошадь, пусть не топчется возле крыльца,— серьёзно говорила Нина, щёлкала по кнопкам кассы и выдавала чек.
— Насыпали песку, залили цементом, перекурочили всё, понимаешь,— куда я её поведу?
— А ты не ленись, дедушка, сведи к лесу. Давай-давай, тут экология плохая.
— Эколо-огия,— дед Бессмертный сортирует покупки: хлеб — в пакет, чекушку — за пазуху.— Как это тебя не украли, умную такую?
Нина считала себя человеком публичной профессии: столько людей мимоходом и мимоездом бывали у неё! Многие знали по имени; и она, в свою очередь, к ним приглядывалась не без любопытства.
Рыбаков даже зимой на речке немало: сидели пеньками над лунками в шершавом льду. В магазин наведывались с самого утра — и так весь день до вечера. А летом в деревню весело, полнокровным потоком, вливалась жизнь: дачники рассыпались между грядами огородов, туристы кочевали. Ночами в гулкой тишине слышались их возгласы и бренчание гитар, чернота вдоль берегов тут и там была пропалена искрящимися точками костров.
Будучи продавцом потомственным, Нина не понимала, почему мать, простоявшая за этим прилавком четверть века до неё, покупателей узнавала всегда только своих, деревенских, пришлых вовсе не замечая.
— На одно лицо они мне,— говорила мать, пожимая плечами, и посмеивалась, когда дочь как хорошую знакомую окликали то рыбаки, то дачники — этих с улицы разве что с тыла увидишь, поди потом узнай…
Случалось, из окна машины, с ворчанием переваливающейся по рытвинам разбитой дороги, приветствовали Нину новоиспечённые соседи «сверху».
К обеду, оставив на поле рабочие машины, шли за перекусом ребята. Среди них — Валик Красивый Череп, одноклассник. Вместе ходили в Прилепскую школу, поскольку своей в деревне не было. Кличку Валик получил от неё, от Нины, в которую тогда молчаливо, но слишком явно — да и что можно было утаить в классе из одиннадцати человек? — был влюблён.
Как-то палили костёр на карьере, топили на огне куски сала и подставляли под шипящие капли чёрный хлеб — считалось особым деликатесом. Вода шуршала и звенела за камышами. Валик с прута сало сковырнёт, на хлеб положит — Нине отдаст, угли под поленом поворошит — глядь на неё искоса, толкнёт её вроде случайно, отодвинется. Нина смотрела сбоку, смотрела на его розовое от костра лицо в белёсых волосках и веснушках, на карий подвижный глаз под тонким веком, на сияющее прозрачное ухо. Она понимала, что Валик относится к ней иначе — не то что пацаны, которые исподтишка посмеивались сейчас, глядя на них. Она прислушалась к тому, что чувствует, и ляпнула вдруг:
— Какой у тебя, Валик, красивый череп!..
Мальчишки, словно того и ждали, завизжали и загоготали дурными голосами. Пунцовый Валик сосредоточенно нанизывал сало на прут. Нина, испугавшись, что обидела его, опустила голову, спрятала подбородок в вороте свитера. Но следила за ним краем глаза и готова была поклясться, что нечаянные слова ему приятны. Другой бы пальцем покрутил.
Если Валик попадался на глаза молодым дачницам, которые хаживали загорать на карьер, незамеченным не оставался. И, зная это, подмигивал самой привлекательной, оборачивался, провожал красавицу взглядом с преувеличенно тяжким вздохом. Но как та ни румянилась, как ни замедляла шаг, а ценитель уходил своей дорогой. Зато в магазин Валик наведывался при любом удобном случае. В перерыве появлялся вместе с напарником: лицо, тёмное от пыли, сапожищами нарочно громыхает, шагая вразвалку,— видали рабочий класс?
Нина улыбалась, глядя, как он хорохорится.
Словом, люди приходили и уходили: Нина часто оставляла дверь открытой — оттягивала её на пружине и приставляла обломок кирпича. C потолка свешивались липкие бумажные языки, облепленные мухами, колыхались на сквозняке…
Было дело, прикатили к магазину туристы в цветастых шортах и панамах. Громко захлопнулись дверцы в машине, запирая в добротном салоне ухающую музыку. С хохотом, чуть не вприсядку, прошлись туристы по торговому залу, вынули маленькую камеру, чтобы снять допотопные полки с продуктами и хозяйственной утварью, разложенными аккуратно, по-домашнему.
