Авторский перевод с белорусского
Опубликовано в журнале День и ночь, номер 3, 2016
Его знают все. По крайней мере, слышали или встречались. Если и не с человеком с конкретной фамилией, то с тем, что она начала означать в обществе двадцатого и двадцать первого веков: Дизель.
И ни те века, и ни общество без него уже существовать не могут, хоть и не всегда помнят о том. Однако ежедневно слышат и встречаются…
Во время появления этой повести о судьбах изобретателей и нефтемагнатов возникало жгучее желание: из того, что было, есть и будет, выписать реальность, которой, возможно, и не было, но которая… рождается в воображении читателя или хотя бы самого автора. Но он — обычный человек, временами даже не знающий и себя. А что говорить о реально действующих сто лет тому назад персонажах?
Вот и пришлось, осознавая творческий грех биографической выдумки да минуя тенёта документальной прозы, изменять некоторым героям имена или буквы в фамилиях, перевоплощая их в двойников-тени.
И, надеюсь, они не будут иметь за это обиды. Ну хотя бы лучшие из них…
Автор
I.
В стекле окон кафе «Vikón» остывало парижское солнце.
— Здесь не занято? — спросил долговязый посетитель.
— Нет, пожалуйста,— мужчина в синем свитере машинально кивнул и перелистнул страницу толстой книги.
Но читать расхотелось, и он внимательно осмотрел соседа в спокойно-сером костюме, затем свои ногти — и прислонился к спинке кресла.
Они заказали почти одно и то же: цыплёнка на гриле, салат и вино. Только тот, кто в костюме,— красное, а мужчина в свитере — белое.
Солнце спустилось ещё ниже на бульвар Монпарнас, отразилось в сонной Сене и снова мягко клюнуло лучом в стекло. Вид с веранды закрывали железные развалины в деревянных лесах — уже на треть воздвигнутая башня Эйфеля. Четвероногую раскоряку не обсуждал только немой…
— А как вам этот монстр? — спросил мужчина в свитере.
— Да ничего… Забавно. Кажется, и солнце к нему уже привыкло: смотрите, лежит на башне, как на держателе яйцо всмятку.
— Вы поэт?
— Нет, даже наоборот…
— Откуда же такая метафора?
— Наверное, от пресыщения техникой. Я — инженер. Это вы, думаю, литератор,— мужчина в костюме поправил позолоченное пенсне и кивнул на отложенную книгу.
«Свитер» улыбнулся:
— Нет, также наоборот,— он показал шмуцтитул, на котором жирно значилось: «Сопротивление металла Йосифа Легера»,— и протянул руку: — Преподаватель технической школы Адам Мацкевич.
— Рудольф Дизель,— представился и собеседник.
Они заказали ещё вина и заговорили как давние товарищи. Оба были незащищёнными от алкоголя, поскольку встречались с ним редко, а потому сразу захмелели и ещё быстрее раззнакомились.
Рудольф и Адам родились в Париже. Родители первого — немцы — некогда имели здесь кожаную мастерскую, главный доход которой приносил переплёт книг. Однако началась французско-прусская война, семья подалась в Англию. Наполеон III со своей армией капитулировал, и тринадцатилетнего Рудольфа отправили к родственникам в немецкий Аугсбург — набираться науки. И он не подвёл: получил хорошую стипендию и закончил Мюнхенскую высшую техническую школу. А девять лет назад по рекомендации своего учителя профессора Линде опять вернулся в Париж, на холодильный завод Хирша, и стал его директором.
Судьба Адама была схожей: также война и эмиграция родителей…
— Невероятно,— удивлялся Рудольф,— мой отец, как и твой, был переплётчиком!
Казимир Мацкевич, отец Адама, молодой профессор, уволенный с работы за независимый характер и неблагонадёжность, вынужден был «лечить» в своём имении книги для всей губернии. Коллеги и друзья пытались поддержать деньгами, но гордый шляхтич обижался и отказывался. И тогда они пошли в обход: отыскались сотни книг, владельцы которых в одночасье захотели дать им новую жизнь. Так и появилась работа…
— Во как! Правда, до того он преподавал историю в Виленском университете, а затем, оставив переплётчицкий станок, стал повстанцем, взял в руки ружьё и ушёл в лес…— Адам поднял бокал и предложил: — Давай… за здоровье наших родителей!
Пригубили, и Рудольф уточнил:
— А Виленский университет — это где?
— В Литве-Беларуси,— Адам вздохнул, видя, что собеседник остаётся в недоумении, постучал пальцами по столу, пододвинул две тарелки, а между ними поставил бокал с вином.— Вот, смотри… Здесь, где салат,— Польша…
Рудольф улыбнулся и бодро кивнул.
— А где остатки курицы — Россия. Между ними — родина моих предков. Теперь же и там, и там,— Адам ткнул пальцем на салат и вино,— Российская империя…
Неизвестный «исторический материк», было заметно, заинтересовал до этого скованного и напряжённого Рудольфа. Он расстегнул на пиджаке несколько верхних пуговиц и опять спросил:
— Так твой отец был повстанцем… диктатором, как и Наполеон?
— Нет,— Адам прислонился к столу и расправил пушистые усы.— Главой восстания против российского царя в тех краях был другой человек…— Адам задумался и махнул широкой ладонью.— Забыл фамилию… Это был, если помнишь историю французской революции, Марат и Робеспьер в одном лице.
— Интересно,— Рудольф расстегнул все пуговицы на пиджаке и поправил галстук.— И давно это было?
— В тысяча восемьсот шестьдесят третьем, за год до моего появления.
— А сам ты — преподаёшь?
— Да. А когда начала расти эта башня,— Адам кивнул на леса железного сооружения,— стал одним из армии инженеров на её строительстве.
Они допили вино и вышли на улицу. На Марсовом поле, где и вырастала Эйфелева башня, уже собирался октябрьский полумрак, отогнанный от Сены огнями Йенского моста. На тротуарах стало меньше людей, изредка проезжал экипаж, на скамейках шептались влюблённые пары.
— А чем ты непосредственно здесь занимаешься? — спросил Рудольф и спрятал пенсне в верхний кармашек пиджака.
— Заклёпками,— Адам взбудоражил свой густой ёжик волос, улыбнулся, и от глаз разошлись молодые морщинки.— Из-за них я и попал на эту небедную стройку. Представляешь, во всей конструкции необходимо скрепить восемнадцать тысяч металлических деталей. А они — от одной до десятков тонн! И по проекту держаться будут на двух с половиной миллионах болтов-заклёпок. А они, как понимаешь, должны быть прочнее основного металла. Вот я и слежу за их закалкой. Ну да ты и сам, как инженер, знаешь…
Рудольф поднял брови и заговорил как на лекции:
— Прочность металла можно значительно повысить путём его высокого нагревания, а затем — быстрого охлаждения. Желательно — в жидкостях.
— Точно так. К счастью, мои заготовки оказались лучшими — и меня взяли на работу. Ну а процесс закалки металла, признаюсь, я подсмотрел ещё во время студенческой практики в одной из провинциальных кузниц…
Они — молодые, неугомонные, амбициозные — могли говорить о своих заботах бесконечно, но каждого утром ждала работа, и потому вынуждены были прощаться. Обменялись адресами, договорились о новых встречах — и разошлись.
…Состарившийся Казимир Мацкевич уже собирался ложиться спать, когда возбуждённый сын обнял его и неожиданно выдохнул:
— Что-то ты давно не рассказывал о своих молодых годах…
Отец сел на кровать, внимательно посмотрел на сына — и улыбнулся:
— Я уже дремлю на ходу, прости. А если тебе не спится — ты знаешь тот шкаф. Возьми и почитай…
II.
В то же время через улицу от кафе «Vikón», ещё ближе к Сене и стройке Эйфеля (с желтком заходящего солнца над ней), в отдельной комнате ресторана «Viktori», ужинали две пары, также имеющие отношение к Российской империи: прямое — молодой полковник Виктор Александрович Берг с красавицей женой Елизаветой, и отношение косвенное — немецкая семья Люциусов, Генрих и Клара. Мужчины провели в общем путешествии две недели, и, поскольку совместная дорога очень сближает, со стороны выглядело, что на ужин собрались друзья детства. И язык их был необычным: одни говорили по-русски, вставляя кое-где немецкие слова, другие — по-немецки с российским акцентом.
Виктор Александрович, мужчина лет сорока, стройный, с искрящимися зрачками под изящным пенсне, с немного опухшим лицом, находился в необычайно приподнятом настроении. Это была его первая поездка за границу. После относительно спокойной гарнизонной службы и преподавательской работы в военной академии ему улыбнулась служебная фортуна: старательного офицера назначили начальником статистического отдела канцелярии Генштаба Военного министерства. Зарплата конторского делопроизводителя не очень радовала, но одновременно Виктору Александровичу разрешено было остаться и в прежней должности адъюнкт-профессора в военной академии — по совместительству. Вскоре он был возведён в полковничий чин. Впервые семейный доход перерос расходы, и в свободные вечера, хотя и редкие из-за занятости на службе, Виктору Александровичу чаще заулыбалась молодая жена. И они начали даже думать о потомках, а дабы вырваться из столичных забот и немного поправить здоровье, решили осуществить давнюю мечту — съездить за границу. Ну а куда ехать из России, ежели не в Париж?
Отпрашиваться в отпуск долго не пришлось. Не потребовалось даже предусмотренного в таких случаях рапорта. Начальник канцелярии генерал-лейтенант Николай Львович Лобич был упрямым холостяком с оригинальным распорядком дня. Просыпался он около десяти утра, пил чай и часа два работал. Затем открывал дверь кабинета, чтобы выслушать доклады подчинённых. В три-четыре часа дня ехал в Сельскохозяйственный клуб обедать. Почему именно туда? Как-то признался, что только там теперь «Русью пахнет». Затем был на службе до полуночи, после чего отправлялся в тот же клуб играть в карты — до трёх-четырёх утра. Из-за этой игры всегда был без денег, хотя и имел с наградными содержание около тринадцати тысяч в год… Подобные оказии убедили его в том, что военным сколько денег ни дай — всё равно будет мало, а посему — незачем грабить казну! Не завтракал сам и был уверен, что не стоит им обеспечивать на службе и низшие чины. Ну и, ко всему, не одобрял браки, поскольку был убеждён во вредности их для служивого люда. А молодым женатикам вначале даже сочувствовал. Однажды после доклада полковника Берга в тоне строгого выговора начальник канцелярии генерал-майор Лобич заявил, что тот может не появляться перед его светлыми очами до середины осени — пока в военной академии не начнутся занятия. Это и было завуалированным разрешением — хотя и по-военному грубым — на отпуск.
— С тебя всё равно толку — как с козла молока,— подытожил генерал.— Говоришь, а в глазах вон — сиськи жены прыгают…
Так и выбрались Берги в Париж. По дороге, правда, запланировали поваляться в лечебных грязях (в первую очередь Елизавета — чтобы разрешить женские проблемы) и попить целебных вод (подлечить желудок мужа). Собирались тщательно: скупили по Петербургу все дорожные справочники и без устали расспрашивали знакомых, кому посчастливилось побывать «за кордоном». Провожали в путешествие Бергов, казалось, все канцелярские служащие Генштаба…
По Варшавской железной дороге в обычном вагоне второго класса спустя двое суток (с пересадками, почти без сна) добрались через Вильно, Гродно, Белосток, Варшаву, Вроцлав к своей первой остановке в горном силезском Зальцбрунне. Здесь они с удовольствием ездили на конном экипаже по красивым горным местам к старинному замку, вечерами пили кофе в санаторном ресторане, ну а перед сном отдавались водно-грязевым процедурам. Повезло и с доктором, потомственным австрийцем, объездившим, по рассказам, полмира, изучавшим влияние климата на различные человеческие хвори, ну а теперь практиковавшим в Зальцбрунне.
На одном из водных сеансов Виктор Александрович Берг и познакомился с искренним и дружественным аристократом Генрихом фон Люциусом. Он лечил то ли гастрит, то ли язву.
— Простите, вы не из Пруссии? Кажется, у вас не совсем немецкое произношение…— обратился к Бергу на втором или третьем сеансе фон Люциус.
Они сидели на террасе вдвоём и любовались тихим вечером, потягивая из глиняных пиал минеральную воду. Полковник расправил воротник махрового халата и, медленно повернувшись к собеседнику, тщательно отрапортовал:
— Позвольте представиться: подданный его величества российского императора Виктор Берг. С кем имею честь лечиться?
— Генрих… Генрих фон Люциус,— улыбнулся тот и поднял пиалу.— Направляюсь в Париж, дабы навестить жену, у которой заканчивается театральный тур, и напомнить ей о супружеском долге. Ну а затем забрать её в Петербург.
— В Петербург?! — Берг даже приподнялся.— Вы поедете в Петербург?
— Ну да. Служу там советником немецкого посольства в России,— голос Люциуса наполнился бесстрастными нотами.— Под руководством его экселенции посла графа Пуртолеса. Может, слыхали о таком?
— Безусловно, его резиденция на Большой Морской, в особняке около «Астории».
Теперь уже в недоумении взлетели густые брови Люциуса:
— Вы даже знаете, где это?..
— Ну да… Мы живём в Петербурге, я на службе там… по военной линии.
Генрих фон Люциус ещё долго высказывал крайнее удивление неожиданной встречей, после чего предложил свою компанию в путешествии до Парижа, благо у него тоже заканчивалось санаторное лечение.
— Первую остановку сделаем, естественно, в Вене. Затем через Зальцбург — в Люцерн. Рекомендую железной дорогой добраться до прекрасной горы Пилатус… Уверен, что человеку с такой фамилией — Берг-гора — это будет интересно! Поплаваем по тамошнему озеру, а оттуда — в горно-альпийский Андерматт! Я покажу вам знаменитый Чёртов мост, который после перевала Сен-Готард с боями преодолевал ваш Суворов! Потом мимо каскадов бурлящей Роны верхом доберёмся до железной дороги — и вперёд, к сказочному Монтре на Женевском озере! И — через Понтарлье — в Париж! Согласны? Только не говорите, что не сможете…
Ну кто же от такого откажется?!
И всё было великолепно. Правда, последние сутки дороги по Франции дались тяжело: вагон отчаянно шатало (наверное, опаздывали), и ночью не спалось…
— Я думал, что буду скучать в одиночестве, а тут судьба подарила мне радость совместного путешествия в вашей приятной компании! — Люциус в минуту прощания был неутомимо галантен и мил. Его дойч казался мягким и певучим, почти родным.— Желаю вам приятных дней в Париже. Ну и, надеюсь, не откажете мне ещё в одной встрече. Хочу познакомить вас со своей половинкой. К сожалению, у Клары уже закончились гастроли, на спектакль пригласить не могу. Но… знаю неплохой ресторан — «Viktori», около Марсового поля, напротив Йенского моста. Счёт прошу разрешения оплатить мне. До встречи в семь вечера завтра…
И вот они — Люциус и Берг — за шикарным столом с по-французски изысканным ужином, с пьянящим вином и недавними воспоминаниями.
— Клара, ты не поверишь! — оживлённо жестикулировал Генрих. На его высокий лоб спадал золотистый чуб, который потомок тевтонцев вынужден был время от времени закладывать за ухо.— На зальцбруннском курорте я попробовал татарский бифштекс! Это что-то… Мы долго ходили по плато и страшно проголодались. Попросили в ближайшей столовой чего-либо горячего, основательного. А там — только лёгкие холодные закуски… И тогда мой друг Виктор настаивает на мясной порции. Нам и предложили тот бифштекс. Ты же знаешь, Клара, как я люблю бифштекс, поэтому охотно согласился. А нам подали накрошенное сырое мясо в анчоусах с сырым луком! Однако с каким энтузиазмом мы его уничтожили — ты бы видела!..
Друзья засмеялись. Генрих поднимал бокал, вкусно выпивал и неторопливо закусывал, сильные желваки пробуждались на продолговатых челюстях. Виктор — как настоящий полковник — предложил тост за присутствующих дам. Выпил, удовлетворённо присел и поправил на манжетах серебряные запонки; казалось, что они неуклюже цеплялись за кромки рукавов пиджака (никак не мог привыкнуть к гражданской одежде). В этот миг в его зрачках под блеском пенсне закипал шоколад.
— Но вы, господин Генрих, после зальцбруннского татарского бифштекса полностью отыгрались в Зальцбурге,— Берг охотно продолжил недалёкие воспоминания.— Помните предложенное вами венгерское вино?! Такой душевный ресторан, как простая забегаловка, где даже на столах не было салфеток. Я заказал тогда нам два по пол-литра, однако кельнер предложил сначала только по четвертушке… И этого хватило, чтобы связать нам ноги! Мы ещё с час не могли оторваться от скамеек…
— А мне казалось, Генрих, что ты собирался по дороге ко мне подлечить желудок, а не добивать печень,— поддержала разговор очаровательная Клара, и все опять бодро засмеялись…
Прощались поздно — с настойчивым предложением Берга встретиться в Петербурге, уже на их квартире.
— Отказ будет приравнен к объявлению войны! — категорически поднял указательный палец Берг, и под его чёрными ресницами вспыхнули озорные искорки.— А на самом деле здорово, что наши страны — союзники. Это, я вам скажу, не Англия какая…— он проглотил недоговорённость и предложил стременной тост за дружбу своих народов и императоров.
К британцам полковник Берг также не имел особой антипатии. Англия вспомнилась подсознательно: он знал, что ещё с весны отношения с ней из-за влияния на нефтяные месторождения Каспийского моря обострились, и это подтолкнуло Генштаб к идее создания отдельного Закаспийского корпуса, «Положение об управлении и смете» которого перед отпуском и разрабатывал начальник отдела канцелярии Военного министерства полковник Берг.
III.
Калиновский, руководитель упомянутого Адамом восстания 1863 года, взошёл на виселицу в двадцать пять лет — его теперешний возраст… Упоминание об этом настолько сильно впечатлило Адама, что, несмотря на поздний час, он долго не мог уснуть. Тихо закрылся в отцовском кабинете, зажёг побольше свечей, аккуратно разложил на старом дубовом столе папки с документами, обращениями, письмами, газетными вырезками…
Вот похожая на листовку «Харугва свабоды»: «Уверенные в своих силах, поддержанные действительным признанием края, по приказу центральной власти Народа мы подняли наше знамя над отрядом трудящихся Беларуси…» Адам прочёл вслух и в который раз подивился мягкой звонкости языка своих родителей. Его уже с лет шести начали учить белорусскому, а затем были и польский, и русский. Кроме, естественно, французского, он мог говорить и по-немецки, но тропой гуманитария не пошёл…
«…Это борьба святая,— читал дальше Адам,— она за целостность разделённых земель, за собственность обездоленных в своём отечестве сыновей!.. Так к оружию! К оружию, верные сыны своей земли! На врага каждый, кто не продал совести! На последний бой племя героев зовёт неотомщённая кровь, свободное будущее, счастливое завтра».
То счастливое завтра, как уже знал Адам, так и не наступило. Всё завершилось поражением, виселицами, сибирской каторгой либо изгнанием.
Он пытался представить себе, что же происходило в том неведомом крае между Бугом и Неманом — и в романтических грёзах вырисовывались видения Парижской коммуны.
Ему было тогда семь лет, но всё помнится удивительно ярко. Усач дядя Ярослав с сияющей саблей и такими же искрящимися глазами… Они подолгу закрывались с отцом и о чём-то своём говорили, а мальчишка не мог наиграться с оставленным ему пистолетом…
«Дядя Ярослав, давно я не посещал твою могилку»,— подумал Адам и перекрестился.
Казалось, молодой жизни не будет конца… тогда, когда их «питерской пятёрке» (Виктору и Константину Калиновским, Ярославу Домбровскому, Игнату Здановичу и Казимиру Мацкевичу) было, как говорил отец, «на чуб больше двадцати».
И всех четверых, чьи фотографии висят над столом, нет на этом беспокойном свете. Виктора, историка-палеографа, забрал туберкулёз. Его младшего брата Константина — царская виселица. У дяди Ярослава тоже сложилась короткая и романная судьба: после окончания Николаевской академии Генштаба шляхтич Домбровский разработал план вооружённого восстания, был арестован и попал в тюрьму, откуда в шестьдесят четвёртом сбежал и вместе с женой эмигрировал за границу, остановился во Франции — и стал генералом Парижской коммуны! Во время одного из боёв плечо разорвала пуля — и через два часа в парижском госпитале Ларибуазьер его земная жизнь закончилась…
Когда однажды Адам попытался сравнить события того восстания с Парижской коммуной, отец не согласился.
