Опубликовано в журнале День и ночь, номер 3, 2016
Поэт написал роман
Николая Доможакова в Хакасии называют классиком, о его романе «В далёком аале» говорят как о значительном вкладе в развитие национальной культуры. И непременно подчёркивают: это первое крупное произведение хакасской прозы. Кроме прозы, Доможаков сочинял стихи, иногда с «ярко выраженной политической и публицистической окраской». А вообще-то он лирик, воспевал древние пейзажи солнечной Хакасии, «нерушимое братство русского и хакасского народов, счастливый колхозный труд…».
Доможаков — хакасский Ломоносов, утверждали соотечественники — правда, с некоторой поправкой: ну… не совсем Ломоносов, однако же в один ряд с хакасским учёным Катановым поставить можно. Катанова в Хакасии все знают. И не только в Хакасии. Весь мир читает его увлекательные труды по тюркологии и востоковедению. Доможакова тоже читает цивилизованный мир.
Директор бюро пропаганды художественной литературы при Хакасском отделении Союза писателей СССР Юрий Николаевич Забелин тридцать лет назад, в неспокойные восьмидесятые годы двадцатого столетия, много рассказывал мне о Доможакове.
— Николай Георгиевич — голова! — говорил он.— Дом Советов!.. А начинал жизнь свою пастушонком. Из беднейшей батрацкой семьи, рано осиротел, пас байский скот.
О себе потом Николай писал: «…В мучениях рос, как веточка, худ, с глазами больными, раздет и разут». Советская власть избавила мальчугана от кулацкой кабалы, колхоз «Чахсы хоных» («Счастливая жизнь») одел, обул его, помог окончить начальную школу и педагогический техникум. Получив первую трудовую профессию — учитель, Николай Доможаков учил детей в сельской школе, затем был назначен инспектором облоно. А когда открылся в Абакане учительский институт, поступил туда и, получив высшее образование, становится аспирантом Института языка и письменности народов СССР Всесоюзной академии наук. После защиты кандидатской диссертации работает доцентом в Абаканском педагогическом институте, участвует в составлении учебников для хакасских школ. Первый учебник вышел в 1936 году.
— Характерная черта Доможакова,— подчеркнул Юрий Николаевич,— это его любовь к науке и литературе. Будучи кандидатом филологических наук, он организовал в Абакане НИИ языка, литературы и истории, сам возглавлял его, причём занимая в нём незначительную должность научного сотрудника сектора литературы и фольклора — любимого своего детища.
Всякий раз, когда я приезжал в Абакан, Забелин встречал меня на железнодорожном вокзале. Мы шли пешком (тут всего метров триста до центра города), и разговорчивый друг мой успевал обсказать последние новости. Наконец мы выходим на улицу Ленина. Юрий Николаевич вдруг вспомнил:
— Представляешь, он сочинял стихи! Ещё студентом! Печатался в рукописном журнале. А первое своё стихотворение опубликовал в тысяча девятьсот тридцать пятом году в газете «Хызыл аал». Было ему тогда девятнадцать лет… Вот мы и пришли,— остановился он у одинокой двери в стене пятиэтажного дома.
Справа от двери — вывеска: «Областная писательская организация». Очень удобное расположение: почти рядом Дом Советов, две гостиницы, почтамт, ряд магазинов, неподалёку — родной Доможакову НИИ.
— Здесь жил Николай Георгиевич,— сказал Забелин, пропуская меня вперёд, распахнув эту дверь.— Специально для него прорубили отдельный вход в квартиру,— прибавил он.
Помещение просторное — три комнаты: общий зал, где за длинным столом собираются писатели и где за отдельным столиком в углу сидит Забелин, далее кабинет бухгалтера — направо, кабинет ответственного секретаря — налево. Там, где была кухня, теперь комната, и в ней единственный стол с печатной машинкой — для секретарши.
Я пытался представить хозяина квартиры, переделанной после его смерти в контору. Каким он был? Толстым, худым? Желчным, добрым, с юмором?.. Нет, не складывается живой образ.
Иван Пантелеев, известный детский писатель, бывший директор Хакасского областного книжного издательства, в своих воспоминаниях даёт зримый образ Доможакова, с которым приходилось общаться: «Плотный, скорее толстый, ниже среднего роста, плечи узкие, округлые; безбородое толстощёкое лицо; короткие жёсткие волосы, чёрные, в редких искринках седины. Никаких очков он, помнится, не носил, кажется, и не знал их совсем, хотя зрение было откровенно плохое; листок рукописи или книгу он обычно придвигал чуть ли не вплотную к глазам; читая про себя, шевелил нижней пухлой губой. Это позднее, когда зрение совсем ухудшится, он станет носить тёмные очки, чтобы оградить больные глаза от яркого света. Разговаривая, он заслонял рот маленькой и пухлой короткопалой рукой, словно стесняясь своего негромкого сиповатого голоса. Нет, внешне он никак не походил на поэта… В действительности же он оказался похожим… на самого себя» («Енисей», 1977, № 6, стр. 63).
Писатель-романист Анатолий Чмыхало своё первое впечатление от знакомства с Доможаковым описывает так: «Передо мной сидел хан с широкоскулым и тёмным азиатским лицом. Брезгливо отвисшая нижняя губа, властный взгляд подслеповатых глаз. Живое изваяние, ждущее от подчинённых только молитв и низких, до земли, поклонов» («В царстве свободы», кн. 1, Красноярск, 2007, стр. 342).
Два разных портрета одного и того же человека — Николая Георгиевича Доможакова: у Пантелеева — подробный, уважительный, у Чмыхало — краткий, точный, ироничный. Анатолий Иванович с ходу определил характер и сразу приклеил кличку — хан Муклай…
Доможаков не обижался на Чмыхало за «почётное прозвище», он обладал обязательным «для умных людей чувством юмора». Кстати, прозвище весьма соответствовало характеру Доможакова: восточная невозмутимость и власть, которую он крепко держал в руках.
