Опубликовано в журнале День и ночь, номер 3, 2016
Звонок
Жена купила дверной звонок. Он вообще-то и не был нужен, потому что у нас есть домофон и любой визитёр, прежде чем попасть к нам в подъезд, может сообщить о своём намерении через это дверное средство связи. Так что обычно гостя ждёт уже открытая дверь.
Но звонок был установлен в квартире ещё строителями. При капитальном ремонте после заселения звонок куда-то затерялся, напоминая о своём былом присутствии лишь двумя проводками с залепленными изолентой концами.
Проводки долго торчали из дырки в стене поверх красивых обоев, и эта уродливая инсталляция портила настроение моей жене каждый раз, когда попадала в её поле зрения. То есть ежедневно.
Но вот на этой неделе Светка приволокла-таки из магазина новый звонок, чтобы закрыть наконец эти нахально торчащие провода.
Повесить звонок на стене и присоединить к проводам, конечно, должен был я, как всякий уважающий себя мужчина. Но честно скажу — я боюсь электричества. Меня это, вне сомнения, полезнейшее изобретение за всю историю человечества невзлюбило с самого детства и било по любому поводу по самым разным местам.
Вот потому я и попросил пристроить новый звонок сына. Он хоть и биолог по образованию, но за годы студенчества и одинокого проживания на разных съёмных квартирах насобачился ладить с электричеством.
— Ладно,— сказал сын, когда я ему позвонил.— Время выберу, подъеду, сделаю.
Ну, неделя прошла, вторая, а сыну всё некогда. А тут объявляется мой друг детства, Сашок. Тут, наверное, надо сделать небольшое отступление и рассказать немного о нас, как мы повстречались здесь, в самом сердце России, в Красноярске, тогда как детство наше и юношеские годы прошли далеко от Восточной Сибири, в Казахстане.
Жили мы и росли в прииртышском сельце Пятерыжск, по соседству. Сашкин дом, в котором он обитал со своей старшей сестрой Валей и родителями, был через забор от нашего.
Мои родители были обычными совхозными крестьянами, а Сашкиных можно было отнести к сельской элите. Потому что мама его, Елизавета Михайловна, была директором нашей восьмилетней школы, а папа, дядя Толя, учётчиком.
Но это не мешало нам дружить. Мы бегали рыбачить и купаться на Иртыш и пойменные озёра, иногда ночевали друг у друга. Случалось, ссорились, а то и дрались, но легко шли на примирение. И снова начинали дружбанить.
Наши пути разошлись ещё в детстве. Я после восьмилетки уехал продолжать учёбу в райцентр, а Сашкина семья перебралась в областной центр, и с тех пор мы не виделись.
Пока однажды я не получил по электронке письмо от него — уже где-то в 2009 или 2010 году, незадолго до моего выезда с Крайнего Севера на «материк». Туда меня занесло из Казахстана ещё в 1989 году, по договору с редактором тогдашней окружной газеты «Советская Эвенкия». Как оказалось, Саня нашёл меня в Интернете.
Он писал, что работает с женой на Саяно-Шушенской ГЭС, живёт в посёлке Черёмушки рядом с этой самой гидроэлектростанцией, у них трое взрослых детей, ну и т. д. Я ответил, завязалась переписка, созванивались.
Мы всё уже друг про друга знали, оставалось только встретиться и посмотреть, что с нами сделало время (не виделись более тридцати лет). Хотя, что я говорю,— к тому времени мы уже плотно общались и через «Одноклассников», где, разумеется, были выложены и наши фотографии. Но лучше один раз выпить с глазу на глаз, чем сто раз посмотреть на фотку.
Я как раз собрался съездить хотя бы на недельку в родные места. Известил об этом Сашку, предложил составить мне компанию. Но ему до отпуска было ещё далеко, а вот встретиться со мной в Красноярске, откуда мне надо было лететь в Омск и далее добираться на автобусе, он был готов.
В красноярском аэропорту Емельяново я Сашку сразу узнал среди встречающих, хотя он и был с окладистой такой бородой. Приятель мой так же, как и в детстве, резко, по-птичьи, вертел головой и поблёскивал очками, высматривая меня. Мы обнялись, невнятно что-то восклицая, похлопали друг друга по плечам и спинам и пошли на выход в город.