— Там,— он показал глазами на фотографии своих товарищей,— была борьба прежде всего за свою родовую честь и свободу…
— И ты…— Адам нервно покусал губу и выпалил: — Тоже стрелял, убивал?
Отец вздохнул, долго ходил по кабинету, сел — и стал рассказывать, как о вчера приснившемся, сначала по-французски, а затем незаметно для себя перешёл на белорусский:
— Под Вильно мы атаковали царскую роту пехоты, которая охраняла мост. Роту разбили, но мост взорвать не смогли. Мина не сработала… Начали поджигать, но из города подоспел отряд конных казаков. Наш отряд отступил к Ошмянам, казаки по снегу и через лес не смогли преследовать… Спустя несколько дней меня направили в Вильно: связаться с руководством провинциального комитета, найти медикаменты и деньги. Должен был встретиться с Игнатом Здановичем, с которым был знаком по Петербургскому университету. Игнат закончил его со званием кандидата математики, затем учился в Берлине, издал здесь, в Париже, брошюру «Воспоминание о филоматах и филаретах» — и в начале шестьдесят третьего вернулся в Вильно, где был избран повстанческим начальником города и главным казначеем…
Отец оторвался от воспоминаний, подошёл к книжному шкафу, что-то тщательно поискал в нём, затем махнул рукой и снова присел к сыну; на состарившемся — в неполные пятьдесят лет — лице сверкнули две слезинки.
— Оказалось, Игната арестовали… Наверное, кто-то из своих, как это водится, выдал… И он в Доминиканском костёле, преобразованном в тюрьму. Дом Здановича обыскали и конфисковали. Игнат и его отец — университетский профессор — сидели в отдельных камерах. Но палачи не смогли вырвать у шляхтичей никаких признаний! Перед виселицей они увиделись… Когда профессор Зданович вошёл в камеру, сын стоял на коленях перед священником, исповедовался… Увидев отца, вскочил и обнял… «Я счастлив и благодарен Богу, позволившему мне погибнуть за Отечество»,— прошептал он. Мать и сестру попрощаться с Игнатом не пустили. Его вывели на площадь в исподнем и ещё с час держали на морозе. А когда полицмейстер в последний раз предложил раскаяться и рассказать о повстанческой организации, Игнат достойно ответил: «Меришь меня собственной подлостью?!» Вот оно как, а ты говоришь, стреляли ли мы, убивали ли…
Девичья фамилия Адамовой матери также была Зданович. Это она, сестра упомянутого замученного повстанца, на Рождество 1863-го встретилась в Кёнигсберге с Казимиром Мацкевичем, куда привезла мандат на издание газеты «Голос» и средства на это. «Голос» должен был информировать Европу об их борьбе и стать сборным штабом военной экспедиции из Восточной Пруссии и Королевства Польского в Литву-Беларусь и Жамойтию.
Газета выходила три месяца, а в апреле 1864-го Казимир Мацкевич и Мария Зданович, уже как венчанные супруги, выедут на встречу с военным комиссаром Литвы за рубежом Болеславом Длусским в Париж, где и узнают об окончательном поражении восстания. На руках у них останутся небольшая сумма денег и «билет» на право свободного проживания во Франции с печатью Отдела Литвы Польского национального правительства, а через полгода появится и сын Адам…
Он развернул новую папку — как раз с отпечатками «Голоса» — и стал неторопливо читать примятые, пожелтевшие, размера обычных листовок страницы…
«Мы исчерпали все мирные средства. Требовали, дабы царь нам дал, что нам нужно,— не дал.
Пошли дальше и начали пассивное сопротивление. Пели и молились Богу, дабы привёл Москву к разуму. Но Москва была под властью сатаны и не слышала божественных вдохновений, и когда на наших губах была молитва, посылала пули в наши беззащитные сердца…»
«Век ХІХ… С деспотизма начали проявляться права человека; сначала по отдельности, а потом объединились в хор, который вышел из Франции и дошёл до Москвы… Всё, что противится воле Бога и правам человека, соединяется с лагерем царизма…»
С каждой страницей для Адама вновь открывался таинственный мир — мир его отца, мир его матери, мир их далёких неизвестных предков — то, что хоть и казалось мифической Атлантидой, но подсознательно пульсировало в его литовско-белорусской крови.
Опьянённый и успокоенный звуками прошлого, он и заснул над теми газетами. И было ему в то время сладко, счастливо и тепло — в недавно купленном на воскресном базаре синем свитере, которые только начали приживаться во Франции и который напоминал ему тот, уже давно малый да изношенный, связанный по шотландскому узору мамой незадолго перед отходом её в мир иной…
ІV.
Целебные грязи силезского курорта не погасили женские проблемы Елизаветы Берг. Однако через два месяца она объявила мужу о своей беременности, и тот — как одержимый корнет — до ночи носил Лизуню на руках, неустанно шептал: «Курка моя пушистая»,— пока жена не разозлилась на своего «бесхвостого петушка»…
Надо признаться, Виктор Александрович, хоть и прошёл немалую военную дорогу с грубыми казармами вначале, от рождения чувствовал в себе мягкую лирическую душу. Ещё с кадетского корпуса бредил он о чём-то необычайно возвышенном, что представало в образе обворожительной дамы сердца. И она не заставила себя долго ждать: появилась пред ним в солнечный воскресный вечер в образе девушки с милым личиком, нежными кудряшками ржаных волос, с бодрыми формами, платьем на кринолине, грациозно обтянутом на талии, с декольте в форме сердца… Обер-офицер Берг смертельно, до серенад, влюбился в свою будущую жену, писал-посвящал ей стихи, осыпал поцелуями и подарками, благо матушка, царство ей небесное, оставила на то определённые средства… И вот он отблагодарён сам — будущим потомком!
— Лиза, ты даже не представляешь, как ты меня обрадовала! Взамен моих поэм ты подаришь мне роман! — не унимался сорокалетний полковник.— Если родится сын, давай его так и назовём — Роман…
Однако сбыться желаемому не было суждено: накануне весны у Елизаветы случился выкидыш, и их семейная жизнь перекрасилась в ядовитые цвета.
Жена скучала от одиночества, потому что не имела ни подруг, ни даже знакомых. Муж с утра уходил на службу и возвращался только к обеду, голодный и уставший, а вместо горячего супа да бифштексов либо семейных котлет получал очередную порцию нареканий на алчную кухарку и его, чёрствого и нехозяйственного… Надломили спокойствие и канцелярские интриги-шашни: за все годы безупречной службы он, главный делопроизводитель и начальник статистического отдела канцелярии Генерального штаба, разработавший беспрецедентное «Положение» отдельной действующей армии, в списке других офицеров был один награждён орденом Святого Владимира IV степени, всего лишь IV, хотя другие, даже низшие рангом, были удостоены III степени. Как тут не разочароваться да не впасть в отчаянье?
Но бесконечные ссоры с женой отравляли жизнь ещё больше, и офицер от безысходности убегал на службу, а на следующее утро уже созревал к разговорам о разводе или хотя бы разъезде. Лиза возбуждённо соглашалась, но уже через минуту начинала плакаться о своих ничтожных финансовых условиях. И он пожертвовал немалую сумму золотом и отправил её за границу — подлечиться да восстановиться. У жены опять были Швейцария и Франция, и вернулась она почти прежней Лизой — спокойной, довольной, ласковой, помолодевшей. Правда, без денег, но с чемоданами приобретений-обновок, которые ещё месяц посыльные доставляли на их квартиру из пограничного литовского Вержболова.
А потом, посреди лета 1890 года, Виктор Берг неожиданно получил приказ прикомандироваться на военные сборы под Нарвой. Дабы украсить жене дни разлуки, он абонировал в питерском французском театре место и настойчиво попросил отвечать на письма. А ещё вынужден был приобрести походное снаряжение и седло (лошадь с вестовым дал начальник кавалерийской школы).
На другой день по прибытии в лагерь пришлось рысью преодолеть около сорока вёрст пыльными августовскими дорогами, после чего чуть не попал в лазарет. Зато во время завтрака полковник Берг видел вблизи сразу двух императоров: огромного медвежеватого Александра III, в зелёном военном сюртуке и фуражке (казавшейся слишком маленькой для его тыквообразной головы), и Вильгельма II, невысокого молодого человека со смешными вздёрнутыми вверх усиками (недавно возведённый на престол немецкого кайзера и короля Пруссии, он, казалось, ещё не привык к своему положению). Императоры после завтрака сели в открытый экипаж, но Вильгельм ІІ вынужден был встать и поспешно снять пальто, неизвестно зачем поданное ему лакеем… Александр III подчёркнуто громко называл коллегу на «ты» и удовлетворённо улыбался. Вслед за коронованными инспекторами в лёгкие кареты втиснулись военные министры и министры иностранных дел. Высокопоставленные лица направились к Нарве, за ними — кавалькада младших чинов из различных российских и немецких ведомств. Все подтянутые, с сиянием чиновничьего высокомерия на припухлых после бессонницы лицах. В одном из них (да!) Берг узнал своего знакомого по прошлогоднему путешествию — Генриха Люциуса. Их взгляды встретились, и немец первым поднял руку, повернул коня и подъехал ближе. Он заметно изменился. Глаза под густыми бровями показались какими-то неживыми, стеклянными даже… Может, тоже от бессонницы?.. Лицо истощённое, без прежней живой мимики. Однако Генрих поздоровался всё же с радостной улыбкой:
— Узнаёте? А я уже, Виктор Александрович, знал, что вы здесь… На днях встретил в театре вашу жёнушку. Показалось, она сильно скучает одна в Петербурге…
— Бог с вами, герр Люциус, как не узнать! Доселе благодарен за ваш милейший escorte…— Берг неловко облизнул губы.— Как не забыл и о вашем с фрау Кларой милейшем обещании поужинать у нас.
— Спасибо, но… сами понимаете, служба. Его императорское величество кайзер отбудет домой через три дня, а там ещё с неделю безвылазно работа в посольстве…
— Конечно, позже! Я ведь тоже пока залёг здесь на манёврах.
— Так встретимся! — Люциус вскочил на коня.— Заранее напишите когда…
И вот наконец за плечами остались пыльные походные обеды и ужины наспех. Жена с неожиданной радостью начала готовиться к встрече с немецкими друзьями ещё с утра, сама контролировала кухарку, несколько раз напоминала, чтобы та ни на что не скупилась.
— Они такие милые! Правда, любимый?
Виктор Александрович даже поперхнулся от неожиданности: он уже и забыл, когда это «любимый» слышал от жены. Щёки его враз вспыхнули, а в ответ он только и смог кивнуть головой.
И ужин удался на славу! Были поданы холодные закуски с икрой, свиные медальоны в шалфее, заяц с розмарином, куриная печень с белым вином и яблоками, паштет из лосося в соусе…
— Вы решили нас обкормить! — благодарно шутили гости, но угощались охотно.
Дамы пили красное французское вино, а мужчины после водки перешли на коньяк.
Виктор Александрович чувствовал себя наисчастливейшим жителем Петербурга. Пылая остроумием, декламировал по-немецки Шиллера и Гейне, по-русски Державина и даже своё. И, как водится за подобными столами, пьянел — и от немало выпитого, и от ласковых улыбок жены. Последнее, что он более или менее ярко осознавал,— это как уговаривал Люциусов остаться ночевать…
Утреннее пробуждение, которое торопила похмельная жажда, было тяжёлым. Через опухшие веки колол свет ламп («Забыли ночью потушить?»), в голове стреляли старинные пищали. Попытался приподняться — кровать пошатнулась под ним, как лодка. И тут сердце остановилось — и, казалось, вот-вот выскочит через виски: рядом с ним, полунакрытая белоснежным одеялом, лежала… спала… раздетая жена советника посольства кайзера Вильгельма Клара Люциус!.. Её чёрное кружевное бельё было разбросано на кровати и возле… Похолодевший полковник машинально нагнулся поднять корсет-лифчик — и боковым зрением заметил, что в спальне около столика кто-то сидит…
— Я думал, полковник, что ты уже и не проснёшься… И тебя придётся пристрелить сонного!
Виктор Александрович узнавал и не хотел узнавать голос Генриха Люциуса. Щёки его вспыхнули отчаянным пламенем, глаза округлились; как оглушённая рыба, он попытался хватить воздуха и что-либо произнести, но тут опять заколотилось сердце, и он только смог испуганно затрясти головой.
Вздохнула и томно потянулась фрау Клара, затем сонно улыбнулась, замигала, увидев над собой чужого мужчину, нервно крикнула, словно обожглась о него,— и, укручиваясь в одеяло, соскочила на пол. Заметив мужа, задрожала и с истерическим криком:
— O mein Got! Heinrich, das ist unmöglich!1— выбежала из спальни…
А Генрих Люциус даже не моргнул.
— Так куда тебе, свинья, выстрелить?! — он медленно взвёл курок револьвера и нацелился.— В голову, чтобы раскололся твой поганый череп и жена увидела мозги на подушке? Или в сердце, чтобы вытекло побольше твоей похотливой крови?!
Виктор Александрович готов был вот-вот потерять сознание…
— А может, сначала в колено, чтобы ты ещё повыл от боли перед смертью и обмочился?
Люциус поднялся и медленно процокал к кровати. Его прежний друг с вытаращенными глазами прилип к стенке, выставил вперёд дрожащие руки и зашептал:
— Нет, нет… Не убивайте…
Люциус вздохнул и присел рядом, положил руку с револьвером на смятую простыню и… тоже неожиданно зашептал:
— Если хочешь, будешь жить. Только взамен отработаешь. Меня заинтересует любая информация из твоей канцелярии, Генштаба или вообще министерства. И ты мне её будешь передавать, ясно?! — слово «ясно» было выкрикнуто, оно ударило пулей по ушам оторопевшего полковника.— В противном случае ты за счастье воспримешь самоубийство… Твои фотографии в объятиях с разведчицей-иностранкой мы с соответствующим текстом разошлём по многим кабинетам Петербурга,— Люциус постучал револьверным дулом по карману, из которого выныривал ремешок фотоаппарата.— И тогда ты даже своими стихами не отмоешься. Как говорят, besser ein Auge verlieren als den guten Ruf2. По-вашему, кажется, более точно: береги платье снову, а честь смолоду. Ясно?!
Виктор Александрович вздрогнул и тихо закивал…
Так быстро завербовать человека ещё никогда не удавалось матёрому разведчику российской секции отдела III-В немецкого Генштаба Генриху Люциусу. Он даже с какой-то жалостью взглянул на своего несчастного визави (или, подумал, как произносят в любимом им Париже: vis-à-vis) и попытался успокоить:
— А так ничего не случится, да и ничего страшного ты не будешь делать.
— Ага…— неожиданно очнулся Виктор Александрович.— За измену с женщиной — предать отечество?!
Люциус хмыкнул и в недоумении встряхнул головой так, что кудрявый чуб откинулся назад, и продолжил на «вы»:
— Только давайте без патетики… Мы же — союзники. Сами же, герр полковник, видели, как наши императоры появились перед армией — как братья. Словом, не рвите душу. Будьте здоровы!
Люциус встал и пошёл к двери, возле которых повернулся и добавил:
— Вот что ещё… Милая ваша жёнушка Елизавета Никодимовна даже согласие подписала о сотрудничестве со службой разведки… в прошлый свой визит во Францию. И, по всему, пока не пожалела. И на встречах в театре кое-что из ваших записей нам передала. Так что вы, пожалуйста, тоже постарайтесь. Напомню ещё раз: обмен информацией между союзниками — это не измена ни присяге, ни отечеству…
Утопающему всегда хочется верить в соломинку. И Виктор Александрович Берг не был исключением. Одного он не мог знать: в те дни «братские» связи между Германией и Россией начали охладевать, и переговоры в Нарве между императорами не согрели их… Подписанный некогда «Союз трёх», договор о дружбе и сотрудничестве между Россией, Германией и Австро-Венгрией, не был продлён. Императоры с министерскими свитами разъехались по железной дороге в разные стороны — ни с чем…
V.
За спиной, за окнами, за перестуком вагонных колёс оставались тысячи километров. И несравненные Баку, Тифлис, и неожиданные мосты над горными реками, и невероятные каменные ущелья. И два месяца работы…
В небольшом городке Сульянов, где Кура выливается в Каспий, азербайджанский миллионер Айдар Зэйналабдин Тугиев задумал построить холодильный завод. Его рыбные промыслы обильно раскинулись на триста вёрст от южных иранских берегов до Махачкалы. Воды Дагестана дарили ему тонны сельди, а Кура, спешившая к азербайджанскому побережью через Турцию и Грузию, радовала в своей дельте лососем, осетром, белугой, севрюгой, миногой, судаком. Сельдь сразу засаливалась, а вот остальную рыбу консервировать было жалко. Так и возникла мысль о холодильной установке. Подумали, подсчитали: при нынешних ценах в России и Европе курские рыба да икра через два года окупят даже самый большой и дорогой холодильный завод парижского концерна Хирша. И послали туда заказ, выполнять который, учитывая высокую стоимость работ, выехал в неизвестный край с бригадой наладчиков сам директор Рудольф Дизель, а с ними — три грузовых вагона с материалами и оборудованием, из которых через два летних месяца непрерывной работы и выросла морозильная громадина — единственная в своём роде на тысячи вёрст вокруг!
Работа была не только тяжёлой, но и нервной. Тугиев пытался самостоятельно всё контролировать и командовать. Фундамент, стены и, казалось, каждый камень не избежали внимательного взгляда заказчика. Это уже потом Дизель узнал, что миллионер рос в бедной семье сапожника и с десяти лет был отдан отцом в подмастерья к бакинскому каменщику. С двадцати лет сам руководил стройками, и тут — пропустить свою?..
Во многом экспериментальный завод, в компрессорных установках которого вместо огнеопасного метилового эфира использовали аммиак, заработал в конце августа, а до половины сентября его складские камеры были заполнены рыбой, которая по новому железнодорожному ответвлению в вагонах-рефрижераторах поплыла по всей России…
Парижский концерн барона Хирша был по-царски (по-хански?) отблагодарён. Его директор Рудольф Дизель и главные инженеры за выполненную работу получили двойную зарплату. На трое суток затянулся прощальный ужин, после которого были экскурсии по Баку — старый город и Апшерон.
— С рыбой порядок навёл. Теперь, если благословит Аллах, займусь нефтью,— то ли подумал, то ли констатировал Тугиев.
Обеими руками поправил лёгкую папаху из чёрного каракуля и бодро вздохнул; аккуратная (тоже чёрная) бородка, бодрые усы выступали едва ли не до ушей, правая бровь приподнята…
Их процессия из пяти конных экипажей, которые здесь называли на французский манер дилижансами, возвращалась к отелю по Николаевской улице, и Тугиев приподнялся, нахмурился, а когда перед ними предстал новый двухэтажный дом, не без гордости указал на него рукой:
— Вот… тоже мой замысел… Первая в мусульманском мире гимназия для девочек. Хвала Аллаху, в этом году был первый выпуск. Пятьдесят восемь учащихся, большинство — из бедных семей. Учёба, одежда, питание — бесплатные,— он удовлетворённо присел и обратился к Дизелю: — Моя старшая дочь Ханым тоже её закончила. И решил я отправить её с братом, сыном моим Зафаром, в Европу, языкам вашим подучиться и хорошим наукам. Для меня всё это — немая пустыня, а ты, мой дорогой, судя по всему, учёность с материнским молоком всасывал…— миллионер, пока сказанное им переводилось, глубоко просверлил Дизеля каштановыми зрачками.— Будь советником детям моим в неизвестном им Париже.
— Уважаемый Айдар, для меня это большая честь,— Дизель даже немного смутился.— Сделаю всё необходимое. Вот только… сам я, по правде, надолго оставаться во Франции не планирую. Хочу в следующем году переехать в Германию и открыть там завод двигателей.
— А ты думаешь, что я детей более чем на год на чужбину отправлю? — смутился и Тугиев.— Мы всех, кому выдаём зарубежные стипендии на учёбу, обязываем через некоторое время возвращаться на родину. А как же иначе?..
И был отъезд из Баку, и долгий сон в комфортном купе до Тифлиса и дальше, и неутомимый перестук вагонных колёс…
Идея познакомить детей Тугиева с Адамом Мацкевичем возникла у Дизеля сразу же по возвращении в Париж.
— S’il vous plaît3… Помоги! Ты же хоть по-русски с ними поговорить сможешь. Они хорошие ребята…
Договорились встретиться вечером возле гостиницы «Champs-Élysées», где поселились Тугиевы. До университетских занятий оставалась ещё неделя, и окончание тёплого сентября было решено потратить на экскурсии и знакомство с городом.