Николай Георгиевич Доможаков (1916–1976) родился в степном улусе Хызыл Хас, страдающем от засухи, в батрацкой «дымной юрте». В дате его рождения есть некоторое расхождение. В биографической справке к роману «В далёком аале» Сергей Сартаков указывает дату рождения Доможакова 20 января 1916 года («Роман-газета», 1970, № 2); литературовед и писатель Антонина Малютина утверждает, что автор первого художественного романа родился 25 июля 1918 года («Енисей», 1976, № 5). Будем придерживаться данных С. Сартакова: поскольку Доможаков родился в «дымной юрте» — значит, зимой, когда в юрте постоянно должен быть огонь в очаге.
В тридцатые годы К. М. Тарасенко (Громова), в то время депутат Хакасского областного Совета и член бюро обкома партии, вспоминает свою встречу с молодёжью улуса Хызыл Хас и как внимательно слушают её хакасские дети, особенно один, «худющий, плохо одетый мальчик». Поразил его внешний вид: «Шею раздуло от золотухи, больные глаза слезились, и он их протирал замызганным рукавом. Запомнились его вопросы: „Теперь мы не умрём? Грамотными будем?“ Был это, как я узнала, Коля Доможаков, подпасок у кулаков. Отца его в Гражданскую убили белогвардейцы».
Через тридцать лет К. М. Тарасенко приехала в Абакан вручать орден «Знак Почёта» областной газете «Советская Хакасия» и стала свидетелем глубоких изменений в жизни хакасского народа. Из того золотушного мальчика Николай Доможаков превратился в тучноватого, подслеповатого мужчину, спокойного и деловитого. Это уже был известный учёный, член Союза писателей СССР, председатель правления Хакасской областной писательской организации. Они пили чай в его уютной благоустроенной квартире и вспоминали то памятное лето 1925 года, их первую встречу.
На письменном столе стояла настольная лампа, Николай Георгиевич включил её, высветилась стопка книг на хакасском языке — книги Николая Доможакова. Писатель взял сборник «Поэты Хакасии», изданный в 1950 году в Москве, и негромко, слегка сиповатым голосом, произнёс:
— А вот в этой книге есть моё стихотворение, что идёт от той нашей встречи в двадцать пятом году… Всё сбылось. Дымная тёмная юрта стала музейным экспонатом. И я живу в доме, многократно лучшем, чем был у бая, на которого из последних сил работала моя мать. От смерти меня спасли и продлили жизнь не шаманы, а советские врачи. И стал я грамотным человеком…
— Учёным и писателем,— уточнила Тарасенко.
Хакасское отделение Союза писателей СССР создано в 1949 году. К тому времени уже были широко известны поэты Николай Доможаков, Михаил Кильчичаков и сказитель Семён Кадышев — первые члены Союза писателей СССР, они и составили основу писательской организации. Председателем правления был избран Николай Доможаков. В 1960 году организация уже насчитывала десять членов, из них семеро — хакасы. Произведения хакасских писателей издаются в Москве, Новосибирске, Красноярске. В Абакане выходит литературный альманах «Ах тасхыл» на хакасском языке.
С особенной теплотой вспоминал Доможаков о людях, помогавших ему в творчестве,— о работниках Красноярского книжного издательства и его филиала в Абакане. Благодарен русским издателям за подготовку и публикацию романа «В далёком аале».
Созданию романа предшествовали события, нарушившие весь жизненный уклад хакасского учёного и поэта. И самое трагическое — потеря молодой жены Дуси, красивой хакасочки, которую Николай Георгиевич очень любил. Он отправил её в один из подмосковных санаториев, но туда она не доехала: в Москве Дусю обокрали и убили. Доможаков вылетел на похороны и горько плакал на её могиле, одинокий и безутешный. С тех пор лежит его Дуся на одном из подмосковных кладбищ, приходит к нему во сне и просит снять с души камень. А тут навалились другие напасти: дочь Галя со скандалом ушла из дома. Семья распалась. И Доможаков запил по-чёрному… Запои, бывало, длились неделю и более.
Спас его от запоев Анатолий Иванович Чмыхало, в те годы корреспондент краевой газеты «Красноярский рабочий» и начинающий поэт, приехавший в Хакасию собирать материал для очерка. Он и убедил Доможакова вплотную заняться литературным трудом. Не поэзией — стихи рождаются только по вдохновению,— а прозой, требующей терпения, колоссальной усидчивости, отказа от некоторых привычек. Посоветовал писать роман или повесть.
Доможаков никогда не писал прозу, прежде всего он — поэт, издавший девять поэтических сборников, по отзывам критиков и читателей — неплохих. Но получится ли из него прозаик? Однако же, дав слово — держи, и упрямый поэт взялся за роман… На чистом листе бумаги смело написал заглавие: «Ыраххы аалда» («В далёком аале»),— и задумался: с чего начать?
С детства Коля Доможаков мечтал иметь своего коня. Хотелось «взлететь в седло, ударить в бока горячему коню и проскакать намётом по родной, усеянной каменными глыбами хакасской степи». И эта глубинная (из детства) мысль возбудила в поэте известную ему картину: степь, чем-то встревоженный табун…
Так возник на бумаге первый абзац будущего романа.
«Степь всё больше наполнялась топотом и тревожным фырканьем. Беспокойство передалось нескольким косякам, пасшимся у подножья горы Хуу-Хыр. Вожаки их — серые, гнедые, вороные, каурые, мухортые жеребцы — шумно втягивали воздух ноздрями.
Они услышали далёкое ржание, уловили его оттенки и сами подали сигнал опасности. Что же испугало их?..»
