Опубликовано в журнале День и ночь, номер 3, 2016
Апокалиптический дебют
Когда сомнений уже не осталось, а президент сделал пусть успокаивающее, но всё же официальное заявление; когда всем почему-то дали отгул на три дня, а патрули в бронежилетах заняли позиции вблизи банков, вокзалов и администраций; когда временно отменили все гражданские рейсы, а перистые следы истребителей исчертили июньское небо своими бесконечными иероглифами; когда все замерли в своих квартирах, пожирая глазами свежие новости,— тогда он отмыл от кофейной накипи кружку, прибрался на рабочем столе, выбросил из ящиков всё лишнее (наскреблось немало: слипшиеся с зимы пастилки от кашля, одноразовую вилку со следами торта, несколько согбенных скрепок, записку с надписью «Сосиски, яйца, мочегонное не забыть», просыпавшуюся заварку и визитку про всегда трезвых грузчиков); после чего пожал руку как-то сразу постаревшему, слонявшемуся по офису без дела шефу и уехал домой. Автобусы ещё ходили.
Он решил, что писать завещание будет глупо и, пожалуй, преждевременно; родители давно умерли, жена пять лет назад улетела в Канаду на конференцию по бракоразводным процессам, да так и осталась; детей у них не было. Друзья… Он всегда был рад друзьям, но странным образом именно сегодня ему хотелось побыть одному. В сущности, оставалось лишь ждать; но привыкший к порядку и целеполаганию ум требовал действия, и он стал собираться.
Он почему-то вспомнил увиденную некогда в Интернете выставку коллажей на апокалиптическую тему. Что-то вроде «А что бы вы захватили с собой, если бы вашему дому грозила опасность и на сборы оставалось пять минут?». Забавные были картинки, между прочим. Кто-то брал с собой перочинный нож и бумажник, а кто-то старый проигрыватель, кошку и пластинку «Битлз». Кошки у него не было, «Битлз» он недолюбливал — считал слишком крикливыми. Или наивными. Да, пожалуй, слишком наивными. Уж если брать, так «Лед Цеппелин». С другой стороны, они тяжеловаты — голова разболится. Может быть, тогда «Энималз»? Быстро надоест. «Аквариум»? Навеет тоску — в такое-то время. О чём ты вообще рассуждаешь, встрепенулся он, у меня и пластинок-то нет. Все свои музыкальные коллекции он привык держать на сетевых хранилищах, а их-то, как предвещали военные аналитики, накроет в первую очередь. Как и всю прочую электронную инфраструктуру. Это будет совсем нетрудно сделать существам, которые сумели полностью вывести из строя системы ПВО всех крупных государств на планете, находясь в миллиардах километров от неё. Любопытно, как они выглядят, подумал он без особого любопытства. На этот счёт военные аналитики молчали.
Он не представлял себе, куда нужно бежать, если начнётся… если начнётся что? Война? Как можно воевать с врагом, который в десятки, сотни раз могущественнее тебя? Бежать в бомбоубежище? Неужели они прилетели с другого края Галактики лишь затем, чтобы побросать нам на головы куски начинённого огнём металла? Нет, это полная чепуха.
Если они несут смерть, то она будет быстрая, безболезненная и неотвратимая. Так он решил для себя. И договорился сам с собой, что не станет развивать варианты. Просто хлопок, яркое пламя или, напротив, угольная чернота — и всё, конец. И ничто не сможет помешать этому — даже сотни наших истребителей, высокоточные компьютеры которых превратились теперь в груду цветного лома. Странно, что они вообще ещё летают.
По правде говоря, никто не знает, зачем они летят к нам. Не было ни писем, ни предупреждений, ни звонков. «Алло, это мы, зелёные человечки, ждите нас к чаю. Всем постричь бороды и поставить клизму для последующего зондирования». Нет, ничего подобного.
Возможно, они не собираются нас убивать. Или ещё глупее — порабощать. И тем более ставить какие-то нелепые опыты. Вот почему, кстати, он терпеть не мог фантастику — за обилие нелепейших предположений, грубо играющих на примитивных человеческих чувствах. У тех, кто летит из такого «далеко», что воображение отказывает, вряд ли будут человеческие чувства. Если у них вообще будут какие-то чувства.
Но как-то же нужно приготовиться, растерянно подумал он. Наверняка будет паника, возможно — бунты, неуправляемая толпа, мародёры… Армия не сможет, да и не захочет контролировать всё. И во дворах, в переулках, на лестничных площадках начнётся хаос. Сильные будут сметать слабых, подлецы — выживать, благородные — гибнуть. В такие моменты многие быстро сбрасывают тонкую шкурку общественного приличия, разве не так бывает всегда?
Он задумался: а ты-то сам, ты кто такой? Пожалуй, в каждой из категорий — слабых, подлецов и благородных — он мог бы претендовать на законные баллы. Иногда он бывал и сильным, это правда; но в такие минуты ощущение непреклонности и даже какой-то власти в себе больше удивляло, чем радовало.
Так что же он взял бы с собой? Ну, прежде всего, заученное ещё в школе — соль, спички, сахар… Нет, постой, соль и спички нужны, если готовишься к длительной осаде. Много сахара с собой не унесёшь. И гречневой крупы тоже. Хорошо, пусть будут соль и спички. И перочинный нож.
Он пошёл на кухню, перетряхнул ящики, выудил оттуда замусоленный коробок купленных ещё при Горбачёве спичек, наполовину пустой пакет соли и старенький складник. Не без труда раскрыл его, подозрительно оглядел приржавевшее лезвие, понюхал. Им, кажется, ещё в прошлом году резали грибы, да так и не помыли. Пожал плечами, положил всё найденное на кухонный стол. Кучка выглядела сиротливо. Он представил себе, как руками выкапывает на чужом поле картошку, чистит ржавым ножом, запекает в углях, солит и ест. Нет, чистить не нужно, вспомнил он. И почему, собственно, нож должен быть перочинным? У него есть прекрасный итальянский кухонный нож, очень острый. Вот только в карман его не положишь…
Бессмысленным взглядом он окинул свою холостяцкую кухню. Всё это он бросил бы без сожаления: несколько разнокалиберных тарелок, ложек и вилок, где отыскать пару одинаковых — уже проблема; кастрюли с подгоревшим дном и чугунная сковорода антрацитового цвета, запечатлевшая вкусы и запахи сотен поколений яичниц и жареной картошки; изрезанная деревянная доска, которая пахла уже отнюдь не хлебом… Всё это хлам, до которого у него просто-напросто не доходят руки. Он всегда тщательно следил за чистотой рубашки и стрелками на брюках, но с тех пор, как Марина прислала ему из Канады то самое письмо, кухню забросил совершенно. Итальянский нож да новый кофейник были исключением — он любил, чтобы ломтики сыра, полагавшиеся к вечернему кофе, были порезаны ровно.
Ну и к чёрту, рассердился он. Быть может, все мы доживаем свои последние дни на этой планете, а я буду выбирать, какой ложкой хлебать крапивный суп на крысином бульоне?
В гостиной он долго стоял перед книжными полками. Он сразу понял, что выбрать одну или даже три книги не удастся. Он где-то читал, что человеку, пережившему крах цивилизации, нужнее всего учебники по физике и механике, а также медицинская энциклопедия. Ничего такого у него не было. Было полное собрание сочинений Бунина, семь томов Хемингуэя, ещё немного классики — русской и европейской, пёстрый набор современной беллетристики и, как ни странно, детские автобиографии Джеральда Даррелла. Он любил эти искромётные рассказы со множеством персонажей и ещё большим числом зверей. Интересно, если мы погибнем, сохранят ли они животных?
Он нашёл в шкафу старый засаленный рюкзак, где на дне болтались сухие еловые иголки и шкурка от колбасы, вытряхнул его и стал как-то машинально накладывать одежду. Понял, что придётся выбирать между Хемингуэем и свитером с курткой. Вместо Хемингуэя положил «Мастера и Маргариту», а вместо свитера — почему-то два тома Толстого, те самые, в которых были его дневники. Всё равно ещё лето, хватит и куртки. Немного подумал и добавил книжку Рубиной — «Почерк Леонардо». Пусть будет.
Письмо от Марины он решил не брать. Не надо. Статуэтка курящего Будды, привезённая из Таиланда,— он дорожил ею, но она слишком тяжёлая. Сотовый телефон — пожалуй. Деньги и пластиковую карточку — да. Блокнот! Он чуть не забыл про блокнот и ручку. А ещё таблетки! Он вернулся на кухню и открыл холодильник, где в отделении для яиц как раз хранился набор лекарств на все случаи жизни. В холодильнике было темно. Отключили электричество?
Только сейчас он осознал, что вентилятор в гостиной молчит. Затихла и стиральная машинка у соседей сверху, ещё пять минут назад исправно сотрясающаяся в эпилептическом припадке. Он прислушался: топот на лестнице, какие-то крики. Он выглянул в окно — кто-то бежал по направлению к продуктовому ларьку, в доме напротив несколько человек вышли на балконы и с тревогой смотрели в небо. Началось? Он раскрыл окно и тоже глянул вверх. Небо как небо, бледное, без малейшего намёка на закат.
В этот момент в дверь постучали. Сердце его забилось, как кролик в клетке. Так, так… Он аккуратно взял итальянский нож и нарочито медленно подошёл к двери. Отодвинул металлическую щеколду, отпустил, сделал шаг назад. В образовавшемся проёме он увидел Моисея Юрьевича в халате и шахматной доской под мышкой. Старик, как всегда величественный и ироничный, опустил взгляд ещё острых глаз на импровизированное оружие.
— Готовите ужин? — приподнял он седую профессорскую бровь.
— Да нет,— он замялся,— это так, на всякий случай…
— Всякие случаи случаются,— согласился Моисей Юрьевич и демонстративно приподнял доску,— не забыли, надеюсь?
— Ах да,— пробормотал он,— сегодня же пятница… Вы, полагаю, требуете реванша?
— Я настаиваю,— мягко подтвердил старик.
Тут по бетонным ступеням застучали каблуки, и с верхней площадки стало спускаться семейство Незлобиных — все пятеро плюс тёща. Сам Незлобин нёс на руках годовалую дочь, лицо его было красным и испуганным. Жена и тёща, напротив, были бледны.
— Вы слыхали, нет? — крикнул сосед на бегу.— Только что передали: военные опять просчитались. Летят они, уже скоро здесь будут! И прикиньте, тут же свет отрубили!
— Как… скоро? — растерянно переспросил он.
— Да вот уже вроде на подлёте,— Незлобин бубнил уже снизу, его жена торопила старших детей,— мы уезжаем, короче… Чёрт знает, чего ждать! Валим!
— Так мы идём? — переспросил Моисей Юрьевич, за время разговора ни разу не оглянувшийся назад.
Стариковские глаза, выцветшие, но исполненные пронзительной ясности, смотрели на него не отрываясь.
— А вы никуда не торопитесь? — он кивнул неопределённо, то ли в направлении двора, то ли вверх, на небо.
— Мне семьдесят шесть, я уже давно не тороплюсь,— усмехнулся старый еврей,— а вас там кто-то ждёт?
И он тоже кивнул неопределённо, повторяя жест. Какое-то время они помолчали, глядя друг на друга. А ведь действительно…
— Я сейчас, переобуюсь только…
Моисей Юрьевич чинно кивнул.
Когда они спускались мимо квартиры профессора, в дверях стояла Аделаида Михайловна и смотрела на них мокрыми глазами. Годы и развал Союза оставили на её лице глубокие следы, но не смогли вытравить печать породы. Вот они, подумалось ему, определённо из благородных. Но, к несчастью, вряд ли из сильных.
— Моша, вернись домой, прошу тебя,— произнесла она трясущимися губами.
— Одна партия, дорогуша, ставь пока чай,— ответил Моисей Юрьевич как-то нарочито официально и продолжил спускаться.
Они вышли во двор, уступили дорогу двоим несущимся со всех ног и матерящимся на бегу подросткам, зашли в беседку, смахнули с прожжённого сигаретами столика мусор и расставили фигуры. Он зажал в кулаках по пешке, и Моисей Юрьевич выбрал чёрных. И когда неожиданно резко стихли птицы и зашумел предгрозовой ветер в кронах тополей, когда завыла вдали какая-то нереальная в нашем веке заводская сирена, когда посреди чистого летнего вечера, напитанного запахами сирени и медуницы, легла на город необъятная и плотная тень — он умиротворённо вздохнул и двинул королевскую пешку.
Возвышение инженера Мори
Сказка на русском языке в иероглифах
…в результате чего Юки Мори приплёлся домой поздно. Он всегда возвращался с работы поздно, но сегодня пришёл далеко за полночь. Снял туфли, отодвинул перегородку, привычно коротко поклонился спящей на татами жене и крадучись проследовал в кабинет. Нужно было кое-что доделать.
Ноутбук откликнулся быстро: в отличие от Юки, он-то прекрасно выспался за день. Замелькали схемы новой трансмиссии, документации по винтам и топливопроводам. Проклятый беспилотник, совсем без злобы подумал Юки, растирая костяшкой указательного пальца уголок глаза. Ты у меня полетишь, апатично добавил он, доставая из портфеля спецификации, захваченные из офиса. Осенний ветер сердито шумел сухими листьями за тонкой стеной, словно осуждая Юки за недостаток усердия.
Сегодня шеф был очень зол. Господин Исикава никогда не позволял себе несдержанности, но сегодня он был очень зол. Он стремительно ворвался в бюро, не ответил на вежливое «Хай» согнувшегося в поклоне Юки, ходил кругами и неодобрительно поглядывал на госпожу Кобаяси, кротко ровняющую линейкой стопку ватмана. Госпожа Кобаяси всё делала аккуратно.
Густые брови Исикавы сошлись к переносице, челюсть выдвинулась вперёд. Он начал говорить и не останавливался по крайней мере двадцать минут. Он напомнил господину старшему инженеру Мори, какое сегодня число. И про заказ министерства обороны. И указал на корпоративные ценности. И на их бесценность. И ткнул пальцем в чертежи беспилотника. А потом в небо. И припомнил прошлогоднюю премию на День благодарности труду. И намекнул, что благодарности не ожидается. И сказал, что в компании «Тэйто Меканикс» принято работать самоотверженно. Само-отверженно. Два иероглифа. Вот они, висят на стене. Вы понимаете, господин Мори? Хай, господин Исикава. Хай! Хай…
Юки вдруг понял, что лежит щекой на клавиатуре. Он поднял голову и посмотрел на часы: была половина третьего. Потом взглянул на монитор: щека здорово порезвилась на клавишах, и в спецификации нового сверхпрочного винта вкрались несколько бессмысленных, но странным образом лирических хокку. В одном из них воспевалась радость цветка лотоса, попавшего в реактивную струю пассажирского лайнера. Юки без малейшего ужаса вспомнил, что вставать придётся в пять. Тогда, может быть, и не ложиться?