— Бульвар Монпарнас, к Эйфелю! — сказал Адам извозчику, когда все четверо сели в экипаж.— Соборы и музеи вы и без нас рассмотрите, а вот это… Впрочем, из всего Парижа это место я лучше всех и знаю…
Адам замолчал и начал внимательно рассматривать сына и дочь Тугиева.
Зафару, типичному кавказцу, с худобой в лице и в плечах, на вид было лет пятнадцать. Одет в приталенный серо-синий костюм, пиджак немного удлинённый и застёгнутый на все пуговицы. На голове — чёрный фетровый цилиндр. Ханым, старше брата весны на две-три, была в своём национальном костюме, который вначале удивил и подчеркнул необычность их встречи. С головы девушки едва не до колен стекала лёгкая прозрачная чадра. Под ней — узкая бирюзовая блуза-кабатик с цветочным орнаментом на кромке, с большим треугольным вырезом, в котором белелась вышитая серебряным бисером рубашка. Чёрный широкий пояс подчёркивал грациозную талию, от него шла длинная воздушная юбка-шелтэ, также бирюзового цвета. Смолистые волосы густой косой падали на уже сформированные и налитые ожиданием грудки… А какие глаза! Большие, бездонные чёрные глаза под длинными бровями. Она постоянно прятала их, глядя вниз, но когда на минуту удавалось встретиться с ними — на Адама искрилась высокая библейская даль…
Перед Йенским мостом они остановились и к башне Эйфеля подошли пешком. Зафар, поддерживая фетровый цилиндр рукой, поражённо изучал железную громадину, а Ханым оживлённо улыбнулась и вдохновенно спросила:
— А можно… туда? — и показала рукой вверх.
— Да! — улыбнулся и Адам.— Более того, предлагаю там и поужинать. На втором этаже — неплохой ресторан.
Как раз перед ними остановился лифт восточной опоры башни. Прикреплённый к отдельным рельсам, он поднимался по угловой траектории благодаря гидравлическим насосам.
Солнце висело ещё далеко над кварталами. Снизу доносились хриплые гудки клаксонов. Ветер шелестел в перегородках башни и складках одежды.
Они заняли отдельный столик у застеклённой витрины, заказали баранину, запечённую в яблоках, чай и безалкогольный пунш.
— А я думала, что самые высокие башни — это нефтяные, на нашем Апшероне…— сказала Ханым брату, но поняла, что её услышали все,— и покраснела.
— Впечатляет? — спросил, чтобы прервать паузу, Адам и, не дожидаясь ответа, добавил: — Многим, на самом деле, она не нравится. Около трёх сотен французских писателей и художников даже протестовали против этой постройки Эйфеля, назвали её гигантской фабричной трубой.
— Простите,— перебил его Рудольф Дизель,— Адам был одним из ведущих инженеров на этой стройке.
— Да?! — удивился уже Зафар.
— Ну да,— кивнул как бы между прочим Адам и закончил: — А теперь здесь многие из тех писателей и художников любят посидеть. Оправдываются, что это единственное место в Париже, с которого не видно башни…
За весь ужин больше разговорить гостей не удалось. Они оставили щедрые чаевые, которые Зафар назвал по-своему — бакшиш. Когда же узнал, что по-французски это называется pour boire, дословно — «на выпивку», брезгливо поморщился и покачал головой.
Из ресторана опять вышли на открытую террасу с деревянным полом. Солнце уже снижалось за Сену и густо золотило бульвар, куда и решили вернуться посетители. Однако Ханым на миг застыла, затем по-детски ухватилась за рукав брата, что-то сказала по-своему и озорно посмотрела вверх.
Зафар нахмурился и грубовато крикнул — тоже по-своему.
— Нет, это разрешено и вполне возможно…— словно понял их реплики Адам.— S’il vous plaît, если хотите.
Над ними возвышались четыре колонны второй платформы, которые постепенно сближались и, переплетаясь, образовывали колоссальную стальную пирамиду с третьей платформой. Второй и третий этажи соединял уже вертикальный лифт. Он был составлен из двух кабин, верхняя поднималась на сотню метров, а нижняя служила противовесом. Заманчиво поскрипывая, этот лифт и поднял их на площадку наблюдения, оказавшуюся шагов в двадцать поперёк. Там никого не было, и они медленно — друг за другом — прошли по всему периметру, с любопытством поглядывая за плотно зарешеченные борта. Ханым — последняя — ступала мягко, как по льду, словно испуганная лань, но вдруг очнулась, подняла руки и опьяняющим голосом выкрикнула:
— Уüksək! Уüksək!4
А затем, обеими руками придерживая длинную пухлую юбку и напряжённо покусывая губы, бросилась по ступенькам вверх!
— Ханым! — громко возмутился брат, но она не слышала.
Быстро стучали башмачки по железным пластинам, как её мятущееся сердце. Один пролёт… Второй… И она — уже не лань, а озорной птенец, неожиданно выпорхнувший на свободу… Чадра в солнечных искорках — как античный нимб… И — только ветер, и — только небо…
Когда назавтра Адам пришёл на квартиру Дизелей и заговорил о Ханым, Рудольф удивлённо поднял голову:
— Слушай, а ты ненароком… не влюбился?!
И сразу же увидел, какой ответ пылал в неспокойных глазах друга…
VI.
Рудольф Дизель не был романтиком. Более того, в его сознании преобладала математика. Однако душа полнилась поэзией. Особенно во времена поиска и раздумий. И тогда он декламировал наизусть любимые стихи, если был на прогулке, или закрывался в кабинете с томиком поэзии, или, как сейчас, садился за рояль и подолгу играл сонаты Бетховена: его бодро-охлаждающую «Лунную» под № 14 или родниково-бурливую «Бурю» № 17…
Что-то было в них близкое механику и композитору. Бетховен смело противопоставлял крайние музыкальные регистры, создавая особый стиль, отличающийся от распространённой повсеместно «кружевной» манеры клавесинов. Соединить в одном цилиндре силу огня и механики пытался и Рудольф Дизель, хотел преобразовать в реальную симфонию идеальную силу термодинамики. Книга Карно «Рассуждения о движущей силе огня и о машинах, способных развивать эту силу», написанная и опубликованная сто лет назад, была его настольной и читалась с не меньшим наслаждением и душевным подъёмом, чем томик стихов Байрона или современника Малларме. Карно первым начал критику парового двигателя и заговорил как о применении сжатого воздуха для теплового двигателя, так и о методе прямого впрыскивания топлива в цилиндр. Критиковать и говорить, безусловно, можно, но вот как всё это осуществить? В металле и в действительности, а не на бумаге и в мыслях… По всему миру — на заводах, поездах, кораблях — работают паровые машины, коэффициент полезного действия которых — пять процентов! А в механическую работу переходит лишь четыре процента от всей потраченной энергии, так как процент ещё тратится на трение механизмов. Почти всё вылетает в трубу! Тем не менее их — «паровики» — не могут вытеснить более слабые и более дорогие двигатели на светильном газе или бензине. А Дизель грезил превзойти опробованные двигатели Отто! Те всасывают в цилиндры заранее подготовленную рабочую смесь, которая сразу же взрывается. Он же проектировал другие циклы: поршень всасывает в цилиндр воздух (а не рабочую смесь), сжимает его, затем впрыскивается топливо и самовозгорается. Переход от идеи к практике, правда, едва не стоил ему и здоровья, и семейного благополучия…
Он был респектабельным директором Парижского завода холодильных машин. Профессор Линде пригласил его на работу в Берлин, и Дизель стал членом правления завода с окладом в тридцать тысяч марок. Мог ли он о таком и мечтать, когда голодным тринадцатилетним мальчишкой уезжал-бежал из охваченного войной родного Парижа в родной родителям Берлин? А сейчас у него шикарная квартира на Кюрфюрстендам — и ни одной материальной проблемы!
Однако Дизель выдержал только три года — и оставил работу. И снова не обрёл умиротворения, бредил о лаборатории и опытах с «идеальным» двигателем.
К тому времени он — уже автор изданной в Берлине книги «Теория и конструкция рационального теплового двигателя, призванного заменить паровую машину и другие существующие в это время двигатели», а также патента под № 67207 на свой двигатель. В необъяснимом эмоциональном запале Дизель разослал на десятки немецких заводов письма с предложением построить двигатель нового типа и приложил к ним свою брошюру. Летели месяцы, однако назад не пришло ни одного одобрительного отзыва…
Тогда у него и начались необъяснимые головные боли, острые, молниеносные. Врачи не могли их диагностировать, а выписанные рецепты не приносили спасения. Если не помогали ни Бетховен, ни Вагнер, он закрывался в кабинете и подолгу курил сигары — и незаметно снова забывался, обкладывался бумагами, что-то до умопомрачения писал и чертил, чертил и писал.
Через знакомых профессоров удалось наконец заинтересовать и убедить дирекцию Аугсбургского завода, который взялся за постройку нового двигателя, правда, получив на него от Дизеля авторские права. Но инженер и тем был доволен. Он почти сутками находился в отдельной заводской мастерской. Просыпался рано — и до ночи корпел над чертежами и конструкциями. Основной задачей оставалось создание в цилиндре высокого давления. В качестве топлива была опробована угольная пыль, после чего решили использовать керосин.
И вот в июле 1893 года, после крещения дочери Дизеля Луизы, состоялся запуск первого двигателя. Однако на восьмидесяти атмосферах не выдержал индикатор, какой-то болт прошипел над ухом конструктора и вонзился в стенку.
Двигатель не завёлся. Идеал не совпал с практикой.
Дизель был почти в отчаянии.
— Вот ещё бы немного ниже — и мог бы вам пробить голову…— механик выцарапал болт и подбросил его на ладони.
Дизель внимательно осмотрел разорванную пополам железку — и вспомнил о своём парижском знакомом Мацкевиче с его заклёпками.
«Башня уже возведена… Ханым с братом вернулись к отцу в Баку…— подумал Дизель.— А не пригласить ли его к себе?»
Так Адам Мацкевич попал в Аугсбург, после чего машиностроительный концерн «Братья Карели» приобрёл патент на двигатель и создал французское общество «Дизель». И в то время, когда его председатель сидел за роялем и, разбудив всю квартиру, доигрывал «Бурю» Бетховена, Адам готовился к запуску третьего образца двигателя Дизеля, как любовно успел его назвать.
Вскоре в мастерскую, захватив вместо утреннего кофе сигару, пришёл и главный конструктор. Вид двигателя заново возбудил его: очищенный, с кулачковым валом уже сверху, с большим колесом-маховиком, с воздушным насосом для впрыскивания топлива. Его, насос, уговорил установить Адам, который сейчас в замасленном комбинезоне сосредоточенно проводил последнюю проверку патрубков водяного охлаждения и на бодрое приветствие только грозно мотнул головой.
— Что ж, с Богом,— прошептал Дизель.
Два механика подвели привод, двигатель встрепенулся, натянув штативы, что-то в нём злобно заурчало, в лицо ухнуло сырым выхлопом, затем поршень заходил самостоятельно — и мастерскую накрыл барабанный грохот, который не могли приглушить радостные крики присутствующих. И младший Карель, владелец завода, и Мацкевич, и два рабочих-механика бросились обнимать Дизеля, чуть не подняв его на руки, но инженер чудаковато отпихивался и кричал:
— Приборы, приборы… следи-ите!
Испытания прошли успешно. Двигатель проработал самостоятельно тридцать минут с невероятным на то время результатом: тридцать два процента полезного действия. Самый лучший паровой давал только шестнадцать, а газовый Отто — двадцать четыре.
— Это, господин инженер, победа! — поздравил Рудольфа Адам.
— Нет, дружище, это только начало…— вздохнул конструктор.
Но и начала было достаточно, чтобы о нём написали центральные газеты Франции, Англии, Германии, Бельгии, США. Дизелю сотнями начали присылать приглашения на конференции и бизнес-встречи, и он отправился в своё рекламное турне по Европе.
За первый — 1895-й — год реализации патента на новый двигатель общество «Дизель» получило около трёх миллионов золотом…
VII.
Утром шёл обычный петербургский дождь. Грохот карет и лошадиных копыт эхом пробивался даже сквозь толстые стены огромного дома военного министра Петра Ивановича Куропаткина на Садовой, и хозяин снова порадовался, что приподнял свои жилые комнаты и рабочий кабинет на второй этаж. Того, правда, требовал тайный циркуляр Департамента полиции, настоятельно рекомендовавший перенести «служебное пространство на верхние этажи в целях безопасности ввиду возможных террористических актов против членов царской семьи и высокопоставленных чинов».
«Как будет с теми актами — неизвестно, а вот на первом этаже шума было бы больше, особенно в такое обложное утро»,— подумал министр, выглянул в окно, где в туманном мареве спрятались и Садовый мост, и Мойка вместе со всем Марсовым полем, вздохнул, сел за свой инкрустированный стол из морёного дуба и заказал чай.
Генералу от инфантерии Петру Ивановичу министерская служба чрезвычайно нравилась. И не потому, что позволяла в любое время открывать дверь в царские покои или в Зимнем дворце, или в Ливадийском,— наоборот, от императорских глаз Пётр Иванович старался держаться подальше. И не из-за безграничной власти над сотнями тысяч подчинённых прикипел сердцем к этой должности — накомандовался за свой военный век немало. Выразить в мыслях и словами, почему так комфортно, спокойно и душевно чувствовал себя вот в этих министерских комнатах, за вот этим столом, у него не получалось. Нравилось — и всё тут!
В дверь деликатно постучал адъютант. Принёс белый чайник с чашкой, печенье и шоколад.
— Ну кто там первый? — потирая руки, спросил министр.
— Первым с докладом записан помощник начальника канцелярии полковник Берг. Разрешите позвать?
Министр перелил настоявшийся чай в чашку, отхлебнул, жеманно отставив палец, и выдохнул:
— Приглашай.
Полковник Берг бодро склонил голову, лихо ударив каблуками, и присел к столу, с уважением глядя на министра и уже в который раз удивляясь его необычному сходству с молодым российским императором Николаем II5: такой же правильный, ровный овал лица, такой же разрез глаз, и усы с нежной бородкой, и лёгкая причёска набок с ранними залысинами…
Помощник начальника канцелярии тезисно рассказал о мобилизационных планах на следующий год, о будущих структурных преобразованиях в отдельных приграничных округах (Варшавском, Финляндском, Дальневосточном и Закаспийском), об увеличении финансирования армии (о чём, разумеется, его превосходительство господин министр уже знал), что позволит качественно обновить в первую очередь артиллерийские части и улучшить казарменное содержание.
— Что имеется в виду? — Пётр Иванович заинтересованно приподнял брови.
— Планируется в гарнизонах открыть чайные, а также ввести новый табель продовольственного обеспечения в частях в военное время и в период военных сборов или манёвров…
— Ясно. Неплохо,— шмыгнул носом министр и снова отхлебнул чаю.— Ну а проблемы?
— По тем же планам, ваше превосходительство, по-новому переосмысливаются тактические характеристики военно-морского флота и комплексная оборонительная стратегия, как сухопутная, так и водная. Так вот, в связи с последней имеем наибольшие хлопоты…
— Что, морской министр канителится?
— И да, и нет…— полковник Берг пожал плечами.— Техническое обеспечение наших кораблей производит не лучшее впечатление. По манёвренности и вооружению они отстают от флотилий Франции и Германии, уже не говоря об Англии. Ну и в оборонительном плане пробелы. Не хватает, например, морских мин. И о закупке их речи не шло. Жаль, что когда-то мало заказали их на Петербургском механическом заводе Нобеля…
— Да…— очнулся военный министр.— Жаль…
Он знал, что те мины ещё во времена Крымской войны перекрывали всё балтийское побережье России, Кронштадт с Петербургом в первую очередь. Создателю завода Эммануилу Нобелю на том свете уже не до мин. Поговаривали, что за ним вскоре отправился и сын Людвиг…
— В Финском заливе выставлено около полутора тысяч мин Нобеля, меньше — в акваториях Свеаборга, Ревеля, в черноморском устье Дуная и Днепро-Бугском лимане. Но срок их эксплуатации подходит к концу, а о новых разговоров, повторю, не ведётся.
В кабинете стало тихо. Но снаружи усилился дождь, и ветер анархично набросился на окна.
Пётр Иванович Куропаткин мгыкнул, выдвинул левый нижний ящик стола и вынул из него штемпельный конверт с водяными знаками — латинская буква «N» в оправе из роз. «Принесён в канцелярию от гр. Эммануила Людвиговича Нобеля частным посыльным 25 августа сего г. Просьба о встрече»,— значилась на нём надпись адъютанта.
— Нобели, Нобели…— повторил Пётр Иванович и задумался.
Вспомнил, как перед самым своим министерским назначением на пасхальном приёме у петербургского градоначальника познакомился с сыном Людвига Нобеля Эммануилом и неожиданно получил от него в подарок яйцо фирмы Карла Фаберже. Белая эмаль была инкрустирована золотыми розами и рубинами, внутри — из красного золота часы. Генерал тогда пожал плечами, небрежно сунул подарок в карман кителя и только через несколько месяцев узнал, во что то яйцо оценивалось — около десяти тысяч рублей! И даже не в цене была его уникальность: подобных подарков существовало всего с дюжину, и почти все они были сделаны по заказу императорской семьи!
— Что-то ещё? — министр прервал воспоминание.
Берг неловко повернулся и зарделся:
— Ваше превосходительство, не знаю, как и решиться… Недавно получил из Вены письмо. Нашёлся мой близкий родственник — Генрих Берг, двоюродный дядя… Уже почти не ходит. Восемьдесят лет, не шутки… Прослышал обо мне через какую-то справочную контору — и приглашает к себе, с женой… Мог бы я просить у вашего превосходительства хотя бы с неделю внеочередного отпуска?
— Ну что ж…— министр удовлетворённо потёр ладони.— И съезди, ежели с женой и ежели приглашает. Может, тот престарелый родственник и наследство какое отпишет? Ха-ха… Помнится, и я порезвился по тем заграницам в свою молодую бытность…— хотя сорокапятилетний военный министр был лишь на три-четыре года старше полковника.
Дождь тем временем не прекращался и назойливо цыкал в помутневшие окна.
— Что ж, Виктор Александрович, благодарю за службу. Можете быть свободными…— и рука министра потянулась за чашкой с уже остывшим чаем.— Адъютанта, будьте добры, позовите.
«Завтра в час дня. Ресторан доходного дома Даниловых. Генерал-лейтенант К.»,— наскоро написал Пётр Иванович, сложил бумажку пополам и вручил адъютанту.
— Немедленно передать в контору Нобеля на Выборгскую набережную, у Чёрной речки. Ну и следующего приглашай…
Вторым по личному вопросу был записан начальник канцелярии министерства Николай Львович Лобич. Куропаткина не удивляло, что тот шёл на аудиенцию после подчинённого. Он, и не только он, знал: генерал, обременённый уже не молодым возрастом, спит долго, и сможет ли утром встать даже на всеобщую мобилизацию — неизвестно.
— Николай Львович, голубчик наш уважаемый! — лицо министра выявило наичувствительное отношение к посетителю. Встал, охотно обнялся.— А я думал уже, что вы и забыли обо мне.
— Дорогой Пётр Иванович, как вы можете? Чем я такое заслужил?! — по кабинету разнёсся трубный, хотя и мягкий, бас.— Просто ценю и уважаю ваше драгоценнейшее время…— начальник канцелярии позёрски крякнул и сел напротив министра.
— Ну, рассказывайте…— глаза Куропаткина сузились и погасли.
— Ваше превосходительство, не мне при вашей молодости говорить, как трудно с каждым преклонным днём жизнь даётся…
Министр с недоумением поднял голову, но молчал.
— Вот и решил я обратиться к вашей милости с рапортом о пенсионе…— Николай Львович вяло вздохнул, громко набрав в лёгкие воздуха, пригладил ладонью пухлые седые бакенбарды и договорил: — А также, учитывая кое-какие заслуги на ратных дорогах, с просьбой о ходатайстве перед императором об увеличении моего содержания…
Голова министра поднялась ещё выше. «Он это всерьёз или с издёвкой?» — подумал, постучал пальцами по столешнице, откинулся на спинку кресла и казённо подытожил, растягивая слова:
— Ра-ано вам, дорого-ой Никола-ай Льво-ович, на поко-ой. Не тако-ое на-аше министе-ерство бога-атое, чтобы расбра-асываться таки-ими людьми-и…— а завершил едва ли не скороговоркой: — Да и император наш не поощряет пенсионные надбавки. А посему позвольте подумать над услышанным — и решение принять позже…
Ресторан доходного дома Даниловых давно стал традиционным и любимым местом душевных встреч Петра Ивановича Куропаткина по многим причинам, первые из которых — неплохая домашняя кухня, давность и прочность семейных отношений с владельцами, немногочисленность посетителей и конфиденциальность.