Вот и найден верный зачин произведения, дальше мысль развивалась так, как было в действительности, в детстве, как запомнилось: гостеприимная семья старого пастуха Хоортая, семья русского кузнеца Фёдора Полынцева (символична дружба этих семей), волчья хватка Пичона Почкаева, ловко пробравшегося на пост председателя аалсовета… Идёт классовая борьба в Хакасии, тёмные силы подло играют «на чувствах пробуждающегося национального самосознания» хакасов. Доможаков отразил в романе собственную молодость, но это не автобиография, это типизация событий и героев произведения с позиций интернационалиста.
Наконец роман окончен, рукопись на хакасском языке сначала попала на страницы альманаха «Ах тасхыл» в сокращённом варианте, но затем возник вопрос о широкой его публикации. Хотя Доможаков сам неплохо владел русским языком, уверенно переводил с русского на хакасский Шекспира, Пушкина, Горького, но на перевод собственного произведения не решился, попросил об этом своего друга, сорокалетнего русского поэта Геннадия Сысолятина.
Волею судьбы восьмилетний Гена Сысолятин оказался в Сибири, в Минусинске, воспитывала его тётка Меланья, школьная сторожиха и уборщица одновременно; с возрастом стал постоянным жителем Хакасии. Общение с хакасами было полезным и благотворным: Геннадий освоил их язык, обычаи, историю, стал своим человеком в обществе, хорошим поэтом. Не зря Доможаков обратился к нему.
Я часто бывал в Абакане, встречался с Геннадием Филимоновичем и однажды спросил его: как он, русский, переводит с хакасского? Ведь надо хорошо знать чужой язык…
— А это совсем не обязательно, был бы подстрочник! — Сысолятин улыбнулся и доверительно сообщил: — Я всю жизнь прожил бок о бок с хакасами и, поверьте, языком немного владею. На хакасский переводить не могу, зато на русский с хакасского… я же поэт! Кстати, консультантом у меня был сам Доможаков. Перевод текста длился около двух лет. Были, конечно, сложности, не без этого, но тесный контакт с автором помог их преодолеть. Помогла и некая общность судеб автора и переводчика: оба трудно входили в литературу… С полуслова понимали друг друга.
— Представляю, перевод получился почти синхронным…
— Не совсем так,— сказал Сысолятин.— Не буквальный — это точно. Зато концепцию романа удалось сохранить. Где-то изменил акценты в главах, где-то пожертвовал своими красками для большей выразительности текста. Важно лишь, что перевод получился.
Роман Доможакова взялся напечатать журнал «Сибирские огни». Редакционный коллектив, в частности Сергей Сартаков, Афанасий Коптелов, Александр Смердов и завотделом прозы журнала Борис Ряшенцев, яркие знатоки сибирской истории, своими консультациями помогли Сысолятину довести рукопись до публикации. Сергей Сартаков написал предисловие, в котором говорится: «…Роман написан сжато, с первых страниц приковывая к себе внимание стремительным развитием сюжетных линий, превосходными, впаянными в действие картинами природы, быта, яркими характеристиками». В конце своего предисловия он заметил, что «перевод Г. Сысолятина, ёмкий и выразительный, помогает читателю глубже усвоить национальный колорит своеобразного письма Н. Г. Доможакова».
Напечатанный в двух номерах (№ 11, 12, 1968 год) старейшего в России журнала «Сибирские огни» роман Николая Доможакова «В далёком аале» стал достоянием советской многонациональной литературы. «Внимание читателей к нему очень высоко»,— так выразил своё отношение к произведению известный литературовед Г. Ломидзе. После Григория Ломидзе выступили в печати критики Пётр Трояков, Константин Антошин, Валерий Прищепа, Раиса Пилкина, которые сделали один и тот же вывод: роман «В далёком аале» — незаурядное явление не только в хакасской, но и в российской литературе шестидесятых — начала семидесятых годов.
Критики утверждали, что роман Доможакова посвящён становлению советской власти в Хакасии, но это не совсем так. У Геннадия Сысолятина, как переводчика, своё мнение: ведь роман ещё и о сопротивлении советской власти в степных аалах. Он приводит рассуждение критика М. Р. Шкерина, того самого, кто дал «путёвку в жизнь» шолоховскому «Тихому Дону». В начале шестидесятых годов Шкерин приехал в Абакан и на семинаре молодых писателей Хакасии заявил, что роман Михаила Шолохова можно квалифицировать и как самое контрреволюционное произведение. Всё, мол, зависит от позиции критики. В самом деле, симпатии Шолохова на стороне Григория Мелехова. То же самое и в романе Доможакова, его симпатии — на стороне председателя аалсовета Пичона, готовящего антикоммунистическое восстание. Бай Хапын тоже выведен Доможаковым как рачительный хозяин, заботящийся о людях своего сеока (рода). Сысолятин подметил: в хакасском варианте романа у Пичона даже фамилия — Оможаков — созвучна авторской. Дело вовсе не в политических симпатиях того или иного автора, подчеркнул М. Р. Шкерин, и Михаил Шолохов, и Николай Доможаков сумели подняться «над схваткой» и не обидели богатством красок образы противостоящих героев…
Иван Пантелеев как-то поинтересовался, почему Доможаков-поэт решился писать историю, ведь становление советской власти в Хакасии — уже история, и спросил об этом.
Писатель помолчал, обдумывая ответ, и сказал:
— Кто-то же должен был написать о рождении Советской Хакасии. Молодые пока не решаются. А у меня хоть ребячьи впечатления остались, так что дух того времени ещё жив во мне. Хочу понять сегодняшний день, а для этого надо познать прошлое. Есть у меня в романе русский кузнец, Фёдор Полынцев. Я за него боялся: а вдруг не получится образ? Хотелось написать его добрым, честным, написать дружбу двух народов — хакасов и русских, ведь без этой дружбы не может быть романа. Иногда думаю: что сталось бы с нами, хакасами, если бы не русские? И Фёдор, кажется, получился. Зато хакас Сагдай… что-то расплывчатое, хакас вообще. Никогда не думал, что так трудно писать роман. Трудно, когда ты — первый…
И всё-таки Николай Доможаков с романом справился. Под его пером ожили и русский кузнец Фёдор Полынцев, и байский батрак Сагдай, и все остальные герои.