Оказалось, что Саня прикатил из своих Черёмушек в Красноярск на старенькой «Таврии». Это он пилил всю ночь полтыщи километров! Ну, погрузились, поехали. А дело было в июле, во второй половине дня. На улице жара, а у Сани кондишена в его раскалённой жестянке, разумеется, нет. Пока ехали на скорости по трассе, это как-то не особенно замечалось, сквознячком обдувало сквозь открытые окна.
Ну а как в город заехали да встряли в обычную для этого времени пробку, «Таврия» начала греться со страшной силой. И Саня, чтобы хоть как-то снизить градус двигателя, врубил печку в салоне. Мать ты моя женщина! Пока добрались до моего дома (квартира в Красноярске дожидалась нашего переезда с Севера уже несколько лет), сварились фактически вкрутую.
На нас от пота не было сухой нитки. А с Саниной бороды ему на пузо и колени низвергался самый настоящий потопад! Он впервые попал в такое сильное движение (в Саяногорске, да и Абакане, куда Саша иногда ездит из своих Черёмушек пошопиться с женой, автомобильные потоки всё же куда жиже — признавался он мне потом), сильно нервничал и оттого потел куда сильнее меня.
Когда мы, наконец, подъехали к гастроному «Зеленогорский» около моего дома — надо ж было затариться как следует на предстоящие пару дней,— и стали бродить по его отделам, то на кафельном полу даже следы от наших башмаков были мокрые!
Саша потом сказал, что ни в жисть больше в Красноярск на машине не приедет, и когда через пару дней проводил меня в аэропорт, домой отправился через какую-то многокилометровую объездную дорогу, хотя пересечь город для него было бы гораздо короче.
Кстати, сам-то я до сих пор в Красноярске без машины, хотя планы купить её после переезда с Севера были. Я как поглядел на эти километровые пробки, как бьются водилы битами на дорогах и стреляют друг в друга из травматов, как ежедневно в груды металла превращаются десятки машин, убивая и калеча своих хозяев, то элементарно струхнул.
«Зачем мне этот геморрой?— подумал я.— Дачи у меня нет, на работу ездить не надо, а в тот же театр, зоопарк или цирк раз-другой в месяц нас и сын отвезёт на своей «японке», ну или на такси смотаться можно. На худой конец, у нас с женой бесплатный проезд на общественном транспорте».
Что-то я опять отвлёкся. Вернёмся к Сане. С ним мы потом ещё не раз встречались. Когда я уже бросил Север и окончательно обосновался в Красноярске, мы как-то вместе ездили в родную деревню.
Потом он приезжал навестить сына в Красноярск, и мы пили водку сначала у меня, потом у него (Сашкин непьющий сын, страшно похожий на него, недовольно косился на нас, когда заходил за чем-нибудь на кухню), вспоминали наши золотые детские годы.
Потом была страшная авария на Саяно-Шушенской ГЭС, и мы видели по телевизору эти жуткие кадры, как взбесившаяся вода захлёстывает машинный зал и как служащие станции, спасаясь, прыгают, как зайцы, через турникет на проходной и убегают прочь от громады плотины, с которой вот-вот неизвестно что может произойти.
И в какой-то момент мне показалось, что в одном из убегающих мужиков — по его сутуловатой спине, по обернувшейся на миг бородатой физиономии с выпученными и увеличенными линзами очков глазами,— я узнал бедного Сашку.
— В синей рубашке? — уточнял он у меня потом при нашей очередной встрече.— В кепке? Нет, не я. С меня кепка слетела…
Сашка и его жена, слава богу, в той техногенной катастрофе не пострадали — их рабочие места были в другом здании. Но Сашку, как инженера, который составлял какие-то сложные компьютерные программы для обеспечения деятельности ГЭС, потом не раз допрашивали представители спецслужб. Его вины, к счастью, ни в чём не нашли и оставили в покое.
Тут и время выхода на пенсию подошло, Сашка начал собирать всяческие справки, которые дают ему право, кроме основного пенсиона, получать ещё и какие-то корпоративные выплаты. Мы потом подсчитали с Сашкой, у него пенсион будет в два раза больше моего, северного.
Но я чужому счастью не привык завидовать. Тем более что получать такие деньжищи Сашок будет всего пять лет. А потом его пенсия снова сравняется со среднероссийской и снова станет в два раза меньше моей. Если только, конечно, мы оба доживём до того времени.