И не ложись, сказала жена. Посиди здесь, в этом кресле. Кресло-качалка из настоящей гевеи, наследство незабвенного дедушки Кадзуки. Дедушка знал толк в удобствах. Как отдыхает спина! Вперёд-назад, вперёд-назад… Жена, не забудь завести будильник. Конечно, милый, я обязательно заведу. Ты пока побеседуй с дедушкой, а я пойду и заведу будильник. А вот и дедушка Кадзуки. Какой седой и улыбчивый. Наверное, доволен тем памятником, что мы поставили ему на Филиппинах. И не пищи, жена, не пищи. Хватит пищать, как я смогу выспаться в таком шуме?
Кто сказал «выспаться»?! Юки открыл глаза: пищал будильник. Половина седьмого! Беспилотник! Господин Исикава!
…понял, что не помнит, как доехал до работы. Впрочем, кое-что задержалось в памяти. В электричке какая-то женщина сжалилась и отдала ему свою чашку мисо-супа. И у него не хватило сил отказаться, хотя деньги в кармане были и он мог бы сходить в вагон-ресторан. К тому же дома он успел проглотить лапшу. Или лапша была вчера? Нет, вчера лапшу проглотила жена, потому что ей нужно было выезжать пораньше из-за профилактики конвейера. Тогда где была жена сегодня? Он не помнил.
Официально рабочий день в «Тэйто Меканикс» начинался в полдевятого; Юки зашёл в бюро около восьми, то есть, по негласным корпоративным меркам, опоздал на час. Он воровато оглянулся: господина Исикавы нигде не было видно. Госпожа Кобаяси бросила на Юки презрительный взгляд и врезала ладонью по степлеру, скрепляя листки отчётности. Юки не любил госпожу Кобаяси; она всем сердцем разделяла его чувства.
Юки едва успел расстелить чертежи и запустить компьютер, как в коридоре послышался шум. Аккуратно расчёсанный на пробор, вошёл господин Исикава, а следом… сам Акихиро Тэйто, правнук основателя корпорации, её нынешний президент и совладелец. За их спинами толпилось ещё десятка полтора директоров и менеджеров компании, все в одинаковых пиджаках и галстуках. Ревизия, с внутренней пустотой подумал Юки, и его вдруг замутило. Чёртов мисо-суп! Или это от усталости? Он понял, что сильно наклоняться не стоит, и остался стоять прямо, надеясь, что его просто не заметят.
И правда, Исикава не удостоил Юки взглядом. Он почтительно повёл Тэйто вдоль стен бюро, где были развешены чертежи и макеты летательных аппаратов, и принялся объяснять, какого технологического совершенства добился их отдел за прошедший квартал. Господин Тэйто слушал рассеянно, изредка вежливо кивая. Они подошли к натурной модели беспилотника, и господин Исикава удвоил напор в голосе, жестами показывая, как именно будет осуществляться вертикальный взлёт и посадка вслепую.
В этот момент Юки почувствовал, как его желудок поднимается вверх. Он судорожно заметался в поисках мусорного ведра, но… его не вырвало. Он вдруг понял, что вверх поднимается не только его желудок, но и другие внутренние органы. Словно кто-то потянул его за копчик к небесам: его ступни утратили связь с землёй, носки ботинок бессильно шаркнули о линолеум, и Юки… взлетел. Он плавно всплыл в воздухе спиною вверх и причалил к потолку, как детский воздушный шарик. Госпожа Кобаяси беззвучно открыла рот и замерла с поднятой для очередного удара ладонью.
Исикава закончил лекцию о беспилотнике и широко повёл рукой, собираясь представить Тэйто своего старшего инженера. Однако его рука указала на пустоту. Он недоумённо нахмурился, а потом перевёл взгляд выше. Тэйто уже увидел Юки, и впервые в его взгляде инженер заметил признаки интереса. Юки сделал попытку согнуться пополам и начал тихо произносить «Хай…», но тут его всё-таки вырвало на господина Исикаву…
…не имеющее равных революционное открытие, возбуждённо рапортовал Исикава, оттирая тряпочкой рукав. Наш отдел день и ночь работал над идеей антигравитации, и вот первые результаты получены (здесь он свирепо глянул на Мори) — нам удалось избавить от силы тяжести своего работника. Хай, госпожа Кобаяси? Хай, господин Исикава! Тэйто сосредоточенно кивал и что-то диктовал секретарю, бешено строчившему в блокнот. Строгие пиджаки и галстуки за их спинами гудели, как потревоженный улей, в дверь периодически заглядывали ошалевшие сотрудники других отделов.
Конечно, осторожно продолжал Исикава, до полного практического применения ещё пройдёт какое-то время… возможно, потребуется ряд лабораторных испытаний… благодаря самоотверженным усилиям инженера Мори и его, Фудо Исикавы, совершён кардинальный прорыв… значительное увеличение подъёмной силы, а в будущем, возможно, и полный отказ от роторных двигателей…
Юки молча висел под потолком. Все слова куда-то пропали, и возникло странное чувство лёгкости. Но лёгкости не телесной — она вроде бы была совершенно естественной, не мешала и не удивляла; а лёгкости душевной, непонятно откуда берущейся. С высоты трёх метров господин Исикава, и так-то не отличавшийся большим ростом, казался совсем маленьким.
У него немного кружилась голова, но дедушка Кадзуки был рядом и знаками давал понять, что гордится внуком. Он улыбался и пританцовывал на месте, кистями рук изображая традиционную хореографию с веером. Кажется, он даже что-то пел, но Юки не мог расслышать его.
К обеду его попытались спустить вниз. Господин Исикава ухватил Юки за кисть и начал тянуть к полу, привстав на носочки. Однако вместо желаемого результата Исикава сам повис в воздухе, рубашка вылезла у него из-под брюк, он покраснел и неловко свалился на пол. Госпожа Кобаяси бросилась ему помогать, но он сердито отстранил её руку.
Тогда позвали Ёсиду из транспортного отдела, мужчину рослого и немного грубого. Хватит валять дурака, Мори-сан, заявил он и взял того за брючный ремень. Однако всё, что удалось сделать Ёсиде,— передвинуть Юки по потолку в сторону окна. Потом ремень порвался, и Ёсида с грохотом упал на стол госпожи Кобаяси, разломав его на части. Содержимое одного из ящиков вывалилось на пол, и все увидели несколько американских глянцевых журналов с мускулистыми неграми на обложках. Госпожа Кобаяси густо покраснела, а Ёсида стал часто-часто кланяться и что-то смущённо бормотать. Президент Тэйто крутил в руках порванный ремень Юки, одобрительно цокал языком и переглядывался с директорами.
Когда Тэйто, наконец, ушёл вместе со своей свитой, пообещав грандиозную пресс-конференцию в Токио, Исикава без лишних слов пододвинул под Юки оставшийся целый стол, сверху поставил стул, взобрался на него и оказался лицом к лицу с висевшим у потолка инженером. Да что он, старший инженер, такое себе позволяет? Что за недопустимое выпячивание индивидуальных талантов на фоне похвального единства коллектива? И почему это инновации внедрены без его, начальника отдела, ведома? Разве не на его плечи ложится вся ответственность? Что он должен рассказать совету директоров?
Юки хотел было ответить, что он сам понятия не имеет, что с ним произошло и почему; но как-то передумал и только молча кивал. К его удивлению, это устроило господина Исикаву: тот подвигал челюстью, пробурчал «Вот именно!» и слез вниз.
А потом Юки захотел писать, и выяснилось, что мужской туалет этажом ниже. И тогда Хига, молодой техник из отдела испытаний, забежавший поглазеть на летающего Юки, предложил…
…а вечером прибежала перепуганная жена и потребовала вызвать доктора. Юки, рыдала она, я так и знала, что работа в городе доконает тебя. Говорил же нам дедушка Кадзуки — уезжайте в пригород, там воздух свежее и сакура цветёт дольше; а где сакура цветёт дольше, там и жизнь счастливее… Так нет же, тебе бы всё твои чертежи, всё твои планеры, всё твои компьютеры… Куда это ты собрался лететь? Как я буду одна выплачивать ипотеку? А дети? Ты не забыл, что летом вернётся из Осаки сын, и мы все вместе должны ехать к бабушке Эри, чтобы сжигать бумажные деньги на могиле дедушки Кадзуки? Ох, Юки, сердцем я чувствовала — не доведут тебя твои вертолёты до добра; сейчас работал бы вместе со мной на заводе, как бы было хорошо! Вместе бы вставали в шесть, вместе бы приходили в девять!
Юки молча кивал и виновато поднимал глаза: по-хорошему, их следовало бы опускать, но так как он висел под потолком, то смысла в этом никакого не было. Дедушка Кадзуки тихо стоял за шкафом с чертежами и лишь изредка заговорщицки прикладывал указательный палец к губам.
В углу кабинета были сложены узлы и панели беспилотника: в обед молодой техник Хига сумел привязать их к рукам и ногам Юки, отчего тот заметно потяжелел и приобрёл, что называется, «нейтральную плавучесть» — его можно было свободно тянуть за руку, и он послушно плыл за ведомым примерно на уровне груди.
Господин Исикава долго совещался с начальником охраны и звонил президенту Тэйто; в конце концов они всё же пригласили врача из какой-то частной клиники. Это оказался живой, весь какой-то круглый мужчина лет пятидесяти, черты скуластого лица которого заставляли подозревать корейское происхождение. Он смешно задирал редкие брови, всё повторял «Ну и ну!», щупал Юки пульс и просил показать язык. Когда узнал, что Юки недавно водили в туалет, неожиданно спросил, левитировала ли моча. Обращался он при этом почему-то к госпоже Кобаяси, чем вызвал бурю возмущения жены Юки. Молодой Хига, запинаясь, ответил, что с мочой всё было в порядке, то есть он слышал, как она… опускалась, нет, падала… в общем, нормально приземлялась. Юки неловко улыбался и разводил руками. Доктор важно покивал, заметил, что зубы у пациента в целом хорошие, но нужно лучше питаться. Налицо определённое недоедание, отчего, кажется, и проистекает избыточная легковесность господина Мори. Ешьте больше мяса, Мори-сан,— рис и водоросли полезны, но не вам. Хай!
Когда совсем стемнело, жена всплеснула руками и сказала, что не знает, как же им теперь ехать в электричке домой. Господин Исикава, весь день беспрерывно отвечающий на звонки и не отходящий от Юки ни на шаг (за исключением походов… полётов в туалет: эта почётная миссия легла на плечи молодого Хиги), кашлянул и сказал, что президент Тэйто строго запретил Мори-сан покидать пределы здания. Ведь завтра утром ехать на пресс-конференцию в столицу. Да как же это так, всхлипнула жена. А вы не беспокойтесь, живо отвечал Исикава, если хотите, оставайтесь ночевать здесь, мы вам приготовим комнату отдыха и психологической разрядки, закажем еды из китайского ресторана, здесь рядом,— отлично проведёте время! А если хотите, я сам останусь здесь с вами, закажем чайную церемонию или будем играть в го. Вы любите го?
Я не против чайной церемонии, нерешительно ответила жена, бросая взгляд на Юки. Тот ничего не сказал, только неслышно прошептал «Хай».
А потом все ушли по домам, и охрана везде погасила свет, кроме комнаты отдыха. Техник Хига честно кормил Юки едой из китайского ресторана, поднося ему кусочки свинины палочками. В конце концов Хига заснул прямо на полу, подстелив большой лист ватмана. Дедушка Кадзуки улёгся рядом с ним, свернувшись клубочком и посасывая большой палец.
А Юки ещё долго не мог спать, слушая, как жена и господин Исикава наливают друг другу чай и двигают камешки на доске. Галантный баритон Исикавы и сдержанное хихиканье жены сливались в орнамент маругику. Потолок начал натирать Юки затылок, и он, изловчившись, перевернулся лицом вверх. Его сон был на удивление сладким и беспамятным.
…рама беспилотника на редкость удачно легла на спину, а на животе ремнями закрепили аккумуляторы. Они и вес давали, и позволяли всю дорогу мигать аварийным лампочкам, которые ловко смонтировал на плечах Юки молодой техник Хига. Это чтобы вас автобусом случайно не сбило, Мори-сан, робко улыбнулся тот. На груди у Юки была застёжка, от которой спускалась вниз металлическая цепь — тонкая, но прочная. Держаться за неё и увлекать за собой Юки доверили, конечно же, Исикаве.
Сказать, что конференция имела оглушительный успех,— значило не сказать ничего. Президент Тэйто был особенно красноречив, он с искренним волнением рисовал собравшимся журналистам и учёным перспективы отрасли, намекнул на новое, гуманистическое толкование духа камикадзе, скромно упомянул ведущую роль «Тэйто Меканикс»… Исикава стоял рядом по струнке и часто вытирал пот со лба большим клетчатым платком. Сверкали вспышки фотоаппаратов, бегали операторы с видеокамерами, корреспонденты совали Юки под нос гроздья микрофонов. Но он лишь слабо улыбался, покачиваясь над сценой конференц-зала, и непрестанно повторял «Хай». Дедушка Кадзуки сидел в самом первом ряду на коленях у какого-то пожилого господина и увлечённо облизывал леденец.
Весь следующий месяц Юки возили и водили по выставкам, симпозиумам и даже закрытым бизнес-тренингам. Сам премьер-министр многократно пожимал ему руку, у него пытались брать интервью многие авторитетные издания мира (и всё — безуспешно), у него постоянно брали анализы и снимали данные эхо-кардио-энцефало-тахио-томо— и других грамм. Поначалу его таскал за собой на цепочке гордый Исикава; потом, когда выяснилось, что Исикава не в состоянии внятно объяснить, в чём именно заключается ноу-хау левитации «Тэйто Меканикс», его отстранили и присматривать за Юки поставили Хигу. Юки не возражал — ни до, ни после.
Первое время жена приходила навещать его каждый вечер, после работы. Потом она стала приходить через день; потом — по воскресеньям. Юки не возражал.