— А запах, запах какой! — восторженно раздувал ноздри один из них, совсем, похоже, пьяный.— Хлеб да резина!
— Клеёнка,— бесхитростно объяснила Нина, улыбаясь в камеру.
Рулоны кухонной клеёнки лежали между стопкой пластиковых тазов и набором садовых инструментов.
Так истаивали летние дни. Весь июнь шпарило солнце, уже с утра с дамбы доносились вопли — ныряли купальщики. А в июле всё и началось…
Как-то день выдался переменчивый, тревожный: то неслись громоздкие тучи, то светом наливалось чистое небо, то зависал кропотливый серый дождик. Голова у Нинкиной мамы с утра стала отваливаться, как всегда при такой погоде.
В магазин вошёл мужчина, один из местных, но недавних жителей. Нина не впервые видела его, однако вспомнила не сразу. Был он худощав, невысок, взглядывал исподлобья. Следом появилась нарядная женщина, вся в рюшах — и белая блуза, и юбка с оборками. У неё была высокая причёска, немодная. Служащая какая-нибудь конторская, подумала Нина. В нерешительности остановились они возле прилавка, разглядывая продукты на полках, соприкоснулись нечаянно и быстро отстранились. Нина, как обычно, наблюдала: исподволь, но с интересом. И привычка посетителя наклонять голову, смотреть откуда-то снизу, а говорить куда-то в сторону показалась ей чуднóй, а мать бы сказала — подозрительной. Дама в рюшах была красива, он же — так себе, чистенький, но уж больно неказистый… Позднее Нина вспоминала, насколько точно угадала неладное в этой паре. Женская интуиция, не иначе.
Владимир Иванович поставил себе дом возле деревни позапрошлой весной. Разыскивая, где бы разжиться продовольствием, сообразил не сразу, что облезлое одноэтажное строение возле дамбы и есть местный магазин: вывеска в ту пору была заслонена опасно накренившимися лесами, а сплошное месиво из глины и песка перед входом казалось непроходимым. Возвращаясь из города, он всё чаще наведывался сюда, к Нине. А был Владимир Иванович городским человеком, большим чиновником, однако с далёкого детства хранил мечту: перебраться когда-нибудь на сельский простор. Человек наблюдательный по долгу службы, Владимир Иванович приметил любознательную продавщицу. «Острый взгляд у вас, девушка»,— усмехнулся про себя. И по своим, вполне резонным, соображениям делал всё возможное, чтобы не привлекать внимания, слиться со средой.
Однако теперь, появившись со спутницей, о конспирации можно было забыть. Она словно привлекала ясный, погожий свет в пыльную тень его неброского существования. Порой это делало его счастливым, порой тревожило — как сейчас, например.
Дама стояла ровненько, вежливо улыбаясь, прижав к бокам локти и сцепив пальцы. «Как мамины сверстницы на танцах»,— подумала Нина.
Вошли местные мужички — загорелые до цвета собственной одежды в зеленовато-коричневых, сливающихся с песком и пылью тонах.
Владимир Иванович складывал в пакет хлеб, тусклую селёдку, макароны и прочие скучные сельмаговские продукты. Он слышал, как деревенские беседовали с девчонкой-продавцом. Видно, отгуляли накануне свадьбу: вокруг этого события и крутился разговор.
— Я тридцать пять лет прожил со своей,— говорил немолодой, но молодцеватый, хрипатый от курева мужик,— а ни разу пальцем не тронул. Только все кулаки об стену сбил: эмоции надо куда-то девать! — и вдруг неожиданно обратился к Владимиру Ивановичу: — Доброго здоровья! Как вам обживается у нас?
Плечи у того напряглись, он глянул, как обычно, исподлобья, закивал, поблагодарил негромко.
— Ежели будет скучно — свистите, рыбалочку организуем. Снасти, лодка имеются!
Держа в одной руке пакет, Владимир Иванович походя, но властно коснулся своей спутницы, и они вышли.