Первый хакасский роман, переведённый на русский язык, тиражом свыше двух миллионов экземпляров, с триумфом прошествовал по стране: четырежды вышел в крупнейших московских издательствах — «Художественная литература», «Современник», «Советская Россия», а также в Хакасском, Красноярском, Алтайском и Тувинском издательствах. Начиная с 1968 года, роман выдержал четырнадцать изданий. По его мотивам Свердловская киностудия создала широкоэкранный цветной кинофильм «Последний год Беркута», который первыми посмотрели жители Хакасии. Читатель безоговорочно принял роман Николая Доможакова, хакасского учёного и писателя.
Накануне своего шестидесятилетия Доможаков издал в Красноярске на русском языке поэтическую книгу «Чатхан», в которой представил современному читателю всё лучшее, что создано было на протяжении всего творческого пути. Открывается книга статьёй крупного знатока хакасской литературы и устного народного творчества, доктора филологических наук М. А. Унгвицкой. «Поэт необыкновенно чуток к звукам, к музыкальной стороне природы, к песням пастухов»,— писала она. Он даже «в кипенье речек слышит переборы чатханов своей родимой стороны». «Поэта интересует всё, что происходит на земле,— сказала о Николае Доможакове литературовед и писательница из Енисейска Антонина Малютина. И особо подчеркнула: — Но главным в его творчестве всегда были Родина, родной край, верность которым он сохраняет всю свою жизнь».
Шестидесятилетие Николая Доможакова совпало с сорокалетием его литературной деятельности. Он многое сделал, многого достиг, но здоровье было уже сильно подорвано, хвори всё чаще укладывали писателя на больничную койку. И всё-таки, пересилив себя, он приехал в пединститут, принял участие в торжественном мероприятии. Провожали ветерана литературы и науки на заслуженный отдых. Со всех концов Хакасии и Тувы, из Красноярска, из других городов Сибири съехались его ученики, друзья, соратники. Это был незабываемый день. Но как бы ни крепился Николай Георгиевич, все видели: он сильно сдал, исчезла былая полнота, выглядел подростком, дышал тяжело, прерывисто. Ивану Пантелееву вдруг пожаловался на подступившую слепоту:
— Сейчас бы писать да писать, а вот глаза не хотят служить. Совсем плохо вижу, совсем! — закашлялся, отдышался, виновато пояснил: — Лёгким в груди тесно, воздуха не хватает. Это из-за глаз. Начнёшь читать или писать — грудью на стол давишь, вот грудная клетка и ужалась…
Он смотрит куда-то вдаль сквозь тёмные стёкла очков, которые, вероятно, и не снимает: стыдится, что ли, незрячих глаз?.. И в стихах звучат нотки отчаяния:
А в глазах уже даль темна,
Дым сгущается в темноту.
Жизнь, что счастьем была полна,
Птицей рухнула на лету.
Умер Николай Георгиевич Доможаков глубокой осенью, в ноябре 1976 года, в Абакане. А незадолго до кончины позвонил друзьям — попрощался. Ивана Пантелеева поблагодарил за поздравление с праздником Октября и попросил, «ежели возможно, поторопить кого следует с решением судьбы рукописи стихов одного молодого поэта из Хакасии»… Анатолию Чмыхало позвонил ночью.
— Я умираю, Толя,— прохрипел он.— Прости за всё…
«И умер. И не стало хорошего человека. Оказывается, всё так просто»,— записал в дневнике Анатолий Иванович.
Подруги
Светлана Янгулова, юное дарование из Абакана, будучи школьницей, попала на глаза классику хакасской литературы Николаю Доможакову, автору первого крупного национального романа «В далёком аале».
В то время директор Хакасского НИИ языка, литературы и истории, писатель Николай Георгиевич Доможаков, по свидетельству сибирского романиста Анатолия Чмыхало, собирал в Хакасии самое способное, развивал и пропагандировал истинные таланты, регулярно организовывал литературные конкурсы, был председателем жюри.
Однажды на телевизионном литературном конкурсе под девизом «Чтоб к штыку приравнять перо», посвящённом памяти поэта-земляка Георгия Суворова, погибшего под Ленинградом, две школьницы — Светлана Янгулова, хакаска, и Лариса Катаева, русская,— заняли второе место. Победительницам вручили дипломы и денежные премии. Деньги показались им настолько большими, что они купили себе по паре модных туфель на шпильках, ели мороженое и потешались друг над другом, так как ходить на шпильках ещё не умели. С тех пор девочки подружились и больше не расставались.
Стихи Светланы Янгуловой, по-девчоночьи наивные, подкупили классика именно её талантливой наивностью, и он тут же взял её под свою опеку. Написал в Красноярск своему другу, писателю Ивану Пантелееву, к письму приложил подборку стихотворений Светланы, которые вскоре были напечатаны в альманахе «Енисей».
Николай Георгиевич не бросил юную поэтессу на полпути к профессионализму, послал её на 6-й краевой семинар молодых литераторов. «Пожалуй, мало кто из хакасских писателей не почувствовал тогда живейшего участия его в своей судьбе»,— вспоминал И. И. Пантелеев («Енисей», 1977, № 6).
Семинар проходил зимой 1965 года в Красноярске. Руководили семинаром поэты Роман Солнцев и Вячеслав Назаров. «Наш край, пожалуй, самый удивительный в стране. Край подвига — он рождает поэтов»,— сказано в предисловии к сборнику «День поэзии», изданному в 1967 году в Красноярске по итогам семинара.