Однажды он увидел её из окна бюро: она куда-то шла с господином Исикавой, придерживая его под локоть. Юки протянул к ним руку и хотел что-то сказать, но из горла вырвалось лишь глухое и невнятное «Хай». Он растерянно оглянулся, но дедушки Кадзуки нигде не было видно.
…Хига решил немного срезать путь и пройти через городской парк Уэно. На ходу он жевал рисовую булочку, свободной рукой небрежно придерживая цепочку от Юки. За эти полгода Хига вполне свыкся с молчанием Юки и без стеснения рассказывал ему свои самые сокровенные тайны. Сегодня на полигоне предстояла серия испытаний с навесным оборудованием, в ходе которых Юки, движимый компактными реактивными моторами, должен был пролететь сквозь ряд колец и выйти к заданной точке. Ожидалась большая комиссия из головного офиса «Тэйто Меканикс» и ещё группа учёных из Токийского университета, с кафедры авиационной инженерии. Поэтому Хига вывел Юки из бюро пораньше, чтобы пешком дойти до университетского корпуса, без пробок и лишних любопытных глаз.
Был конец марта, и сакура уже начинала цвести. В тающих сумерках утра её розоватый туман стелился по ветвям зыбким весенним сном. Юки ощутил странное волнение: дедушка Кадзуки не шёл впереди Хиги, как обычно, спиною вперёд, приплясывая и строя уморительные рожицы,— а плавно перепархивал от одного дерева к другому, ненадолго задерживаясь на ветках с самыми густыми соцветиями. Он совсем как пчела, подумал удивлённо Юки. Хига не обращал на них никакого внимания, вполголоса объясняя сам себе, как здорово он продвинулся по службе последнее время, как довольна теперь его девушка, Изуми, какую квартиру в центре они собираются вскоре купить и чем обставить… И купят машину, но не какой-то там «Ниссан», а сразу «Лексус», шестицилиндровый, и непременно серебристого цвета…
А потом дедушка Кадзуки отделился от деревьев и быстро полетел вперёд. Его тщедушная фигурка с седой головой сделала круг над прудом с лотосами и опустилась на загнутый угол крыши беседки. Дедушка уселся там, болтая ногами, и помахал Юки: дескать, тут здорово, давай сюда. Юки посмотрел на Хигу сверху вниз.
А Хига был очень занят. Он повстречал двух студенток, очевидно, спешащих на ранние пары, и с важным видом рассказывал им, что за человек летит по парку на цепочке. Одна девушка была рыженькая, а другая мелировала волосы чересполосицу: белая прядка, зелёная прядка. От удивления они закрывали рты ладошками и косились на Юки широко открытыми глазами. Хига был счастлив.
Дедушка Кадзуки призывно махал рукой; первые — нет, не лучи, только намёки солнца коснулись вершин деревьев и краёв небоскрёбов вдали. Юки снова посмотрел на Хигу, потом на светлеющее небо, потом снова на Хигу. Тёплая волна прошла по его телу. Юки медленно нащупал застёжки ремней и начал расстёгивать их. Хига не оборачивался. Юки закончил с застёжками и принялся за карабин цепочки. Освобождённые, её звенья глухо звякнули об асфальт парковой дорожки. Девушки испуганно посмотрели на Юки и начали показывать на него пальцем. Хига снисходительно улыбался и что-то успокаивающе им объяснял.
Юки медленно перевернулся и стал выбираться из-под рамы беспилотника. Девушки вскрикнули, и Хига, наконец, повернул голову. Юки выскользнул из-под рамы, и та с грохотом грянулась оземь. Хига выронил надкусанную булочку и с вытянутыми руками кинулся к Юки, но инженер уже поднялся на высоту второго этажа. Дедушка Кадзуки радостно смеялся и беззвучно хлопал в ладоши. Юки взлетал.
Снизу неслись какие-то крики, жалобные просьбы и угрозы Хиги, топот ног. Слабым весенним ветерком, лишь едва-едва подкрашенным тонким ароматом сакуры, Юки относило на восток. Судя по всему, он набирал скорость и поднимался всё быстрее. Становилось прохладнее. Это как гравитация, только наоборот,— была последняя умная мысль, что пришла ему в голову.
Кто-то взял его за руку. Дедушка Кадзуки, спокойный и серьёзный, увлекал его за собой, жестом показывая вперёд. И Юки увидел.
За частоколом едва затронутых солнцем токийских небоскрёбов, сквозь густую лазурь тумана и фиолетовую мглу смога, виднелась Фудзияма. Небо за нею начинало наливаться соком, словно бы цветы сакуры всех садов города отжали и распылили экстракт в воздухе. Лабиринт просыпающегося Токио шевелился тусклыми огоньками, солнечные искры уже поползли в зеркалах высоток, машинный гул становился всё тише и тише. В ушах Юки свистел ветер, редкие волоски на голове дедушки Кадзуки трепетали, да и сам он весь дрожал и переливался, постепенно превращаясь просто в воздух. И вот — совсем исчез.
Солнце, эта древняя богиня Аматерасу, восходило с одной стороны; величественная Фудзияма — с другой. Юки летел где-то между ними, раскинув руки и полуприкрыв глаза. Солнечный лучик коснулся его замёрзшей щеки, потом другой. В глазах защипало, и Юки открыл их. Аматерасу смотрела прямо на него, немигающим божественным взором. Он слабо улыбнулся.
— Кто ты такой? — спросила богиня.
— Я не знаю,— просто ответил Юки.
Больше никто и никогда не видел инженера Мори.
Три стороны одной пуговицы
Пролог
Январское море беснуется и плюётся. Слишком далеко до берега, чтобы брызги волн долетали сюда, но их влажное, зябкое дыхание прорывается сквозь частокол скал. Ночь тяжела, ночь наваливается сырыми тучами на остров и заставляет людей плотнее закрывать тонкие дощатые двери и подбрасывать больше поленьев в камин. Впрочем, одному, кажется, всё нипочём. Он хоть и кутается в плед, но походка его тверда и неспешна. Слабое мерцание фонаря почти не освещает тропинку в скалах, но ему и не надо: он знает все повороты, он здесь свой. Фонарь — дань традиции, не более.
Поднявшись на склон, он пересекает небольшую кипарисовую рощу и выходит к подножию храма. Ступени давно перекосились и расколоты, однако он уверенно ставит ногу. Когда-то толпы жрецов ходили здесь босиком, и царевна сбегала лёгкой поступью, спеша на свидание с рассветом Средиземноморья. Когда-то эти ступени были гладкими. Время покарало и камни, и жрецов, и только он остался наедине с Этим.
Тенью среди теней проскользнув в глубину развалин, в кромешной тьме он пробирается через несколько залов. Обходит завалы и трещины, распугивая летучих мышей. Здесь ещё холоднее, чем на берегу, потому что дневное солнце не делится теплом с руинами. Он отсчитывает шаги почти бессознательно, нащупывает нужный кирпич, давит с силой и резко отступает в сторону. Плита, на которой он только что стоял, с тяжким вздохом валится вниз, пронзая внутренности храма скрипом пыльных петель. Наконец-то фонарь что-то освещает: силуэты щербатых ступеней. Он начинает спуск, с каждым шагом сильнее ощущая Его запах. Сколько тысяч — нет, сотен тысяч раз он проходил здесь, а мурашки на спине опять… нет, он не может справиться с собой. Ничего, слабо улыбается он, это пустяки. Это всего лишь древний рефлекс, как дрожь от холода или вздрагивание руки от подкравшегося огонька спички.
Он уже внизу и идёт вперёд. Тяжёлые слова заклинания падают с губ, не находя в кромешной темноте эха. Он почти расслабился и ждёт встречи. Повороты сменяют друг друга, входы и выходы похожи, как близнецы, звук его шагов глух. Пахнет пылью, затхлой водой и хлевом. Запах Этого уже повсюду, он мешает вспомнить, что наверху есть море и солёный ветер.
Он прошёл достаточно далеко и понимает: Это здесь. Словно услышав его мысли (пожалуй, Оно их слышит… немного, ведь заклинание почти полностью скрывает его от ненавидящего взора), где-то вдалеке звякает цепь. Потом он слышит металлический лязг совсем близко, и совсем далеко, и в стороне. Подземелье зашевелилось, и чугунные нити пробуют себя на прочность. Дуновение затхлого воздуха, шуршание — и волосы его встают дыбом. Он покорно ждёт, он привык. Совсем рядом проходит массивное тело, обдавая его смрадным дыханием. Под копытом хрустит песок. Но фонарь снова бессилен — он лишь рисует тени на его лице, не достигая стен. В какой-то момент ему кажется, что Оно ворочается слева, но голос раздаётся сзади:
— Когда?..
Быть может, это и не голос вовсе: он похож на басовую фугу органа, пропущенную через оружейное жерло, тревожащую внутренности и свербящую мозг. В который раз он думает, что лишь один он умеет слышать Это, и сожалеет об этом. С тех пор, как они двое оказались заперты в этом мире, чужом для них обоих, он постоянно о чём-то сожалел. В разные века о разном.
— Скоро.
Голос нарастает, вибрируя на грани воя и грохота:
— Когда же?!
Он невольно содрогается, но берёт себя в руки и позволяет себе улыбнуться: увидь кто-то из ныне живущих эту улыбку, непременно испугался бы.
— Я уже нашёл остальных покупателей… Думаю, что в этот раз ошибки не будет. Они те, что нужно. Тебе осталось совсем немного, ты, тварь.
Он говорит эти слова совершенно спокойно: в его устах это определение, а не ругательство. Ответ не заставляет себя ждать: безудержный смех — или плач? — сотрясает подземелье горной лавиной.
— Когда я освобожусь, тебя накажут, человек. Ты знаешь это, смертный, который не умирает?
Он пожимает плечами: всё это обсуждалось многократно. Мольбы, угрозы, даже дружеские беседы — всё было исчерпано много веков назад и пережило циклы повторения. Порой ему казалось, что у Этого просто девичья память. Но легче ему от этого не становилось.
— Мне не место здесь… — Оно издаёт полустон, полурычание,— ты будешь наказан, наказан… Ты принёс мне еды? Я голоден!
Он молча извлекает из-под пледа свёрток, разворачивает его, бросает содержимое на каменный пол. В короткое мгновение своего торжества хилый фонарь освещает край потрёпанной книги. Оно утробно взвизгивает и набрасывается на пищу. Слышен треск разрываемых страниц. Он стоит безучастно, не пытаясь разглядеть хоть что-то во тьме: знает, что бесполезно. Оно поглощает всё, что написано, как поглотило бы и его самого, вместе со всеми его помыслами и памятью,— если бы не заклинание.
Наконец, Оно заканчивает. Прямо перед своим лицом он слышит хриплый шёпот, как если бы шептать умел паровой котёл:
— Этого мало… ты всегда приносишь мало, человек… Почему?!
Некоторое время он не отвечает: посторонний мог бы подумать, что он издевается над Этим. Однако всё проще: ему уже наплевать. Вскоре всё это закончится, и он сможет вернуться. Он отстоял эту вахту и перестал гневаться на Них ещё тысячелетие назад. Или раньше — он не помнил. Звёзды завершили своё схождение, и пророчество осуществляется неотвратимо. Оно не ведает времени, Оно ошибается: он уже наказан. И теперь просто хочет домой. Мысли его блуждают, рука с фонарём опускается всё ниже. Оно разгневано его безразличием: не в силах причинить ему вред, Оно с рёвом бросается на стену и проламывает лбом древнюю кладку.
— До завтра, тварь,— тихо произносит он, разворачивается и шагает обратно.
— Будь ты проклят, Дедал! Будь ты проклят! Проклят… — раздаётся ему в спину трубное рокотание, и грохот не умолкает, пока он не покидает пределы лабиринта.
Первая сторона
Фитцгилбер всегда пил кофе с мороженым: этому его научил один французский коммерсант, иногда промышлявший контрабандой. Каждое утро он посылал кухарку на угол Оксфорд и Риджент-стрит, где продавались стеклянные стаканчики с чудесным пломбиром. Однако эспрессо варил исключительно сам, не доверяя тонкое искусство прислуге.
Терпкая, горячая горечь взбодрила мозги, а холод глясе, как всегда, служил вызовом погоде: промозглый дождь лил всю ночь и, судя по всему, не собирался останавливаться. Утро он не делил ни с кем: только камин, горячий кофе и газета. Дворецкий вошёл неслышно, поставил на столик поднос с омлетом (тонкие струйки пара, нежная корочка) и чинно удалился. Фитцгилбер умел подбирать аккуратных и молчаливых людей в своём окружении.
Первые страницы «Морнинг кроникл» он пролистал рассеянно, скользя взглядом по заголовкам; чуть задержался на новости о последних биллях Торговой палаты — они могли сказаться на сбыте антиквариата, но лишь к весне; с презрением прочёл короткую заметку с названием «Счастливчик Фитцгилбер скупает золото Короны», где был выставлен алчным дельцом, бессовестно обманывающим правительство (и где очередной газетный писака допустил минимум три ошибки в экономических определениях); на разделе объявлений остановился подробно. Продавали две вазы династии Сун — опытным взглядом он распознал перекупщиков (это были бельгийцы: ловкачи, каких мало) и двинулся дальше; несколько египетских безделушек требовали проверки и сейчас его не интересовали; коллекционный сервиз богемского стекла с библейскими инкрустациями мог быть стоящим, он уже потянулся за карандашом, чтобы сделать пометки в блокноте, как увидел её. Маленькая фотография в нижнем углу страницы, между жирной колонкой о наборе рекрутов в Пакистан и карикатурой на спикера палаты общин. Он замер, потом закрыл глаза и открыл их снова: ничего не изменилось.
Рисунок падшего ангела, разрывающего оковы бытия, девиз на греческом «Познай самого себя», по окружности бежит античный узор — и всё это на пуговице с одной маленькой дыркой в центре. Дырка целомудренно исключала бы из обзора причинное место ангела, будь у того признаки мужественности. Фитцгилбер резко отставил чашку с кофе, облив при этом пальцы, чертыхнулся, вскочил, вытер пальцы салфеткой и нетерпеливо позвонил в колокольчик. Дворецкий, сухой и длинный, как палка, материализовался в дверях, словно бы поджидал снаружи.
— Сэр?