Но что думать о том, что будет когда-то, когда Сашка снова, буквально сейчас вот, приехал в Красноярск. Позырить, как живёт его всё ещё холостякующий наследник, а заодно навестить и меня.
Утром он слез с автобуса, а во второй половине дня уже сообщал своим глуховатым голосом в домофон, что это он «припёрся».
Я его, конечно, уже ждал. Сам плов приготовил — правда, не классический, из баранины, а из свинины. Но зато такой плов не так быстро остывает. А ещё у меня на столе были куриные голяшки в кляре, селёдка в винном соусе, кета малосольная, сало копчёное, сало с чесночком, огурцы там, помидоры, лучок зелёный… В общем, всякая вкусная фигня под водку. А водка стояла, родимая, и потела в холодильнике.
Когда Сашка поднялся к нам, мы со Светкой ахнули — рубашка у него была насквозь мокрая и прилипшая к телу.
— Духотища на улице,— сообщил Сашка. Борода его была уже не столь тёмная, как раньше, а какая-то пегая из-за обилия в ней седых волос. Эх, Сашок, стареем мы с тобой, брат! Я в нём, шестидесятилетнем, видел и своё отражение. Правда, бороды у меня нет. Зато на темени лысинка наметилась. Одна отрада — я её сам не вижу, а лишь Светка время от времени с ехидцей напоминает о ней и пугает, что плешка-то моя увеличивается в размере! Как будто не она её мне и проела…
Мы заставили Сашку снять его мокрую рубаху и повесили сушиться на балконе, а взамен я дал ему свою футболку. Потом Сашка ринулся к своей оставленной в прихожей сумке и выволок оттуда двухлитровую банку абрикосового варенья — «Со своей дачи!»,— коробку конфет и бутылку красного вина.
И начал, зануда, рассказывать, как полезно пить не водку, а именно красное вино, из-за которого кровь становится лучше. Светка стала ему поддакивать. Но я задал резонный вопрос:
— А водку я тогда зачем нахолаживал? Ну, ладно, как хотите, сам потом выпью…
Разговор про полезные свойства красного вина был тут же свёрнут, и я торжественно извлёк из холодильника и поставил на стол исходящую слезой бутылку водки.
Выпили по одной стопочке, крякнули, похрустели огурчиком, заели селёдкой, за ещё тёплый плов принялись. Тут и вторая стопочка ко времени пришлась. Пошли разговоры — о том, о сём, Светке не интересные, и она ушла к телевизору.
Здесь я и проговорился Сашке про звонок, про то, что сам никак не удосужусь поставить его, а сын, хоть и обещался, тоже времени никак не найдёт.
— Так в чём дело? — загорелся Сашок.— Перед тобой энергетик с двумя высшими образованиями! Пошли, показывай свой несчастный звонок…
Я пытался отговорить приятеля от этой затеи — так хорошо сидим, а тут на какую-то фигню отвлекаться. Но Сашка был непреклонен: «Я хочу оставить о себе память в твоей квартире! И пусть это будет поставленный мной звонок!..»
Ну, память так память. Велел ему тащить стремянку с балкона в прихожую, а сам расчехлил дрель, приготовил пластиковую пробку с ввинченным уже в неё шурупом, вытащил и звонок.
Светка выглянула на шум: «Вы чего это там?»
— Да ты смотри свой телевизор,— отмахнулся я.— Мы с Сашкой тут решили заняться мужским делом. Звонок вот подключим!
— Вы там поосторожнее,— всполошилась жена.— Сколько уже выпили, а? Может, не стоит? Владик рано или поздно приедет, сам установит.
Но что нам Владик, когда мы сами энергетики? По крайней мере, один из нас.
Сашка сначала со знанием дела развинтил на звонке разъёмы клемм, чтобы проводки свободно входили. Потом поднялся по скрипучей дюралевой стремянке к этим самым проводкам, примерил к ним звонок, попросил карандаш, чтобы сделать отметку, где сверлить.
— Смотрите, там скрытая проводка может быть, не попадите в неё! — крикнула из гостиной жена.
Мы с Сашкой переглянулись: ещё нам бабских советов не хватало!
