Опубликовано в журнале День и ночь, номер 3, 2016
Так повелось, что о Серёже Колотилове всегда судили по выпискам при госпитализации: «Не позволяет дотрагиваться до себя, вырывается, кричит, нецензурно выражается, игнорирует вопросы о самочувствии. Жалобы: „Оставьте в покое, везите обратно“ + брань. Фон настроения неустойчивый, легко аффектируется. Активно мысли о суициде не высказывает. Настороженность в плане побега присутствует».
В детдом он попал в день своего рожденья, в тринадцать лет. Месяцем раннее его отец убил его мать. Узнав фамилию новосёла, детдомовцы встречали его с улыбками. В тот же вечер его госпитализировали с переломами рёбер. Он потрясённо вырывался и обещал всем отомстить. Ребята смеялись в подушки.
Очень быстро Колотилов понял, как ему не повезло быть воспитанным мамой. Взращённая на женской любви слабость не давала никаких шансов утвердиться. Драться у него не получалось в принципе. Его били хором и смеялись его жалким потугам отбиваться. Он призывал к справедливости, но его били даже самые слабые. Те, кто не бил, становились для Колотилова ещё бóльшими врагами, так как жалость, он понял, ещё хуже слабости. Он проклинал отца уже не за убийство матери, а за то, что тот не помешал ей сделать из него послушного мальчика. Он понял, что послушание — удел слабых, а слабые не едят.
Первые шесть месяцев он вообще не знал, что такое компот на завтрак и хлеб на обед. Процесс отбирания «колотиловской харчи» был расписан по дням на месяцы вперёд. Это оскорбляло даже больше побоев.
Немного погодя он обжился увесистым камнем и сломал два пальца Метису, который в «свой» день потянулся за «своим» компотом. Метис упал, заорал, а Колотилов, опьянённый неизвестным для него чувством, стоя выпил отвоёванный компот. Компот оказался кислым. Столовая притихла, и Колотилову показалось, что так молчат солдаты, ждущие приказа своего полководца. Но это только казалось. Его потом долго били друзья Метиса. Сам Метис обещал отомстить и отомстил, вернувшись с госпиталя: Колотилов хромал потом месяца два.
После компот, хлеб и конфеты по праздникам отбирались исключительно Метисом. Он стал живым кошмаром для Колотилова. Теперь его били только с разрешения Метиса, а могли и не бить, если Метис не хотел. По привычке Колотилов пытался сопротивляться, но обжиться новым камнем ему не давали. На большее его не хватало.
От частых побоев он стал истеричен и вспыхивал по любому поводу. Но чувства собственного достоинства никто из него так и не выбил. От бессилия что-либо изменить Колотилов прыгал первым, наперёд зная, что его сейчас скрутят, повалят и изобьют. Так и было, и не было здесь места потаённому уважению к проигравшему и прочей ерунды, которую показывали в фильмах по выходным. Когда его, избитого и стонущего, поднимали санитары, он всегда вырывался. Смириться с очередным унижением было не так-то просто.
Он терпеть не мог, если его задерживали в госпитале. Там, в белых комнатах с большими окнами, где работали некрасивые, но добрые женщины и никто не отбирал еды, слабость Колотилова приобретала объём и не давала дышать. Ему казалось, что покой и уют делают его ещё слабее и беззащитнее, чем он есть, а значит, для детдомовцев он вообще теряет всякие права на существование.
Уют госпиталя всегда заканчивался одним и тем же: Колотилов просился назад, его не выписывали, и он совершал побег. Его ловили, сажали на лекарства, но побег вскоре повторялся. Его ловили опять, но он опять пытался бежать. И продолжалось так до тех пор, пока справка не была готова.