Фитцгилбер наскоро написал записку на листке из блокнота, сложил вдвое и протянул дворецкому:
— Да, Патрик… пошли-ка курьера на… Мейден-лейн, тридцать семь, там есть антикварная лавка Ольсена. Пусть передаст ему это. Срочно! Пусть скажет, я жду ответа немедленно. Денег не жалей, дай курьеру соверен. Нет, дай три.
— Три соверена, сэр? — дворецкий лишь слегка приподнял седеющие брови.
— Да, ты прав, это может вызвать лишние пересуды… Соверен сейчас и ещё один получит, если обернётся за полчаса.
— Слушаюсь, сэр.
Дворецкий растворился. Фитцгилбер кинулся к полкам с книгами, отыскал «Вест-Индский каталог нумизматики», открыл раздел «Прочее», начал листать. Вот же она: всё точно, ошибки нет. Рисунок на пуговице совпадал до последней чёрточки, надпись в каталоге гласила: «Пуговица ритуальных одежд жрецов крито-микенской цивилизации. Бронза. Ориентировочно XVI–XVII вв. до н. э. Несколько подлинных экземпляров утеряны вместе с грузом антиквариата на бриге «Мария Селеста» при невыясненных обстоятельствах».
Фитцгилбер нервно ходил по кабинету, заложив руки за спину. Любой коллекционер на его месте заподозрил бы подделку — уж слишком невероятной была находка; но у него насчёт своей интуиции имелось твёрдое убеждение. Твёрдость его выражалась весомыми аргументами: собственный дом в центре Лондона, поместье в Челси, состояние в несколько десятков миллионов фунтов-стерлингов и личный музей на Уитком-стрит, некоторым экспозициям которого позавидовал бы Лувр (он и завидовал: не далее как вчера Фитцгилбер написал два вежливых отказа французам на просьбы продать серию статуэток майя),— всё это не украдено, но… тут Фитцгилбер на мгновение задумался. Нет, не украдено; но было ли соревнование честным, джентльменским?
С детства он верил в свою счастливую звезду, и она никогда не разочаровывала его: и когда пятилетним мальчишкой свалился в колодец у тётушки Мэри и остался жив; и когда в колледже рухнули строительные леса, а его лишь обрызгало краской; и когда на бирже он каким-то непостижимым способом угадывал нужные лоты. Пожалуй, он не видел будущее; однако же почти всегда знал, куда не стоит идти. Объявление в газете виделось ему прозрачным алмазом, в его подлинность он поверил сразу. Эти пуговицы — лишь небольшая часть легендарного клада, сокровища, о котором он мечтал ещё мальчишкой. Отец рассказывал ему страшные истории про покинутый корабль-призрак; уже тогда маленький Джон был влюблён в старинные вещи и любил проводить время на чердаке их скромного дома, того, старого, на окраинном берегу Темзы: перебирал старые дедушкины письма, отпаривал марки с конвертов и терпеливо сушил их, пытался самостоятельно починить разбитые карманные часы. С десяток тех марок он отнёс старику-еврею в соседней прачечной: тот слыл коллекционером всякого старья. Старик долго разглядывал марки под лупой, поджимал губы, кряхтел; потом очень серьёзно предложил Джону полгинеи. Это было целое состояние для мальчишки, и Джон согласился, пылая от радости. Позже Фитцгилбер узнал, что среди марок было несколько «Чёрных пенни» и «Красных пенни», на аукционах их продавали по триста-пятьсот фунтов за штуку. Старый еврей обманул его; но удача — нет. Когда Фитцгилбер осознал свой талант (когда точно? Пожалуй, после экзамена в Кембридже, когда он выучил как следует лишь один билет — тот, который вытянул), деньги перестали быть для него проблемой.
Но эти пуговицы — иное дело. Это было детской мечтой, сказкой; за них он не пожалел бы и состояния. Если Ольсен не обманщик и он купит эту пуговицу, его коллекция будет практически совершенна. Разумеется, она не так грандиозна, как у старейших музеев мира, он не заблуждался на этот счёт — но важно другое: он собрал у себя самые спорные, самые таинственные артефакты богоборческой тематики, окружённые гроздью легенд и прошедшие в веках через цепь самых невероятных, часто кровавых приключений. Критская пуговица с «Марии Селесты» могла бы стать венцом, короной музея Фитцгилбера.
Он перестал ходить по комнате, подошёл к окну. Редкие, беспорядочные капли швыряло порывами ветра в стекло; прохожие, лошади, кэбы и лужи составляли русло одной грязной реки, струящейся по направлению к Уайт-холлу.
В прихожей раздался шум и голоса. Фитцгилбер сдержал себя от порыва сбежать вниз с расспросами: если это очередная подделка, он не выдаст своего разочарования.
Дворецкий вошёл, как всегда, не спеша.
— Сэр, мистер Ольсен передал вместе с курьером записку. Прочтёте сами?
— Нет, отчего же, читай ты,— ответил Фитцгилбер как можно спокойнее.
Дворецкий прокашлялся:
— Здесь написано, сэр: «Диаметр два дюйма с четвертью, толщина по краю — две линии, точный вес — половина унции. Сохранилась хорошо, рисунок отчётливый, не погнута. Дополнительное кернение заметно на греческих буквах «омега» и «лямбда». Готов составить сопроводительный документ, но требуется ваше личное присутствие». И подпись, сэр.
Фитцгилбер ощутил беспокойное покалывание у корней волос — как это бывало всегда, когда крупная, невероятная удача шла к нему в руки.
— Прикажите подать карету, Патрик. И немедленно пошлите в банк за поверенным, пусть дадут Фергюссона, ему я доверяю. А лучше съездите в банк сами. Скажите, буду ждать его через час на Мейден-лейн.
— Слушаюсь, сэр.
Фитцгилбер посмотрел на чашку с кофе: мороженое давно растаяло и плавало на поверхности молочными разводами. В их очертаниях Фитцгилберу померещился крылатый ангел с рогами.
Вторая сторона
Надо признать, голос был чертовски обворожительным. И у голоса был запах — да, такой, бьющий в самые чувствительные девические воспоминания: чуть-чуть ментоловых сигарет, чуть-чуть терпкого одеколона (не дорогого, нет, но именно того, отцовского), немного накрахмаленной рубашки и кожи ремня. Хорош, подумала она с уважением, хорош.
— Настэлла… чем бы всё это ни закончилось, нам стоит встретиться.
— Неужели?
— У нас слишком много общего, чтобы вот так просто взять и расстаться. Постой, постой, я вижу… тайский ресторан? Да, тайский ресторан. Настэлла?
Подлец, опять попал в точку. Впрочем, не он первый, не он последний. Сжав зубы, она отвела его призрачные руки, протянутые к её талии. Он галантно улыбнулся и попытался прибавить интимной полутьмы. Ей стало некомфортно перебирать комбинации в сумерках, и она решительно перевела его в циклический стек. Он состроил трагическую гримасу, поник головой. Ай-ай, бедняжка. Свет вернулся, исчез манящий запах. Вторая волна блокираторов приближалась, нужно было поторопиться. Она на секунду задумалась, потом перевернула картинку и инвертировала стереограмму. Вот, так намного лучше. На периферии сознания замигала иконка предупреждения — пришло письмо, и судя по цвету — в разделе «Приват». Кто бы это мог быть… Впрочем, подождёт.
Расправившись с последним гигабитным замком, Настя подала напряжение на виртуальные шлюзы сейфа. Пошёл отсчёт полной реструктуризации защитных систем. Демон-обворожитель, уже полчаса морочащий ей голову, беззвучно молил о пощаде под колпаком стека, слёзы блестели на его глазах. Мастерски сделано, восхитилась она. Нужно навести справки, кто же автор. Конечно, программисты — в основном скучнейшие «ботаники», но так тонко подкатить к ней, сыграв на глубинных женских слабостях… Она хихикнула: может, и правда, тайский ресторан?
Красные цифры обратного отсчёта неумолимо приближались к нулю. Демон рванул рубашку на мускулистой груди и прокричал что-то яростное и отчаянное… ну, это, пожалуй, всё же немного чересчур. Вспыхнул виртуальный взрыв, покосились ворота периметра, пошла трещинами стена хранилища. Запоздавшие блокираторы слепо тыкались друг в друга, уже не видя заданной цели. Сейф оплывал дискретными текстурами, обнажалось содержимое. Ещё пара секунд — и дело сделано.
Настя мгновенно создала себе пять «умных» рук и рассовала содержимое сейфа по карманам. Запустила модуль чистки, огляделась последний раз — демон был ещё жив и с ненавистью указывал на неё окровавленным пальцем; она послала ему воздушный поцелуй и дала отбой. Ничего личного, милый!
…и реактивные облака идут в малиновое пике, и — ура! — не счесть числа разбитых чашек чая… что же это… вот же они, облака, но никакой малины… Настенька, Настенька, вставай, пора в школу… я уже взрослая, мама… Мама?
Она окончательно очнулась от когнитивного похмелья, потянулась, отлепила со лба конфетти виртуального брэйн-проектора (он делал бы её похожей на индианку, если бы не причёска), скомандовала «свет» и «ионизатор». Бросила взгляд на голографический рабочий стол — отряд её «умных рук» завершал сортировку кодовых ключей и рассылал их клиентам. На втором экране медленно, но неуклонно пополнялся её личный банковский счёт. Сегодня администрация Гонконгского Банка Реконструкции будет неприятно удивлена сбоем в системе безопасности, который, впрочем, будет быстро — за две-три минуты — нейтрализован. И банк продолжит работу. Только под внимательным присмотром каких-то очень дотошных джентльменов, которых Настя знать не знала. И не собиралась знакомиться.
Она встала с татами (когда блуждаешь в дебрях чужой виртуальности, лучше лежать: разбитые при падении с кресла носы и вывихнутые предплечья были пройденным этапом), подошла к иллюминатору. Флайер огибал по западному побережью Исландию, и она полюбовалась на ледник Снайфелс-йёкюдль. Когда-нибудь — может, к старости? — она купит дом с видом вот на такую дикую ледяную красоту, удалит из головы все чипы, разведёт костёр у подножия вулкана и сожжёт их все, вместе с кучей дорогостоящих лэптопов… Когда-нибудь она это сделает, да… А демон был хорош… Она уже собралась запросить досье на стафф программистов ГБР, как вспомнила про письмо.
— Открыть почту.
«Уважаемая мисс Томм! Не беспокойте себя вопросами, как я узнал ваш почтовый адрес. Я не причиню вам вреда и никому не передам эти сведения. Но в ваш век на слово не верят, и это правильно: поэтому сразу к делу. Вы, должно быть, слышали о так называемом парадоксе криптологии? Уверен, слышали. Универсальный Ключ является бесконечно сложным и не может быть вычислен рациональным числом конгломерата машин Тьюринга… и так далее. И это правда, мисс Томм: вычислить его нельзя. Но найти случайно — пожалуйста, теория это не запрещает. Что, если я предложу вам этот Ключ? Не спрашивайте, откуда и как: просто взгляните на картинку. Если вам о чём-то говорит этот лабиринт, пуговицу я вам продам. Будьте в девять вечера в антикварной лавке Ламонда, Париж, улица Божоле, и я расскажу вам условия сделки. Ваш Д.
P. S. Фотографию я разрезал пополам ради сохранения интриги и своей коммерческой выгоды: вы оцените этот тонкий комплимент вашим талантам».
На фотографии — старинная чёрно-белая плоская картинка — виднелся полукруг, исчерченный спиралевидными узорами неправильной формы; на прямой стороне обрезка была выемка: очевидно, отверстие в пуговице. Глаза Насти потеряли осмысленное выражение, дыхание почти остановилось: она вошла в Лабиринт. Никто в мире не мог разгадывать головоломки и раскалывать сложнейшие шифровальные системы так, как умела это Анастасия Томм. И сейчас, стоя в ультрасовременном салоне мчащегося над вулканами со скоростью три Маха частного флайера, она пировала: все эти многобитные кодировки, скрытые цифровые замки и капканы, эвристические методики — всё это было постной пищей для её гиперчувствительного разума. Ей было скучно, просто скучно. Годами она коллекционировала старинные головоломки, наслаждаясь прелестью и нехитрым обаянием китайских, вавилонских, тамильских криптологов. Она решала их за секунды, иногда — минуты; но ещё ни одна шифровка не сопротивлялась ей дольше получаса. А вот эта… она пока не понимала, что это такое, но степень глубины смысла была настолько выше всего встреченного раньше, что Настя едва не застонала от предвкушения победы… или поражения? А что, если этот Лабиринт ей не по зубам?
Конечно же, без второй половины картинки ничего не решить. Значит — в Париж! Правда, встают два важных вопроса. Первый — кто такой, чёрт возьми, этот Д.? Он взломал её почту — это ерунда, она никогда не хранила там по-настоящему ценных документов. А вот как он вообще узнал о существовании этой почты? Ну да ладно, вот и спросим при встрече. Если он хотя бы наполовину столь же обходителен, как тот демон из Гонконга, может получиться забавный вечер. Да…
Второй же вопрос был куда серьёзнее: она летит в Париж, а ей совершенно нечего надеть!
Три стороны
Она входит почти сразу же вслед за ним, заставляя его обернуться: платье до пола с шёлковым тиснением, утянуто на талии так, что он не понимает, как она дышит. Её плечи безупречны, вырез глубок, но глаза… глаза ещё глубже. Её глаза… И волосы… Волосы прихвачены гребнем сверху и спадают на спину каштановым водопадом. Он берёт себя в руки и сдержанно кланяется: она окидывает его беглым взглядом и не отвечает. Он скорее удивлён её манерами, чем рассержен: благородство её лица не вызывает никаких сомнений. Она проходит вглубь лавки, рассеянно рассматривает безделушки на витринах, берёт в руки нечто бесформенное, составленное из обрывков верёвок и деревянных брусочков. Смотрит на вещь туманным взглядом, затем быстро переворачивает игрушку, развязывает какие-то узелки, разъединяет и соединяет деревяшки — и вот в руках у неё трёхмачтовый корвет. Он поражён и смотрит на неё во все глаза. Она усмехается странной усмешкой и присаживается на тяжёлый стул у конторки, подбирая оборки кринолина.
Входит Ольсен: плотный, коренастый швед лет пятидесяти, рыжий и веснушчатый, на носу нелепое пенсне.