— Ну что, даёшь мне санкцию на сверление в этом месте? — обернул свою бороду ко мне Саша.
— Да сверли, конечно!
Саня приставил сверло к отмеченной точке, включил дрель. Она басовито загудела, потом завизжала, на пол посыпалась пыль.
— Хорошо идёт! — прокричал Саня сквозь шум инструмента. И тут раздался оглушительный хлопок, под потолком что-то ослепительно полыхнуло, завоняло палёным, и в квартире погас свет. А на меня следом свалилось тяжёлое тело, которое я успел подхватить и мягко опустил на пол. Рядом грохнулась дрель.
Из гостиной послышалось крепкое ругательство. Это Светка среагировала.
«Убило, на хрен, Сашку!» — полыхнуло у меня в мозгу.
— Ну что, электрики несчастные? — сказала, выходя в прихожую, жена и громко вскрикнула. В квартире от проникающего через окна уличного света было ещё достаточно светло, и Светлана разглядела, что у стремянки валяются два мужика.
Она метнулась к домашнему телефону, стала судорожно набирать короткий номер — явно скорую.
Сашка зашевелился.
— Живой? — спросил я, пытаясь спихнуть его с себя.
— А куда я денусь! — бодро ответил Сашок, сам вставая на ноги.— Вот это долбануло, да? Надо же, точно на провод попал, блин! Третий раз! Первый раз в Новосибирске, второй в Черёмушках, и вот у тебя…
— А говорят, снаряд в одну и ту же воронку дважды не попадает,— рассудительно заметил я, подбирая с пола дрель и нажимая клавишу пуска — она работала.— Ещё как попадает!..
— Вы… Вы… Раздолбаи!!! — завопила жена, поняв, что мы живые, и с треском бросила трубку на аппарат.— Говорила же — не лезьте! Как я теперь свой сериал досмотрю, а?
— Свет, не переживай — это просто коротнуло, вот автомат и выбило,— виновато сказал Сашка.— Щас мы устраним…
Мы живенько вышли на площадку, открыли щиток, Сашка чем-то там щёлкнул, и в прихожей снова загорелся свет.
— Только суньтесь мне ещё сюда, я у вас водку отберу! — пригрозила Светка, сметая под местом сверления в совок пыль и крошки штукатурки, бетона.— Мастеры-ломастеры…
И мы, прибрав инструменты и стремянку, переместились на кухню. Светка, убедившись, что никто больше не покушается на энергообеспечение квартиры, ушла к телевизору.
— Надо было выше или ниже сверлить,— изрёк я глубокую мысль, когда мы, доев плов, взялись за куриные голяшки в кляре.
— Неа,— помотал Сашка бородой, от которой явно попахивало палёным.— Вспомнил! Вообще-то сначала надо было пройтись по стене хитрым таким прибором, детектор скрытой проводки называется. У тебя его нет?
— Нет,— сокрушённо сказал я.— Наверное, надо будет купить. Повтори, как он называется?
А через пару дней приехал-таки сын. Он также влез на стремянку, потрогал торчащие из дырки провода для звонка, пошевелил их туда-сюда, хмыкнул:
— Ты смотри, какие грубые!
И просто взял и подвесил звонок на эти самые провода, без забивания пробки с шурупом, и придавил к стене. Звонок повис как прибитый. Владик вышел в прихожую, нажал на кнопку, и квартиру огласила весёлая птичья трель.
— Вот молодец! — похвалила Светка сына.
— Да так-то и мы могли бы,— сконфуженно сказал я.
— Но не смогли же! Иди, сына, я тебе котлетку согрела…
А на другой день Сашка заявился. И показал нам со Светкой какой-то прибор со стеклянным экранчиком.
— Вот,— важно сказал он.— Купил индикатор скрытой проводки. Щас мы быстренько проверим, где у вас тут проложен провод, и просверлим дырку уже наверняка!
Он задрал бороду кверху и увидел звонок.
— О! Подвесили уже! А кто вам сделал?