Светлана Янгулова родилась в 1948 году в Абакане. С детства её сопровождали народные песни, легенды, сказания, их во множестве знали дед и бабка. Светлана рассказывала: «В роду у нас было несколько больших хайджи, особенно известен дед. Я могла бы слушать его игру на чатхане и песни без конца». Под впечатлением дедовых песен и сказаний рано проявился у Светланы поэтический дар. Одно из её стихотворений так и называлось — «Чатхан».
Рокотали по ночам чатханы…
Шла молва, что дед — улуг-хайджи.
А потом он умер. На прощанье
Завещал мне петь и долго жить.
И чатханы мерно, то устало
Древними легендами звенят…
И с тех пор стихов уже немало
Вытекло из сердца у меня.
Тот литературный телевизионный конкурс окрылил девочек: будем журналистами, решили они. После окончания школы девочки отправились покорять Москву. Подали документы на факультет журналистики МГУ, написали сочинение на тему «Трое суток шагать, трое суток не спать ради нескольких строчек в газете», сдали экзамены, а вот знание иностранного языка оказалось недостаточным. Не прошли по конкурсу. Но особо не расстроились: не прошли сейчас — пройдём на будущий год, выучив язык… А пока — романтическая свобода! Они в Москве и должны увидеть как можно больше, пока их не выселили из общежития.
Два дня Светлана и Лариса бродили по улицам столицы, по набережной Москвы-реки, по Красной площади, побывали в Третьяковской галерее и Мавзолее Ленина, поднялись на колокольню собора Василия Блаженного, откуда весь Кремль и далее от него видно всё как на ладони. Всё удивляло, изумляло провинциалок, вводило в трепет, отчего возникало желание писать стихи…
Переполненные впечатлениями, подруги возвратились в родной Абакан. И, ещё не растерявшие высоких порывов, с искренним желанием творить нечто божественно-романтическое, организовали неформальный литературный кружок. Название придумали тоже нестандартное — «Гончары»; ведь гончары лепят из глины не только горшки — произведения искусства. То же и в поэзии. «О, если б знали, из какого сора растут стихи…» В кружок входили юные поэты Георгий Болотин, Валерий Майнашев, Виталий Шлёнский, Сергей Табунов… Их всех объединяло желание «проникнуть в сущность окружающего мира, стремление к открытию тайн», волновали философские вопросы, размышления о жизни и смерти. Стихи Валерия Майнашева прозвучали тогда как эпиграф:
…Пусть будет так. Но я восстану
Через века в лучах зари
И поднимусь из-под кургана
На крыльях вечности парить…
Николай Георгиевич Доможаков, помимо основной деятельности учёного с 1958 по 1963 год возглавлявший Хакасскую писательскую организацию, теперь оставался только писателем и филологом, но продолжал следить за ростом в творческой среде Светланы Янгуловой и Ларисы Катаевой. Каждый раз напоминал: писатель, как правило, выходит из журналистики, где познаёт азы словотворчества, работает среди людей, учится у них образному народному языку.
По путёвке комсомола на работу в только что учреждённую районную газету «Орджоникидзевский рабочий» в качестве литсотрудника выехала в Копьёво Лариса Катаева. Светлану Янгулову взяли в областную газету «Советская Хакасия». По командировке редакции Светлана часто ездила в Копьёво.
Дом, где Лариса квартировала, стоял на пригорке, на окраине посёлка, в тридцати минутах ходьбы до редакции. Зимой, в сорокаградусные морозы, Лариса «летала пулей» по верхней либо по нижней улице. Но какое счастье встретить подругу в такой день! Лариса не знала, как отогреть, чем угостить её. Сама она обедала в столовой «Золотопродснаба» — дома готовить было некогда. Срочно бежала в магазин, набирала продуктов, и потом праздновали до вечера, вечером — на танцы в железнодорожный клуб или в кинотеатр «Авангард» смотреть новый фильм. В один из таких дней Светлана прочла подруге стихи:
Для меня не потеряна кареглазая девочка.
Ты годами проверена, ты добра и не мелочна.
Пред тобой я — судья, предо мной ты — судья.
Судит дружеский суд и меня, и тебя.
А ты по сердцу мне, у меня нет другой,
Я с тобою — сильней, я правдивей — с тобой.
У меня ты — одна, у тебя я — одна.
Будь всегда в час любой нашей дружбе верна…
Летом 1965 года Светлана уехала в Читу на зональное совещание молодых писателей Сибири и Дальнего Востока. Это было счастливое, незабываемое время. В Читу съехались молодые талантливые поэты и прозаики: Валентин Распутин, Роман Солнцев, Вячеслав Назаров… Руководители семинаров, профессиональные критики, старейшие писатели и поэты, принимавшие участие в обсуждении творчества молодых, были строги, беспристрастны, добры и справедливы. Светлана была счастлива. Всё ей было внове. «Семинар для меня окончился радостью, не ожидала, что всё так будет хорошо,— написала она Ларисе Катаевой.— Думала, „разбомбят“! Получилось иначе. Стихи взяли в коллективный сборник. Читала два раза на телевидении».
Было чем Светлане похвастаться! Стихи публиковались в газетах Красноярска, Абакана, Иркутска, Читы, в альманахе «Енисей». Московское издательство «Молодая гвардия» целую подборку её стихов поместило в коллективном сборнике «Зёрна», а издательство «Советский писатель» — в ежегоднике «День поэзии».
В Чите Светлана познакомилась с известным поэтом Марком Соболем и прозаиком Вадимом Инфантьевым, руководителями семинара. Они дали ей свои домашние телефоны и просили звонить, если случится быть в Москве и Ленинграде.
В 1967 году Светлана Янгулова поступила в Московский государственный университет на факультет журналистики. Ужасно повезло, радовалась она. Вступительные экзамены сдавала в пединституте Абакана… по брони, как узнала потом (и тут, вероятно, посодействовал Н. Г. Доможаков). Успешно прошла собеседование, предъявив экзаменационной комиссии печатные журналистские материалы — личные впечатления от недавней поездки в тайгу.