На лестнице в подвальчик Ламонда её опережает подтянутый моложавый человек, одетый несколько старомодно: джинсовый костюм и карбонитовые кроссовки. Он оглядывается, задерживает на ней взгляд и как-то неловко кланяется. Похоже, ты произвела на него впечатление, детка, усмехается она, отворачиваясь: усмехается, впрочем, не без удовольствия. Конечно, мини-юбка слишком дерзкая даже для неё, да и шпильки высоковаты… но какого чёрта, она не каждый день бывает в Париже. Поправочка: не каждый месяц, дорогуша… Ей часто говорили, что такие ноги сулят большое будущее: все ошибались. Зарабатывала она головой. Но кто-то же должен на эти ноги иногда смотреть?
Ну, что у нас тут? Старьё, старьё, старьё… а, вот милая головоломка, кораблик. Краем глаза она подмечает внимание вошедшего вместе с ней мужчины. Один из клиентов Ламонда? Агент-перекупщик? Лицо хорошее, открытое. На запястье какие-то совсем уж немыслимые старинные часы — кажется, настоящее золото. Возможно, он богат.
В отражении запылённой витрины она видит себя: легкомысленный топик, расчётливо сползающий с одного плеча, пятно синей помады, короткий ёжик тёмных волос. Она мысленно представляет себя рядом с ним: никаких внутренних возражений. Хм…
Шаркая ногами, входит Ламонд, сгорбленный тощий старик с лысиной в старческих пятнах, вместо правого глаза поблёскивает протез совмещённой 3Д-реальности.
Дедал входит не спеша и пристально оглядывает обоих. Фитцгилбер… в нём чувствуется сила, немного разбойничья, азартная, но не злая; Томм… она гораздо глубже, чем пытается казаться, умна, и красива, бесспорно… Каждый из них одет в соответствии с обычаями своей эпохи, но для него это не имеет значения: он смотрит внутрь. Для Фитцгилбера он — Ольсен, для девушки он — Ламонд. А кто ты такой для самого себя? Эта мысль возбуждает в нём давно позабытую, истоптанную столетиями печаль. Ты, мастер на все руки, великий инженер, великий лицемер, погубивший собственного сына своим непокорством. Твой первый сын сгорел, трое последующих разбились… прочие просто умерли от старости, не дождавшись, когда же их отец состарится. Сегодня всё это закончится, когда он солжёт в последний раз.
Он долго сидел на берегу истории с закинутой сетью, перебирая чужие судьбы в поисках нужных ингредиентов. Он испил чашу тюремщика до дна и даже надкусил края: сегодня Тварь выйдет на свободу. Успеет ли он избежать встречи с Этим, хватит ли у него сил покинуть этот мир? Посмотрим.
— Мистер Фитцгилбер, мисс Томм, Георгий Дедалопулос к вашим услугам. Можете считать, что это моё настоящее имя. Господа, прошу за мной в кабинет,— спокойно произносит он, щуря больной правый глаз, когда-то выжженный яростным Солнцем.
— Господа? — удивлённо поднимает бровь Фитцгилбер.— Разве у нас аукцион? Я полагал, что являюсь единственным покупателем. Или вы отменяете сделку?
— Да, именно,— Томм поднимается со стула,— с каких это пор нас двое?
Они смотрят друг на друга с напряжением и затаённым интересом; похоже, между ними что-то возникает. Какая теперь ему разница…
— Успокойтесь, господа,— он примирительно поднимает ладонь,— все наши договорённости в силе. Пуговица будет продана каждому из вас, разумеется. Немного терпения, хорошо? Здесь, в Афинах, не принято обманывать благородных людей. Пройдёмте.
Фитцгилбер слышит «в этом районе Лондона», девушка — «в нашем парижском филиале»; они полны подозрений, конечно же, но следуют за ним: их влечёт и тайна, и зарождающееся чувство. Вот и отлично.
— Мой поверенный,— Фитцгилбер вдруг что-то вспоминает,— сейчас сюда придёт мой банковский агент…
— Я попрошу боя проводить его к нам,— хладнокровно лжёт Дедал: у него здесь нет никакого боя.
Фитцгилбер, по-видимому, удовлетворяется таким ответом; Томм пожимает плечами — в её век уже давно нет никаких поверенных.
Он отпирает длинным ключом тяжёлую дверь, обитую железом: перед ними открывается тёмный коридор, освещённый чадящими толстыми свечами (каждый из них видит его по-своему). Когда они, все трое, делают первые шаги по пыльному каменному полу, их пробирает дрожь; когда Дедал со скрипом прикрывает за ними дверь, они больше не в Афинах. Их влечёт неумолимым течением, на границе света и тьмы, и каждый не в силах промолвить ни слова. Наконец, движение прекращается, и они оказываются, казалось бы, перед той же самой дверью. Дедал отпирает её обратной стороной ключа, и в коридор врывается запах моря. Они на Крите — когда? Этого он не знает.
— Что за шуточки у вас, мистер Дедалопулос? — холодно произносит Фитцгилбер.
— Пуговица в подземелье,— Дедал делает приглашающий жест,— это недалеко и совершенно безопасно.
Они идут знакомой ему тропой: на этот раз закатное солнце помогает им не споткнуться. Дедал замечает, что женщина инстинктивно жмётся поближе к Фитцгилберу. Они оба упрямы и совсем не трусы: он понимает это и идёт вперёд не оглядываясь. В руинах он зажигает фонарь, припрятанный им вчера в щели между камнями.
Плита со всхлипом уходит вниз, Дедал начинает спускаться по лестнице; напряжённое дыхание Фитцгилбера и стук её каблуков слышатся позади.
— Это ведь… критский Лабиринт? — еле слышно вопрошает она.
— Всё так, мисс Томм,— мягко соглашается Дедал,— но бояться нечего: я хорошо знаю здешние места.
Фитцгилбер молчит.
Наконец, они на месте. Через расположенные высоко бойницы подвала пробиваются слабые лучи заходящего солнца: в серо-розовом свете руины выглядят просто брошенной каменоломней. Дедала лихорадит, но он не показывает волнения. Неужели они не чувствуют Его запах?
— Здесь что, был кондитерский цех? — вполголоса спрашивает Фитцгилбер.— Я слышу аромат патоки… и шоколада, кажется.
— А по-моему, пахнет озоном,— зябко поводит голыми плечами девушка,— здесь какая-то подстанция?
Ах, вот значит как… Каждому — своё.
Дедал подводит их к треугольному столу, больше похожему на небольшую тумбу или постамент. Приглашает их встать у двух вершин; сам занимает третью.
— Я смотрю, мистер Дедалопулос, вы любитель театральных представлений,— уже нетерпеливо произносит Фитцгилбер,— к чему всё это?
— Мне здесь не нравится,— объявляет Томм,— давайте закругляться. У меня не ловит Сеть, я отбила палец ноги на этой чудесной лестнице, и я до сих пор не услышала от вас, Дедапопу… Деладо… как вас там, ни слова об условиях сделки.
— Тогда слушайте,— смиренно наклоняет голову Дедал,— вот мои условия. Мне не нужны ни ваши деньги, мистер Фитцгилбер, ни ваши, мисс. Однако у вас обоих есть нечто, что я готов принять в оплату за свой товар. А именно, ваши врождённые таланты, господа.
— Да ну? — фыркает Томм и, лишь слегка наклонившись к Фитцгилберу, шепчет отчётливо: — По-моему, нас дурачат.
— Я всё же надеюсь, что нам повезёт,— в тон ей отвечает тот странным тоном, выразительно глядя на Дедала,— продолжайте же, Дедалопулос, не берите трагических пауз, право.
— Итак, мистер Фитцгилбер, готовы ли вы расстаться со своей интуицией и вечным везением? А вы, мисс Томм, со своей способностью разгадывать загадки и… распутывать верёвки?
Как только он произносит эти слова, в дальнем конце подвала слышится звон цепей. Глухой стон разносится по Лабиринту, огонёк фонаря колеблется и моргает. Фитцгилбер и Томм смотрят на Дедала не отрываясь.
— Да кто вы такой, мистер? — осторожно начинает Фитцгилбер, ощущая лёгкую вибрацию пола. Томм хочет сделать шаг назад от каменного стола и вдруг понимает, что не может. Ступни словно вмурованы в древние плиты.
— Я тот, кто построил этот Лабиринт,— честно признаётся Дедал,— и тот, кто обманом заманил вас сюда… впрочем, я не лгал по поводу сделки. Я просто не всё вам рассказал.
— И о чём же вы умолчали? — брови Фитцгилбера хмурятся, чья-то тяжёлая поступь всё ближе.
— Ну… — пожимает плечами Дедал,— скажем так: от вас не требуется согласие, господа. Пленник этих мест уже рядом, и сделка состоится в любом случае. Прошу меня простить за эту… маленькую подлость; а впрочем, как вам угодно.
Фитцгилбер тоже дёргается в попытке сдвинуться с места и с ужасом ощущает чугунную недвижимость ног.
— Мерзавец! — цедит он сквозь зубы, стараясь дотянуться до горла Дедала: но каменная тумба построена как раз с расчётом на длину человеческих рук.
— Здесь ничего не работает… — Томм судорожно перебирает в уме все номера экстренных служб, все её потайные сигналы, срывает мини-шокер с подвязки на бедре, направляет его на Дедала, но… аппарат не подаёт признаков жизни. Все приборы и устройства, которыми вдоволь напичкано её тело, безмолвствуют.
— Да, господа, вас принесут в жертву,— голос Дедала возвышается,— но и я пойду на корм Ему. Я был мастером на все руки, но взамен мне обещано нечто иное. Разве вы не знали, что у этой пуговицы три стороны? В вашем плоском мире до такого трудно додуматься, я понимаю… Кто-то должен быть третьим — и это я. Такова цена свободы, мистер Фитцгилбер; разве вы не хотите вновь стать свободной, мисс Томм, вновь ощущать прелесть тайн и маленьких загадок, удивляться им? Вам не надоело быть женщиной-вундеркиндом?
Оно уже здесь: Дедал слышит его хриплое дыхание возле уха.
— Ну вот и расплата, человек,— рёв-шёпот быка стелется по каменным закоулкам строения,— я заберу то, что моё по праву, что было отобрано Ими! Не тобой, человечишка, не тобой…
Оно топчет стальными копытами мягкий гранит, крошит его в пыль, Оно торжествует.
— Господи,— бормочет Фитцгилбер в оцепенении,— вы его видите? Вы видите Ангела?
— Я вижу Лабиринт! — восклицает Настя, позабыв обо всём на свете,— я вижу его целиком! Я понимаю его!
— Ведь у него и правда рога, бог ты мой, кто бы мог подумать, что это правда! Дедалопулос, чёрт побери, что вы такое делаете?
Дедал тянет свою руку вперёд, к центру каменной тумбы; Фитцгилбер и Томм делают то же самое, не в силах сопротивляться этому рефлекторному движению. Их ладони накладываются одна на другую точно по центру, и в небольшом углублении гранитного массива они видят пуговицу: каждый — свою сторону. Перед глазами Дедала — древний критский петроглиф доахейских времён, означающий «Корабль».
— Так вот оно что! — кричит он, осенённый страшным открытием,— тебе не нужно моё мастерство, тварь, тебе нужно моё судно!
— Оно — моё! — грохочет Оно, становясь всё плотнее и плотнее, обретая свой истинный вес и размеры. И произносит то Слово, которое известно лишь ему одному.
Нестерпимо яркая вспышка затмевает и свет, и тень; плиты под ногами Фитцгилбера шевелятся, он чувствует, что падает спиной назад; в резком броске он переворачивается и старается поймать Настю. Они приземляются на краю глубокого котлована, куда с грохотом ссыпаются обломки Лабиринта. Он видит на самом дне чудовищной ямы нечто, отдалённо напоминающее вертикально поставленный пароход, прошитый вдоль острых рёбер золотыми заклёпками; она видит на этом месте полупрозрачный шаттл, в носовом отсеке которого бешено вращаются три шаровые молнии. Но и он, и она видят одну и ту же картину прежде, чем их накрывает ударной волной: нелепо изогнувшись, с перекошенным лицом, бежит по направлению к челноку человек в греческой тунике; а за ним, взрывая блестящими копытами каменное крошево, мчится галопом гигантский бык гротескных пропорций, с крыльями в серебряной упряжи… Мгновение спустя всё исчезает во тьме, и они теряют сознание.
Эпилог
— Сэр! Вы британец, сэр?
Кто-то хлещет его по щекам, в рот пытаются налить виски. Он закашливается, открывает глаза.
— Где я…
— Очнулся, кажись… Сержант Файнс, быстро машину сюда. Вроде наш, хотя одет как-то чудно.
— А что за баба?
— Да чёрт её разберёт: может, шлюха какая, а может, певичка из театра… ты видел её туфли?
— Эй, парни, хорош болтать! Грузите их в кузов, и делаем ноги! «Юнкерсы» на подлёте…
Он с трудом поднимает голову, пытается сесть. Чья-то рука властно, но мягко прижимает его к земле:
— Лежи, голубчик, у тебя вся башка в крови. Дама-то твоя вроде цела, только в шоке; а вот тебя надо в лазарет. Машину, машину давай, ближе!
Наконец он видит её. Она в полном сознании, глаза её дики, платье превратилось в неопрятные лохмотья. Она остервенело вцепилась в какую-то тряпку и напряжённо перебирает пальцами.
— Что ты делаешь? — язык слушается его с трудом.— Где эти двое, из Лабиринта?
Она поднимает на него глаза, полные слёз:
— Я не могу… я не могу развязать узелок.
— Это морской узел, мэм,— снисходительно замечает рядовой, стоящий рядом с грузовиком,— штатский хрен развяжет.
Она смеётся диким, хриплым смехом, потом умолкает. Он начинает понимать. У него разбита голова… просто чёртов камень неудачно упал ему на голову.
— Самое смешное,— говорит она медленно, улыбаясь почти нормально,— что сделка состоялась. Я получила Ключ.
— Получила… что?
— Ключ! Ключ с большой буквы! Отмычку отмычек! Властелин замков! — она хихикает.— Но знаешь что, Фист… Фитц… прости, нас забыли представить…
— Джон,— он смотрит ей прямо в глаза.
— А я Настя. Я вообще-то русская. Так вот, Джон, Ключ отпечатался у меня в голове — но применить я его не могу. Я утратила все навыки… А ты? Ты получил своё?
В это время трое британских рядовых подхватывают их под руки и начинают грузить в кузов грузовика. Где-то далеко разрастается вибрирующий гул, незнакомый Фитцгилберу и почти уже забытый Анастасией Томм, дитём двадцать второго века. Вслед за этим раздаётся дробный, хлопающий стук — это работают двадцатимиллиметровые зенитки береговой охраны.