Пётр Иванович имел привычку приезжать сюда на встречу минут на двадцать раньше: чтобы сесть за подготовленный столик (и поэтому чувствовать себя за ним хозяином) и провести соответствующую «рекогносцировку на местности».
Вскоре появился и Нобель. Также, вероятно, полагал, что будет первым.
— Здравствуйте, здравствуйте, Эммануил Людвигович! Негоже так надолго забывать о друзьях…— военный министр на правах старшего обнял Нобеля и трижды расцеловал его в щёки.— Садитесь, пожалуйста, угощайтесь, чем, как говорят, Бог послал. Расскажите, как живёте-можете?
Было заметно, как Нобель смутился от такого приветствия. Но превозмог удивление, даже нежно улыбнулся, кивнул, ответил «спасибо» и присел. К напиткам и еде не притронулся.
Он был моложе министра на десять лет. И родился в Петербурге, в отличие от уроженца Псковщины Петра Ивановича. С изящными чертами лица, с редкой бородкой, с искренней мимикой и голубизной глаз, он был похож на уверенного морского капитана, успевшего испытать и хмель необычных открытий, и отчаяние адских штормов. После смерти брата Карла Эммануил возглавил всю бизнес-империю Нобелей в России: и Петербургский механический завод, и все предприятия Общества нефтяного производства с богатыми месторождениями на Апшеронском полуострове около Баку. Год назад он получил российское подданство…
— Понимаю, понимаю, что непростые времена наступают,— начал Куропаткин.— Гидры разные головы поднять могут. А мне вот на днях доклад был, что наш запас морских мин износился, а их же Российской империи, светлой памяти, дед ваш проектировал и поставлял. Что скажете об этом?
Эммануилу на миг показалось, что он перестал понимать русский язык. Впрочем, и заговорил с трудом, подбирая слова, как в далёком детстве:
— Ваше превосходительство, Пётр Иванович… Хочу с пониманием отнестись к сказанному вами… Но, к радости или к сожалению, наше Общество отошло от темы вооружения…
— Да это я так, по старой памяти, как говорится… От вас на днях пришло письмо с просьбой о встрече,— генеральский тон постепенно переходил в официальный.— Так я вас внимательно слушаю.
— Я чрезвычайно благодарен за аудиенцию и постараюсь минимально потратить ваше время,— Нобель отложил столовые приборы и выпрямился.— Хотите верьте, хотите нет, дорогой Пётр Иванович, но после упомянутых вами мин да и вообще взрывчатки из нитроглицерина мы разрабатываем более мощное и эффективное оружие. А имя ему…— он сделал паузу и прикрыл глаза,— имя ему — нефть.
Министр словно проснулся. Он разгладил усы в одну сторону, в другую, поднял графин, налил собеседнику и себе коньяка, чокнулся, пожал плечами, выпил и начал прикусывать. Нобель лишь чуть пригубил и продолжил:
— Военная безопасность нового века будет основываться не на минах, снарядах, бомбах, а на энергетических составляющих. И нефтяные продукты будут вытеснять менее эффективную паровую энергетику. Россия имеет все шансы занять в этой новой стратегии первое место. И вы, Пётр Иванович, знаете, что всё наше семейство уже не первое десятилетие работает на этом поприще. Нефтепроводы, наши цистерны и танкеры… Это за несколько лет заменило тысячи конных повозок и кустарных колодезных добыч. Началось массовое производство керосина, бензина, мазута, парафина, гудрона, нафталина, которые из Баку по железной дороге попадают через Тифлис к Чёрному морю, а через Ригу — на Балтику, из Астрахани и Нижнего Новгорода развозятся по всей империи. И, простите, не мне вам напоминать, сколько за всем этим создаётся рабочих мест, как, впрочем, и налогов идёт в казну… Подписан договор, и возрастают поставки нефтепродуктов в Англию, Германию, Австрию, Францию, Бельгию, Италию, Скандинавию. И мы спокойно конкурируем с американцами, хотя, к примеру, керосин, изготовленный из нефти наших месторождений Пираллахи, на двадцать-тридцать процентов дороже, ибо он лучшего качества. Достопочтенный Пётр Иванович, при малейшем содействии в этой сфере мы можем получить колоссальный эффект!
От такого трибунного выступления военный министр с недоумением кашлянул, по-простому почесал затылок, налил себе ещё коньяка и выпил.
— Эммануил Людвигович, вы меня, часом, не спутали с экономистом, статистом или каким-то ещё далёким от военщины министром?
— Драгоценный Пётр Иванович, больно слышать такие слова… На вас надеюсь, потому что вы, как человек из народного моря, и государственные, и народные интересы силой, дарованной вам Всевышним и императором, защитить можете. Поймите, пожалуйста… Только наше скромное Общество добывает нефти больше, чем все Соединённые Штаты. А подобных же предприятий вокруг Баку — десятки! Но ничего просто не даётся, тем более в такой стратегической отрасли. В последнее время провокаторы начали агитировать рабочих к забастовкам, какие-то чёрные бригады по ночам терроризируют семьи нефтяников, отдельные головорезы убивают бригадиров, отмечены повреждения нефтепроводов, участились поджоги буровых башен и железнодорожных цистерн. Жандармерия уже не в силах справиться с этими организованными преступлениями. Я, извините, далеко не военного склада человек, но за всем этим вижу предпосылки локальных военных действий…
Военный министр задумчиво хмыкнул и налил в рюмки — теперь уже опять собеседнику и себе. Медленно выпил, прижал пальцем усы и внимательно вгляделся в Нобеля, который на этот раз тоже выпил до дна, наспех закусил полоской сыра и подытожил:
— Пётр Иванович, вы понимаете и переживаете больше, чем кто-либо… Вы служили в тех местах. Наконец, до своей высокой министерской должности вы были начальником в недалёкой от упомянутого бакинского Апшерона Закаспийской области… Искренно призываю и прошу: заступитесь и помогите!
За столом в небольшом, тихом и уединённом зале воцарилась молчаливая пауза. Пётр Иванович рукой показал гостю на закуски, начал сам медленно накладывать и поглощать салаты и мясо, долго запивал компотом, а затем тщательно вытер губы белоснежной льняной салфеткой и произнёс небрежно:
— Пять процентов от общего дохода — и вы забудете обо всех заботах и бедах.
Эммануил Нобель напрягся, отпрянул от стола и среагировал мгновенно:
— Согласен!..
После встречи в ресторане Даниловых Пётр Иванович вернулся в кабинет на Садовой и вызвал к себе начальника канцелярии Лобича.
— Николай Львович… Только что имел я консультацию относительно вашего ходатайства,— начал он бодро, кивнув на потолок, и сразу же огорошил: — Как и думалось, император разбрасываться такими людьми желания не имеет. Однако мы можем пойти навстречу в вопросах и служебном, и пенсионном. Вы, уверен, наслышаны о создании отдельной Каспийской армии? Там и потеплее, и поспокойнее будет. С годик ещё, пожалуйста, потерпите…
Министр не договорил — его возбуждённо перебил старший по возрасту генерал:
— Пётр Иванович, дорогой, ты что?.. Опять меня в сапоги — и подальше? Помилуй, за что?!
— Да дослушай ты…— не удержался и «тыкнул» и хозяин кабинета.— Будешь при армии моим чрезвычайным представителем с самыми высочайшими полномочиями. И штаб, и интендантскую службу под себя прижмёшь. А ко всему — и с государственно-стратегической задачей справишься,— и он начал по привычке растягивать, словно гипнотизируя этим, слова.— Ведь, са-ам понимаешь, не-ет в таком де-еле наибо-олее опытного и пре-еданного импера-атору челове-ека…— министр заметил, как у Лобича заинтересованно растянулся лоб, даже бакенбарды поднялись над ушами.— Да-да, нет. Надо взять под контроль бакинский нефтепромысел. Там, понимаешь, с нефтью много в последнее время и мути разной всплывает,— и министерский тон снова начал превращаться в медовый.— Вот, пожалуйста, ей прежде всего и займитесь. Порядок, охрана, государственные интересы и так далее, словом… Встретитесь с Нобелем, ну, знаете — нынешний руководитель Общества нефтяного производства… Скажете, что моё, и не только, личное поручение. Он объяснит, чем помочь. Соответствующие документы о чрезвычайных полномочиях на подпись подготовите сами: кому, как не вам, аксакалу канцелярии, известно всё наперёд?..— и, видя в глазах подчинённого острое лукавство, Пётр Иванович завершил как отрезал: — И не коли меня, Николай Львович, своими зрачками, потому как ещё благодарить устанешь! После этой командировки денежного довольствия тебе на несколько жизней хватит. И, прости, не только на карты да казино всякое…— министр напоследок дал понять о своей осведомлённости в непростой и извилистой судьбе генерала Лобича.— Ну давай, с Богом!..
VIII.
После присоединения к России это был уездный центр Каспийской области, позже влившийся в Шемахинскую губернию. Но в 1859-м Шемахи разрушило землетрясение, и новой столицей стал он — Баку. В то время в его окрестностях уже пробурили несколько первых нефтяных башен. Теперь же они — как огромные пиявки — присосались ко всему Апшеронскому полуострову. А вокруг — мёртвый песок, известняк, колючки… сонные антилопы, мерзкие змеи возле берега… и снова — чёрные лужи смердящей нефтяной жижи, скелеты (деревянные или ржаво-металлические) скважин, кишки трубопроводов, дощатые мостики, песок, известняк, колючки… и лужи нефтяной жижи.
О «горящей чёрной воде» тут знали ещё с древности. Копали колодцы и кожаными мешками черпали нефть, которая в этих краях так и называлась — на азербайджанском, персидском и турецком: нэфт. Затем неутомимые верблюды, обвязанные бурдюками, везли её в Шемахи, Нахичевань, а также в Грузию и Персию. И использовалась эта нефть по всему Востоку прежде всего как мазь от потёртостей и чесотки у верблюдов…
Заканчивался октябрь, но здесь было по-летнему тепло. Они — Эммануил Нобель с главой своего петербургского конструкторского бюро Карлом Нордстремом и недавно приставленным телохранителем из штата Бакинского военного гарнизона — обошли почти всё западное побережье Пираллахи и сейчас, уставшие, сидели возле маяка, за которым виднелись несколько бараков для рабочих, старое здание перегонного завода «Бранобиль» с конторой, и наблюдали, как погружается в воду малиновое солнце. Для Нордстрема, шведского инженера-мечтателя, эта поездка была экскурсией: в нефтедобыче он мало что понимал, а когда услышал от Нобеля название — остров Пираллахи — переспросил: «Это где-то в Финляндии?» Нобель улыбнулся и ответил: «Почти… Поехали со мной, покажу. Развеешься и, может, отдохнёшь от своей мастерской».
За полмесяца до них Пираллахи, выкупленный Нобелем, посетил со своими помощниками его превосходительство генерал-лейтенант Лобич. Взошёл на маяк, выкурил сигару, к которым причастился в скучном поезде, и удовлетворённо покачал головой: «Как-то вот так… А то, понимаешь, развели тут неуставные отношения и другие скользкие антимонии…— пыхнул дымом, прикрыл один глаз.— Как мне доложили, Пираллахи означает Святыня Бога, или, как здесь говорят, Аллаха… Отныне же и впредь здесь также должно быть тихо и спокойно. Вот так! — он остро осмотрел свою „свиту“: губернатора Андрея Дмитриевича Одинцова, городского голову, начальника штаба Бакинского гарнизона, командира местного казачьего полка, начальника жандармерии,— и удивлённо хмыкнул: — А по-местному „пир“ — это святыня, святое место,— снял фуражку, вытер мягким носовым платком пот, пригладил раздутые ветром бакенбарды.— Так что без пира мы с вами сегодня не обойдёмся…»
В древности на этом месте находилась святыня — то ли зороастрийцев, то ли мусульман. Сейчас там поклонялись прежде всего его величеству рублю. Ну и изредка, не обращая внимания на мусульманские запреты,— зелёному змию. Но порядок и спокойствие на Апшероне воинскими частями и жандармерией были восстановлены: утихли и поджоги, и грабежи, и забастовки…
Здание перегонного завода было около маяка, перед бараками, старое, возведённое ещё отцом Эммануила Людвигом Нобелем. И они, безусловно, не могли его не посетить.
— Да всё ты тут поймёшь,— успокаивал Нордстрема хозяин и сам становился спокойнее (наверное, потому, что говорил с тем — как и когда-то с родителями — по-шведски, что при его службе случалось редко).— Всё поймёшь,— повторил Нобель.— Не сложнее обычного самогонного аппарата, только бóльших размеров.
И на самом деле, размеры впечатляли, а в остальном…
Почти восемьдесят лет назад российские крепостные мастера братья Дубинины впервые осуществили перегонку нефти, применив принцип… самогоноварения. Нефть (как спиртовую брагу) доводили до кипения в железном кубе, вмазанном в кирпичную печку. Из куба в водный резервуар-холодильник спиралилась медная труба (= самогонный змеевик), после чего на выходе собирался продукт конденсации — керосин (= першак). Раньше из сорока вёдер нефти получалось около пятнадцати осветительного керосина. Теперь же могли добывать чуть больше пятидесяти процентов от используемой сырой нефти. И прежде всего — благодаря разработкам Менделеева, который впервые сконструировал куб непрерывного действия. Его принцип успешно применил на Пираллахи ещё отец Эммануила Нобеля.
— Русские не успевали перерабатывать нефть и продавали её за бесценок. Или попросту сжигали в паровозных топках вместо угля. А гениальный Менделеев,— Нобель поднял палец вверх, а затем обвёл им заводскую перерабатывающую конструкцию,— возразил: «Сжигать нефть — это как жечь денежные ассигнации». Мудрейший человек! Несмотря на то, что имел споры и недоразумения с моими отцом и дядьями… Его кубовая перегонная батарея — в основе и этого завода. Выкачанная нефть тут разделяется на бензин, керосин и мазут. Мазут отстаивается и идёт на подогрев в печах новой партии сырца.
В помещении было не продохнуть: влага, жара, дым… Но Нобель словно не замечал этого. Нордстрем же вынужден был поднять рубашку и прикрыть ею нос. Затем осторожно рассмотрел ёмкости конечной переработки, долго, как ребёнок, играл с выпускными кранами, подставляя стеклянные бутылочки, в одну набрал керосина (понюхал, улыбнулся, отставил), во вторую налил мазутного отгона, также понюхал, закупорил, посмотрел на свет — и подошёл к Эммануилу:
— Им подогревают сырец?
— Да… Это — соляройл6, — Нобель уже был утомлён «экскурсией».— Ну не уголь же сюда с края света привозить? А с древесиной тут — сам видел…
— Да, конечно…— ответил Нордстрем, запихнул бутылочку в карман и задумался о чём-то своём…
Они дошли до барачных комнат уже в темноте, светя электрическими фонариками. Почти сразу попрощались и без ужина легли спать.
Через час Нордстрема разбудил незнакомец и с сильным местным акцентом сообщил:
— Уважаемый Карл! Хозяын Нобель срочно звать вас на завод! Там что-то случылась…
Наспех одевшись, швед выбежал за человеком в пропахшей нефтью робе, повернувшись, глянул на невысокий серп луны — и неожиданно получил чем-то тяжёлым и твёрдым по голове. Бедолагу, как мешок, взвалили на острый конский хребет, ткнули в рот вонючий кляп, чёрная земля закачалась — и Нордстрем потерял сознание…
А утром владелец Пираллахи не нашёл своего друга. Время завтрака перешло в обед, затем малиновое солнце снова собралось окунуться в Каспий, и нервы Нобеля не выдержали. Послав рабочих по всем островным окрестностям на поиски Нордстрема, он верхом, в сопровождении молчаливого телохранителя, отправился к пристани, откуда пароходиком через полчаса добрался до материка и снова верхом до ночного Баку. И напрямую — на квартиру Лобича на Великокняжицкой, возле собора Александра Невского.
Ошарашенный генерал, стряхивая остатки сна и похмелья, чесал седые бакенбарды и в ответ что-то монотонно бубнил. Нобелю было не до благородства:
— Я разобрался с американцем Рокфеллером, я укротил француза Ротшильда, а тут из-за вашего разгильдяйства никак не могу справиться с какими-то вонючими недоносками! Вы со своим Куропаткиным получаете от меня деньги, на которые можно нанять целую армию, а моих людей всё равно похищают среди ночи, как овец!
— Я попро-ошу…— начал было генерал, но Нобель уже хлопнул дверью и вышел.
Ещё через час он был на северной окраине Баку — на шикарной
вилле «чёрного шаха Апшерона» Мирзоя. Но его люди продержали Эммануила до утра.
Только тогда в инкрустированную по-персидски гостиную к нему вышел хозяин виллы
— в отутюженном смокинге, chapeak à
— Твой друг исчез с места Святого Аллаха? И остров обыскали? Значит, если он сам не может ходить по воде, то его доставили к берегу на лодке…— Мирзой задумался, медленно пригладил бороду, на толстых пальцах сверкнули перстни с дорогими бриллиантами.— Что ж, я помогу. Надеюсь, и ты когда-нибудь отблагодаришь. До захода солнца твой желтоголовый друг будет на месте — или меня зовут не Мирзой!
Но Нордстрем сидел в столовой Пираллахи уже в обед: с аппетитом ел тава-кебаб, запивал гранатовым шербетом и виновато улыбался.
— Ничего страшного, не переживай…— твердил он Нобелю.— Я узнал, что они требуют за меня выкуп — десять тысяч рублей. Представляешь, как я дорого стóю!
— А ты сомневался? — улыбнулся наконец и Нобель.— Вот только одежду твою поменять надо. Провонялся нефтью, как старый кожаный бурдюк!
— А… Это вот…— он достал из кармана залоснившегося пиджака бутылочку.— Здесь твой соляройл был, ещё на заводе набрал… И вылился, когда я на конском хребте вверх ногами трясся…— и вдруг Нордстрема словно подменили.— И мне там, связанному, вот о чём подумалось… А если этот соляройл попробовать через форсунки впрыскивать в наш двигатель Дизеля? — и неистово взглянул на Нобеля.— Гореть же должен не хуже, чем в заводских кирпичных печах?
Так генеральское разгильдяйство, не обеспечившее надлежащую охрану нобелевскому конструктору, и стяжательство апшеронских бандитов поспособствовали появлению идеи, которая будет стоить в миллионы миллиардов больше, чем те десять тысяч выкупа,— идеи безотходного нефтепромысла…
IХ.
«А всё же жизнь не такая и плохая,— думал Виктор Александрович Берг под манерный перестук вагонных колёс.— Когда бы я ещё получил внеочередной отпуск с сохранением пенсиона?! Не говоря уже о новой зарубежной поездке…»
Поезд без пересадок привёз его с женой в Вену, укрытую золотой осенью. Было тепло и возвышенно. На ратушах и железных крышах улыбалось солнце, а в клумбах и на подоконниках цвели красные розы.
Город замер у подножия Альп на берегу суетливого Дуная. Уютные домики в старом центре заботливо связывала Рингштрассе (Кольцевая улица), переплетённая жёлтыми, коричневыми, малиновыми, а кое-где ещё и зелёными бульварами.
С вымышленным родственником — двоюродным дядей Генрихом Бергом — они встретились на площади возле собора Святого Стефана. Пошли в заранее заказанный отель неподалёку. Пообедали в местном ресторане, поговорили обо всём и ни о чём. Елизавета выпорхнула на прогулку по ближайшим магазинчикам, а мужчины закрылись в номере. Берг настоящий долго не мог преодолеть смущения: слушал невнимательно, суетился, раскладывал на кровати и снова собирал в чемодан свои вещи.
— Виктор Александрович, может, успокоитесь? Вы должны мне кое-что передать,— наконец не выдержал и почти без акцента заговорил по-русски агент отдела III-В немецкого Генштаба.— Известный вам господин Генрих фон Люциус поручил мне получить все материалы, об этом он предупредил вас ещё в Петербурге.
— Да-да,— заторопился Берг и начал распаковывать кожаный чемодан.