Нина молчала, как и притихшие посетители, глядя на светлый дышащий проём распахнутой двери. Кто-то из них сказал Никите Бизюку:
— Эк ты с ним запанибрата!
— А что?.. Не человек, что ли? Вон — бабёнку всё возит, может, обженится да поселится здесь, соседом будет.
— Тютя, прячет он её здесь. Небось, семья в городе, а здесь так… бабоубежище!
Посмеялись, покашляли.
И, видно, что-то стали говорить по деревне. Потому что другой раз вечером за ужином мать, не зная, с какого боку подкатиться, ласково начинала:
— А что, Нин, заходит к тебе рыженькой-то, с блондиночкой, а?
У Нины были свои принципы. Иные соседки могли показаться в магазине, как и в каждом людном месте, лишь бы молву запустить. Здесь была ситуация другая.
— Какой рыженькой? — беспечно переспросила она.
— А ты не понимаешь?
— Нет.
— Всегда понимаешь, а теперь нет?
— Не-а. За себя переживай,— посоветовала Нина.
Через пару дней мать выбежала на крыльцо её встречать и, заходя в дом, толкаясь плечом, взволнованно рассказывала:
— Слушай-ка, только что по телеку его видала, вот только что, пяти минут не прошло…— будто первостепенное значение имело, когда именно свершилось потрясшее её событие.
— Кого — его?
— Рыжего! Соседа нашего, с нового дома!
— Да почему рыжего, мам? Не рыжий он никакой…
— Ага! — восторжествовала мать.— Значит, знаешь! Знаешь — а говорить не хочешь!
— Да ничего я не знаю, о Господи! — взмолилась Нина, но, проходя мимо телевизора, с любопытством взглянула на экран: шли новости, говорили о соревнованиях по спортивной гимнастике. Атлеты своею стáтью напоминали Валика…
Нина улыбнулась.
— Да что — всё уж, закончилось! — протянула за её спиной мать.— А ты вот молчишь! — с нажимом завершила она Нине вслед.
И в тот момент, когда на пороге магазина появилась незнакомая довольно грузная и запыхавшаяся женщина, Нина неожиданно поняла, чего та от неё ждёт. Шла она, наверное, от шоссейной дороги, приехала на автобусе или попутке. Рыжеватые завитки волос намокли возле лба, и влажно блестела кожа в декольте платья.
— Здравствуйте, милая,— голос её прерывался.— Владимир Иванович Растопша… тут у вас где-то обосновался… Скажите мне, как его найти?
В её глазах были стыд, преувеличенная отвага и настойчивое желание действовать.
Рука об руку они поднялись по пологой горке — из-под ног то и дело скатывались потревоженные камешки щебёнки — к воротам невысокого белого дома, чья крыша осторожно выглядывала аккуратными мансардными окнами из-за кирпичной ограды. Нине показалось, что преследовательница, достигнув наконец желанной цели, немного растерялась.
— Ничего себе — забор. Двухметровый.
— Больше будет,— деловито прикинула Нина.
Она отошла чуть в сторону — ждала, когда женщина решится позвонить. А та совершенно больными, воспалёнными глазами взглянула на неё:
— Слушай, мне бы лестницу где достать. Знаешь — такую деревянную: с чердака, сеновала…
Нина покачала головой: не станет она на глазах у деревни тащить лестницу для непонятных целей.
Рядом в строящемся доме рабочие клали балки перекрытия, слышен был стук и лязг. Нина сообразила, что если обратиться за помощью, то бесплатного зрелища они не пропустят. Об этом подумала и Обманутая Жена — так Нина окрестила её про себя, непроизвольно, неотчётливо, по тому же побуждению, по которому когда-то назвала красивым череп Валика: хотелось как-то отозваться, защитить, а получалось — наоборот.
— Давай-ка чуточку обойдём…
В глазах женщины вновь зажёгся опасный азарт. Смешно втянув голову в плечи, она перебежала к углу ограждения, заглянула туда, где ещё не застроенный участок порос полынью, чертополохом, разнотравьем, над которым звонко трудились пчёлы и играли бабочки.