Когда солдат подхватывает Фитцгилбера под мышки и тащит, что-то врезается ему в кожу. Уже полулёжа в кузове старенького «Рено», он нащупывает в кармане что-то твёрдое. Дотягивается ослабевшей рукой, извлекает бронзовый диск. Вертит его и так, и этак. Ухмыляется, протягивает его Насте. Тем временем грузовик трогается.
— Посмотри… у неё всего одна сторона. Видишь ангела? Он с обеих сторон один и тот же… как тебе объяснить: это не копия другой стороны, а просто одна сторона!
— Да, я вижу,— тихо соглашается она,— Лабиринт и там, и там. И он только один… И я как будто в нём, но мои руки меня не слушаются.
— Послушайте, любезный,— морщась от шума в голове, обращается Фитцгилбер к раскачивающемуся рядом на скамейке сержанту,— мы где?
— Какой же я тебе любезный,— качает головой сержант,— мы на Крите, известное дело. Ни черта не помнишь, да? И что за акцент у тебя — ты, может, профессор какой? Или ирландец?
— Да,— легко соглашается Фитцгилбер и смотрит на Настю.
— Давай пока не будем спрашивать, когда мы,— тихо произносит она.
Он кивает головой и снимает пиджак, чтобы укрыть ей плечи.
Вдалеке гулко бабахает, стучат пулемёты. Десантная дивизия генерала Штудента при поддержке «Люфтваффе» высаживается на аэродроме Малеме. До официальной сдачи острова Крит британским командованием остаётся десять дней. Далеко за орбитой Плутона мчится сквозь звёздную изморозь странный корабль с одиноким пассажиром на борту. Взгляд его безумен, а лик страшен. Теперь он точно знает, когда он… но понятия не имеет, где.
Кто вы, мистер Шульман?
Пригород Варшавы, городок Зомбки, весьма недалёкое будущее.
«Если долго сидеть на берегу реки, в конце концов мимо проплывёт труп врага…» Утром Дэн поставил этот афоризм Сунь Цзы своим статусом в новомодной сети «Мы журналисты» и в течение пары минут получил несколько язвительных комментариев: один бездельник пригрозил геморроем от долгого сидения; кто-то написал, что если напротив сидит твой враг, то вы рискуете увидеть трупы друг друга; другой посоветовал быть мужчиной и поискать врагов среди живых… Трепачи! Дэн не без труда различал тонкую грань между просто хохмой и иронией абсурда, поэтому отправил шутникам неприличный жест и усмехнулся: если бы они только знали, что этот день значит для него!
Скорый безрельсовый пролетел расстояние от Варшавы слишком быстро, и выпить неторопливую чашку кофе не удалось. Едва он успел освежить в памяти воспоминания о суетливой польской столице — и вот уже Зомбки. Экспресс астматически вздохнул дверьми, исторгая редких пассажиров. Редких — потому что никто не сходит в Зомбках, все едут в Гродно или Каунас. А Зомбки… Разве это город? Кроме Дэна, ещё от силы пяток заблудших странников — а скорее всего, местных — сошли на мокрый от октябрьского дождя перрон.
Из одежды на нём были лишь джинсы, графениловая футболка да пляжные туфли на босу ногу. Дэн зябко поёжился — польская осень нынче выдалась прохладная, а он всё ещё жил ритмами и температурами тропической Кубы. «Ромовый» фестиваль ещё только разгорался, когда пришла долгожданная телеграмма. И несмотря на протесты далёкой бостонской редакции, он чуть ли не с пляжа рванул в аэропорт (собрать сумку было делом пяти минут). Шутка ли — искать человека почти шестнадцать лет, и вот — наконец! — настоящий след. Ну а в редакции потом ещё спасибо скажут…
Дэн Айронхед принадлежал к породе тех людей, возраст которых трудно угадать по внешности. На удивление мало морщин для человека, ещё помнившего виниловые пластинки Rolling Stones; плотные курчавые волосы без признаков седины, при этом на затылке — тонкий шрам импланта-социализатора, какие вышли из моды двадцать лет назад; толстые губы африканца, но кожа светлее, чем у многих коренных поляков; и взгляд серых глаз, порою тяжёлый, а чаще — острый как бритва, слишком прямой, сбивающий собеседников с толку. В редакции его интуицию и хватку боготворили; среди коллег он пользовался дурной репутацией провидца, с лёгкостью перехватывающего чужие сенсации. Когда Дэн хотел заручиться чьим-то доверием, он надевал тёмные очки. По правде говоря, он почти не снимал их.
Здание вокзала, похоже, было построено ещё до Испанских событий и носило отпечаток какой-то старинной умиротворённости, присущей Европе на границе тысячелетий. Колонны с намёком на античность, настоящий кирпич стен, окрашенный древней синтетической краской. В небольшом зале ожидания (ну кто здесь, скажите на милость, кого ждёт?) даже имелись стрелочные настенные часы, вполне возможно — настоящие механические.
Пройдя сквозь пахнущий упаковочной бумагой вокзал, Дэн сверился с коммуникатором и уверенно свернул к выходу направо — там, как обещалось, должны были стоять экипажи такси. Однако машин с шашечками он не увидел. Мокрая асфальтовая площадка была завалена ящиками из гофрокартона и беспорядочными мотками нейлоновой бечёвки. Несколько хмурых арабов закидывали тару в длинный трёхосный фургон. Один ящик отставили в сторону, он был сломан и через прорехи в боку выглядывали красные яблоки с выращенными на кожице иероглифами. Так или иначе, никаких такси и близко не было видно.
Дэн собрался было уже звонить своему варшавскому контакту, как вдруг позади раздался хрипловатый сигнал клаксона. Он обернулся — сквозь лобовое стекло по-настоящему древнего «Мерседеса» (чего доброго, ещё на газовом ходу) махал рукой и радостно улыбался Войтех. Ну надо же, «Искра польска» всё же читает свою электронную почту!
Войтеха он знал ещё по конференции в Дублине, где они втроём с русским репортёром (его имя, а также фамилию Войтеха Дэн никак не мог припомнить) напились до неприличия после дебатов о Восстановлении Европейских третей и учинили что-то скандальное в номере отеля. Что именно — Дэн тоже не помнил, а прислуга тактично умолчала: просто предъявили чек. Это было три года назад, с тех пор Войтеха он встречал ещё несколько раз на всяких медиатусовках, и между ними установились поверхностно-дружеские отношения, вообще характерные для пишущей братии.
Дэн плюхнулся на переднее сиденье, спасаясь от вновь начинающегося дождя, и они обменялись крепкими рукопожатиями. Войтех был длинный, худощавый, с копной соломенных волос и вечно любопытным горбатым носом. По-английски он говорил практически без акцента, лишь иногда выдавая себя славянскими шипящими.
— Войтех, дружище, я не ожидал! — ухмыльнулся Дэн.— Тебе не сиделось в уютной Варшаве и ты решил развеяться на деревенских просторах? Почему ты? Могли ведь послать любого стажёра с факультета журналистики или просто шофёра?
— О, я не мог упустить случая повидаться с легендарным Дэном Айронхедом,— в тон ему ответил поляк, нажимая кнопку стартера.— Ты ведь здесь не случайно? Разнюхал что-то горяченькое, не иначе?
Дэн неопределённо пожал плечами. Посвящать Войтеха в подробности поездки, при всей к нему симпатии, не входило в его планы. Собственно, и плана-то никакого пока не было. Была лишь цель, и вот о ней Войтеху совершенно точно не нужно было знать. Чёрт его знает, как могли повернуться события… Поэтому Дэн отделался общей фразой о стандартном журналистском расследовании, детали которого редакция попросила пока не разглашать. Войтех с понимающей улыбкой погрозил ему пальцем:
— У тебя феноменальный нюх на скандалы и детективные истории, Дэнни, меня не проведёшь. Но расслабься — я не собираюсь воровать твои пирожки, просто шеф попросил покрутиться рядом с тобой, может быть, сделать пару снимков,— поляк кивнул назад, где на сиденье лежал кофр с аксессуарами,— тебе ведь наверняка понадобится хороший оператор?
— Как знать, как знать,— загадочно повёл бровями Дэн, которому, на самом деле, человек с камерой не помешал бы. Если, конечно, дело выгорит, и выгорит в правильном направлении.
— Ладно, отмалчивайся, если хочешь, Дэнни-бульдог,— Войтех аккуратно объехал яблочную тару,— скажи лучше, куда едем?
— Для начала — в местную полицию,— Дэн неопределённо тыкнул указательным пальцем вперёд,— кстати, печка у тебя работает?..
В полицейский участок он вошёл уже обсохший и согревшийся — «Мерседес» Войтеха хоть и казался музейным экспонатом, но климат-контроль функционировал отлично. Старые машины вообще делались на совесть — не то что нынешние пластиковые фан-боксы, плей-кары и прочий тактильный Интернет на колёсах… Начало XXII века вообще казалось Дэну чрезмерно искусственным — сплошные нанополимеры в пище, автомобили-андроиды и контекстно-ориентированный секс. Отчасти поэтому он всегда держал свой чип-социализатор в пассивном режиме: микросхема есть микросхема, и мир давно уже не такой оглушающе тихий, каким он являлся ему когда-то в жёлтые рассветные часы перед очередным артобстрелом в предгорьях Анд. Молодой начинающий репортёр в лагере сепаратистов, беспечно рискующий своей шкурой каждый день? Сейчас это казалось невероятным. Дэн словно покатал на языке далёкие воспоминания, пробуя их на вкус. К ним было сложно привыкнуть, несмотря на прошедшие годы.
Однообразной унылостью казённого офиса веяло от зомбского околотка. Стеклянные перегородки, кофе-машина, регистрационная стойка. Впрочем, одна достопримечательность имелась — секретарша каких-то немыслимых монгольско-нигерийских корней, чья роскошная грудь в обрамлении форменного декольте вызывающе возлежала на офисном столе. Длинные ногти служивой девы беспрерывно барабанили по панели софт-пада. Разумеется, двое мужчин обратились за справкой именно к ней.
— Не соблаговолит ли любезная пани… пани? — Дэн изобразил самую обаятельную улыбку, на которую только был способен, не снимая солнечных очков.
— Пани Домбровска,— блеснула белыми зубами метиска, не переставая, впрочем, печатать. Было немного странно слышать от темнокожей дамы английскую речь с явным польским акцентом. После пакта о Третях и универсализации границ призрачная угроза Вавилонской башни в короткие сроки стала назойливой обыденностью всего человечества.
— Да, пани Домбровска, будьте добры, подскажите нам, как поговорить с шефом полиции паном Ядвижным?
— О, очень просто, прямо по коридору и в последнюю дверь налево,— наманикюренный перст девушки изящно вытянулся в нужном направлении. Но на посетителей она так и не посмотрела — то ли не сочла интересным, то ли работала в режиме совмещённого стереовидения. Несколько разочарованные, Дэн и Войтех проследовали в указанном направлении.
Пану Ядвижному на вид было лет шестьдесят-шестьдесят пять; круглый, румяный, небольшого роста, он явно был в хорошей форме и не злоупотреблял пластикой лица и пересадкой волос. Стилизованная звезда шерифа на двери кабинета, небольшая коллекция старинных револьверов на стене, книжная полка с романами Конан Дойла и Хмелевской (это уже перебор, пожалуй, отметил Дэн), а также седые вислые усы — всё выдавало желание начальника зомбской полиции подражать если не Эркюлю Пуаро, то хотя бы комиссару Мегрэ. Впрочем, рукопожатие у пожилого полицейского было ещё крепким, а взгляд голубых глаз — спокойным и цепким. Дэн решил для себя, что с преступностью в Зомбках определённо всё в порядке.
— Итак, мистер Айронхед,— шеф жестом пригласил журналистов присаживаться,— мне позвонили из Варшавы и попросили оказать вам всяческое содействие — в рамках закона, разумеется. Чем же я могу вам помочь?
— В сущности, дело пустяковое,— Дэн говорил не торопясь, стараясь произвести максимально благоприятное впечатление,— мы с моим приятелем ищем одного человека. Мы давно хотели взять у него интервью, но он, так сказать… не слишком общителен. И вот вчера я получил сообщение от старого друга из Варшавы, что следы этого человека теряются в Зомбках. Я решил, что местный шериф знает всех в этом городе,— поэтому мы обратились к вам.
Дэн специально употребил слово «шериф», рассчитывая, что старику будет приятно. И хотя улыбка едва тронула уголки губ пана Ядвижного, Дэн счёл это хорошим признаком.
— И как же зовут этого человека? — спросил Ядвижный.
— Роберт Шульман,— без промедления ответил Дэн, пытливо вглядываясь в глаза начальника полиции: блеснёт ли искорка узнавания или нет?
Искорка не блеснула. Хотя, возможно, пан Ядвижный просто великолепно владел собой. С другой стороны, Дэн полагал, что скрывать старику нечего — ведь если его предположения верны, Роберт Шульман вёл предельно незаметный образ жизни. Даже по меркам такого городка, как Зомбки.
— По правде говоря, не слыхал о таком,— покачал головой Ядвижный, доставая из кармана портсигар (хотя Дэн был почти уверен, что пан курит трубку),— я, конечно, неплохо знаю местных, но Зомбки слишком близки к столице: люди приезжают, уезжают, за всеми не уследишь. Дайте больше информации: адрес, место работы, может быть?
— Пан Шульман, вероятно, на пенсии, вряд ли он где-то работает,— предположил Дэн,— что же касается адреса, мой друг упомянул район Дубровицы — это название вам о чём-то говорит?
— Дубровицы? Да,— шеф полиции пыхнул зажжённой сигаретой и гостеприимно протянул портсигар журналистам,— это лесной массив на западе, там несколько коттеджных посёлков. Курите?
— Благодарю, нет,— отказался Дэн; Войтех тоже отрицательно покачал головой.— Пан Ядвижный, может быть, у вас есть какой-то каталог проживающих там, реестр или электронная база данных? Нам просто нужен точный адрес, мы сами можем проехать туда.
— Гм, надеюсь, господа, что ваше интервью не станет вторжением в частную жизнь — в противном случае помощь полиции в этом деле будет несколько неуместной,— шеф развёл руками, как бы извиняясь за строгие формальности.
Войтех разразился длинной тирадой на польском, из которой Дэн расслышал лишь несколько раз повторенное «Варшава» — видимо, объяснял Ядвижному, какие они милые, тактичные и корректные ребята, которым, безусловно, можно доверять.