Выложил фарфоровую китайскую вазу с изображением зелёного дракона на оранжевом поле и стал аккуратно расправлять и складывать в стопку измятые бумажные листы, которыми был бережно переложен сувенир.— Здесь… сто десять страниц машинописи… годового отчёта по Военному министерству… Мне было поручено подготовить по нему всеподданейшую записку для ознакомления императора…— от непреодолимого волнения голос Виктора Александровича задрожал.— Здесь материалы из… из главных управлений… вопросы организационные, по строительству крепостей, по перевооружению российской армии и… и по созданию интендантских запасов…— сложив, Берг аккуратно прижал все бумаги и, передав их «родственнику», немного успокоился.— Министр опасался, что государь будет недоволен темпами возведения крепости в курляндской Либаве, поскольку это создаёт опасность для тамошнего флота… Но во время доклада главнокомандующий одобрительно отозвался прежде всего о запланированном испытании пулемётов и формировании отдельных пулемётных рот, интересовался развёртыванием Балтийской флотилии, защитой Черноморского бассейна и укреплением Прикаспийской армии.
— Ausgezeichnet!7— довольный агент быстро перелистал скомканную стопку и внимательно взглянул на Берга.— А детальное штатное и фортификационное описание Прикаспийской армии и Балтийской флотилии здесь есть?
Лицо Виктора Александровича и всё его тело словно сдулись.
— Позвольте напомнить…— он нервно облизнул губы, поводил воспалёнными челюстями, поправил пенсне и заговорил быстро и почему-то полушёпотом, с надрывом: —…что я служу помощником начальника канцелярии, и в моей непосредственной компетенции — только представление Военному совету хозяйственных, законодательных, сметных и юридических вопросов… А по морской военной части всем занимается отдельное Морское министерство!
— Да-да, мы понимаем. Не волнуйтесь…— поспешил успокоить полковника нежный куратор, ещё раз перелистал машинописные страницы и подытожил: — Мы благодарны вам за информацию. Следующие директивы получите непосредственно дома,— щёлкнул замок кожаного портфеля, в котором скрылась стопка переданного доклада и из которого появился пухлый конверт цветных ассигнаций.— Пожалуйста, ваш гонорар.
И в ту же минуту в дверях гостиничной комнаты шевельнулась ручка. Берг сунул конверт под подушку и пошёл открывать. Прервав мужской разговор бодрым шорохом платья, Елизавета присела на широкую банкетку и зазвенела:
— Вы не представляете, какую необычную колонну я видела! Ей двести лет! Она облеплена мраморными облаками, на которых застыли фигуры святых, ангелов и амуров. А над всем — позолоченные шары, черепа, кресты! Я поинтересовалась, а её назвали чумной… Вот… А я так ничего и не купила. Очень всё здесь дорогое…
«Венский родственник» улыбнулся, встал и кивнул головой:
— Что ж, позвольте на этом откланяться. Был чрезвычайно рад встрече и знакомству. Отдыхайте. Надеюсь,— он взглянул на фрау Елизавету,— моего подарка вам хватит на много покупок. Будьте здоровы!
Берги охотно вышли проводить его. От собора Святого Стефана все молча спустились вниз по Ротентурмштрассе и через десять минут были возле Дуная, где и расстались.
— Хотя он и дал тебе деньги, но мне не понравился. Какой-то холодный слизняк… На самом деле этот человек — не твой родственник? — уже в отеле спросила Елизавета, но ответа не услышала…
Наутро, словно сбросив невидимую тяжесть, они новым поездом отправились в Венецию, представшую в солнечном блеске сказочной красавицей: нежно прилегла погреть свои каменные плечи на Адриатическом побережье.
За Венецией была средневековая Болонья. Она запомнилась красными башнями, площадью Нептуна с милым фонтаном, базиликой Сан Доминика со скульптурными работами самого Микеланджело и готическими дворцами. Услышав, что Болонью называют кулинарной столицей Италии, Берги посещали рестораны, дегустировали местное вино и смаковали суго болоньезе, который оказался обычным свиным рагу, как сказали бы французы, запечённые колбаски сальсичча, тортеллини, показалось — обычные пельмени. Об этом и намекнули чернявому кельнеру. Однако тот, прекрасно понимавший и говоривший по-немецки, не согласился:
— Существует легенда, что тортеллини придумал влюблённый болонский повар: тесто с начинкой он обернул вокруг пальца и таким образом вылепил пупок своей девушки. Но более опытные кулинары утверждали, что у него получился бутон розы или…— молодой официант опустил глаза, поводил головой влево-вправо и ушёл.
Основательно запивая легендарные тортеллини полусухим вином, Берг бросал глубокие взгляды на Елизавету и по дороге в шикарные апартаменты «Palazzo del Podestà» был медовым и возбуждённым, но жена — в который уже раз! — отклонила его ухаживания.
С этих пор они перестали разговаривать. Всю дорогу до швейцарской границы через Милан в Белладжио угрюмо смотрели в вагонное стекло, не замечая пейзажей. Поезд выскочил из тоннеля, и навстречу ему раскрылся огромный осенний сад над волшебным треугольником горного озера.
Из отельчика Берг вытащил жену пройти туристической тропой на вершину, чтобы оттуда полюбоваться необыкновенной красотой леса, гор и воды. Подъём оказался долгим и трудным. Вокруг — ни души. Елизавета устала, захотела пить. Начала ругаться, оскорблять полковника последними словами… А тут — такая райская благодать! Нетронутое каменное ущелье, бездна под ногами, синяя гладь манящей воды под обрывом… А она, как заведённая, кричит и кричит на него, и глаза — далёкие, холодные… Сколько ж можно?
— Всё!!! — одной рукой он рванул ворот пиджака, а другой — правой — толкнул женщину от себя. Сильно. В последний раз. В каменную пропасть…
С Белладжио он добрался до Лугано. Весь день насыщался необычными местными пейзажами, а на ночь через гостиничного администратора заказал самую дорогую на курорте проститутку.
— Я хочу после отставки жить здесь и встречать старость. Милые места! — словно о чём-то далёком и непостижимом сказал он по-русски.
Девка с недоумением сузила туманные глаза и пожала плечами…
Всю дорогу через Берлин в Петербург он проспал, а дома сказал кухарке, что жена решила погостить у его венских родственников.
— Так а вы почему не побыли ещё тама, Виктор Александрович? — искренне удивилась кухарка.
— Мы бы и рады были, но — служба…— многозначительно развёл руками полковник Берг, а назавтра уволил любопытную, хотя и заботливую, женщину.
Х.
В ремонтный док Ганноверского порта пришвартовался российский эскадренный броненосец «Святой Андрей». Команда по-прежнему несла боевую вахту, хотя и вынуждена была просить технической помощи у немецкого берега: на корабле при открытом замке выстрелила трёхсотпятимиллиметровая пушка главного калибра, после мощного взрыва крышу башни отбросило на носовой мостик, сдвинулись с места плиты брони, были повреждены паровой котёл, мачтовая стеньга и световые люки. Погибли пять матросов и мичман, семь раненых. В корабельным лазарете не хватало мест, и наиболее тяжёлого — контуженного, с разорванным животом капитана третьего ранга Николая Баранова — отвезли в ганноверскую больницу.
За неделю вместе с инженерами дока корабельная команда ликвидировала неполадки, но немецкие специалисты, оформляя смету для Петербургского адмиралтейства, удивлённо признались:
— Корабль всего три года на воде, а кажется железной развалиной… Не наше, конечно, дело, но как его можно было отправлять в рейд? От верхнего канта брони по всему борту идёт тридцати-сорокамиллиметровая щель, скрытая замазкой… Заклёпки в перегородках вывалились.
Младший офицер, переводивший это, неловко опустил голову, а капитан громко отрезал:
— Если есть щель, значит, она должна быть. А клёпки лучше у себя ищите!
Броненосец «Святой Андрей» загрузился углём для паровых машин, пополнил запас воды и снова вышел в море, а капитан третьего ранга Баранов остался в больнице. Когда немного пришёл в себя, ему передали заклеенный сургучом конверт. «После выздоровления добирайтесь нашими коммерческими судами в Кронштадт,— приказывал капитан броненосца.— От всей команды желаю успехов».
И Николая Баранова полонила грусть. Она донимала больше, чем боль. Какие тут успехи? Живот зашили, а вот глаз не спасли. И кому он теперь такой нужен? Спишут с флота, и всю жизнь — под якорь…
Немного веселил новый сосед по палате — русый докер Адольф с забинтованной рукой. Родом он был откуда-то из-под Мемеля-Клайпеды и немного мог говорить по-русски. На ночь часто уходил «к фрау» и однажды соблазнил сделать это и Баранова.
— Отметим выздоровление! — предложил.— На пристани отличная пивная есть…— и, заметив неловкость моряка, достал из кармана чёрную атласную ленту, прикрыл ей свой глаз: мол, сделай так,— и подытожил: — Гут! Зэр гут! Корошо! Ду бист Кутузоф!
В ответ Баранов даже улыбнулся.
За богато накрытым столом он на некоторое время забыл о своём горе. В раскрытое окно залетал слащавый морской ветер, вино и виски взбодрили ещё молодую кровь, о чём-то весело стрекотали женщины напротив, Адольф озвучивал тост за тостом…
Очнулся капитан-лейтенант в полицейском участке с ещё большей головной болью, чем после контузии. На руках — наручники, под спиной — грубый матрас. Порванная рубашка в крови. Пощупал — никаких ран, кровь не его…
И вот — допрос.
— Ну что, господин капитан? — через переводчика спросил его человек в штатском с белыми бровями и ресницами.— Можете что-либо сказать в своё оправдание?
— А что… случилось? — Баранов попытался привстать, но «альбинос» нахмурился, сердито указал на табурет и энергично мотнул головой:
— Шайзе… Он ещё дураком прикидывается… Вы, герр Баранов, вчера убили подданного германского императора, квалифицированного докера Адольфа Фишера! — слова взрывались, как короткие пулемётные очереди, и рикошетили по горящему мозгу арестованного. «Альбинос» выдержал паузу, отодвинул ящик, выложил из него нож и продолжил буднично: — На предмете преступления — ваши отпечатки… Свидетели — две фрау, ужинавшие за соседним ресторанным столиком, и официант. Повторяю снова: что-то в своё оправдание заявить можете?
Мрачная серая комната закружилась перед глазом Баранова. Его чуть не стошнило.
— Что ж… Нет так нет,— следователь наскоро собрал какие-то бумаги и подытожил: — Передаём дело в суд. Лет двадцать тюрьмы вам гарантированы. Время подумать будет. Как говорят, die Zeit heilt alle Wunden8.
Баранова словно ударило током:
— Как убил?! Адольфа?!! — Баранов силился вспомнить окончание страшного вечера, но дальше новопринесённой бутылки виски с позолоченной этикеткой и гортанного смеха рыжей немки с накрашенными губами возбуждённые клетки его мозга не доходили.— Как?..
Вызванный конвоир прижал его к табурету, а следователь-«альбинос» продолжал спокойно:
— Обычно… И вы не спишете всё на постконтузийный синдром. Два удара ножом под сердце за то, что герр Фишер попытался защитить от ваших пьяных приставаний немецкую женщину! Бедняга скончался по дороге в больницу и всё время повторял: «Für was? За что?» Раньше медиков появились репортёры — и я представляю, какими будут завтрашние газетные передовицы! Да вы, думаю, ещё успеете с ними ознакомиться, как и ваши сородичи в России… Прощайте! — следователь сложил бумаги в папку и пошёл к железным дверям, возле которых остановился.— Хотя… Газеты могут выйти и без тех зловещих передовиц…— он вернулся и бросил папку на стол.
Баранов вопросительно, едва дыша, уставился уцелевшим глазом на белокурого следователя.
— Совершённое бросает тень на братские отношения и между нашими армиями, и между нашими императорами. И мы бы могли обо всём забыть… Да! Забыть, как страшный хмельной сон… если бы с вашей, герр капитан, стороны, почувствовали раскаяние и получили в вашем лице советника, помощника. И вы бы смогли тогда спокойно вернуться домой…
— Что… что я должен сделать? — Баранову по-прежнему не хватало воздуха.
Следователь пренебрежительно отодвинулся от стола и откинул назад своенравный чуб:
— Вначале — заплатить семье Фишера триста тысяч марок…
— У меня нет столько денег! — в руках Баранова, казалось, порвалась последняя спасительная ниточка.
— Ну, то и нет больше разговора…— следователь наклонился над столом к ошарашенному убийце и прошептал: — Впрочем, попробуйте их заработать! Три-четыре ваши информации — важные информации — о состоянии дел на военном флоте, и вы будете иметь больше!
Глаз Баранова выразил в одночасье немой упрёк, испуг и задумчивость.
— Только не начинайте сейчас об измене, присяге и прочем! Вы, как опытный морской офицер, знаете, что немецкий флот намного отстаёт от российского, и ваше возможное сотрудничество только на милю приблизит нас к пониманию ваших успехов. А под знамёнами немецкого флота ваша родина, в конце концов, будет иметь ближайшего союзника,— и без паузы: — Если согласны, подпишите вот здесь — и спокойно езжайте в свой Кронштадт.
— А что же я буду знать? — голос капитана третьего ранга дрогнул.— Меня же по инвалидности спишут на берег…
В душе «следователя» заиграли трубы. Он понял, что прочно зацепил на свой шпионский крючок очередную жертву — и едва сдерживал экстазное наслаждение. Он — граф Генрих фон Люциус — чувствовал себя в подобные минуты счастливым вампиром, и если бы ему удалось в эту же минуту подбить вражеский крейсер — радость была бы во много раз меньше.
— Думать об инвалидности в вашем возрасте рано! — в ход пошли заранее продуманные заготовки.— И не настолько, поверьте, ваше адмиралтейство богато, чтобы разбрасываться капитанами! По возвращении сразу же письменно обратитесь к морскому министру и к его величеству императору с просьбой оставить вас в штатных рядах, упомяните причины инвалидности… Впрочем, если всё будет хорошо, мы вам сделаем второй глаз — сами не поверите! Думаем, вас оставят при штабе, при адмиралтействе, в худшем случае — при Морской академии. Вот и всё.
Баранов ужасно захотел пить, но он не мог сказать об этом и проглотил твёрдый комок, не отрывая глаза от следователя.
— Всё…— повторил тот.— Собирайтесь домой. Когда устроитесь на новом месте, дайте в газету «Кронштадтский вестник» объявление: «Мужчина среднего возраста ищет помощи в изготовлении глазного протеза. Адрес…» К вам придёт наш человек. Его слова: «Вам, уважаемый, который глаз нужен — левый или правый?» Ответите: «Взял бы два. Пусть один в запасе будет». За каждое стоящее сообщение о военном флоте будете получать по две тысячи российских рублей, за подводные лодки — пять. Так что постарайтесь трудоустроиться повыше. Ну и не вздумайте вилять. Знайте: если что не так, ваше дело об убийстве сразу же будет передано в российский розыск, а в дело добавится ещё побег с места преступления. Вам, как и нам, это нужно? — и «альбинос» снова колким взглядом просверлил — как удав зайца — Баранова, а напоследок хлестнул поговоркой: — Как говорят у вас на флоте, große Schiffe machen große Fahrt!..9
Пока с онемевшего капитана третьего ранга снимали наручники и наливали ему воды, Генрих фон Люциус бодро шагал по тюремным коридорам и улыбался. «Чуть не ляпнул этому одноглазому дураку: „Besser ein Auge verlieren als den guten Ruf — Лучше потерять глаз, чем хорошую репутацию“. Надо завязывать с этими филологическими букетами…— и неожиданно перескочил на другое: — Наверное, не стоит краситься в чёрный. Белое пленит быстрее… И не забыть бы проставить Фишеру пива…»
XI.
— А может, всё же вместе поедем? — спросил Адам Мацкевич, когда узнал о своей командировке на промышленную выставку в Петербург.
— К сожалению…— развёл руками Дизель.— Должен в это время быть в Лондоне. Закончились пятилетние патенты на двигатель. Ну и ещё подписание нескольких договоров… А тебе, думаю, будет интересно познакомиться с родиной родителей… Да и с Тугиевыми встретишься. Айдар — один из основных участников выставки,— Дизель заметил, как оживился друг, лукаво улыбнулся и закончил: — Не забудь только, что от петербургского общества «Братья Нобель» поступили письменные предложения. Я оформлю на твоё имя доверенность. Если нужно, возьми с собой юриста…
О том, что семейство Тугиевых проведёт весь май в Петербурге, Адам уже знал из писем Ханым. После её с братом отъезда из Парижа между ними началась переписка. Первое письмо («Как добрались? Не утратили ли желание продолжать практиковаться во французском языке?») Адам послал Зафару, а ответ получил, написанный рукой Ханым. Оказалось, что связать пару французских слов в предложение её брат насилу мог, а вот с написанием, как и чтением, были проблемы. «Но Вы, пожалуйста, пишите по-прежнему. Я охотно прочту и переведу. Для нас это будет и языковая практика, и возможность узнать о Вашей жизни»,— аккуратно, без единой ошибки вывела в конце Ханым.
Адаму этого было более чем достаточно! Порывистый образ восточной птицы над решётками Эйфелевой башни лишил его покоя.
Письма писались ежедневно, складывались в конверт и высылались раз в неделю (об этом, чтобы не вызвать ненужный интерес родителей, попросила сама Ханым). В Париже же они не пробыли наедине ни минуты. Постоянно — только в присутствии брата. И вот французский язык стал для них той ширмой, за которую не проникали посторонние глаза и уши…
Обычно Адам первые абзацы посвящал описанию погоды и некоторым вопросам к Зафару. А затем, уже мельче и менее разборчиво, писал предназначенное Ханым: о своём увлечении, душевных переживаниях, воспоминаниях, желании новых встреч, разбавлял возбуждение расспросами о заботах девушки. Читая это и побеждая на щеках румянец, Ханым «переводила» брату известное ей из энциклопедий: об улицах Парижа, о французских провинциях, писателях и художниках… Пока в одном из Адамовых писем не появилось: «Je t’aime beaucoup, ma princesse de Bakou!»10, — а в ответ не написалось: «Moi aussi»11…
И было это за несколько дней до разговора с Дизелем. Узнав о своём визите в Петербург, Адам поспешил сразу же доверить свои чувства бумаге (после обычных дежурных абзацев к Зафару Тугиеву):
«Милая Ханым! Мне так много надо сказать Вам, сказать о нашем счастливом будущем… Позвольте мне верить, что и Вы счастливы, как и я, в ожидании нашей встречи. Сердце моё полнится нежностью и лаской, и я неотступно люблю Вас, волшебная Ханым, и при встрече хочу повторить это Вам с той нежной искренностью, которая, поверьте, свойственна моему характеру и душевному состоянию… До свидания! Пусть радостно улыбаются Вам новые дни и ночи! Сам же я не могу скрыть горячего желания появляться в Ваших снах… Остаюсь весь Вашим, моя любимая…»
Старый Мацкевич, услышав новость о поездке сына в Россию, долго молчал, словно сквозь сон, что-то припоминал, а затем — как очнулся — заговорил возбуждённо, громко и быстро:
— Голубь мой! Ты езжай через Варшаву и Белосток до Гродно. Это по царской Северо-Западной железной дороге. Остановись там до следующего поезда… Найми повозку да заедь в наши Мацки. Это севернее Гродно, перед самой пущей. Там было наше родовое поместье… Дом каменный с двумя готическими башнями на холме. Там, если помнишь, я тебе рассказывал, в Неман впадает Заречанка… И дубы… дубы старинные ещё, может, стоят… Поклонись могилам дедов-прадедов наших. И земли оттуда горсть привези…
Глаза старика помутнели. Он что-то ещё хотел сказать, но только вздохнул и неуверенно пожал плечами…
И сын отыскал и то пущанское наднеманское место, и дом тот каменный на холме… Но серый, с осыпанной штукатуркой. От дубов даже пней не осталось. Попросил кучера — мужика с соломенными немытыми волосами и прокуренной бородой — остановиться у большака, прилип глазами к строению, но сойти на землю не осмелился… Черепица башен обрушилась, окна нижнего этажа забиты досками. На крыльце какие-то тряпки сушатся, вёдра опрокинутые висят… Вышел, скрипнув дверью, сгорбленный мужчина, закурил, посмотрел на подводу, накинул на плечи не то пальто, не то шинель и заковылял к ним.
В грудь Адаму словно налили холодного олова.
— Назад, скорее! — приказал он и закрыл глаза.
И опомнился только перед вокзалом, не замечая неожиданного майского ливня, не слыша любопытных вопросов кучера. Поблагодарил, заплатил втрое больше названной суммы — и только тогда вспомнил об отцовской просьбе…
— Подожди, пожалуйста! — он вынул платок и аккуратно сложил в него налипшую на окованное колесо землю, завязал и спрятал в карман. Краем глаза заметил, как кучер бросил недокуренную самокрутку и с недоумением помотал головой…
А через два дня Адам Мацкевич был в Санкт-Петербурге. На выставке самый большой павильон занимало товарищество «Братья Нобель», и найти его было несложно. Встретил сам Эммануил.