К пятнадцати годам он стал расторопнее и обзавёлся гвоздём. Гвоздь был оцинкованный, в двенадцать сантиметров. Несколько дней Колотилов искал детали для рукояти, чтобы сделать шило, но вовремя понял, что это будет слишком громоздко для него — обязательно заметят и отберут. Конечно, можно было расплющить его на рельсах и сделать нож, но побеги, даже временные, у Колотилова не получались. Так что гвоздь решено было прятать в носке. Твёрдая шляпка до крови натирала щиколотку, и Колотилову приходилось перекладывать гвоздь в другой носок, пока кровь не выступит и там. Так и чередовал: одна нога страдает, другая — заживает.
Однако ничего существенного с появлением гвоздя в его жизни не поменялось. Побои и унижения продолжались, и конца им видно не было. Конечно, он научился смотреть обидчикам в глаза и выкрикивать правильные слова, но это было обыкновенным привыканием. Ощущения того, что у него есть козырь в рукаве, он не испытывал. Когда было нужно, о гвозде не вспоминалось, и Колотилов ловил себя на мысли, что не вспоминалось из страха. Потому что не мог он просто взять и ударить. Одно дело — бить человека камнем, и другое — протыкать гвоздём. Он корил себя на ровном месте и ненавидел за ещё не существующее поражение.
Однако мысль о том, что когда-нибудь он себя переборет и всё-таки сможет, грела ему душу. Оставаясь один, он вытаскивал гвоздь из носка и упражнялся в ударах. Представить цель было нетрудно: Метис, рослый, толстый, синеглазый, с оттопыренной губой. Трудно было другое — уверить себя в том, что всё получится. Тонкие ручки и слабые пальцы только подтверждали эту неуверенность. Нужно быть слепым паралитиком, чтобы позволить мне ударить, думал он.
Но, несмотря на такой настрой, однажды начав, больше он не останавливался. Он доводил себя до такого состояния, что гвоздь уже выскальзывал из потной ладони и гремел о стенку. В такие моменты Колотилов улыбался, считая это личным достижением. Чуть позже он додумался считать удары, и дело пошло веселее. Теперь можно было вести учёт и увеличивать нагрузки, если прежние уже не годились. Начинал он с двадцати ударов за раз. Потом дошёл до тридцати пяти. А через месяц мог делать все восемьдесят. Восемьдесят ударов стало нормой. Он повторял их три-четыре раза, а если рука не болела, мог довести себя до шести повторений, но это был предел. Со временем пределом стало и сто семь ударов за раз. Он проделывал их на свежую руку или перед сном в туалете и с каждым днём всё больше удовлетворялся скоростью их нанесения. «Стосемки» стали предметом его гордости, и он очень жалел, что никому не может похвастаться ими.
Были дни, когда ударная рука немела и отказывалась что-либо делать. Тогда Колотилов устраивал перерыв и занимался теорией. Расспрашивать кого-либо было опасно, так что он ограничивался подслушиванием — семнадцатилетние ребята частенько хвастались своими знаниями. Вскоре он понял, что, как и везде, тут всё довольно просто, главное — включить воображение. А этого у него всегда хватало. Можно было смело закрывать глаза и придумывать сотни вариантов расправы. С поправкой на подслушанные знания, бóльшая часть отвергалась, но многое шло на заметку. В глаз — противно, со спины — низко, да и куда там бить? В голове — кости толстые, ниже живота — только покалечу, а нужно обязательно убить… Почему-то он сразу решил, что только смертью что-то докажет. Варианты крутились в голове, бубнились под нос и вскоре стали наваждением. Многое ему снилось. Поначалу Колотилов пугался таких снов, но потом привык и увлёкся. Теперь по утрам его приходилось бить подушкой, чтобы разбудить.
Через полгода с того дня, как «стосемки» стали нормой, он точно знал, как всё случится. Удар будет нанесён в шею, ближе к уху, туда легко и наверняка. Главное, чтобы Метис не успел подставить руку. А значит, нужно просто наращивать скорость. И он наращивал. Изо дня в день он отрабатывал один и тот же удар — снизу вбок — и удивлялся, видя, как это легко — просто быть способным.