Шеф полиции слушал Войтеха невозмутимо, попыхивая сигаретой в сторонку, и спокойно переводил взгляд с одного приятеля на другого. В какой-то момент Дэн понял, что опытного служаку ничем не проймёшь, и в ответ на дипломатические пассажи Войтеха пан Ядвижный может с одинаковой лёгкостью произнести «Да, разумеется» или «Нет, ни в коем случае». Но в конечном счёте всё завершилось в их пользу.
— Сделаем так,— провозгласил с вежливой улыбкой Ядвижный,— я дам сопровождающего офицера, он съездит вместе с вами и поможет найти этого… господина Шульмана. К тому же, знаете, навигаторы не слишком дружны с местными просёлочными дорогами — а мои ребята уж точно не заблудятся. Уговор?
— Вы сама любезность, пан Ядвижный! — Дэн с энтузиазмом пожал руку полицейского. Пусть в полиции точно знают, куда он поехал,— лишние свидетели, а тем более в погонах, не повредят.
Надеждам приятелей не суждено было сбыться — в провожатые им выделили отнюдь не сексапильную пани Домбровску, но рыжего и толстого сержанта средних лет с лицом таким мягким, что полицейская форма выглядела на нём насмешкой. Пока Войтех что-то объяснял сержанту, Дэн грелся в «Мерседесе» и обдумывал свои дальнейшие действия. Внутренним чутьём, которое столь обострилось у него в последние годы, Дэн ощущал близость развязки. С тех памятных событий на орбите Титана, когда почти весь экипаж корабля МСС-1025 «Золотой Меркурий» был найден мёртвым, он искал этого человека повсюду. Его, единственного из выживших на борту тогда. Угроза, исходившая от него, не давала Дэну по-настоящему расслабиться ни днём, ни ночью. И хотя этот человек никак не проявлял себя — напротив, уволился из Космического Флота, поменял фамилию, вёл образ жизни отшельника,— Дэн понимал, как опасно это молчание. В любой момент всё могло перемениться, и тогда само существование Дэна было бы поставлено на карту. А этого он не мог допустить.
Вот почему он попросил Войтеха одолжить ему куртку-ветровку. Под безобидным предлогом согреться. На самом деле под курткой не была заметна рукоятка пистолета, того самого, что Дэн потихоньку извлёк из рюкзака и засунул за ремень джинсов. Старый добрый вальтер со спаренным разрядником, лёгкий и безотказный.
Наконец, Войтех решил все вопросы и побежал к машине под усиливающимся дождём. Едва он хлопнул дверью, как стоящий впереди полицейский «Пассат» мигнул габаритами и тронулся с места. На этот раз Войтех не стал крутить баранку, просто кликнув на сенсорном экране навигатора по силуэту передней машины. Теперь умная электроника не отстанет от «Пассата», куда бы он ни поехал.
— Итак, Роберт Шульман? — поднял правую бровь Войтех, пытливо глядя на приятеля.— Этот рыжий здоровяк кое-что мне рассказал по доброте душевной. Говорит, слышал про этого старика Шульмана, тот живёт совершенно один, гости к нему не ездят, даже Сеть не стал себе подключать — ну не чудак ли? Не хочешь немного просветить польского товарища о цели поездки? Брось, Дэн, хватит издеваться — что за тип этот Шульман и что нам от него нужно?
Дэн вздохнул — и правда, сохранять молчание было бессмысленно.
— О’кей, вот тебе легенда… Ты помнишь события на «Золотом Меркурии» в 2099-м?
Войтех поднял теперь уже обе брови:
— Кое-что помню… Писали об этом немало, да как-то всё сумбурно и бездоказательно. Похоже, администрация Флота быстро замяла инцидент. А может, и военные вмешались. Кажется, весь экипаж задохнулся, да?
— Да, смерть астронавтов никто так и не объяснил. Хотя слухи ходили разные… Но главное не это. Знаешь ли ты, кто первым обнаружил аварийный «Меркурий»?
— Патрульный катер с Титана, кажется… Но точно не вспомню — пятнадцать лет уже прошло.
— Шестнадцать… Так вот, дружище Войтех, тот катер был вторым. Первым было пассажирское судно, частная яхта мультимиллионера Ллойда Гринвуда. На которой присутствовали и журналисты, кстати.
Войтех внимательно посмотрел на Дэна. Прищурился, пытаясь понять, не дурят ли его.
— Не может быть… Ты хочешь сказать…
— Да. Я был там. Я тогда писал статью для «Нью-Йорк магазин», я брал интервью у Гринвуда, и мы были первыми, кто поймал сигнал бедствия с «Золотого Меркурия». Войтех, старина, я видел этих мёртвых астронавтов так же близко, как сейчас вижу тебя.
— Пся крев! — не сдержался Войтех.— Брешешь! Я не помню ни одного твоего материала об этих событиях!
— Нам запретили,— покачал головой Дэн,— клянусь, туда слетелось столько военных и разного рода агентов, что нам просто заклеили рот. Взяли подписку о неразглашении и всё такое… Так что сенсация не состоялась, Войтех.
— Сенсация… Но какая сенсация, Дэн? — поляк почти молитвенно сложил руки у груди.— Что именно там произошло? Обещаю, всё сказанное тобой не пойдёт в печать!
Дэн криво усмехнулся: доверять тайны журналистам — это всё равно что оставлять лиса стеречь курятник. Но сейчас уже было всё равно.
— Неужели ты не догадываешься? Когда мы подлетели к «Меркурию», он был на орбите Титана не один. К нему был пристыкован второй корабль, и отнюдь не патрульный катер. Другой корабль, не наш, чужой, понимаешь?
Войтех ничего не ответил, только молча таращился на Дэна широко раскрытыми глазами.
— Да, дружище, это были инопланетяне… И боюсь, что астронавты погибли вовсе не в результате несчастного случая.
— Ты видел ИХ? — спросил Войтех таким тоном, что стало понятно, кого он имеет в виду.
— Нет. В этом-то и есть самая большая загадка «Золотого Меркурия» — никаких чужеродных тел или организмов обнаружено не было. Ни на нашем корабле, ни на чужом. Только трупы и один выживший. Лишь один человек не погиб, он вовремя успел надеть скафандр. Странно, не правда ли? Но, как я уже сказал, военные всё быстро позакрывали, выжившего увезли, а нам указали на дверь. И с тех пор, Войтех, я пытаюсь найти этого выжившего…
— Дэн,— сглотнул слюну Войтех,— то есть этот Роберт Шульман и есть?..
— Я надеюсь, мы скоро это узнаем…
Полицейская машина вынырнула из чащи кряжистых дубов, и перед путниками открылось сочное зелёное поле, кое-где подсвеченное лучиками начинающего просыпаться солнца. Вдали виднелась одинокая ферма. Дождь закончился, и автоматические дворники «Мерседеса» наконец-то успокоились. Остаток пути проехали молча, Войтех нервно крутил в руках мультикамеру и вопросов больше не задавал.
Машины остановились у кромки изумрудного моря пшеничных бобов — чуткий радар авторобота вовремя нащупал канаву поперёк просёлочной дороги, в которой запросто можно было оставить колесо. Особенно ночью. Журналисты переглянулись — хозяин фермы явно гостей не ждал. Или, наоборот, ждал? Дальше нужно было идти пешком.
Сержант хмыкнул, осмотрев импровизированную траншею, но от комментариев воздержался.
— Прошу, пане, нам, должно быть, сюда. Пан Шивек, я попрошу воздержаться от съёмки до получения надлежащего согласия от владельца недвижимости. Уж будьте добры.
Вот Дэн и вспомнил фамилию Войтеха — Шивек. Они бросили машины в поле и пошли вдоль обочины к ферме. На самом деле, идти было недалеко, не более сотни метров. Однако из-за прошедшего дождя чернозём прилипал к подошвам, и путники двигались медленно, боясь поскользнуться. Дэн, по правде говоря, недолюбливал сельскую жизнь с этой вечной грязью на ботинках, комарами, коровьими лепёшками и соседскими сплетнями. Ему как-то довелось пару месяцев прожить в деревеньке под Вэньчжоу, что на юге Китая,— хватило на всю жизнь, нахлебался соевой похлёбки вдосталь. Природа — это замечательно, но только если где-нибудь на островке в Адриатике или норвежских фьордах…
Впрочем, эта ферма выглядела образцово. Основание дома было выложено крупными серыми булыжниками, крыльцо красного кирпича, чисто побелённые стены, тёмный брус деревянных перекрытий — этакое альпийское шале в пригороде Варшавы. И никаких коровьих лепёшек, даже запаха. Напротив, долгоиграющее бобовое поле, несмотря на позднюю осень, источало терпкий травяной аромат, к которому подмешивался слабый голос медуницы. Уютненько, ничего не скажешь, подумалось Дэну.
Между тем он давно уже острым взглядом приметил некоторые признаки людского присутствия — дорожка, ведущая от невысокой ограды к крыльцу, была аккуратно отсыпана мелкой жёлтой галькой; кусты смородины чуть поодаль выглядели подстриженными, а на первой ступеньке стояла маленькая красная лейка и резиновые галоши. И если хозяин дома, он наверняка уже видит нас — подумал журналист, глядя на матовый глаз маленькой камеры наблюдения под навесом крыльца. Тук-тук-тук, пан Шульман, к вам гости!
Рыжий сержант, по долгу службы первым взошедший на крыльцо, нажал кнопку звонка. Из-за двери раздалась приглушённая и весьма банальная трель электрического «соловья», спустя несколько секунд послышались и шаги. Войтех поджал губы от напряжения, словно ожидал увидеть клыкастое чудовище за дверью; Дэн вёл себя куда спокойнее, спрятав руки за спиною, поближе к оружию; и только полицейский явно скучал, выпятив вперёд пивное пузо и безучастно разглядывая резной орнамент, бегущий вдоль деревянной рамы окна веранды.
Но пан Шульман на чудовище совсем не походил. Им открыл обычный пожилой мужчина, довольно высокий, ещё сохраняющий признаки военной выправки, в крупных, совсем уж старомодных очках (ну кто же носит очки в наш век?) и клетчатой шерстяной рубахе навыпуск. Он гораздо больше был похож на заслуженного профессора математики, чем на злобного пришельца. Однако от Дэна не укрылась глубоко упрятанная застарелая боль во взгляде старика. Он сильно постарел за прошедшие годы, резко обозначились мешки под глазами и жёсткие морщины в углах рта; тёмных волос почти не осталось.
— Пан Роберт Шульман? — привычно козырнул сержант.— Это вы владелец дома и участка номер 27 в Спелых Дубровицах?
— Да, это я,— после секундной задержки не торопясь ответил Шульман,— что вам угодно?
Голос у него был густой и негромкий, совсем не стариковский. И Дэн заметил, как цепко Шульман ощупывает пришедших глазами. На его лице старик задержался явно подольше — неужели узнал? Дэн всё же надеялся, что полтора десятилетия времени и тёмные очки спасут его от быстрой идентификации. Так или иначе, а представиться всё равно придётся…
— Сержант Анджей Святкович, зомбская полиция. Эти господа из варшавской газеты, они хотели бы побеседовать с вами и сделать несколько фото. По закону вы, конечно, можете отказаться,— сержант посмотрел на журналистов с некоторым сомнением,— а я здесь, чтобы зафиксировать ваше согласие. Или несогласие.
— Всего несколько вопросов, пан Шульман,— как можно учтивее улыбнулся Войтех,— мы из газеты «Искра польска»…
— Что ж, тогда зафиксируйте моё несогласие, сержант,— Шульман долго не раздумывал,— я не даю интервью и в опросах не участвую. Не знаю, что вас интересует, господа, но вы приехали напрасно.
Рыжий сержант обернулся к приятелям и развёл руками, как бы извиняясь за неудачу. Бог ты мой, как он вообще может кого-то арестовать? Дэн понял, что нужно брать инициативу в свои руки.
— Мне кажется, нам есть о чём поговорить, Роберт,— Дэн намеренно назвал отставного астронавта по имени, опустив фамилию.— Если вам дорога память Стрельцова, Шнайдера, Эверетта, Маады — то уделите нам немного времени, прошу вас.
Шульман замер на мгновение, глаза его прищурились.
— Эти имена больше ничего не значат для меня,— тон Шульмана стал холодным, а взгляд ощупывал Дэна — он физически ощутил опасность, исходящую от отставного капитана,— и обсуждать это я не намерен. Никаких комментариев. Сержант, я попрошу вас покинуть мои владения вместе с этими людьми.
— Паны, мне жаль, но нам придётся уйти,— растерянно заторопил их полицейский, немного подталкивая к спуску с крыльца, слегка растопырив руки и напирая объёмным пузом.
— А помните ли вы последние слова Маады, Роберт? — пятясь к ступеням, Дэн пошёл своей козырной картой.— Помните, он сказал вам: «Почему ты не с нами, Роб, с нами тебе будет лучше!»? Ведь вы не забыли, Роберт? Роберт Коморовски?
Сказать, что Шульман изменился в лице,— значит, ничего не сказать. Он побледнел как полотно, на лбу выступили капельки пота. Говорят, что самые храбрые люди в моменты опасности бледнеют. Дэн был уверен, что Шульман — а точнее, Коморовски — был храбрым человеком. И он был опасен, очень опасен.
— Никто на свете не мог слышать этого,— хрипло произнёс астронавт,— кто вы такой, мистер?
— Меня зовут Дэн Айронхед, я был на «Золотом Меркурии» шестнадцать лет назад. Мы нашли вас первыми, помните? Яхта «Независимость», Ллойд Гринвуд и компания.
Дэн снял очки и впервые посмотрел старику в лицо.
— В тот день там побывало немало людей,— пробормотал старик, в конце концов опустив глаза,— я не помню вашего лица… Что вы хотите от меня, мистер?
Отлично — старый пилот не стал долго отпираться. Дэн мысленно потянулся к Шульману, постарался нащупать канал эмпатии, но что-то мешало ему.
— Ведь вы до сих пор ищете причину той трагедии, Роберт. Возможно, я могу вам помочь и объяснить кое-что. Мы, журналисты, ужасно въедливый народ и часто видим то, что другие не замечают. Так вы согласны побеседовать? Это не займёт много времени, уверяю вас. Что такое десяток минут в сравнении с шестнадцатью годами?