Привязанная к разлапистой осине, паслась Дочка деда Бессмертного, временами отфыркиваясь и лупя себя по бокам сильным хвостом. Дочка — звали её так. По части имён дед Бессмертный не отставал от Нины. И так же, как для Нины, имя для него не было пустым звуком. Из четверых сыновей деда Бессмертного осталось трое. Один жил за границей, наведывался редко, другой — пьяница, местный дурачок, а третий работал в городе, помогал деду, даже баловал: купил мини-трактор, и Дочка теперь не пахала землю, отъела здоровущий зад, вошла в пору своего лошадиного цветения…
Антонина Алексеевна не подозревала, что её давнишняя боль и тайные опасения уже сформулированы деревенской продавщицей и, согласно формулировке, она — не кто иная, как Обманутая Жена. Её взгляд тем временем нашарил горку сложенных кирпичей возле стены. Она пробралась вдоль забора. Небольшие тупые каблучки её туфель скрежетали по гравийной насыпи, окружающей ограду. Потом женщина соскользнула в некошеную траву и пошла, как по воде, с силой помогая движению руками.
Нина огляделась по сторонам и осторожно, гуляючи, сошла в овражек между домами.
Антонина Алексеевна проверила ногой несколько кирпичей в кладке, которая, словно нарочно, была положена ступеньками, и полезла наверх, согнувшись вдвое, чтобы придерживаться руками — сверху зацепиться было не за что. Задники туфель отставали от пяток, обтянутых капроновыми подследниками, и, одолев каждую следующую ступеньку, Антонина Алексеевна судорожно засовывала пятку на место. Добравшись доверху, она ловко и тихо перекинула туфли через ограду, и было слышно, как те глухо шмякнулись в траву. И то дело — предстать перед ними босиком было унижением, от мысли о котором всё рушилось у неё внутри, и она гнала эти мысли: думать было и некогда, и невыносимо.
Нина отвернулась, когда Обманутая Жена, налегая бюстом на жестяное покрытие ограждения, чуть подтянулась, перебросила с неожиданной лёгкостью ногу и оседлала его, чуть съехав набок. Жестяное покрытие ограды лязгнуло, прогибаясь, и прежде чем Нина успела осознать, что женщина действительно прыгнет с этой высоты, Обманутая Жена перекинула другую ногу, отпустила руки и скрылась из виду. Судя по звуку, который раздался вслед за жестяным ворчанием ограды, она приземлилась в траву, может быть, задела куст — что-то ухнуло там с хрустом.
Сидя в кухонной тишине, Владимир Иванович и Людмила, которую он обычно ласково окликал Люсей, отдыхали от непреходящего городского гула, и те звуки, которые доносились из-за раскрытой на веранду двери, казались им идиллическими — даже отдалённое громыхание стройки органично вливалось в ленивый перезвон птичьих голосов, шорох листьев и трав.
В какой-то момент Владимиру Ивановичу послышалось что-то постороннее, неожиданное, но занавеси на окнах спокойно колыхались от тёплого, нагретого солнцем ветерка, из деревни веяло густыми огородными запахами.
Утром Владимир Иванович и Люся собрали грибы прямо на участке, под берёзками, которые было решено оставить при застройке. Грибы с ровными шёлковыми шляпками и чуть подточенной мягкой ноздреватой изнанкой начистили на кастрюлю густого супа. Потом Владимир Иванович немного размялся: скосил траву, сплошь побитую клевером и одуванчиком.
Берёзы уже окропили землю побуревшими крапчатыми листьями, но было ещё время до осени, до стылой прозрачности неба, до неживого холода и обилия росы по утрам. Теперь труднее станет ввести в заблуждение прозорливую Антонину Алексеевну, рассказать, что у друга в деревне, дескать, превосходная рыбалка, все условия для поправки здоровья…
А ведь сердце шалит, тоскливо ноет по утрам и то замирает, то несётся, тяжёлым стуком отдаваясь в горле…
Антонина Алексеевна и впрямь принимала эти симптомы за сердечную недостаточность. И, наверное, была права отчасти, потому что сердечную достаточность Владимир Иванович испытывал только здесь, в трепетно оберегаемом уединении. И разделить его, не нарушая, могла только Люся, почти так же долго вожделенная (на протяжении всех восьми лет, что работала секретарём в министерстве), как и этот вполне комфортабельный скит.