Наверное, тогда Колотилов и решил, что всё-таки будет бить. Это пришло так же легко, как и всё остальное. Больше он не нервничал, представляя Метиса после удара, и совсем не боялся реакции его дружков — гвоздь-то останется в руке, а рука способна будет нанести ещё сто шесть ударов.
А ещё он помнил компот. Тогда было непонятно, но он знал: компот был грушевый, с клюквенным вареньем и шиповником. Ему так и не довелось попробовать такого снова, а очень хотелось. За право выпить его без опаски стоило рискнуть.
Теперь, когда Колотилова били, он берёг правую руку. Он больше не орал проклятья, а просто молча дожидался, когда все устанут и разойдутся. Некоторых это даже пугало. Поначалу ребята посообразительней отходили в сторонку, но при следующей потасовке били Колотилова чуть ли не сильнее самого Метиса. Колотилов всё терпел. Мысль о том, что скоро всё случится, помогала ему оставаться спокойным.
Потом он вдруг начал ловить в отражении совершенное чужое лицо. Парень в зеркале равнодушно ухмылялся, даже когда был один. Это пугало и настораживало. Колотилов понимал, что выдаёт себя с головой, но всё же не мог налюбоваться. Вот что значит быть кем-то, думал он. Всё чаще и чаще он ловил себя на мысли, что будь он на месте Метиса, то был бы таким же. Это естественно и обязательно, уверял парень в отражении. Как дыхание. Как боль от удара. Можно жалеть и понимать того, кого бьёшь, но не бить — значит отдавать это право кому-нибудь другому. А другой никого жалеть не будет… Тогда-то Колотилов и подумал, что, может быть, Метис не такая уж сволочь, каким кажется. Может, он действительно жалеет и является просто жертвой своего статуса?.. Но такие размышления он обрывал. Нельзя было ему так думать. Именно это, он понял, и заставляло забывать о гвозде, когда было нужно. А он чувствовал, что уже готов всё сделать. Метис вдоволь наглумился, а он вдоволь натерпелся. Оставалось последнее — сделать рывок и насладиться победой.
Этот день был на его шестнадцатилетие. Вечером перед сном должно было случиться традиционное избиение, а пока на завтраке ребята радостно отпускали Колотилову многообещающие подзатыльники. Уткнувшись в миску, он жевал утреннюю перловку и даже не замечал ударов. Краешки губ его улыбались. Он был уверен, что всё это в последний раз. Подтверждением тому был стакан компота на краю подноса — солнечный зайчик играл на мутной грани и, казалось, ободряюще улыбался Колотилову.
Стакан вот-вот должны были взять. Метис всегда делал это напоказ. Колотилов же был приучен не дотрагиваться до стакана.
Но в то утро Метису компота не хотелось. За стаканом потянулся его дружок и очень удивился, когда Колотилов стукнул его по пальцам ладонью.
— Обойдёшься! — с вызовом отрезал Колотилов и продолжил есть кашу.
Дружок Метиса непонимающе сел напротив.
— Ты чего?
Его голос пугал своей прокуренностью, но Колотилов знал, что за этим ничего не стои́т — бить этот парень совсем не умел.
— Метису надо — пусть подходит и забирает,— заявил Колотилов пренебрежительно.
Дружок Метиса раскрыл рот в удивлении. Такого Колотилова он ещё не знал.
— Я — беру,— сказал он с расстановкой и снова потянулся за стаканом.
Но Колотилов опередил его и резко дёрнул стакан на себя, отчего треть компота разлилась по подносу.
— А ты что, подачками питаешься? — процедил он злобно.— Только если Метис не будет, да?
Это дружка Метиса разозлило. Он ещё не знал, как ему поступать, но предугадать, что будет дальше, было несложно. Вопрос стоял в другом: решится ли он бить Колотилова прямо сейчас или будет ждать вечера?.. Но нет, этот был не из тех. Колотилов давно вычислил таких. Они лишь поддакивали главарям, но сами всегда стояли за их спинами. Таких он перестал бояться очень давно.
— Падальщик,— добавил Колотилов с издёвкой.