Дыхание Шульмана было учащённым, он несколько секунд прожигал Дэна глазами, напряжённо обдумывая услышанное. Рыжий сержант недоумённо переводил взгляд с журналистов на пожилого фермера, очевидно, не понимая сути происходящего. Войтех тоже молчал — на протяжении всей беседы он не отводил взора от Шульмана, видимо, всё ещё ожидая, когда из живота у того выпрыгнет мерзкая зубастая тварь и набросится на гостей.
— Проходите в дом,— наконец, вымолвил Шульман, поедая взглядом Дэна,— и никаких фотографий, я настаиваю на этом! Я запрещаю снимать!
— Как скажете, Роберт, как скажете,— Дэн сделал знак Войтеху убрать камеру. Мало кто знает, что у репортёров, работающих в связке, всегда есть набор тайных жестов, который позволяет им общаться друг с другом, не выдавая намерений. Вот и сейчас Дэн махнул рукой в сторону камеры Войтеха, но при этом соединив большой палец и мизинец — это означало «включи видео, но скрытно». Войтех всё прекрасно понял и ответил Дэну утвердительным взглядом. Немного непорядочно, но такова профессия журналиста. Запись никогда не будет лишней, даже если её и не публиковать, не так ли?
— Э-э-э, пане, я так понимаю, моё присутствие вам уже не нужно? — обеспокоенно спросил полицейский.
— Можете ехать, сержант,— твёрдо кивнул Шульман,— мы сами разберёмся.
Судя по его тону, отставной пилот уже полностью взял себя в руки и определил стратегию беседы. Это немного беспокоило Дэна, но, в конце концов, он знал, на что идёт, и готовился к этой встрече долго и тщательно. Риск ошибиться был, но молодость, реакция и подготовленность были на его стороне. Главное, чтобы Войтех не выкинул какую-нибудь глупость прежде времени.
Часы над камином мерно тикали, вернувшийся грибной дождь нежно беспокоил стёкла. В сравнении с мультимедийным дизайном современных квартир обстановка в гостиной Шульмана напоминала музей. Настоящая газовая печка в углу, камин с дровами, минимум пластика и никаких сенсорных панелей. Да, дед и вправду настоящий ретроград, усмехнулся Дэн.
— Я вас внимательно слушаю, мистер Айронхед,— напряжение в голосе Шульмана-Коморовски не укрылось от Дэна. Старик не прост, но он далеко не актёр. Войтех делал вид, что расслабленно отдыхает в кожаном кресле, небрежно придерживая камеру на подлокотнике. Значит, снимает.
Наступал момент истины. Ну что ж, Дэнни-бой, сделай всё правильно. Он украдкой бросил взгляд на часы: это была специальная модель, подаренная ему по пьяни бывшим цээрушником, способная сканировать любые записывающие и передающие устройства в радиусе десятка метров. Любые последовательности нулей и единиц отслеживались в радиодиапазоне, считывался электронный шум, сигналы даже могли быть скорректированы по его желанию. Сейчас на циферблате высвечивалась только камера Войтеха и ещё одна — та, что над крыльцом. Всё шло как по маслу!
— По неофициальной версии спецслужб, Роберт,— начал Дэн, пристально глядя на Коморовски,— корабль пришельцев оказался пустым не случайно. А точнее говоря, он лишь казался пустым! Когда яхта Гринвуда причалила к «Золотому Меркурию», все пришельцы находились там и не собирались его покидать. Они, в некотором смысле, перебрались со своего корабля на «Меркурий». Я прав?
— Да будет вам известно, никаких инопланетных тел ни на «Меркурии», ни на шлюпе пришельцев обнаружено не было,— пожал плечами старый пилот, прищурившись,— о чём вы сейчас говорите?
— Конечно,— усмехнулся Дэн,— чужих тел не было. Пришельцам не нужны были свои тела — они воспользовались вашими. Думаю, так они проникают на чужие планеты — просто сливаясь с населением, полностью завладевая сознанием аборигенов. Разумеется, это всего лишь моя гипотеза, но она многое объясняет. Кто вы, мистер Шульман? Ведь вы не просто так ушли на пенсию на пять лет раньше срока и не просто так сменили фамилию? Вы долго скрывались, пан Шульман… или пан Коморовски. Откуда вы на самом деле, Роберт? С какой планеты… или галактики?
Краем глаза Дэн увидел, как вытянулось лицо Войтеха. А Коморовски и так был натянут, как стрела: казалось, вот-вот прыгнет. Да, прыгни, Роберт, прыгни, пожалуйста!
— Даже так? — ледяным тоном произнёс Коморовски, костяшки его пальцев, вцепившихся в подушки дивана, побелели.— Так я, по-вашему, ещё и пришелец? Чужак в человеческом теле? Чем же я так понравился им? Почему они не выбрали Стрельцова или Маады, например? Они были моложе, сильнее меня… они были, да…
— Вам виднее,— настал черёд Дэна пожимать плечами,— быть может, ваше тело оказалось лучше совместимо с их типом сознания? Расскажите сами. Я понимаю почти все, кроме одного: зачем вы погубили своих товарищей, Роберт? Зачем открыли аварийные шлюзы и выпустили давление из корабля? Четыре ни в чём не повинных астронавта — как вы жили с этим все шестнадцать лет? Хотя… простите, я увлёкся: позабыл, что вам, должно быть, глубоко на них наплевать. Наплевать на любого из нас, правда, Роберт? Или как мне лучше вас называть?
Дэн бил наверняка, используя заготовленные фразы, острые, жалящие, провокационные. Выводить человека из себя, вызывать его на откровенность — это пожалуйста, это его хлеб. Реакция последовала незамедлительно: Коморовски улыбался. Войтеху было страшно это видеть, Дэн это понимал. Кажется, старик прошёл точку невозврата и готов к действию. Развязка близка, Дэнни-бой, не зевай!
— Дэн Айронхед, да? Так значит, это вы… Хотите знать, чем я жил эти годы? — кажется, старый пилот испытывал облегчение.— Я ждал этой встречи шестнадцать лет, вот чем я был занят. Гадал, кто из вас найдёт меня, из тех, что прилетели на яхте Гринвуда. Признаюсь, я хотел было поначалу выследить вас всех, но потом понял — вас слишком много. Это задача не по плечу одному человеку, да ещё пожилому… Дэн Айронхед… Ну что ж, вы не против, если я расскажу свою версию произошедшего?
— Валяйте, Роберт,— Дэн усиленно сканировал пилота, но не мог отыскать нужный ключ к индивидуальной мозговой матрице… что-то шло не так, Коморовски не раскрывался. Его сознание оставалось закрытым, как раковина. Неужели он догадывается? Поставил какой-то блокиратор?
— Моя версия в том, что я поддался слабости,— во взгляде старика читалась тяжесть и болезненная решимость,— мне следовало убить Маады быстрее, убить вместе со всеми. Маады был последним. Ты был последним, Дэн! Тебя я должен был убить! Но не посмел… Тянул до последнего, всё надеялся, что он возьмёт себя в руки… и упустил момент. Он ведь был моим другом, Дэн. Понимаешь ли ты, что такое друг? Ставлю десять против одного, что нет… Но знаешь что, Дэнни? Старый Марек, мой приятель из варшавской нейрохирургии, много лет назад кое-что вшил мне в голову. Щит, мембрану, да. Ма-аленький такой чип, полностью закрывающий матрицу от внешнего вмешательства. Мы оба тогда с Мареком немного бредили теорией заговора, всё искали шпионов и пакистанских вербовщиков… А оказалось, пакистанцы до нас не успели добраться. Зато вы — успели. Но чип спас меня тогда, на корабле… а как насчёт сейчас? Ты читаешь меня, Дэн? Я вижу, у тебя не получается?
— Читаю? Я не понимаю, о чём вы… — Дэн весь превратился во внимание, подобрался, запустил физиологическое ускорение. Адреналин понёс его на крыльях бешеного воодушевления. Проклятье, он действительно натыкался на какой-то шумовой барьер. В спешке его не преодолеть. Впрочем, это не меняет расклад ситуации… Коморовски говорил всё медленнее, странно растягивая слоги:
— Пони-маешь, по-ни-ма-ешь… Я не убил тебя тогда, потому что не был готов, потому что пожалел Маады. Пожалел друга, близкого мне человека. Я ведь не был убийцей, Дэн. Но сейчас всё по-другому, мистер Айронхед. Я долго готовился — и я готов!
И Коморовски выстрелил. У старика почти не было шансов — что он мог знать о приобретённой реакции Дэна. Пока пилот запускал руку под подушку и тягуче медленно, как во время футбольного повтора, вытаскивал пистолет, Дэн уже скатился с кресла на пол и целился из вальтера. Сухой хлопок — армейский глок пилота выпустил дымный след, спинка кресла, на которую только что опирался Дэн, вспучилась лохмотьями… Разрывной? Ах ты вредный старикашка, серьёзно приготовился!
Вальтер Дэна в ответ пыхнул коротко и зло, выбивая из груди Коморовски кровь и обрывки сердца. Пилот обмяк и начал заваливаться набок. Вот и всё, шестнадцать лет ожидания. А впрочем, ещё небольшая деталь. Дэн ослабил предельную концентрацию, выходя в мир реального темпа времени. Это тело не выдержало бы длительной акселерации. Как старинный паровоз, тормозящий у полустанка, сердце Дэна замедляло свой стук.
— …! — что-то орал Войтех, роняя камеру и судорожно вскакивая на ноги.— Дэн! Что это было? Он стрелял в нас? А ты…
— А я стрелял в него,— кивнул спокойно Дэн, вынимая из мёртвой руки пилота оружие,— необходимая самооборона. И кстати, в тебя он тоже стрелял.
Войтех лишь открыл рот, когда первая пуля размозжила ему голову, а вторая — в общем-то уже лишняя — живот. Журналист мешком перевалился через кресло, с грохотом приложившись всем телом об пол. Сколько крови, ай-ай-ай, покачал головой Дэн. А сейчас будет очень, очень больно…
Дэн сжал зубы и, приставив ствол глока к бедру под нужным углом, спустил курок. Кажется, он всё равно закричал — пуля вырвала значительную часть мышцы. Дэн упал на ковёр, и так уже заляпанный красными пятнами, и позволил себе отключить болевые рецепторы. К счастью, в этом теле делать изоляцию тактильного фона было легко.
Дэн часто дышал, Дэн улыбался. Последний свидетель устранён, он может расслабиться. Кто теперь сможет помешать им, воплощающим вселенское терпение? Теперь его руки развязаны.
Значит, блокиратор чипа? Это всё объясняет… Никто не ожидал тогда, на «Меркурии», что Коморовски успеет надеть скафандр и ударить по кнопке разгерметизации. Никто не успел понять, почему он не поддался процедуре инфильтрации. Что их выдало тогда? Тремор мимических мышц, распространённый побочный эффект при работе с гуманоидами? Или замедленная поначалу моторика речевых центров? Или у Коморовского тоже была отменная интуиция? Уже неважно… Ему чертовски повезло: во-первых, что в этот момент Гринвуд уже причаливал к «Золотому Меркурию», и во-вторых, что оглушённое декомпрессией тело Маады продержалось ещё пару минут — это было сильное, молодое тело, тут Коморовски прав. И он нащупал сознание Айронхеда на яхте, успел уйти из гаснущего разума, перетечь. Был небольшой риск несовместимости матриц, но ему ещё раз повезло. Ему всегда везло.
Превозмогая слабость, Дэн потыкал пальцем в часы, уничтожил ту часть записи на карте памяти Войтеха, где он наговорил лишнего. Остальные данные тут же отправил по почте в газету — железное алиби, как ни крути: отставной капитан нападает с оружием на известного журналиста, вынужденная самооборона, отличная реакция бывшего участника боевых действий… Всё гладко. Дополз до Войтеха, вынул флэш-память, для большего правдоподобия пальнул ещё разок в объектив мультикамеры, вставил карту обратно. Ещё раз тщательно проверил помещение на предмет скрытых камер. Всё было чисто, никакой электроники. Эх, Роберт, Роберт…
Теперь спешить некуда. Можно не торопясь собирать сведения о планете, подбирать ключи к головам ведущих учёных и политиков, аккуратно, понемногу кого-то вербовать, оттачивать стратегию. Возможно, на это уйдут годы, возможно, придётся сменить несколько тел. Неважно — База подождёт, миллионы капсул с заключёнными в них душами-матрицами могут ждать столетия. А потом, когда всё будет подготовлено, он вызовет их. И этот мир станет нашим — без единого выстрела, без разрушений и нелепых партизанских войн. Как и всегда.
Дрожащими руками, перепачканными в крови, Дэн набрал телефон службы спасения. Это хорошая планета, гуманная. Они заботятся друг о друге и не дадут ему просто истечь кровью. Более того, он станет героем — здесь, на Земле, в либеральной Европе, военным вряд ли удастся замять происшествие. А когда пресса опубликует записи — а они их опубликуют! — то генералам придётся допустить репортёров к его инопланетному кораблю, тому самому, что последние годы тщательно охранялся в секретных доках на орбите Марса. И знаменитый Дэн Айронхед будет одним из первых, кто вновь ступит на его палубу. Как всегда!
Вежливый девичий голос диспетчера задавал тревожные вопросы, Дэн терпеливо отвечал, изредка вполне натурально постанывая. Да, пострадавшие есть. Да, Дубровицы. Да, огнестрельное ранение. Чертовски больно, девушка! Помощь в пути, ожидайте.
Он осмотрел рану. Кровь заливала ковёр, но кость не была задета. Ногу жаль, но медицина здесь неплохая. А когда планета будет ассимилирована, станет ещё лучше. Веками скитаться в глубинах Галактики, подыскивая цивилизацию нужного профиля, веками в тягостном беспросветном сне… Бр-р! Теперь всё будет иначе, и они заслужили этот успех. Дэн устало лёг на окровавленный ковёр и стал терпеливо ждать полицейских. Терпение — важное качество, когда долго сидишь на берегу…
Теперь всё будет хорошо. Словно в подтверждение его мыслей, шёпот дождя стих, и в окошко запрыгнул солнечный зайчик. Он коснулся застывшего зрачка Коморовски, перебежал через забрызганный кровью паркет, задел неестественно вывернутую ногу Айронхеда и упёрся в странную архаичную конструкцию, которую Дэн принял было за газовую плиту. Это был старинный катушечный магнитофон, громоздкое, несовершенное творение аналогового двадцатого века — никаких ноликов и единиц. Удивительно, но он всё ещё работал!