Опубликовано в журнале День и ночь, номер 4, 2016
Когда как составитель я работала над вторым изданием антологии женской поэзии «Московская муза», то решила исправить и учесть недоработки и пробелы первого издания, открывавшегося стихами начала девятнадцатого века.
Русская женская поэзия ведёт своё начало от дочери царя Бориса Годунова и Марии Скуратовой — царевны Ксеньи Годуновой, от её плачей, сочинённых в самый тяжёлый период жизни, в «смутное время» России. Плачи сохранились в народной памяти и дошли до нашего времени благодаря (!) английскому священнику Ричарду Джеймсу. К счастью для нашей литературы, священник опоздал на последний корабль, отходивший из Архангельска в Англию, и ему пришлось пережить долгую зиму 1619 года в Холмогорах. Здесь-то и были записаны по-русски два плача Ксеньи Годуновой.
Трагическая судьба обесчещенной, сосланной в суровый северный монастырь, но не сломленной царевны, прекрасной Ксеньи, умной, талантливой, сильной духом,— этот образ царской мученицы потряс меня. Не разочаровал и её знаменитый плач. Захотелось продлить память о Ксенье Годуновой — второе издание антологии «Московская муза. XVII–XXI» начинается её историческими строками, датированными 1605 годом. А я, обратившись к древнейшему жанру народной поэзии, написала свой «Плач о Ксенье Годуновой» в 2005 году — через четыреста лет.
*
* *
Ино что за пелепелка,
мала птичка,
на Москве так сплачется, зело горько,
и слезьми, что размеру царского,
утром-вечером умывается,
засевает ими брюхо неплодное,
сплошь голодное, неугодное,
подкремлёвских родимых земель.
Ино что за девка, косы трубчаты,
до самого что ни на есть места,
девка порчена, нипочём — невеста,
и зазря её брови союзные.
Ино что за черничка ладная,
ой ли Ксенья Годунова ненаглядная!
С Белоозера вопли катятся
про Бориса-царя: ой, батюшка!
про Малютову дочь: ой, матушка!
про царевича-брата: свет Федюшка!
После царских харчей да терема
как терпеть да не петь —
темна келья мне:
за батюшкино ль прегрешенье,
за матушкино ль немоленье,
за красу свою ль окаянную,
на позор и стыд Богом данную.
У царёвых детей всё не как у людей,
будет царь неплох — дети чертополох.
А уж мною гордился батюшка,
что стройна, и полна, и палата ума,
и в писании книжном искусна.
Женихов мне искал безустанно
по Европам и в бедной Дании
приманил, приручил Иоанна,
взял портретик, с которым посольство
перед очи царёвы предстало…
Датский принц — но с лица приглядный,
вся пуховая — в кружеве — шляпка,
на сапожках его синь сафьян,
сам в атласном платьишке алом,
прибыл с музыкой в наши пределы,
шумно тешился самопалом,
на дары дорогие дивился,
не усидчив, далёк от трона,
всё стоял да ходил — как ровня —
меж боярских дремучих шапок,
снявши шляпку, так-сяк витался,
подавал даже голую руку…
Не чудно ли? Бояре взроптали
и — в Москву, да затейный довод:
не по нашей всех жалует мере,
а уж мы челом ему били…
Милость велия! И ко двору
датский принц был, и всем по нраву!
Мне с ним свидеться не пришлось,
хотя сердце к нему потянулось.
Через месяц московских гульбищ,
и потех, и охоты на уток
Иоанн подхватил лихорадку
и залёг не на брачное ложе,
а в чужбинную зимнюю землю.
И пошло моё счастье на убыль,
на ущерб, а потом на погибель.
С детства помню заздравную чашу,
без урыву мне счастья желали…
Ино, Боже, Спас милосердый,
так пошто наше царство пропало,
сиротою мне век горемыкать?
А в Москве проходимец с разбоем,
самозванец со смутным делом,
всем неведомый царь Димитрий
волит стать царём, самодержцем,
как мой батюшка, наш единственный
христианский подсолнечный царь.
Чем не смута?
И, зло умышляя,
сироту беззащитну бесчестить,
сластолюбец, блудник, ворюга
(его пеплом из пушки стрелять),
ино Гришка Отрепьев Рострига,
он хочет меня полонити,
а полонив меня, хочет постричи,
чернеческий чин наложити…
Я про это и песню сложила,
как со мной всё сбылось и случилось,
хотя песня — ведь это не сон.
Слёзы девичьи…
Вслед пересуды
и молва — страшной язвой и мором —
наши грады гнобили и веси
и до Гришкиной дошли невесты,
до Маришки ревнивой Мнишек…
Ксенья лучшую песнь сложила
и, сложив её, горько запела:
А светы бы наши высокие хоромы,
Кому вами будет владети
После нашего царьского житья?
А светы браные убрусы,
Берёза ли вами крутит?
А светы золоты ширинки,
Лесы ли вами дарити?
А светы яхонты серешки,
На сучье ли вас задевати
После царьского нашего житья?
Не поддайся, душе, на богатство
и красе своей не покоряйся,
всё невесть кому достаётся,
как негромкий плач или песня
из решотчатого — слышно ли? — сада,
коли есть в благоречье отрада…
Ино Ксенья — не девка, не баба,
не царица и не черничка,
роду царского малая птичка,
в разорённом гнезде пелепелка,
Борисова дочь Годунова.