Мы с женой переглянулись, и я поспешно сказал:
— Да это Владик наш взял у кого-то на время такой же вот индикатор, нашёл нужную точку и засверлился. Ну его, этот звонок! Пошли лучше, Саня, разопьём твою бутылочку красненького. Сам же говорил, что полезно…
Серко
Вижу иногда, как мимо нашего дома по тротуару верхом на лошади, негромко цокающей подковами, проезжает молоденькая наездница, лет, наверное, пятнадцати-шестнадцати. По тому, как она держится в седле, видно, что они давно уже единое целое — эта девчонка и пегая лошадка с вплетёнными в гриву легкомысленными бантиками.
Откуда и зачем здесь лошадь, среди тесно, впритык стоящих друг к дружке десятиэтажных панельных и кирпичных домов, с закатанными в асфальт и бетон дворами? Могу только догадываться, что живёт лошадка в каком-нибудь гараже, приспособленном под конюшню. А используется для катания горожан за небольшую плату — недалеко от нашего дома есть площадь, вот там лошадка, видимо, и трудится.
Вообще более трудолюбивой скотинки, чем лошадь, на земле нет. Вон даже в каменных джунглях ей дело нашлось. А в деревне на ней держалось (да кое-где и сегодня держится) если не всё, то многое. И работать на лошадях сельские дети приучались с ещё более раннего возраста, чем упомянутая мной девчонка. Что и понятно — лошадь не трактор, специального обучения не требует.
Я не могу сказать, когда впервые взял в руки бразды управления лошадью. Но рано, очень рано. А если быть точнее, то уже где-то лет в десять-двенадцать, когда отец счёл возможным доверить мне это ответственное дело.
У отца моего определённой специальности не было, и потому он трудился на разных работах. Помню, что был он и сеяльщиком, и молотобойцем, и кузнецом. Меня эта его, несомненно, полезная для общества трудовая деятельность никоим образом не касалась. И я рос себе потихоньку, бегал со своими сверстниками на рыбалку на Иртыш, купаться в тёплых пойменных озёрах.
Но к тому времени, когда отец ушёл работать гуртоправом (а проще — коровьим пастухом), я уже заметно подрос, учился в местной восьмилетке, и он решил, что хватит мне без толку топтать пыльные сельские улицы и торчать с удочкой на берегу реки. Настала пора помогать и ему.
В принципе, всё было правильно. Нас у родителей было уже трое «спиногрызов», из коих я был старшим, и чтобы прокормить всех, обуть-одеть, отец с матерью тянули жилы не только в совхозе (там платили тогда очень мало), но и на собственном подворье.
Бате выделили лошадь, верхом на которой он пас совхозных коров. Эта же лошадь запрягалась им в телегу или сани при необходимости что-нибудь перевезти. И чаще — не по работе, а дома, на что руководство отделения смотрело сквозь пальцы. Если бы у тружеников села отобрали этот «бонус», трудно сказать, кто бы остался работать в совхозе с его вшивыми зарплатами в начале 60-х годов.
Отец сначала брал меня с собой в поездки за водой на Иртыш, за дровами в пойменные леса, а потом уже стал доверять и самому совершать эти поездки. Я, в свою очередь, брал с собой подросшего среднего братишку. И мы лихо гоняли в громыхающей телеге или в визжащих полозьями по снегу санях по сельским улицам и просёлочным дорогам.
Кого-то, может быть, смутило бы такое незаурядное зрелище: едущий в несусветную жару на телеге пацан с озабоченным видом зачем-то ковыряется хворостиной у лошади меж ног. И лошадь, а если быть точнее, жеребец, воспринимает это спокойно, и на его обычно бесстрастной морде как бы даже можно прочитать выражение благодарности. Ещё бы — таким образом я сковыриваю и смахиваю палкой впившихся в конскую мошонку оводов и слепней.
Это у Серко (а дальше речь пойдёт только о нём) самая нежная часть организма, кровососы причиняют ему нестерпимую боль. Конь крайне раздражён и гневно фыркает, пытает сам сбить их своим длинным и густым, как метла, хвостом или достать копытом, но у него это плохо получается. Хвост то и дело со свистом пролетает рядом с моим лицом, а копыто бьёт в передок телеги. Серко может взбеситься и понести, поэтому я и сковыриваю вампиров прямо по ходу езды.
Вспоминается также, как я однажды чуть не угодил под конские копыта. Это случилось уже в ту пору, когда отец доверял мне заменить его на пастбище на пару-тройку часов, когда он приезжал домой пообедать и немного отдохнуть.