У того покраснели щёки.
Что-то подсказывало Колотилову, что сейчас нужно непременно вот так вот, в лицо, выпить свой компот и утереть с вызовом подбородок, а потом будь что будет. Но он также знал, что стакан будет непременно выбит с губ, а это больно и жалко. Одно он решил точно: компот этому падальщику он не отдаст.
Метис, сидевший через несколько столов, уже начал поглядывать в их сторону, но Колотилов не волновался. Он небрежно толкнул одного отчаянного рубаку за соседним столом и, прежде чем получить подзатыльник, протянул ему свой компот.
— Держи.
Рубака смягчился и принял стакан. Колотилов ликовал, наблюдая кислую рожу падальщика. Теперь можно было и получить. Но тут рубака перехватил недовольный взгляд Метиса, который что-то ему показывал, и нехотя протянул стакан обратно. Только не Колотилову, а падальщику.
Это был проигрыш. Колотилову вновь показали его место. Он покорно уселся на лавку… Но тут же вскочил и, рыча от несправедливости, толкнул падальщика в грудь. Компот расплескался по полу мутной ароматной кляксой. Падальщик застыл в удивлении. Колотилов молча сжал кулаки, уставившись на врага остекленевшими глазами. Говорить уже не получалось, язык прилип к нёбу. Вдобавок что-то твёрдое и противное где-то в горле, а может, и в груди,— было непонятно — мешало дышать. Колотилов задыхался. Его обступили довольные сытые рожи, и Метис был среди них.
— До вечера не мог подождать? — голос у Метиса был заботливый.— Подарок-то в спальне.
Хихиканье оглушило Колотилова. Не понимая, он сделал шаг назад и вытащил своё оружие. Вот он, промелькнуло в голове. Вот он я! Взрыв радости на миг захлестнул его.
— Назад!..
— О-о! — зашумели рожи.
— Назад! — повторил Колотилов охрипшим от страха голосом.
— Смотри-ка, Метис, взрослеет твой сынок,— уважительно проговорил давешний рубака.
— Баловство,— отмахнулся Метис.
От его бесстрастной улыбки Колотилову хотелось плакать.
— Назад… назад! Прибью! — лепетал он, чувствуя, как слёзы застилают глаза.
Взрыва радости как не бывало. Обыкновенная вспышка, которой больше не было.
— Не ударит,— сказал Метис уверенно.— Мелочь пузатая,— и сплюнул.
— Прибью, суки! — твердил Колотилов.
— Спорим, ударит? — сказал давешний рубака.
— Нет, не ударит,— сказал Метис.— Я сынка знаю.
— Да ударит,— сказал ещё кто-то.— Ты посмотри на него. Р-р-ры!
Все захохотали. Колотилов дёрнулся, будто на него уже набросились. Но рожи оставались на местах.
— Так споришь или нет? — спросил рубака.
— Обоссытся,— сказал кто-то.— Помните, как он в штаны ссал?
— Заткнись! — крикнул Колотилов.
— Не ударит,— сказал Метис и протянул руку, требуя, чтобы Колотилов вложил в неё гвоздь.
Колотилов в отчаянии замотал головой.
— Нет, давай спорить,— сказал рубака.
— Ладно,— сказал Метис.— Спорим. На что?
— Две пачки.
— Две? — переспросил Метис.— Сынок стоит больше. Три.
Рубака задумался.
— Да ты просто подговоришь его не бить,— сказал он.
— Так мы спорим? — спросил Метис.
Рубака помахал Колотилову рукой, обращая на себя его внимание, и сказал:
— Малой, ты куришь? Дам две сигареты, если ударишь. И тебя больше никто не будет трогать, обещаю.
— Э, э, э! — запротестовал Метис.— Мы так не договаривались! Ты его подговариваешь!
— Это ты его подговариваешь! — сказал рубака.
Метис возмутился.
— Я?! Да я даже не знал, что он гвоздь носит! Откуда он у тебя? — строго спросил он у Колотилова.