…В то лето работала в Хакасии аэрофотолесоустроительная экспедиция, которая размечала тайгу на квадраты, прорубала просеки. Светлана отправилась туда по заданию редакции «Советской Хакасии», пригласила поехать вместе Ларису Катаеву. С романтической устремлённостью подруги ринулись в тайгу и никогда о том не пожалели. Лариса устроилась поваром и каждую неделю посыла в свою редакцию очерки и корреспонденции. Светлана осваивала перспективный жанр литературного репортажа.
Тайга стала живительным источником вдохновения, наполняла душу восторгом, вдохновением, ощущением радости жизни. Впечатлений от всей этой земной красоты — аромата трав, цветов, великолепия живой природы, достойной кисти художника,— хватило подругам надолго. Здесь рождались, может быть, самые лучшие стихи.
Через несколько лет, уже в Москве, учась в МГУ, Светлана Янгулова вспоминала ту их поездку в тайгу как яркое событие, написав подруге обстоятельное письмо:
«Бирикчуль помнишь? А шпалы? И небо на рельсах? И густая, густая тайга… О, как я хочу туда! Ещё раз побыть бы! Помнишь? Мы прыгнули с поезда и окунулись в кромешную тьму. Ни луны, ни звезды… С запада тянуло влажной свежестью. Сползли с насыпи, натыкаясь на деревья, пошли на чуть приметный огонёк в ночи. И чудилось, что где-то здесь, в дебрях, затаилась рысь, готовая вот-вот прыгнуть на свою жертву. Огоньком в ночи оказалась „избушка на курьих ножках“… Ощупали со всех сторон — дверей нет… Что за напасть? Огонёк светит, дверей нет… И когда глаза немного привыкли к темноте, наконец нашли дверную ручку. Дёрнули — заперто. Постучали. Нам молча, без всяких расспросов, открыли спросонья усталые женщины, рабочие железной дороги. Потрескивала свеча на подоконнике. По углам маячили серые тени. Что-то сказочно-призрачное было в этой картине!.. Всю ночь говорили шёпотом и о разном: дружбе, любви, поэзии… И ты (Лариса) выдала экспромт:
…Люди спали. А мы сидели.
На печи сушились дрова.
За стеной стонали, скрипели,
Будто маялись, дерева…
Утих ветер, оплыла свеча, в окно заглянула утренняя звезда, будто мигнула нам, и мы рассмеялись от сознания того, что живём и ещё долго-долго будем жить на белом свете. Родилось новое утро. Золотое! Земное! Росное! С птичьим гомоном, с оранжевым пламенем жарков в высоких травах, с ниткой сверкающих рельсов, которая убегала в неведомую даль…»
Письмо позвало скучающую Ларису в дорогу. Она поспешно взяла отпуск и прилетела в Москву. Светлана встречала её в аэропорту Домодедово. Обнялись, расцеловались. И потом в электричке Светлана, не умолкая, рассказывала о себе: живёт в самом высотном здании МГУ для иностранцев. Её тоже принимают за иностранку…
— У нас,— говорила Светлана,— компания интернациональная: азербайджанец, калмык, узбек, ингуш, украинец и я, хакаска… Имею успех у родненьких азиатов. С утра бродила по МГУ. Ну и ну! Чего только нет: и магазины, и столовые, и библиотека, и почта… Здесь, на Ленгорах, есть ДК МГУ, там кого только не встретишь! Видели Тарапуньку и Штепселя, Окуджаву — пел новые песни; слушали Ойстраха, Рождественского, Беллу Ахмадулину… Да,— вспомнила, просияв,— поздравь: мои стихи взяли в сборник поэтесс Союза. Рада до безумия.
— Поздравляю! — Лариса нежно приобняла подругу.— Я очень, очень рада за тебя, Ветка моя…
— А я скучаю по тайге: косогорам, кедрам, горластым горным речушкам,— сказала Светлана, вздохнув.— Как здорово было! Особенно Бирикчуль. Густой пьяный воздух, который можно черпать кружкой и пить, пить как воду. Хочу в Абакан. Приеду — поедем куда-нибудь в тайгу, на малину, в дебри… Не хочу замуж. Хочу свободы! Не хочется семейных дрязг, а они всё равно будут, как ни старайся…
Лариса слушала подругу, соглашалась:
— И никогда уже не вернётся то время, когда мы, очумелые дурочки, прыгали с поезда во влажную темноту около станции Бирикчуль.
— И костры, от дыма сизые, и букеты звёзд в ночи, и стихи, и неделя в бирикчульской гостинице, и сухое вино… Великолепное было время! — Светлана помолчала и вдруг с пафосом воскликнула: — Наши сердца в кляксах чернил, наши стихи в кляксах крови… Да здравствует страна Поэзия! Вечно здравствует!
С юношеской смелостью Светлана позвонила Марку Соболю. Писатель пригласил девочек к себе домой, много рассказывал интересного, затем купил в предварительной кассе билеты на поезд до Ленинграда, позвонил своему другу Вадиму Нифантьеву, чтобы встречал гостей. Нифантьев был радушен, внимателен, показывал девочкам памятники Северной столицы и тоже приобрёл билеты до Риги, где проживала сестра Ларисы Катаевой Ольга Петровна. Теперь Ольга Петровна становится гидом по Юрмале и Риге, столице Латвийской ССР.
Романтическое путешествие юных сибирячек по трём столицам — такое только тогда и было возможно… «Этим путешествием закончилось безоблачное детство. Пришла пора выбирать жизненный путь, принимать взрослое решение, набирать силы для тех испытаний, что приготовила нам судьба»,— записала в своём дневнике Лариса Катаева. Мысль не нова, но отразила она сущность бытия, запечатлённого в будущих её книгах.