— Господин Дизель телеграфировал, что сам приехать не сможет и командирует вас,— Нобель был подчёркнуто дипломатичен.
Он сделал небольшую экскурсию по павильону, а затем позвал Нордстрема и по-заговорщицки подмигнул ему:
— Ну а сейчас — наша новинка…
Через стеклянный коридор они втроём вышли на улицу, где возвышался зелёный шатёр. Вокруг него собрались с четыре десятка посетителей и репортёров. Мацкевичу и Нобелю поднесли ножницы, чтобы перерезать вертикальные ленты. Брезентовые стенки враз опали, зрители увидели на невысоком пьедестале вычищенный до блеска экспонат — первый и единственный в мире двигатель Дизеля, работающий на сырой нефти.
— Уважаемые господа! Перед вами — образец двигателя нового поколения, созданный по патенту инженера Рудольфа Дизеля нашим конструкторским бюро под руководством инженера Карла Нордстрема. Главные особенности двигателя — мощность и экономность. При одинаковых силовых показателях он потребляет всего около одной седьмой части топлива бензиновых или газовых двигателей. А питается…— Нобель сделал паузу и удовлетворённо улыбнулся,— всего лишь нефтяными отходами. И притом неплохо чувствует себя, экономя своим будущим хозяевам кучу денег! Господин Нордстрем, пожалуйста, покажите его в деле!
Златоглавый швед только этого и ждал. Он энергично кивнул, подошёл к пульту, постучал, словно будя двигатель, по цилиндрам — и нажал на кнопку пуска. Стальной зверь вздрогнул и заурчал. Над палаткой из выводной трубы вывалил чёрно-серый чуб выхлопа и под аплодисменты присутствующих растаял над павильонами.
После коротких интервью подали шампанское. Мацкевич первым подошёл поздравить Нобеля.
— Господин Дизель внимательно изучил предварительно присланные вами чертежи и попросил выразить своё восхищение. Как вы знаете, он согласен продлить патент. В свою очередь интересовался: не имеете ли намерения от своего имени начать патентацию модели двигателя на сырой нефти?
— Нет,— Нобель отставил бокал, взглянул на Адама своими голубыми глазами и увёл за палатку, подальше от присутствующих.— Всё охватить невозможно. Мы заинтересованы, чтобы подобные двигатели появлялись повсеместно как можно быстрее. В частности, и на ваших заводах. Они должны заменять громоздкие паровые котлы на заводах, поездах и кораблях. Вот наша задача. Надеюсь, общая,— наверное, он увидел недоумение на лице Адама и поэтому пояснил: — Мы будем более чем довольны сбытом топлива для них — солярного масла. Ну а наши нефтяные скважины, о чём вы, может, наслышаны, богатейшие в мире…
Нобеля опять окружили журналисты, и он, пожав руку Адаму, пригласил того на сегодняшний ужин.
— Прошу извинить,— поклонился Адам.— К сожалению, не смогу. Вынужден быть в другом месте…
— Что ж, тогда — до утра,— попрощался Нобель и повёл репортёров в палатку.
Ну а «другим местом», где вечером ожидали Адама Мацкевича, был, конечно же, дом Тугиевых. Он всем выделялся среди питерских построек: и красно-коричневым цветом, и персидскими фронтонами, и внутренним убранством с огромными инкрустациями из ценных пород дерева на стенах и потолке, с бесконечными разноцветными коврами-килимами…
Его встретил Зафар и провёл в просторную гостиную. Из-под золочёных люстр, от картин с изображением кавказских пейзажей, золотых и серебряных канделябров на расшитом кафельной мозаикой камине — от всего веяло богатством и уверенностью.
— Музейный дворец…— выразил восхищение домом Адам, но Зафар скромно возразил:
— Нет, это не самый лучший из наший дом. Всех нас гордость — петербургский мечеть,— Зафар делал ошибки и в русском языке…— Толка когда завершить ту постройку, отец взялся за этот дом.
Ещё в год рождения сына Зафара Тугиеву принадлежал один невзрачный нефтяной заводик. Затем с двумя компаньонами он арендовал в апшеронском Эйбате несколько акров земли. Спустя три года выкупил все доли, а из скважин полилось чёрное золото. К нему добавились текстильное и рыбное производства…
В комнате появилась Ханым — звонко поздоровалась с гостем, моргнула длинными ресницами, сдержанно улыбнулась и позвала ужинать.
За длинным столом уже сидели старшие Тугиевы. Впрочем, о хозяйке, Зэйнаб-ханум,— второй жене Тугиева и матери Зафара — сказать «старшая» никак нельзя было: она выглядела ровесницей Адама и имела от силы тридцать пять вёсен. Поприветствовав гостя, они предложили вначале чай и закуски.
— Какие впечатления от сегодняшней выставки? — начал разговор Айдар Тугиев.
— Разные. Я же приехал непосредственно с документами по двигателю Дизеля… Кстати, господин Дизель передавал вам свой привет и спрашивал, не подводила ли вас морозильная установка.
— Спасибо, всё отлично,— Тугиев пригладил уже седеющую бородку и закрыл глаза.— Признаться, он и меня удивил. Это я о двигателе. И вы уверены, что в этом деле будет успех?
— Да.
— Значит, нефть будет дорожать?
— Без сомнений!
Пока меняли тарелки и подавали горячее — запечённую в тесте рыбу и мясные рулеты под грибным соусом,— Адам обменялся взглядами с Ханым. Показалось, её большие глаза заискрились… Старший Тугиев предложил гостю бокал вина, себе же налил воды и вновь обратился к Адаму:
— А расскажите нам, пожалуйста, о своей семье. Дети упоминали, что ваши родители тоже выходцы из Российской империи, дворяне…
— И родители, и деды, и прадеды мои — из бывшего Великого княжества Литовского, Русского и Жемойтского. Ну а от их имущества и дворянства после восстания осталась одна память. Я родился уже в эмиграции,— Адам ещё не притронулся к угощению и только пригубил вино.
— Эге,— словно сам себе о чём-то сообщил Тугиев.— Без родной земли трудно жить, пусть украсит и продлит Аллах годы вашему отцу. Я вот, кажется, и в своём доме — а больше недели тут пробыть не могу, опять в Эвлах или Ичеришехер хочу…— он вздохнул и словно проснулся: — И, пожалуйста, угощайтесь, а то вон на меня уже Ханым косится из-за того, что я своими расспросами вас от ужина отрываю.
И только уже за десертом и чаем продолжил:
— А что было за восстание, о котором вы упомянули?
Адам сильно удивился неожиданному интересу.
— За независимость ранее самостоятельных земель, присоединённых к Российской империи. Сегодня это — шесть губерний так называемого Северо-Западного края.
— Политика-а…— подытожил Тугиев.— Я в ней с самого начала не соображал. Помнится, во время визита в Баку Александра Третьего меня, ещё черноволосого молодца, уполномочили приветствовать его от имени городского населения. Посмотрел царь недовольно на мою папаху и спросил: «Ты чей подданный?» — «Вашего величества»,— шепчет-подсказывает мне губернатор, а я ляпнул по своему разумению: «Подданный этой земли». Списали всё на темноту дикого горца, а могли бы и выслать…— он отхлебнул из армуды — традиционного азербайджанского грушевидного стакана — свежезаваренного зелёного чая.— Наш, атлыханский… Прекрасный напиток! Я хочу в Петербурге чайхану открыть. Бесплатную. А то оскотинились здесь со своими корчмами да водкой…— он снова громко отхлебнул и отставил армуду к настольному канделябру, полюбовался цветом и формой.— Как всё просто и гениально… Стакан напоминает девичью фигуру. Зауженная «талия» не даёт чаю остывать снизу, а верх не опекает губы. Чудо! Я даже предложил такой формы делать цистерны. Под солнцем раньше нефть в них нагревалась и начинала испаряться, а большое давление разрывало стенки. Ни одна цистерна с «талией» не взорвалась! — он наконец допил чай, опять пригладил бороду и обратился к Адаму: — Ну а теперь милости прошу в мой кабинет. Не волнуйтесь, только на миг оторву вас от молодёжи, так как сам я человек восточный и засыпать люблю вместе с солнцем…
Кабинет Тугиева был ещё больше гостиной. Высоченные потолки с коллекцией огромных, в большинстве безвкусных картин, длинные шторы на окнах, шикарные, ещё новые диван и кресла, блестяще-золотистые угли в камине. На столе — фотография Менделеева с автографом.
— Так, говоришь, нефть будет дорожать? — заново начал Тугиев (уже на «ты»), когда они мягко уселись у камина.
— Без сомнений,— теми же словами ответил Адам, помолчал и добавил аргументы: — Особенно лет через пять-десять, когда железная дорога и корабли сменят паровые турбины и начнут питаться не углём, а соляркой.
— Разумно,— Тугиев внимательно просверлил гостя каштановыми зрачками.— Значит, пока свою апшеронскую скважину я не стану продавать — ни англичанам, ни вашему Ротшильду. А то распавлинился: я вместо вашей старой тут новую нефтяную башню Эйфеля поставлю… Кстати, насчёт Эйфеля… Около той башни в Париже, неподалёку, есть ресторан… «Бикон» или как-то так называется…
— «Vikon»?
— Вот-вот, «Vikon»!
— Прекрасно знаю и часто захожу туда. Я там и с Дизелем познакомился! — оживился Адам и вопросительно уставился на Тугиева.
— Когда-то и мне то место приглянулось. Зашёл я пообедать, сел и жду официанта. Полчаса, час — никто не подходит! Словом, вышел я оттуда злым и голодным. Перекусил в другом месте и посетовал там на этот «Vikon». А назавтра ко мне в отель — целая делегация: хозяин ресторана, повар, ещё какие-то люди. Извинились и пригласили к себе на обед. И стол неплохой накрыли, и чаем настоящим угостили — всё бесплатно. Ну а мне, к тому времени уже безбедному миллионеру, интересно стало! «А что же,— спрашиваю через переводчика,— уважаемые, случилось?» — «Пардон,— говорят,— ошибся наш официант. Посмотрел он на ваше убранство да бороду — и подумал, что какой-то нищий из Азии подсел… Официанта мы уже уволили…» Вот как! Подумал я и снова спрашиваю: «А скажите мне, уважаемые мусью-монсеньоры, сколько стоит у вас одно место в сутки?» — «В среднем — столько».— «А за месяц?» — «Столько».— «А за год?» А у них уже и глаза округлились — по тем сантимам стали! Не понимают, что к чему. «Так вот,— завершаю я.— Хочу с вами контракт заключить. На сто лет. И там будет такой пункт: любой азербайджанец, посетивший этот ресторан, сможет вот так чудесно и бесплатно тут пообедать».
Тугиев улыбнулся, поднял большой палец вверх, встал и медленно подошёл к сейфу, открыл и достал из него толстенную связку денег.
— Не в службу, а в дружбу… передай, пожалуйста, тем рестораторам,— и положил деньги на стол.— Этого на лет тридцать должно хватить…
Увидев, что взгляд гостя прилип к раскрытому сейфу, понял причину удивления: на дверце с внутренней стороны висел огромный щербатый секач.
— Это мой талисман! Такие топоры — во всех моих сейфах. И на вывеске банка Тугиевых. Я начинал зарабатывать свои первые деньги каменотёсом, таким устройством. И оно мне сейчас напоминает об изменчивости и превратности судьбы. Вот…
Тугиев опять сел за стол напротив Адама, посмотрел на него исподлобья, хоть и дружелюбно, и заговорил уже сухим тоном:
— Ну а напоследок — ещё о судьбе… Не буду разводить антимонию, не люблю этого. Спрошу прямо: у тебя какие намерения к Ханым?
От неожиданности Адам только раскрыл рот и заморгал, как виноватый гимназист. Хотел вздохнуть, но воздуха не хватало: показалось, что его — как ту стеклянную армуду — крепко сжали в талии…
— Ханым — прекрасная девушка,— наконец выговорил он.— И в своих лучших мечтах я хотел бы соединить свою жизнь с её… И…— Адам встал и приложил ладонь к сердцу,— и просить у вас на то родительского благословения…
Тугиев, показалось, и сам в эту минуту не ожидал подобного. Кашлянул, откинулся на спинку кресла, приподнял правую бровь и внимательно посмотрел на Адама, затем махнул рукой: мол, садись,— выдвинул верхний ящик стола, достал кипу исписанных листов и бросил на край столешницы.
— Это переводы твоих писем к Ханым…
— Как?! — Адам снова вскочил, а за ним и Тугиев.
— А вот так! Ханым об этом не знает и знать не должна. Будешь сам отцом — поймёшь,— он подошёл к Адаму, положил ему руку на плечо и силой заставил сесть.— Дорогой мой, ты нравишься мне как возможный зять и член семьи. И род твой, по всему,— люди мужественные и достойные уважения. Но мы — мусульмане. Ты согласен принять нашу веру? — зрачки Тугиева словно прилипли к Адамовым.
— Я… Я думаю, что Бога, как и родителей, не выбирают. Рождённый христианином, я и должен им отойти к Всевышнему…— слова Адама прозвучали тихо, хотя и уверенно.
— Вижу перед собой достойного мужчину! И надеюсь, таким ты и останешься для меня. Пойми: Ханым мне очень дорога, и я, забрав её от матери, должен ей вдвое…— Тугиев взял со столешницы кипу исписанных листов — переводов писем — и аккуратно положил в камин. Над ними сразу возникло сизое облачко, а затем вспыхнул огонь.— Вот такими, дорогой мой, видятся мне и ваши судьбы,— он указал на камин.— Как эти дым и огонь… Кажется, и близки, и рядом, а объединиться не могут…
«Вот и попросил благословения»,— смущённо думал Адам, вскоре покидая дом Тугиевых. А в свой дом он вернулся уже сиротой… На столе его ждала записка.
«Любимый сын,— неровным дрожащим почерком было написано в ней по-белорусски.— Должен неотлагательно отправиться к своим предкам, к твоей незабываемой маме… Будь счастливее меня. Пусть Господь Бог пошлёт тебе долгую жизнь, в которой найдётся место и воспоминаниям о нас…» А снизу — как постскриптум: «Может, оно так и лучше: запомнишь меня живым. А ту горстку земли, коли не забыл, высыпь на нашу с твоей мамой могилку. И будь счастлив!»
XII.
Варвара Михайловна Михайлова из подмосковных Люберец встречала светлую апрельскую Пасху «по-осеннему»: крестница Елизавета Берг в своём письме поздравляла её с октябрьскими Покровами… Незамужняя и бездетная, с нерастраченными сантиментами к человечеству, Варвара Михайловна на целый вечер задумалась, разогрела самовар, несколько раз перечитала письмо — от начала, где рассказывалось о заграничном путешествии с деспотом-мужем, который раздражает на каждом шагу и продаётся тщеславным немцам за их поганые марки, до конца с упоминанием о своём слабом здоровье, с поклонами и вот этим странным запоздалым поздравлением. Даты нигде не стояло, штемпель на конверте размыт… Ну не могло же письмо задержаться на полгода!
Варвара Михайловна выпила третью чашку чая с любимым сливовым вареньем — и почувствовала какую-то непонятную тревогу. Сходила в туалет, погрела, прислонившись к печке, спину, опять присела за стол, ещё раз покрутила в руках конверт — и, сжав губы, принялась писать свою эпистолу, в которой, среди прочего, и высказала удивление по поводу запоздалого поздравления крестницы.
Прошёл месяц, но ответа не было. Тогда Варвара Михайловна послала телеграмму, которая, как сообщил почтальон, возвратилась ввиду отсутствия по указанным дому и улице адресатки.
Сердце беспокойной женщины ещё с месяц наполнялось нехорошими предчувствиями, а летом позвало в Петербург, где Варвара Михайловна и сама сподобилась убедиться в том же.
— О, барыня! Его милость господин полковник ещё прошлой осенью пожелали выехать отселя,— поведал ей дворник.
— А куда же?
— Ентого сообщить не обнаружили желания…
Сердце огорошенной Варвары Михайловны совсем разболелось. Со своим беспокойством она направилась в ближайший полицейский участок.
Молодой жандармчик в голубом мундире с сияющими пуговицами на погонах тщательно записал имена, отчества и фамилии пропавших, их прежнее место проживания и приступил к определению внешнего вида. Начал с мужчины.
— Да я, по правде, его уже давно и не видала. Кажись, с венчания. Крестница-то приезжала погостить… А он… Ну как все вы, служивые: усы, чуб, форма военная…
— Форма? — очнулся жандармчик.
— Ну да, форма. Муж моей Лизоньки при военном ведомстве служит, здесь, в Петербурге, и не в простых чинах. Ведь мог себе позволить и по заграницам с женой ездить. Вот и в письме этом запоздалом о тех Италиях мне Лизонька писала…
— А в каких чинах её муж?
— Да бог их знает, я в энтом не особо чтобы разбираюсь…
— А что за письмо? — машинально спросил жандармчик, и Варвара Михайловна положила ему на стол конверт.
«Милая тётенька! — пробежали по аккуратному почерку пытливые глаза.— Пишу тебе из пограничья Италии и Швейцарии. Здесь очень красиво… Одно никак не избавлюсь от раздражения на своего мужа. Жить с ним в одной комнате стало просто невозможно…— и тут жандармчик начал привставать над столом.— Только на гешефты с этими немцами и способен. Переписывает дома для них какие-то бумажки и получает за то большие деньги…»
Туристическая тропа на вершину белладжийской горы была последней в жизни Елизаветы Берг. Мужу думалось, что каменная бездна навсегда скроет от него жену. Так и случилось бы, если б не старый пастух-швейцарец, с младенчества живший под той горой и неустанно пасущий там коз. Собирал он однажды их в стойло, как одна повернула свой глаз на куст — и ни с места. Вернулся подогнать — и уже сам заметил на ветке красную женскую сумочку. Оглянулся по сторонам, щёлкнул замочком — а там ворох купюр. Итальянские лиры, марки, конверт с адресом заклеен… Вновь обернулся, прокричал вокруг, пожал плечами, сунул сумочку в карман кожаной безрукавки и поковылял домой. Дома опять пересмотрел находку, подоил коз и подался в городок. На почте наклеил на чужое письмо необходимое количество марок и отправил, куда было написано. Купил муки, круп, табака, а остальные найденные деньги отнёс в ближайшую кирху…
Так из потусторонней пропасти дошло до петербургского полицейского участка (с помощью, конечно, и Варвары Михайловны) приветствие от Елизаветы Берг. Молодой же жандармчик с новенькими пуговицами на голубом мундире отнёс то письмо своему ротмистру, откуда оно незамедлительно попало в 7-е отделение военной разведки Генштаба. Где-где, а в Генштабе полковника Берга знали…
Вечером того же дня начальник военной разведки был у министра Петра Ивановича Куропаткина. В окнах его кабинета спокойно дремал Садовый мост над Мойкой, на инкрустированном столе из морёного дуба мирно светила лампа под зелёным абажуром — а тут такое! И это письмо — почти как донос от пропавшей жены.
Глаза Петра Ивановича сузились, ровный нос, казалось, ещё больше вытянулся.
— Помощник начальника канцелярии нашего министерства — шпион?!
— Ваше превосходительство… Без следствия рано так утверждать, но наши предыдущие мероприятия и эти новые обстоятельства… Целесообразно, полагаю, задержать полковника Берга и допросить насчёт всех предметов.
Пётр Иванович нервно сжался и тяжело оперся на стол.
— Вот куда привели поганца заграничные поездочки к каким-то новоявленным дядьям! А его же собирались возвести в генеральский чин и представить государю императору… По осени мог бы стать начальником канцелярии! — сердито выговорил он и почувствовал, как что-то напряглось и запекло под печенью.
Вспомнил обед в ресторане любимого доходного дома. «Данилова, небось, перестаралась со своей уткой… Или это грибы её не пошли?» — подумал и громко сказал:
— Что ж, полковник, задерживайте, коли целесообразно. Только, прошу вас, сделайте это на его квартире, а не в нашем ведомстве. Дабы, сами понимаете, тень не падала…
После возвращения от «заграничного двоюродного дяди» Виктор Александрович Берг снял новую просторную квартиру в доме № 6 по Вознесенскому проспекту — через улицу от канцелярии Военного министерства. Туда сумрачным утром и подъехала объёмная карета, в которой вместе с начальником военной разведки были министерский адъютант по особым поручениям, штабс-ротмистр охранного отделения Департамента полиции, пристав местного полицейского участка в чине капитана и два околоточных.