Не сказать, чтобы я с большим удовольствием шёл ему навстречу, потому что, откровенно говоря, и лошади побаивался (вы когда-нибудь видели вблизи это, без сомнения, красивое, но очень сильное, исключительно мускулистое животное с тяжёлыми копытами на мощных ногах и трехсантиметровыми зубами, прячущимися за бархатными губами?), и ковбоем быть совсем не хотел.
И я ещё не забыл, как в прошлом году отца отвозили в районную больницу зашивать большую рваную рану на предплечье. Это он повздорил с Серко, когда тот вдруг заупрямился во время запрягания его в телегу и не хотел пятиться назад, хотя никогда ранее с этим проблем не было.
Отец взял и с досады треснул ему кулаком по морде. А Серко обиделся и, недолго думая, ухватил его своими зубищами, как собака, за руку, и ещё помотал башкой… Рёву было тогда, матов на весь двор! Батя пару недель потом филонил на больничном.
А когда снова вышел на работу, то хотел отказаться от Серко. И уже попросил было у конюха дяди Тимоши подобрать ему другого коня. Но когда Серко увидел отца, то подошёл к краю загона у конюшни и радостно заржал, скаля те самые зубищи, которыми совсем недавно так здорово покусал отца. Он явно приглашал хозяина помириться с ним и возобновить трудовые отношения. И батя растрогался и сказал дяде Тимоше, что никого другого ему не надо.
Ну так вот, когда отец приехал пообедать домой на том самом Серко и попросил меня подменить его на пару часов (я знал, где обычно пасётся табун, всего километрах в трёх от деревни), я вздохнул и поплёлся во двор.
Серко стоял в тени раскидистого клёна, привязанный к изгороди палисадника, и лениво отмахивался хвостом от вездесущих паутов. Открыв входную калитку, я отвязал Серко и вскарабкался в седло, вставил ноги в стремена, заранее подвязанные отцом повыше, потому что росточком я пока ещё не вышел. И сказав: «Н-но!», тронул бока коня пятками, и мы поехали со двора.
И хотя мал-то я был мал, но по селу должен был проехаться как заправский всадник — если не галопом, то хотя бы рысью. Вдруг меня увидит объект моих тайных воздыханий, одноклассница красавица Любочка? Так пусть увидит осанистым и бравым, мчащимся во весь опор.
Я уже знал, как надо вести себя в седле при том или ином аллюре: при езде рысью, чтобы не отбить себе задницу, особенно худую мальчишескую, надо, уловив ритм бега лошади и привставая на стременах, слегка отрываться от седла и вновь опускаться в него, и всё будет тип-топ.
А при галопе, напротив, угнездиться в седле плотно, держась одной руку за луку, и тогда будешь чувствовать себя, как на мягко вздымающейся и опускающейся волне. В общем, как-то вот так мне это запомнилось (с тех-то пор я в седло больше и не садился).
Я пристукнул стременами по бокам Серко, понуждая его ускорить ленивый шаг, и он перешёл на рысь. И я, гордо не смотря по сторонам, поскакал по главной сельской улице, распугивая кур и оставляя за спиной облачка пыли, вздымаемой копытами жеребца.
Но далеко не уехал — седло вместе со мной вдруг сначала медленно, а потом всё быстрей стало крениться набок, и я, ничего не понимающий, с застрявшим в глотке криком ужаса, внезапно очутился под брюхом у Серко, вместе с провернувшимся седлом.
Ноги мои застряли в стременах, и потому я не вывалился из седла, а остался висеть вниз головой, между двумя парами конских копыт, во время скачки почти встречающихся между собой. А сейчас в месте их встречи болталась моя голова, и копыта эти должны были по ней непременно настучать. А если жеребец ещё и напугается и понесёт галопом, то мне точно будет хана.
Но умница Серко, как только почуял неладное, тут же встал как вкопанный посреди улицы. И подбежавшие ко мне мужики (уже не помню, кто это был) высвободили мои ноги из стремян и выволокли меня из-под конского брюха.
Оказалось, что отец, когда приехал домой, на несколько дырок ослабил подпругу (широкий такой кожаный ремень, фиксирующий седло), чтобы дать передохнуть коню, и забыл сказать мне об этом.