Осенью 1969 года Лариса уволилась из редакции в Копьёво, выехала в Абакан и поступила на дневное отделение филологического факультета Абаканского пединститута. А через три года вышла замуж за талантливого художника Геннадия Степанова. Однако, став Степановой, свои статьи, стихи, прозаические работы Лариса подписывала своей привычной девичьей фамилией — Катаева.
«Наша судьба похожа на рельсы,— записала она,— то сходятся они, то расходятся…» Так и в жизни — разошлись пути-дороги неразлучных подруг, верных собственной клятве: вместе на всю жизнь. Вот и получилось: с тобой и без тебя… Отныне переписка объединяла их. Светлана рассказывала о себе, Лариса — о себе, обменивались опытом стихосложения.
«Вот уже неделя, как я учусь,— писала Светлана из Москвы.— Сижу сейчас на истории зарубежной печати и пытаюсь вникнуть в сущность немецкой прессы. Грустно… Я остепенилась. Отказала В. Но, по-моему, я от него не освобожусь. Что это? Ни всплеска в моём сердце! Я стара стала чувствами. Никого не надо! Никого! Хочется спать, спать, спать…
У нас не то зима, не то лето. Что-то среднее. Солнце! Хочу в издательство отправить рукопись стихов. Может, издадут. Не хочется старого, хочется нового… Умоляю, не давай старого в сборник, лучше совсем ничего… Меня приняли в семинар переводчиков при Литературном институте, в семинар Давида Самойлова. Да, вышла книга — сборник стихов поэтесс СССР. Я на странице… С фотографией. Тираж 50 тыс.».
«…У меня совсем нет времени. Учёба требует сил. Ложусь в два ночи, встаю в семь, бегу на метро, еду на занятия (помнишь, где корпус факультета журналистики?), в два обедаю, бегу в читалку конспектировать или в лингафонный кабинет (для занятий по испанскому)… себя очень строго держу с парнями. Поклялась самой страшной клятвой — не курить (так много девчонок курит! Собираются в туалете и дымят…). И потому я — белое пятно среди общей массы. У нас как-то одна компания, где все более-менее скромны».
«…Вот сижу на испанском. Нам рассказывают о Кубе. Один студент с третьего курса два года жил на Кубе, привёз кучу фотографий, где Фидель ест мороженое рядом с ним… Если, например, хорошо учить испанский, можно через три года махнуть на Кубу: жить, изучать быт, обычаи и прочее. Я, наверное, буду специализироваться как журналист-международник. Трудно, но попробую.
…Сижу в Ленинской библиотеке. Учиться жутко нравится. То самое, что мне нужно. Только боюсь, как бы не завалить сессию… Сессия — жалкая нищенка, подбирающая копейки моего внимания, закончится в начале июня. На повестке зарубежка, курсовая».
«Перевожу… Рильке — это чудо! Только послушай:
…И если я от книги подыму
глаза и за окно уставлюсь взглядом,
как будет близко всё, как станет рядом,
сродни и впору сердцу моему!»
«Сдаю политэкономию. Уезжаю в Ставрополь на практику. В августе буду колесить по югу или прикачу домой. Вот и четвёртый курс…»
«Пишу из Гулькевичей. Это на Кубани — шесть часов от Сочи. Я на практике. Всё отлично. Сегодня сдала репортаж с асфальтового завода (нового). Живу в домике, обсаженном вишнями, яблонями. После „труда“ загораю во дворике. И с лохматой псиной Альмой лопаем вишни. Приехала с двумя товарищами на практику. Один упорно приглашает обедать в столовую, но я скромно отнекиваюсь — харчую у хозяйки. У хозяйки в пристройке живут ещё трое молодых людей. Городок зелёный: яблоневый, вишнёвый, арбузный. Редактор обещает послать к морю — в командировку. Домой приеду в середине августа. Господи, юность уходит, как вода».
«Распадок, дождём занавешенный,
Сумраком серым залит…
Во мне просыпается женщина
И сладкой истомой болит…
Мне сделали предложение… То есть, как в старинных романах, предложили руку и сердце. Его зовут В. Он оттуда, где проходила практику. Кто он? Обыкновенный парень. Ничем не примечателен. Ему двадцать лет. По специальности — медик. А мне двадцать один… Мне надоело ждать сказочного принца. Из всех парней, которых знала, он самый нужный. Пытаюсь не потерять голову. Если до лета ничего не изменится, в июне пойду под венец. Никогда не думала, что приду к мысли о замужестве. Но я почувствовала, что с каждым днём ничему уже не удивляюсь — ни словам любви, ни сумасшедшим поступкам. Всё воспринимаю как необходимое для жизни… Люблю ли я его? Не знаю».
Это её последнее письмо. Потом — провал. В чём дело? Что случилось? Лариса шлёт письмо за письмом — никакого ответа. Измучилась ожиданием. Съездила в командировку от газеты, думала — развеется, но только очень устала. Подумала: «Журналистика пригасила все краски…»
От журналистики талант Ларисы плавно перетёк в художественное осмысление событий. Это и стихи, и проза. В 1975 году она — участница VI Всесоюзного совещания молодых писателей, проходившего в Москве, а вскоре была принята в Союз писателей СССР. Выпустила в свет восемнадцать книг в прозе, поэзии, эссе. С 1998 по 2008 год исполняла обязанности заместителя председателя правления Хакасского отделения Союза писателей России. Заслуженный работник культуры Республики Хакасия. Несмотря на то что «журналистика пригасила все краски», она не теряет связи с местной прессой.
…Наконец пришло долгожданное письмо от Светланы — и всё разъяснилось. В письме — стихи:
Надо мной — белый свет
белых стен, белых ламп.
Чей-то злой силуэт
по палатным углам.
Сколько времени? — Ноль.
Сердце — сгусток огня.
Только вскрик, только боль,
злая боль у меня.