Полковник Берг только что побрился и собирался предаться лёгкому завтраку, как гостиную заняли неожиданные гости.
— Виктор Александрович, хочу принести извинения за вынужденное беспокойство,— казённо начал начальник разведки,— но мы должны задать вам несколько вопросов…— он снял фуражку и, не сводя с хозяина квартиры глаз, присел.
За ним присел и Виктор Александрович; то надевая, то снимая пенсне, он недоуменно рассматривал военную и жандармскую форму присутствующих.
— Скажите, пожалуйста, где ваша жена, Елизавета Никодимовна?
Неожиданно Виктор Александрович улыбнулся:
— Она… она осталась пожить, полечиться в Италии. Петербургский климат, знаете, не для её нежного здоровья…
— А где, позвольте полюбопытствовать, она там проживает?
— Скромный частный отель в Белладжио… А что случилось? — и он нахмурился.
— А, так это она оттуда недавно своей крёстной в Москву письмо прислала? Узнаёте? — оживился начальник разведки и с наигранным равнодушием передал конверт.
Виктор Александрович напрягся, как пронизанный током. Губы стали вздрагивать, а искрящиеся зрачки — остывать, словно перегорели.
— Почитайте внимательно, особенно о ваших военных гешефтах…— начальник разведки, скрипнув портупеей, закинул ногу на ногу и холодно добавил: — Нам же, думаю, она ещё и не такое расскажет.
— Так она… жива?! — не удержался Виктор Александрович и понял, что тонет.
Дальше начальника разведки не надо было учить.
— А вы что, её похоронили уже?! — приподнялся он над увядшим шпионом.— А только что заверяли, что оставили её лечиться… Вот так новость! Дорогой Виктор Александрович, думаю, не мне вам напоминать, что за измену отечеству и государю императору, выраженную в преступной продаже иностранному государству тайной информации о военной обороне, согласно статье сто одиннадцатой Уголовного уложения Российской империи присуждаются восемь лет каторги. И это лицам штатским, а военных, к которым имели честь относиться и вы, ожидает пожизненная каторга. Так что мой вам искренний…
— Не надо, полковник…— перебил его Виктор Александрович.— Я стал жертвой… Я готов помочь следствию…
Он попытался встать, но только поднял голову и, потеряв сознание, упал на лакированный пол…
ХIII.
Ветер скользил по Финскому заливу, тормошил над ним овечьи тучи, бился в пустые бойницы старых фортов, прорывался на улицы Кронштадта, проказничал на чердаках горделивых домов, шуршал в майских кронах парковых деревьев — и затихал.
Адам и Ханым медленно дошли длинными аллеями до центра плац-парада и остановились у памятника Петру I. Ограждением монументу служили вкопанные вниз жерла пушек. Царь привычно смотрел в туманную даль, поставив правую ногу на флаги шведской эскадры…
Они увиделись ещё в Петербурге. Адам узнал, что Ханым учится в Смольном институте, и решил встретить её там во время прогулки. Долго сидел на ближайшей к входной двери скамейке, пока на ступени медленно не выплыла группа старших курсисток: все в белых платьях и шляпках, в одинакового кроя коричневых плащиках. Но Ханым он узнал сразу. Вскочил, поднял руку с букетиком и неловко опустил… Девушки прошли мимо него, несколько из них заинтересованно скосили глаза, а Ханым, держа за рукав подругу, с дрожью в голосе спросила по-французски:
— Вы… здесь?
— Ханым…— у Адама вдруг изменился голос.— Я здесь по работе. Уже более двух месяцев… И не мог не увидеть. Через два дня я возвращаюсь домой…
Они присели на скамейку, а девушки удивлённо заулыбались неожиданному «французу» и отошли.
Назавтра была суббота, когда студентки свободны от занятий, и утренней канонеркой (перевозившей не только моряков, но и гражданских, если те могли предъявить паспорт) они и добрались до Кронштадта. Заканчивалась весна, но северный балтийский ветер, одержимо носившийся по палубе, успел не на шутку застудить, и теперь они в объятиях островных улиц и аллей радовались затишью и теплу.
От памятника Петру прошли к Якорной площади с нововозведённым Морским собором, закрытым пока ещё в леса. Площадь была выложена ровным тёсаным камнем, и Ханым остановилась, постучала башмачком и тихо проговорила:
— Когда-то мой папа был каменотёсом. Представляешь, он руками высекал вот такое…
Они загляделись на золочёный купол собора, откуда им улыбнулось солнце.
— Какой необычный орнамент! — прошептала Ханым и показала вверх.
Медный купол храма, уменьшенной копии Святой Софии в Константинополе, был окаймлён якорями и спасательными кругами.
— Пойдём, я тебе ещё что-то покажу! — предложил Адам и за руку повёл Ханым к недалёкому оврагу, через который был перекинут необычный пешеходный мост.
Его удивительные металлические конструкции с ажурным переплётом балок и тяг создавали впечатление лёгкой паутины, но клёпаные формы надёжно застывали на гранитных сваях-быках.
Ханым улыбнулась:
— Эти металлические растяжки напомнили мне твою башню Эйфеля…
Они остановились на середине деревянного настила, и Адам обнял девушку, а та не оттолкнула его. С минуту помолчали, и он заговорил первым:
— Я тебя больше не отпущу! Мы всегда будем вместе.
— Где? — испуганно дрогнули её губы, а глубокие чёрные глаза — как овраг, над которым они стояли,— наполнились туманом.
— Завтра в Щецин отплывает теплоход. У меня отдельная каюта. Ты с паспортом… А из Щецина через сутки будем в Париже!
— Это безумие…— едва не простонала Ханым.— И невозможно. Мы разной веры…
— Но я люблю тебя! — Адам отпустил девушку и отчаянно схватился за голову, наклонился на железные перила, а потом повернулся к Морскому собору и поднял руки.— Смотри: храмы возводят люди! Вера… Вера в нас самих. В наших душах. И выше любви нет костёла, церкви, мечети или синагоги! Безусловно, если любовь взаимная…— Адам прижал Ханым к себе, влился в её добиблейские глаза под высокими бровями и прошептал: — А ты… любишь меня?
И в ту минуту под ним зашатался гранитный фундамент моста, а бархатные губы, с которых слетело тихое «да», одарили Адама персиковой усладой…
Необычный Макаровский мост был сконструирован в цехах Кронштадтского морского завода, в котором на протяжении двух месяцев переоборудовали и пароход «Роберт». По заказу Эммануила Нобеля на этой старейшей российской верфи был создан корабль, которому пока что не было названия. Теплоход… солярход… дизельход. Паровые котёл и турбина были заменены новым реверсивным двигателем Дизеля, забитые сажей трубы демонтировали — и «Роберт» с новым сердцем, сделанным на Аугсбургском моторном заводе «Товарищество Дизеля», готовился к своему новому плаванию из Петербурга в Щецин и обратно.
Тысяча пятьсот морских миль. Пароходы на этой линии съедали за маршрут около пятидесяти тонн угля, а нобелевский теплоход тех же габаритов и с намного большей общей загрузкой обещал потратить не более восьми тонн отходов сырой нефти!12 Такой, по крайней мере, расход подсчитал и гарантировал Эммануилу Нобелю Адам Мацкевич. Новость сенсационно растиражировали сотни журналистов, приглашённых на «дизельный» рейс.
Наутро, когда запустили и начали прогревать двигатель, Адам вернулся в каюту и спешно написал в блокноте:
«Многоуважаемый господин Айдар Зэйналабдин! Я имею величайшую честь соединить свою судьбу с Ханым. Уверяю, что сделаю всё возможное и невозможное для её счастья. Если можете, поймите и простите. При необходимости связаться с нами можно через администрацию известного Вам ресторана „Vikon“. Ваш Адам Мацкевич».
Подошла Ханым, обняла его сзади, прочитала, а потом забрала ручку и добавила:
«Любимый папочка! Не волнуйся. Всё будет хорошо. Твоя Ханым».
Адам аккуратно оторвал страницу, свернул, дописал бакинский адрес и вызвал помощника капитана.
— Я прошу выслать этот текст телеграммой,— и достал из кармана сторублёвую ассигнацию.
— Этого слишком много,— удивился помощник, а потом выпрямился и кивнул головой.— Сдачу я непременно возвращу.
Через час они отплыли из Кронштадта. Справа им салютовал маяк Морского канала. Словно каменные черепахи, проскользнули оборонительные форты, некогда охранявшие фарватеры-подходы к стольному Петербургу, а теперь ставшие ненужными: корабельная техника и военное оборудование не стояли на месте…
На палубе, любуясь солнечными переливами во взбудораженной винтами воде, Адам мягко обнял Ханым и повторил:
— Всё будет хорошо.
Около Баку в особняке Тугиева шли тяжёлые переговоры о покупке нефтяной скважины французской компанией Ротшильда. Некогда удачливому каменотёсу она досталась за пять тысяч рублей, а сейчас за неё готовы были выложить целый миллион.
Дверь тихо отворилась, и к хозяину спешно прошагал охранник, поклонился и положил на стол бланк неожиданной телеграммы.
Прочитав, Тугиев некоторое время оставался неподвижным, затем перевернул бумагу тыльной стороной, встал, снял со стены тяжёлую кавказскую саблю в позолоченных ножнах и снова присел. Окаменевший, посмотрел на собравшихся (только вздрогнула чёрная бровь), левой рукой накрыл телеграмму, вздохнул — и вдруг над его головой блеснул кривой клинок сабли. Она рубанула по столешнице и впилась в дерево. На лакированной поверхности — как на поломанном льду — появились трещинки-жилки, а ещё — фаланга мизинца…
Тугиев откинулся на спинку кресла, достал карманные часы, щёлкнул крышкой, посмотрел на стрелки, закрыл — и только тогда заметил, что из раны на пиджак и брюки капает кровь. Он спокойно обмотал, пережал обрубок пальца цепочкой от часов, опять посмотрел на собравшихся и хрипло спросил:
— Так на чём мы остановились?
Ошеломлённый представитель Ротшильда напрягся, часто заморгал и почти без акцента произнёс по-русски:
— Мы предлагаем два миллиона. Больше не сможем…
XIV.
За солнечными брызгами над винтами «Роберта» с кронштадтского Александровского форта печально наблюдал капитан третьего ранга Николай Баранов.
— И правда — без парового котла…— прошептал он и добавил ещё тише: — И никакого демаскирующего угольного дыма из труб…
Он вытер платком набежавшую от ветра слезинку и ещё долго смотрел вслед теплоходу. Смотрел, как можно было подумать, на все два глаза, хотя там, где больше не появлялось слёз, был неподвижный протез…
По возвращении из Ганновера Николаю Баранову пришлось долго помаяться по министерским кабинетам, военным докам и морским школам. В Александровской фортеции располагалось водолазное училище, в котором он двум офицерским классам преподавал корабельную тактику. Снимал у контр-адмиральской вдовы комнату в двухэтажном доме напротив Якорной площади, куда после публикации соответствующего объявления в «Кронштадтском вестнике» и пришёл сухой пожилой человек с неказистой внешностью.
— Вам, уважаемый, который глаз нужен — левый иль правый?
— Левый,— ответил Баранов и ткнул пальцем в пустую глазницу, но, опомнившись, поправился: — Взял бы два. Пусть один в запасе будет.
Незнакомец и действительно принёс протез. Омыл его какой-то жидкостью и помог вставить. И даже зеркальце поднёс:
— Ну как?
Баранов смотрел и не мог поверить: словно настоящий! И даже зрачок такого же серо-зелёного цвета, как и в живом.
— Я работаю в аптеке на Петровской,— не дождавшись ответа, сообщил незнакомец.— На ночь промывайте протез борной кислотой, одна чайная ложка на стакан кипячёной воды,— и передал бутылку с жидкостью.— Раз в месяц приходите ко мне за новой. Там, если будут, и новостями поделимся…
С тех пор он сменил пять бутылок, но ничего достойного сообщить не мог. А тут вот — корабль без угля и дыма!
В столовой Баранов поговорил с инженерами пароходного завода (его погоны с одной большой звездой подкупали собеседников), сплавал в Петербург и походил по кабинетам оживающего адмиралтейства. После поражения в русско-японской войне начальник флота и морского ведомства был освобождён от своих обязанностей; появился морской министр, соответствующее министерство и Морской генштаб. Обо всём этом подробно Баранов и сообщил в своём письме к «аптекарю» (стараясь неузнаваемо менять почерк), а в конце рассказал о начале строительства российской флотилии на нефтяных двигателях и активном переоборудовании паровых кораблей в дизельные. Инициатором этого было товарищество «Братья Нобель», оборудование доставлялось с Аугсбургского завода Рудольфа Дизеля. А недавно в Русском технологическом обществе был прочитан доклад «О применении нефтяных двигателей в кораблестроении», и, по расчётам инженера Нордстрема, такое судно средних размеров могло совершить рейс из Одессы до Владивостока и обратно без дозаправки.
А затем выяснилось, что не только беда не ходит одна,— повторяются и счастливые неожиданности. На приёме по случаю дня создания Российского флота (это когда молодой Пётр I приказал «морским судам быть…») капитан третьего ранга Баранов встретил тёзку и бывшего однокашника по Морскому кадетскому корпусу Николая Дунина-Бартовского. Невысокий коренастый друг уже носил погоны капитана первого ранга, послужил и повоевал, был преподавателем Минной школы, а теперь, как скромно отметил, просиживает штаны в Морском генштабе.
— Знаешь, а я тебе завидую…— неожиданно признался Баранов.— После контузии и этого вот ранения (указал на «мёртвый» глаз) я списан на берег. Даю в Кронштадте на неделю три лекции десятку подводников, смотрю из форта на залив — и всё чаще хочу прыгнуть в его холодные воды…
Поговорили — и распрощались. Кронштадт сковала зима. Прошли два скучных месяца, и на квартиру Баранова в контр-адмиральский дом посыльный привёз письмо. «Дорогой Николай Иванович! — размашисто было написано в нём.— Имею честь предложить немедленно явиться в Генштаб для отдельного разговора. У дежурного офицера узнаете номер моего кабинета. Кап. 1 р. Н. Дунин-Бартовский».
Опохмелившийся с раннего утра, Баранов явиться в тот же день в Петербург не мог. Мощные двери здания Морского генштаба открыл только назавтра и выглядел свежим и возбуждённым.
— Приёмная его благородия начальника морской контрразведки на четвёртом этаже,— пробасил дежурный офицер, а Баранов окаменел и не мог сдвинуться с места: ему показалось, что произошла ошибка.
— Пожалуйста, проходите, о вас докладывали,— снова бас офицера.
Да, назначенный на новую должность однокашник не забыл о товарище…
— На наш отдел возложена задача по охране секретов построения военных судов, подводных лодок, разработки артиллерийского вооружения и подобное. Штат пока невелик, но я запомнил нашу беседу на приёме и хочу предложить перевестись к нам. Сам понимаешь, здесь нужны надёжные люди. Если согласен, прикомандируем тебя на Балтийский завод начальником секретной службы…
Ещё на рубеже веков командование флотом и высшее руководство России убедились в важности подводных лодок. Было принято решение проектировать их собственными силами. Первой на верфи появилась «Минога», на которой в феврале 1906-го начали замену бензинового двигателя на дизельный. Фирме «Людвиг Нобель» в Петербурге были заказаны два трёхцилиндровых двигателя Дизеля морского типа мощностью по сто двадцать лошадиных сил каждый.
После знакомства с начальником завода Баранов закрылся в отдельной комнате и начал изучать систему документации — и к ночи успел скопировать секретные чертежи подлодки и переписать основную часть судостроительной программы Российского флота. Он прекрасно понимал: чтобы отвести от себя подозрения, информация должна уплыть немедленно — мол, была похищена ещё до его назначения. И через три дня всё Морское министерство уже напоминало растревоженный улей: немецкая газета «Maschinenbau» опубликовала тезисы проекта Российской военной морской программы, который пока не был рассмотрен даже на заседании Государственной думы (морской министр считал его настолько секретным, что не раздал даже думцам). Начальнику же завода тот проект был представлен для надлежащего оформления ходатайства о выдаче наряда на постройку первой подводной лодки…
Начальник был уволен, а при новом вышел высочайший указ о закладке в доке второй подлодки «Акула» с вдвое мощнейшими двигателями Дизеля. Их выпускал машиностроительный концерн «Аугсбург-Нюренберг», но после скандала с рассекречиванием предварительной документации доверие к немецким партнёрам уменьшилось. В то же время «Людвиг Нобель» предложил изготовление подобных двигателей по более низкой цене — и заказ передали петербургскому заводу.
XV.
…Голова раскалывалась, и казалось, кто-то пытался в неё закрутить большие болты, не боясь сорвать резьбу. Сквозь боль Дизель доиграл 5-ю сонату Бетховена и поднялся в кабинет. Открыл окно, рухнул в кресло и медленно выкурил сигару. Затем — подтянутым и бодрым — появился за вечерним столом.
— Сделали уроки? — загадочно осмотрел детей и насунул пенсне.
— Да,— заверил Рудольф-младший, а дочь искренне закивала головой, дожёвывая пирог.
— А напрасно поспешили… Завтра прогуляете школу. Мы отправимся в гости.
— К кому? — оживились в одночасье дети и жена.
— К его величеству кайзеру,— шокировал Дизель.
Появилась горничная и удивилась молчаливой паузе. Нерешительно спросила:
— Разрешите, господин Рудольф, подавать вам?
— Нет, спасибо, мне только чай…
Назавтра они проехали на авто через Бранденбургские ворота, минули зелёную Unter den Linden и после Дворцовой площади, перед самой Шпрее, повернули направо — в центральный въезд Берлинского городского дворца, главной резиденции немецких императоров. Пока дети рассматривали фонтан Нептуна, два караульных из полосатых будок проверили документы и, козырнув, подняли шлагбаум.
По длинным коридорам их провели в гостиную и предложили присесть. Ровно в двенадцать распахнулись двери, и вошёл кайзер. Сначала он поздоровался с Дизелем, затем — с его женой и детьми.
— Начнём с торжественного,— император улыбнулся и вручил гостю Почётный диплом изобретателя.— Мы очень впечатлены вашими, герр инженер, успехами и надеемся, что ваш талант будет работать и на процветание нашей империи. Я хочу познакомить вас с шефом военного кабинета генералом Хюльзеном,— кивнул генералу и сказал уже обоим: — Думаю, у вас должны появиться общие темы. А сейчас, пожалуйста, в столовую.
Справа от себя кайзер посадил Дизеля (с женой и детьми), слева — генерала Хюльзена. Стол был накрыт просто, только на фоне белой посуды выделялся золотой звонок (которым Вильгельм II пользовался, когда наступало время очередного блюда). Подали рыбный суп, жаркое и красное вино (детям — сок), затем — фруктовый десерт и чай.
Кайзер всё время говорил, поворачиваясь к Дизелю. Инженер внимательно слушал и почти не притронулся к еде. Сам же кайзер успевал очень быстро расправляться с блюдами — хоть и одной рукой. Он пользовался специальной вилкой, имевшей с другой стороны лезвие. Родился кайзер с повреждённой рукой, на пядь короче, и вынужден был скрывать этот недостаток.
— Мы знаем, к каким революционным изменениям могут привести ваши двигатели. Ими в первую очередь интересуются зарубежные страны. Российское морское министерство заказывает их для своих канонерок и даже подводных лодок. Не отстают и французы с англичанами. В свою очередь, и мы, герр Дизель, надеемся, что вы, как немец, не откажетесь поработать на экономику и оборону немецкой империи…— кайзер перестал жевать, вытер салфеткой усы и проникновенно посмотрел на гостя.
— Ваше величество, позволю себе упомянуть о том, что со всеми своими изобретениями я первоначально обращался на немецкие заводы и в министерства, но там моими разработками не заинтересовались. Многие даже не отвечали на мои письма. Более того, меня стали называть врагом промышленных интересов Германии, потому что мой двигатель стал конкурировать с паровыми, а это значит — с угольными монополистами. Но я же не виноват в том, что основным источником энергии в недалёком будущем будет нефть!
Кайзер поднял брови, кивнул и, аккуратно распрямив отутюженные треугольники воротника белой рубашки, пощупал под ними серебряный императорский крест и сухо заверил Дизеля:
— Подобное больше не повторится. Мы будем активно участвовать в обновлении нашей экономической и военной машины и использовать ваши разработки.
Кайзер бросил взгляд на своего военного министра.