Но Колотилов уже ничего не мог. Такая реакция на его потуги сопротивляться подкосила его. Он дрожал от липкого пота, выступившего на спине, и ничего не видел из-за горячих слёз.
— Сейчас захнычет,— мяукнул кто-то издевательски.
— Прочь! — не своим голосом заорал Колотилов.
Он вдруг понял, что если потянуть время, в столовую войдёт воспитатель, или повар, или уборщица, или ещё кто-нибудь, и всё закончится. Нужно лишь вытерпеть, не сдаться, сохранить лицо. Или хотя бы его остатки.
— Ладно, давай,— махнул рукой рубака.— Три пачки! Малой, смотри, на тебя ставлю,— добавил он Колотилову.
Метис скрутил губы трубочкой, обдумывая, затем сказал:
— Давай!
Они обменялись рукопожатиями, и Метис толкнул на Колотилова падальщика: разбирайся, мол. Падальщик оказался очень близко; стоило Колотилову рвануться немного вперёд и сделать свой удар, всё бы было кончено. Но нет, он дал противнику отойти. В голове намертво засело, что бить нужно Метиса и только его.
— Мне оно надо? — спросил падальщик у толпы, снова подставляя себя под удар.
— Одна пачка,— отозвался Метис.
— Маловато,— сказал падальщик.
Все засмеялись. Колотилов угрожающе дёрнул гвоздём, и падальщик отступил окончательно.
— Да и сопливый он ещё,— сказал он, оправдываясь.— Не хочу.
— Всё, я выиграл! — заявил рубака.
— Э, э! Мы так не договаривались! — возмутился Метис.
— Давайте быстрее,— сказал кто-то.— Сейчас набегут.
— Лезь тогда сам,— предложил Метис рубаке.
— Ага, и чем я буду выигрыш курить, если вдарит? — спросил рубака.
Опять хохот. Колотилов непроизвольно дёрнулся, и все наконец поняли, насколько он напуган. Метис уверенно шагнул навстречу выставленному гвоздю, протянул руку и сказал:
— Так и быть, сына, за три пачки тебя прощаю. Дай сюда.
Толпа притихла. Те, кто не вмешивался, тоже притихли.
Вот оно, мелькнуло в голове Колотилова. Он готов был поклясться: были люди в столовой, убеждённые в том, что удар будет нанесён. Ведь так просто представить. Метис не такой проворный. Протянуть, отдавая, руку пониже, а затем — раз!.. И отскочить. И ещё сто шесть ударов! А может, и меньше. Может, рубака всех остановит. Обещает ведь что-то. Лучше уж под ним…
— Дай! — сказал Метис требовательней.
Это был прямой, хлёсткий приказ сильного.
Рука с гвоздём непроизвольно расслабилась и потянулась в сторону раскрытой ладони. Как можно ниже, чтобы не успел, думалось скороговоркой. Вот ненавистная шея оказалась открытой, теперь рывок и… нет! Не буду. Гвоздь оказался у Метиса. Глаза Колотилова последний раз блеснули ненавистью, затем он закрыл их потными ладонями и беззвучно зарыдал. Толпа разочарованно загомонила, рубака выругался, а Метис по-отцовски потрепал Колотилова по голове и сказал на ухо:
— Завтра с меня компот.
— Ненавижу,— прошептал Колотилов в отчаянии.
Но Метис услышал. Он взял Колотилова за ухо и потянул к себе. Колотилов вырвался.
— Ненавижу,— повторил он громче сквозь слёзы.
Метис равнодушно поманил его пальцем, но Колотилов сорвался с места и выбежал из столовой.
Он знал, что нельзя убегать, что будет только хуже, но по-другому не получалось. Ему было физически больно от обиды за свою слабость. Теперь он точно знал, что всё вокруг сделано не по его меркам, что всё зло и враждебно, и нет ничего, кроме враждебности, и если хочешь перестать бояться этой враждебности, нужно самому стать враждебным, а на это он не был способен.