Надо мной — тень сестры,
жизнь мне хочет сберечь.
А во мне жгут костры,
чтобы сердце прожечь.
Не сдаюсь… не сдаюсь…
Стало много вдруг лиц.
И, смиряя мой пульс,
входит в мускулы шприц…
Открываю глаза,
вижу неба чуть-чуть.
Эта голубизна
затопляет мне грудь.
На огромном окне
капля солнца дрожит…
С этой ночи вдвойне
захотелось мне жить.
Следом ещё письмо. Радостное, даже больше — счастливое. Светлана торопится сообщить: «Выхожу замуж! За Родриго. Люблю! Ты — мой свидетель на торжественном бракосочетании в Москве. Он — студент исторического факультета МГУ. Дорогая, прилетай! Умоляю! Не обижай меня и его. Он славный, славный, славный. Люблю. Люблю! Люблю!»
На свадьбу подруги Лариса вылетела не раздумывая. Хотелось повидаться, да и на Светланиного жениха посмотреть, оценить по-женски: достоин ли её любимой подруги?..
— Ты очень понравилась Родриго,— сказала Светлана.
— Красивый парень,— восхитилась Лариса.
— А ведь неплохо отметили мы нашу свадьбу, да? Лёгким ужином в кафе, потом у Ирины в художественной мастерской до утра… Теперь я не Янгулова, а Кастельянос… Родриго весь в мечтах и сияет в лучах отцовской любви, о сыне, который ещё не появился.
Помолчав, Светлана внезапно сменила тему:
— А диплом, Ларочка, я буду писать по советской литературе.
Очередное письмо от Светланы было похоже на философский трактат — о детях. Она писала: «Потому и прекрасны дети, что в них мы ловим своё отражение и образ дорогого, любимого человека: синтез высокий, огненный…»
А через некоторое время Лариса получила телеграмму: «Родилась дочь. Назвали Розой».
Следом за телеграммой пришло письмо. Светлана была счастлива и не скрывала своих чувств; и в этом своём послании она меньше всего описывала себя с мужем и продолжала философствовать: «…Мы как-то говорили с Родриго: такое чувство, что сердце твоё расширяется беспредельно, и сейчас это уже огромный дом, в котором хохочет наша маленькая девочка… И мужчины, наши мужчины — это вечные дети, которые спят на нашей груди, ужасно падки на ласку и в чём-то совсем бывают беспомощны. Наверное, в любви женщины всегда есть доля материнской любви и нежности, потому что мужчины чисто интуитивно ищут в женщинах теплоту и женственность».
Окончив курс учёбы в МГУ, защитив диплом и сдав государственные экзамены, Светлана Янгулова с мужем и дочкой покинули СССР. Из Мексики написала: «Мне не хватает твоего зелёного сияния, твоей удивительной своеобразности и искренности. От таких людей, как ты, исходит что-то высокое, неизмеримое. Ты — тихий свет, незабываемый свет… Розочка наша уже лепечет „мама“! Копия Родриго: большие глаза, светлая кожа, иссиня-чёрные волосы, только курносая — в меня… Говорят, красивая девочка…»
Проходит три-четыре года, и Светлана прилетает на родину, в Абакан, погостить; как видно, в Мексике иная система отпусков… И тогда подруги устраивают праздник. Приходит и Жора Болотин, единственный, кто остался верен творческой группе «Гончары». «Вот что такое литературное братство»,— как-то вырвалось у Ларисы. Действительно, и через сорок лет ничего не забывается. Лариса посвятила друзьям-«гончарам» — Светлане Янгуловой и Георгию Болотину — стихотворение, заканчивающееся оптимистической строфой:
Может быть, мы сегодня не те, а иные?
Кто сорвётся, помчится по зову из нас?
Пролетели года, как метели седые…
Но костёр наш пылает, ещё не угас.
(Сб. «Серебряное веретено», 2007)
«Ах, Ветка, Ветка: смуглая, энергичная! Зелёная ветка на весеннем ветру…» Лариса скучает, ждёт, ведь Светлана — единственная её подруга, подруга на всю жизнь. И оттуда, из-за океана, она старается поддержать Ларису, вдохнуть энергию духа, поиск новых тем для творчества. Не оставила Светлана подругу и тогда, когда в 2000 году от сердечного приступа скончался её муж, художник Геннадий Степанов. Она прилетела на похороны и несколько дней провела с Ларисой, отвлекая от мрачных мыслей. И тогда же подарила подруге стихотворение, посвящённое памяти её мужа, написанное экспромтом:
Был на земле он не востребован,
руками краски раздавал.
Носил в глазах кусочек неба он —
на небе больше пребывал.
В зеркальном мире облицованном
святых, где лики и хорал,
смотрел в лицо живым иконам он
и их тихонько рисовал!..
После Хакасии Светлана срочно улетела в Бразилию. Для неё, как переводчика с испанского на русский, командировка эта скорее почётная, чем обычная, рабочая, и отправилась она туда с радостью. Переводила Гарсиа Лорку, Рафаэля Альберти… «Кто наградил её даром: на расстоянии воодушевлять, давать силы, звать вперёд, а дальше — Жизнь?!»
Что ещё может сказать Лариса Катаева о подруге, от которой всё реже приходят письма? Как она там, в Мексике, устроилась? Печатается ли? А тут, в Союзе, сняли с плана её первый поэтический сборник. Стало забываться и имя — Светлана Янгулова, победительница телевизионного литературного конкурса, получившая положительную оценку своего поэтического творчества на Читинском совещании молодых писателей Сибири и Дальнего Востока 1965 года. Она стояла рядом с Распутиным, Солнцевым, Назаровым… Помнит ли её кто теперь? Жаль, конечно. А ведь подавала большие надежды. Многие считали её очень талантливой. Может быть, так считают и в Мексике, в штате Табаско, где она проживает?..