— Именно! — повеселел генерал Хюльзен.— Несмотря на то что у нас масса запасов угля, а не нефти, мы заинтересованы в оперативном техническом обновлении как армии, так и экономики. Я недавно прочитал в одной из газет следующую фразу, которая видится знаковой: «Правительство, которое может следить за производством нефти, необходимой для армии,— такое правительство выиграет битву, ещё не начав её». Вот! А если к нефти приложится и то, что её потребляет… Имею в виду ваши, герр Дизель, моторы. Мне доложили, что российский завод Нобеля выпустил новый двигатель вашей системы, в десять раз мощнее всех известных. И уже есть предложения использовать его на электростанциях, заводах, мельницах, не говоря о флоте.
— Да! Мы катастрофически отстаём,— кайзер охотно поддержал шефа военного кабинета и неожиданно предложил: — А что, если герр Дизель отзовёт свои патенты на двигатель? Мы готовы найти средства, чтобы охладить финансовые претензии зарубежных производителей.
Дизель вначале подумал, что кайзер шутит, но по глазам и серьёзному выражению лица монарха было видно обратное.
— К сожалению, ваше величество, это… невозможно,— подбирал необходимые мягкие слова Дизель.— И вообще, через год срок действия моего патента на двигатель, работающий на соляройле, заканчивается, и его смогут производить и совершенствовать тысячи инженеров на сотнях заводов. Такая судьба всех изобретателей: прощаться со своим детищем…
— И вы так просто об этом говорите?! — удивился кайзер.
Дизель улыбнулся:
— Самое счастливое время у изобретателя — момент возникновения идеи. Его никто у него не отнимет. Это время раздумий и творчества. Выполнение идеи — период преодоления сопротивления природы. А внедрение изобретения в жизнь — это борьба с глупостью, завистью, злобой и чужими интересами. Это страдания, даже если всё, как в моём случае, заканчивается победой.
Они уже допили чай, и кайзер предложил продолжить разговор в канцелярии, а фрау Дизель с сыном и дочерью повели на экскурсию по дворцу.
В канцелярии подали сигары, и кайзер начал монолог о международном положении. Он увлечённо говорил о политике Германии на Кавказе и отношениях с султанской Турцией.
— Все силы народа и руководства должны работать на экономическое и политическое господство Германской империи. И помнить мы должны как об угольных, так и о нефтяных месторождениях. Сами подумайте: тонна российской нефти сейчас стоит вдвое дороже, чем год назад! И мы не можем не видеть, что с каждым днём обостряется борьба за нефтяные рынки и территории. Зашевелились все, в том числе и Англия, недавно заключившая союз с Россией. Армии их сильно модернизируются. Но мы не будем смотреть на это сквозь пальцы. Наши конструкторы и весь военный маховик не стоят на месте. Вот, к примеру, предложение профессора Фидлера об использовании в оборонительных линиях огнемётов… Попробовали — ошеломляющий результат! Пусть теперь те англичане попытаются высадиться в Шлезвиге… Сгорят за несколько секунд! — кайзер уверенно скомкал сигару и продолжил: — Это только один пример. Вообще же мы все,— и кивнул на генерала Хюльзена,— заинтересованы в использовании и вашего интеллектуального потенциала. Надеюсь, вы не против работать во имя будущего своего народа? — и, не дожидаясь ответа, закончил: — Распорядитесь, генерал, чтобы нашего гостя познакомили с профессором Фидлером. Хотелось бы, чтобы герр Дизель помогал ему совершенствовать огнемётные системы. Ну и, соответственно, не забудьте о достойном финансовом обеспечении…13
XVI.
В то время в Баку жили два очень богатых человека, которые ничего не делали. Но делали они это по-разному. «Чёрный шах» Мирзой своим авторитетом обеспечивал спокойствие в местном бизнесе, а старый генерал Лобич мантыжил до поздних петухов в лучшем ресторане города да играл в карты.
Однажды они встретились. Генеральский трубный голос не понравился горячему сыну Востока, и Мирзой подсел за покерный столик к Лобичу:
— Сыграем?
— Почему бы нет?..— и Лобич заказал ещё виски.
Карты складывались и разлетались, банк переносился на новый круг, раскрывались свежие колоды, меняли карты (Мирзой спокойно, аккуратно собирал их пухлыми пальцами, пережатыми дорогими кольцами; Лобич — возбуждённо, и когда тащил из колоды очередной прикуп, закрывал один глаз), увеличивались ставки, и у дилера, озвучившего банк, начали дрожать руки…
— Ну что, открываем?..— генеральский бас прозвучал победно и взволнованно.— Вот! — и он гордо выложил на стол свой червонный флеш.
— Здорово…— тихо подытожил Мирзой и скривил свой острый нос.— Правда, у меня сложилось лучше…— и лениво раскрыл пиковый стрит-флеш.
Николай Львович Лобич ошеломлённо взглянул на неприятную комбинацию из пяти карт — от короля до девятки, потёр свои бакенбарды, что-то хотел сказать, но не смог и закашлялся.
— Что ж, бывает и так…— Мирзой прервал паузу.— Понимаю, генерал, что деньги большие, но, думаю, вы ответите за банк.
Лобич одержимо кивнул:
— Да, непременно, через день-два…
Сказать так заставляла генеральская честь. Но сказать — не сделать. Где взять эти деньги — пятьдесят тысяч?!
После неудачных приключений российской армии в Порт-Артуре и проигранной войны с японцами «опекун» Николая Львовича министр Куропаткин попрощался со своей должностью и уже около пяти лет тихо жил в оставленном ему доме на Садовой — без щедрых гонораров Нобеля. До этого последнего покера Лобич не очень о том переживал: хватало накопленного. В прошлом году, правда, когда Эммануил Нобель приезжал на Апшерон, генерал встретился с ним и между прочим напомнил, что ждёт продолжения сотрудничества, но нефтевладелец сделал вид, что не понял…
На третий день к генералу пришли люди Мирзоя.
— Необходимую сумму везут из Петербурга. Подождите,— был холодный ответ.
Через месяц с Лобичем встретился сам Мирзой:
— Я понимаю, что денег у тебя, генерал, нету,— он прошёл кругом по гостиной, посмотрел через большое окно на жаркую улицу, а затем на молчаливого Лобича.— Я возьму этот дом. Завтра утром приедет мой человек с юристом, вы оформите дарственную,— и вышел, не попрощавшись.
Генерал скрежетнул зубами и злобно выругался:
— Хрен ты, говнюк, получишь, а не мой дом!
Когда утром под окнами остановился лёгкий «Форд» модели «Т», ещё сонную улицу разбудили выстрелы. Одутловатый от бессонницы и коньяка генерал стоял у раскрытой двери с револьвером в тяжёлой руке. «Форд» зарычал и рванул с места, а вдогонку ему полетели пули…
Через полчаса двухэтажный дом возле собора Александра Невского окружили полицейские. Генерал успел забаррикадировать окна и — было слышно — трубным басом орал себе команды. Когда городовые начали ломать дверь, над крышей всплыло сизое облачко и быстро начало расти. Затем дым вырвался из окон, почернел и, сплетаясь с огненными языками, взметнулся ввысь.
— Как-то вот так…— проговорил Николай Львович и застегнул верхнюю пуговицу парадного мундира.— А то разводят, понимаешь, свои скользкие антимонии!
Он по широким дубовым ступеням неторопливо поднялся на второй этаж, откашлялся, взял большую бутыль керосина — и со всего размаху швырнул вниз…
А через три месяца на другом краю империи, около другого моря — Балтийского, прервал свою жизнь ещё один отставной офицер…
Когда Николай Баранов услышал о «Миноге», перед ним всплыли плоды его двоедушия. Подлодка отходила от пирса и столкнулась с баржой (откуда там появилась?). С ахтерштевня упал в воду золочёный орёл. Затем боцман по семафору передал конвойному судну намерение погружаться и засунул флажки под настил мостика рубки — и те попали в клапан шахты вентиляции. Вода хлынула в моторный отсек, и «Минога» затонула.
Прошёл год — и не стало «Акулы». Она вышла в очередной поход к немецкому Мемелю-Клайпеде, чтобы установить там мины,— и не вернулась. Причины и место гибели подлодки остались неизвестными.
Всё морское военное ведомство охватила паника. Только капитан третьего ранга Баранов выглядел спокойным. Вечер он просидел в одиночестве в своей служебной квартирке, затем разделся, сел за письменный стол, вынул протез глаза, положил его в ящик, из которого машинально взял чёрный парабеллум, вставил дуло в пустую глазницу и нажал на курок.
XVII.
За их спинами, за улицами, городами, странами и океанами заходило сентябрьское солнце.
— Кажется, она увеличилась? — Рудольф Дизель поправил пенсне и затянулся сигарой.
Адам Мацкевич вздохнул:
— Это только кажется. В жизни же растут не вещи, а тени от них…
Они стояли у перил второй площадки Эйфеля и задумчиво смотрели вниз — на треугольную копию башни, накрывающую зелёный ковёр Марсова поля и остриём касавшуюся Сены.
— А люди? А мы с тобой — не становимся в старости такими же тенями?
Адам внимательно посмотрел на друга:
— Ты не начал писать философские трактаты? — а затем через паузу добавил: — Не нравится мне сегодня твоё настроение.
Рудольф горько улыбнулся:
— Что настроение… Я сам многим не нравлюсь. Вот, посмотри…— и достал из внутреннего кармана пиджака сложенную гармошкой газету.
«Вымышленный инженер» — резанула жирная надпись по-немецки. А под ней некий Отто фон Шульц уверял: «Мы должны открыто констатировать: Рудольф Дизель, самопровозглашённый изобретатель двигателя на солярном топливе, не имеет к нему никакого отношения. Ни впрыскивание топлива при помощи сжатого воздуха, ни самовозгорание топлива в сжатой камере не были придуманы им первым! В своём патенте Дизель декларировал двигатель пылеобразного топлива, а не нефтяного. А посему новый вид двигателей, работающих на нефтяных отходах, надлежит правильно называть не дизельными, а нефтяными…»
Адам хмыкнул и, положив газету на широкий поручень башни, свернул несколько раз, расправил остроносым треугольником и сделал самолётик. Через мгновение тот, наткнувшись на дуновение ветра, поднялся над площадкой, а затем, опустив клюв, начал плавно планировать к земле, пока не исчез из виду.
— Так исчезнет и забудется и эта газетная ахинея,— бодро констатировал Адам.— Но сильно ты кому-то не угодил! Что у тебя с кайзером и его огнемётами?
Рудольф ответил после долгой паузы:
— Думаю, всё из-за этого и началось. Бросил я работу в лаборатории Фидлера, а самого профессора послал к чёртовой матери. У этого ростовщика одни деньги в голове… Ну а главное: не могу я конструировать смертоносные штуки! — инженер достал новую сигару и закурил.
— А ты не боишься разозлить кайзера? Все императоры мстительные, а Вильгельм — наиболее…
— Его недовольство ограничивается немецкой империей. А я могу жить и работать и вне её пределов.
— Кроме Англии…
— Почему? — не понял Дизель и внимательно посмотрел на друга.
— Вряд ли кайзеровское правительство позволит спокойно жить во враждебном государстве человеку, посвящённому в секретный проект «греческого огня». Да и не только в него. Ты же сам знаешь, как нервно относится немецкое военное командование к поставкам твоих двигателей флотилиям Англии, Франции и России.
Дизель снова задумчиво молчал, а на прощание подытожил:
— Поживём — увидим. Завтра еду на всемирную выставку в Гент. Там бельгийская фирма братьев Карель экспонирует мои двигатели. Оттуда и поплыву в Англию — подписывать большой контракт с тамошним адмиралтейством. Затем — свадьба дочери Луизы. Ну а после и решу: что, как и где…
— Море вас ждало! — сказал капитан и обвёл потухшей трубкой водную гладь.— Ещё день назад здесь были в два метра волны, а сейчас, видите, пароход идёт спокойно, как утюг по простыне.
— Я всегда подозревал, что капитаны — в душе поэты,— дружелюбно улыбнулся Дизель.
— Сравнение и действительно отличное, но сейчас в моде электрические утюги, а не дымящие углём, как ваш пароход…— лукаво покосился на капитана старший Карель и договорил: — Надеемся, что и ваши трубы вскоре перестанут чернить небо и что место неуклюжей паровой турбины займёт двигатель уважаемого герра Дизеля.
— Звучит как тост,— бодро кивнул Люкман и высоко поднял рюмку.— За новые успехи!
Карель, владелец бельгийского машиностроительного завода, и Люкман, его главный инженер, были полными противоположностями: первый — невысокий, плотно-одутловатый, лысый, с басистым голосом, второй — писклявый худой великан с неукротимыми длинными прядями. Но оба старательно делали одно и то же и были надёжными компаньонами «моторных дел мастера», как называли они Рудольфа Дизеля.
— За успехи,— повторил капитан, отпил белого сухого вина и добавил: — С месяц назад мне попалась на глаза лондонская газета с изложением выступления господина Дизеля на конгрессе судостроителей в Глазго и его призывом активнее, по примеру России, использовать дизельные двигатели. Публикация заканчивалась высказыванием, если не ошибаюсь, председателя конгресса: «Сегодня английские судостроители услышали, что их ждёт впереди». И я убеждён: впереди — только успехи.
После продолжительного ужина они вышли на палубу покурить. (Впрочем, этой вредной привычки придерживались только трое, и поскольку Карель был заядлым курильщиком, его антипод Люкман табачный дым не переносил.) Хотя и море было Северное, и заканчивался сентябрь, ранняя ночь удивляла спокойствием и теплом. Низко над водой застыла луна.
— Что ж… успехи успехами, но перед ними должна быть работа,— прервал молчание педантичный Люкман.— Позволю господам напомнить: завтра в Ипсвиче мы присутствуем на собрании объединённого общества «Дизель», где инспектируем тамошние мастерские, затем направляемся в Лондон подписывать договоры с адмиралтейством. Заказывать, как и обычно, «Кайзер Роял отель»?..
Затем компаньоны провели Дизеля к его каюте и попрощались.
Утром рейс Зеенбруге — Гарвич заканчивался…
Берег Англии тонул в тумане, а над морем рождалось последнее сентябрьское утро 1913 года.
В залитом электрическим светом ресторане подали завтрак. Многие уже заканчивали трапезу, а Дизель к столу не пришёл. Карель взглянул на часы и, борясь с одышкой, позвал стюарда:
— Пожалуйста, напомните господину Дизелю, каюта номер восемнадцать, что нужно поторопиться. Пароход придёт в порт по расписанию?
— Да,— кивнул стюард — и через несколько минут вернулся ни с чем.— Извините, но в каюте господина Дизеля нет.
…Уже около пяти часов не было его ни на пароходе, ни вообще — в живых. Ещё глубокой ночью Дизеля разбудил человек в морской форме и, представившись помощником капитана, спешно позвал в командную рубку:
— У нас чрезвычайная ситуация, герр инженер! Капитан и старший механик ждут вас!..
Спросонья одеваясь, Дизель успел подумать, как помощник попал в каюту, но тот опередил:
— Герр инженер, извиняюсь, я постучал, но дверь была открытой… Умоляю вас, скорее!
У трапа между каютным отсеком и палубой человек в форме помощника капитана остановился и пропустил Дизеля вперёд, затем вытащил из рукава завязку и накинул инженеру на шею. Появился ещё один человек неброской внешности — ухватив за подмышки и ноги, принесли затихшее тело Дизеля к фальшборту и сбросили в слепой туман…
Эпилог
Они поздоровались и несколько минут сидели молча, отводя взгляды. Затем Тугиев вздохнул и, приподняв чёрную бровь (сам уже был наполовину седой), прошептал:
— Ну вот и увиделись… Спасибо, что хоть, убегая, этот ресторан назвали,— он занервничал, потрогал обрубок мизинца и взглянул на Адама.— Хотя тебя, зятёк, я и не уполномочивал оплачивать обещанный мной остаток за столетнее тут столованье…
— Папа, ну не начинай…— улыбнулась Ханым.— Мы сделали это вместе. Расскажи лучше, как ты живёшь?
— Хвала Аллаху, хорошо… Вас вот даже сподобился увидеть. Живой — и слава небу.
В кафе «Vikon» зажгли свет. По стеклу окон брызнули электрические блики, запрыгали по тарелкам, бокалам, вилкам.
— Всё имущество отдал народу,— продолжил Тугиев.— Перебрался в деревню, подальше от комиссаров. И ваш Нобель с Апшерона подался. Поговаривали, пешком вынужден был переходить границу с Финляндией.
— Да,— наконец отозвался и Адам.— К сожалению, инженер Нордстрем, его помощник, погиб на льду около Кронштадта…
Подали горячие блюда, но Тугиев только пил чай и к еде не прикасался.
— Папа, а ты надолго в Париж? Может, поехали к нам? — мягко проговорила Ханым.— У нас хороший дом. Внучку с внуком увидишь…
Что-то неожиданное вспыхнуло в старческих зрачках:
— Как их зовут?
— Джамиля и Казимир. Они уже почти взрослые.
— Казимир и Джамиля…— повторил Тугиев и задумчиво помолчал.— Сюда я ненадолго — что мне тут последние дни растрачивать? Должен встретиться со своим достам-другом Тапчибаши. Может, слышали? Он тут возглавлял дипмиссию Азербайджанской Республики, пока в Баку не пришли большевики…
— Да, мы имеем честь с ним быть знакомыми,— огорошил Тугиева Мацкевич.— Он живет в «Hôtel Claridge Paris», возле Елисейских полей, три квартала от Сены.
— Он был гостем в нашем доме,— добавила Ханым.— Читал детям стихи Физули.
Тугиев улыбнулся и опустил глаза.
— Дорогой Айдар, чем мы вам можем помочь? — во время очередной паузы спросил Адам.
Тугиев очнулся, глубокие морщины покрыли лоб, и он чувственно забасил:
— Когда-то ты говорил, что после антироссийского восстания на земле твоих родителей от дворянства-богатства осталась одна память… Богатство, сам знаешь, вещь наживная, да и не основная. Главное, чтобы дети моего народа не оказались под властью чужаков…— он внимательно посмотрел на Адама и заговорил тише.— Через несколько дней мы с Тапчибаши, да поможет нам Аллах, будем в Варшаве. Забота там одна… с Расулзаде, главой нашей республики, нынче эмигрантом. Он сопредседатель Лиги угнетённых большевистской Россией народов. Женился на племяннице Пилсудского…
— Пилсудского? — переспросил Адам.— Его отец был знаком с моим… Во время упомянутого вами восстания его выбрали комиссаром Национального правительства. А теперь его сын — Иосиф Пилсудский — и координирует ту Лигу!
Лицо Тугиева окаменело в изумлении, а Адам поспешил объяснить:
— Год тому назад в Париже проходила мирная конференция, на неё съехались и представители новопровозглашённых после войны республик. Вместе с другими — и моей Беларуси. Так вот Тапчибаши и познакомил меня с сородичами, а они — с Пилсудским. Пилсудский и его правительство обратились ко мне с предложением о сотрудничестве. Сотрудничестве по модернизации техники. Двигатели, турбины…
— И что ты надумал? — преодолел немоту Тугиев.
— Что? — Адам провёл широкой ладонью по редким уже волосам. Вздохнул. Подозвал официанта и заказал свежего чая. Медленно разлил в стеклянные армуды солнечный напиток — Тугиеву, жене, себе. И спокойно произнёс: — Хочу и вам показать родину своих предков. Поедем вместе?..
1. Боже
мой! Генрих, это невозможно! (Нем.)
2. Лучше
потерять глаз, чем хорошую репутацию (нем.).
3. Пожалуйста…
(Фр.)
4. Высоко!
Высоко! (Азерб.)
5. 20
октября 1894 года российский император Александр III почил вечным сном.
6. Название
«солярка» образовалось от немецкого «Solaröl» (солнечное
масло). Со времени создания двигателя Дизеля стала его основным топливом и обрела
новое название — дизельное.
7. Отлично! (Нем.)
8. Время
лечит (нем.).
9. Большому
кораблю — большое плавание! (Нем.)
10. Я
тебя очень люблю, моя принцесса из Баку. (По-французски это звучит
в рифму: «Же тэм боку, ма принцэсс дэ Баку».)
11. И
я… (Фр.)
12. По
окончании круиза в теплоходном резервуаре осталось ещё полторы тонны солярки.
13. Спустя
несколько месяцев после этого разговора разгорится газетный скандал, в центре которого
окажется кайзер. Вильгельм ІІ уедет на юг Германии, в Донауэшинген, и «впадёт в
большую депрессию». Шеф военного кабинета Хюльзен постарается развеселить кайзера,
танцуя перед ним в костюме балерины. Во время одного из «пируэтов» генерала настигнет
инфаркт, и он упадёт мёртвым возле кайзеровской кровати.