Седло сразу не поползло набок, когда я в него взбирался, только из-за моего небольшого веса. Ну а во время скачки ослабленная подпруга съехала по брюху коня назад, вот тогда-то седло и провернулось вместе со мной по оси и я повис вниз головой. Как хорошо, что Любочки в этот момент рядом не оказалось и она не увидела моего позора!
А я тогда, подтянув при помощи тех же мужиков подпругу (там нужна немалая физическая сила, которой у меня тогда ещё не было), снова взобрался на покорно дожидающегося меня Серко, и мы с ним продолжили путь к месту выпаса коров.
Я практически и не управлял жеребцом — он сам знал, куда ему скакать. И уже на месте, в знак благодарности за своё спасение от увечья или чего похуже, я скормил Серко всю прихваченную с собой и посыпанную сахаром горбушку хлеба — обычный пацанский «бутерброд» в деревне в те годы.
Потом Серко исчез, а вместо него у отца появилась другая лошадь — Карька. Я тогда спросил отца:
— А где же наш Серко?
Отец немного замялся, потом сказал, что Серко заболел и его отправили в ветлечебницу, в райцентр. И как же я горько плакал, когда узнал правду, выболтанную мне нашим пьяным ветеринаром.
— На колбасу отправили. Но… ногу он сломал, ик!..— почти добродушно ответил мне небритый и воняющий перегаром и креозотом (в нём купали овец после стрижки) дядя Витя на мой вопрос — когда Серко вернут обратно из ветлечебницы.
Конечно, я был уже тогда не настолько маленьким, чтобы не знать предназначения всех животных, разводимых как в нашем отделении совхоза, так и у себя во дворах трудолюбивыми моими односельчанами.
Но Серко-то был не глупой коровой или жирной свиньёй, чтобы просто так вот отправить его на заклание лишь потому, что он сломал ногу, на полном ходу угодив ею в сусличью норку.
Ведь он же был трудяга и очень сообразительный, и отношения к себе заслуживал совсем иного, чем прочие животины (которых, впрочем, мне тоже всех и всегда было жалко). Ведь можно же было его вылечить и вернуть домой!
Всё это я со слезами на глазах выпалил в лицо пьяному нашему ветеринару, сидящему на бревне под стеной конюшни с папиросой в зубах рядом с конюхом дядей Тимошей.
Дядя Тимоша конфузливо отводил глаза в сторону, а ветеринар разозлился и, выплюнув измочаленный окурок, сказал мне сиплым своим голосом:
— Иди-ка ты отсюдова, сопляк, если ничего не понимаешь в нашем деле…
Нет, я всё понимал, но жалость к Серко продолжала душить меня ещё долго, и отец, видя это, несколько дней ходил с виноватым видом. Хотя, оказывается, он и сам чудом не пострадал в тот день, когда в степи упал вместе с оступившимся Серко на землю.
Потом он, оставив тоскливо ржавшего и время от времени пытавшегося встать на ноги Серко, ушёл в деревню за помощью. Хотя что это была за помощь — мне наш вечно пьяный ветеринар уже разъяснил в доступной ему форме..
Вот что я вспомнил, провожая взглядом удаляющуюся по городскому тротуару неожиданную пару — цокающего копытами коня и ладно сидящую в седле молоденькую девушку. Ну, удачи вам, ребята! И смотрите, пожалуйста, под ноги…
Не чужие
— …Многое я себе могу простить из того, что, вольно или невольно, сделал порой поперёк своей совести. Но только не это. Только не тоскующий и всё ещё на что-то надеющийся взгляд своей шестилетней дочери, когда я уходил из семьи.
Много лет назад со мной случилось то, что иногда с нами, мужиками, случается. Я безоглядно влюбился в чужую женщину, чужую жену, ставшую мне роднее, ближе и желаннее своей. И пошёл за ней, как зачарованный.
Рано или поздно всё тайное становится явным. Город наш небольшой, и вскоре добрые люди известили мою жену, что у меня есть другая женщина. Я поначалу малодушно отпирался, как мог, но к тому времени к жене охладел, и она это чувствовала, а потому не верила мне. И однажды случайно увидела нас вдвоём.
Нет, ничего такого, мы просто вместе ехали в автобусе, но жена потом сказала, что я так на неё смотрел, так нежно и бережно её касался, что она всё поняла. Ну и всё, попёрла меня из дома. А я как будто только и ждал этого. Моя возлюбленная тоже ушла из семьи, мы втайне от всех сняли однокомнатную квартирку и наслаждались друг другом и нашей относительной свободой.