Поэтому хорошо можно было понять ужас и вместе с тем покорность судьбе, пригвоздившие Владимира Ивановича к месту за обеденным столом, откуда открывался через большие светлые окна вид на просторную веранду, когда в мареве летнего дня он различил сквозь лёгкие занавеси знакомый силуэт своей законной супруги, неотвратимо надвигающейся на него. И на Люсю, которая вдруг накрыла ладонью чашечку с кофе перед собой и со вздохом опустила глаза.
И если сперва в колыхании волана платья, в плавном движении жены Владимир Иванович распознал какое-то давнее воспоминание: похожие берёзы, лёгкий цветастый сарафан, парус занавески,— то по мере приближения её ничего, кроме крапчатого мельтешения вокруг, видно уже не было…
…Принимая вину за случившееся на себя, Нина тихонько поскуливала, пока сбегала с горки к магазину с одним желанием — укрыться в знакомом закутке. Сигналом к её бегству послужил грохот и лязг скандала, разразившегося по ту сторону ограды. В этот момент тревожное чувство, которое гнездилось в её груди последние несколько дней, взорвалось настоящей паникой.
Нина бежала, вытирая лицо тыльной стороной ладони. У крыльца сельмага ждали стайка пыльных загорелых ребятишек и рыболов с куцым терьером, в слипшейся бородёнке которого поблёскивала рыбья чешуя. Нине вдруг стало смешно, она остановилась и, упёршись ладонями в колени, расхохоталась. Дети были только рады поводу для веселья; то приближаясь, то отскакивая, лаял терьер.
Чуть погодя, не утерпев, Нина включила сигнализацию, навесила замок на продетое сквозь щель перекидного засова железное ухо и побежала мимо дамбы, мимо своего дома — к дому Валика.
За кустами шиповника, щетинившимися по отлогому склону, она вдруг приметила живое суетливое движение, мелькнули рюши белой блузы, вниз по тропке сбегала Людмила. Нина замерла, надеясь ускользнуть незамеченной, но женщина, узнав её, уже вскинула руку для приветствия, робкого, невольно радостного — и Нина шагнула навстречу.
— Вот…— запыхавшаяся Людмила собирала на затылке растрёпанные русые пряди.— Пробую поймать попутку…— она осмотрелась, и в нарочитой бодрости её движений Нина ощутила растерянность.
Что-что, а дорога была, как шутили деревенские, военная. Щебёнка, заполняя провалы в давнем, растрескавшемся асфальте, просела после дождей, поэтому долго стояли лужи, глянцево блестела грязь, трактора и грузовики, бегающие через деревню, следили в глине и песке. Как в праздничной кутерьме брошенная детьми кукла, она казалась настолько потерянной и жалкой в своих чуть потрёпанных рюшах, насколько и трогательно красивой.
Нина улыбнулась.
— Перестаньте,— сказала она, опуская её руку, поднятую вслед пропылившей мимо машине,— рыбаки разъезжаются поддатые. Вам что, приключения нужны?..— она осеклась. Помолчала, потом вздохнула.— Я соседа попрошу, он довезёт. Идёмте.
Так и шли они вдоль дороги, между колеями тракторного следа, подавленно молчаливые, слушая шёпот листьев, которые трепетали в пламени вечернего солнца…
Проводив Людмилу, Нина долго сидела в саду позади дома. Она смотрела на воду, затенённую возле берега отражениями кренящихся деревьев, и думала о том, какие все люди — разные. Как им сложно-то… «Это ничего, что разные, если бы не мучили друг друга»,— думала она.
Здесь же, возле яблонь, Валик выравнивал колесо перевёрнутого, упёртого в землю рукоятками руля велосипеда.
Вокруг вечерняя тишина: лист не шелохнётся. Только птица потренькивает в неподвижных берёзовых верхушках да стучат где-то в деревне доски — снова кто-то ставит дом, работают дотемна. И негромко, уютно посапывает собака: только что смотрела карими блестящими глазами, а теперь уснула, прямо как уставший человек, успокоившийся подле другого человека.