За спиной слышались голоса. Метис и ещё несколько неспешно семенили следом. Кто-то из них ласково звал Колотилова по имени, но Колотилов не поворачивался. В конце коридора была лестница на второй и третий этажи и вход в туалет. Быть избитым в туалете было низко даже сейчас, и Колотилов выбрал лестницу. Он побежал вверх сразу через три ступеньки и очень быстро оказался на третьем этаже. Обе двери в спальни оказались закрыты на замки, а значит, спешить было некуда. Колотилов устало сел на холодный линолеум и облокотился на перила. Нужно было хотя бы отдышаться.
Напротив стоял шкаф с полками, на полках — кипы пыльных журналов и пластилиновые фигурки. Прислушиваясь к голосам внизу, Колотилов искал свою фигурку, которую когда-то лепил. Ему понадобилось время, чтобы вспомнить, что это был охотник с тушей медведя на плечах. Внизу скрипнули дверьми. Это Метис с дружками зашли проверять туалет. Колотилов вспомнил, как его ругала воспитательница, доказывая, что человек не может взвалить на спину целого медведя, а он спорил, что может, что сам видел, хотя на самом деле видел всего лишь рисунок в книжке. Потом, когда воспитательница ушла, фигурку у него отобрали, и больше он её не видел.
— Три пачки! — послышалось снизу восхищённое.
Колотилов просунул голову между перилами и увидел Метиса. Расстояние между лестничными пролётами было порядочное, и Метис был как на ладони. Он стоял, широко расставив ноги, лицом к троим собеседникам, и хвалил Колотилова. На третий этаж долетали обрывки фраз:
— Нет… Ударил бы… Я б ему ударил… Кишка тонка!.. Не!.. Но молодец… Расслабиться… Прячется сына…
Колотилов отвернулся, безжизненно опустил голову на колени и стал ждать. Фигурка охотника с тушей медведя никак не выходила из головы. Посидев немного без движения, он вдруг встал и, утирая сопли, приблизился к шкафу.
— Сорок семь килограмм плюс…— тихо зашептали его губы.
На глаза попалась фигурка с мечом — кто-то пытался сделать римского легионера. Неправильно было всё, вплоть до шлема и формы меча. Колотилов взял фигурку и сунул в карман.
— Сорок семь килограмм плюс…
Затем в карман последовал всадник на бегемоте, из копыт которого торчал проволочный каркас. Колотилов вспомнил, что для его охотника с медведем проволоки не хватило, но и без неё охотник прочно стоял на деревянной подставке. Жаль, что отобрали…
— Сорок семь килограмм плюс…— шептали губы.
Фигурка в широкополой шляпе рук какого-то неумёхи тоже последовала в карман. Динозавр с ветвистым хвостом. Лошадь, якобы щипающая траву. Девушка с вёдрами, больше похожими на брёвна. Все фигурки были болотно-зелёного цвета, потому что другого пластилина у детдомовцев не было. От воспоминаний, что когда-то дома у него был цветной пластилин, Колотилов заплакал.
Когда карманы переполнились, он заправил майку в штаны и стал совать фигурки за пазуху. Они оседали на животе и приятно холодили кожу.
— Сорок… сорок…
Слёзы мешали говорить, он замолчал и теперь просто беззвучно хныкал. Вскоре на шкафу не осталось фигурок, и Колотилов направился обратно к перилам. Метис всё так же стоял внизу, никуда особо не спеша. Обрывки фраз, долетавшие оттуда, почему-то стали неразборчивы.
— Я вам покажу,— шептал Колотилов, перелезая через перила.
Пластилиновые фигурки под майкой очень мешали. Со второй попытки у него получилось. Теперь он стоял прямо над Метисом, громко и неуклюже сопя. Один шаг — и всё, главное — ни за что не зацепиться.
— Я вам покажу…
Нужно было выждать немного времени, чтобы решиться, но, вдруг вспомнив, что всё уже давно решено, он прыгнул так, не решаясь и не дожидаясь…