Но там у меня оставалась совсем ещё маленькая дочь. И она всё никак не могла взять в толк, почему её любимый папка, который в ней души не чаял, перестал приходить домой. А объявлялся лишь раз в неделю, в воскресенье, чтобы сводить её в парк, в кино, угостить мороженым, поцеловать и опять исчезнуть на неделю.
И каждый раз, когда я приводил её к условленному времени обратно во двор и отправлял к вышедшей встречать из подъезда матери, дочь начинала плакать и звать меня домой. А я… А я уходил. Уходил, унося с собой её укоризненный и непонимающий взгляд: почему я ухожу, почему не возвращаюсь вместе с ней домой. Она и спрашивала меня об этом. А я бормотал что-то о том, что мы с мамой поссорились, что когда-нибудь помиримся и тогда я снова буду жить дома. Хотя и сам ни одному своему слову не верил.
Вся моя беда была в том, что, даже находясь рядом с дочерью, я не переставал думать о той, что стояла между нами.
Конечно же, я был не железный, и сердце моё каждый раз больно сжималось при виде страданий любимого существа. Да и сам я с трудом дожидался очередного воскресенья, чтобы пообщаться с дочуркой, кстати, очень похожей на меня. И, конечно же, я всегда думал о том, а как же она будет расти без меня? А вдруг жена выйдет замуж и дочь будет воспитывать чужой мужик, равнодушный к ней, а то и с трудом терпящий её?
И я уже начал колебаться: а может, вернуться домой? Наступить на горло собственной песне, то есть отказаться от своей любви во имя дочери? Но тут случилось непоправимое, из-за чего я уже не мог дать обратного хода.
Во время моего очередного свидания с дочерью она, как обычно, невинно лепеча о разных разностях, вдруг сказала такую вещь, что я споткнулся и чуть не упал.
— Кто у нас ночевал? — стараясь быть спокойным, переспросил я.
— Дядя Валера,— повторила дочь.— А пошли, папа, мороженое купим…
— Идём уже, идём. А где он спал, дядя Валера?
— С мамой,— наивно сказала доча.— На маминой кровати…
У меня сжались кулаки. Может, ребёнок фантазирует? Хотя зачем это ей. Дядю Валеру, нашего соседа, доча знала хорошо. Он жил в соседнем подъезде. Мы дружили семьями, вместе отмечали, то у них, то у нас, праздники, какие-то семейные торжества.
Потом Валерина жена Люба тяжело заболела, у неё оказалась опухоль мозга. Её готовили к операции в областной больнице, но не успели. Так Валера остался один, с восьмилетним сыном. Но тосковал он недолго. Мужик симпатичный, компанейский, он и при Любе не упускал возможности сходить налево.
Люба об этом знала. Знала, очень переживала, но терпела — любила, наверное, Валерку, да и семью рушить не хотела. А теперь он, козёл, и до моей жены добрался.
Валера давно на Зинку мою косился, а тут такая возможность — я ушёл от неё. Заявился, как обычно, в гости, распили, наверное, бутылочку на двоих, жалуясь друг дружке на одинокую жизнь, да так, жалеючи друг дружку, и оказались в постели. У, сволочи!
«Сдавая» дочь после нашей воскресной прогулки жене, я не сдержался и едко сказал ей:
— Ну что, нашла уже себе утешителя?
Зинаида покосилась на дочу, поняла, что та её каким-то образом выдала, и с вызовом ответила:
— Нашла! Не тебе же одному кувыркаться с бабами…
И всё. Она мне тут же опротивела. Это была не ревность. Это было чувство оскорблённого собственника. Никто не был вправе притрагиваться к моей жене, моей собственности. А раз уж Зинка позволила это — неважно, из мести ли ко мне или у них там с Валерой какие-то чувства зародились, мне на это было плевать,— теперь она уже не кто иная, как сука и проститутка.
Я был вне себя. Но всего лишь молча развернулся и пошёл к остановке. И услышал за спиной отчаянный крик:
— Папа!
Только этот родной голос мог меня сейчас остановить. Но я был настолько уязвлён и оскорблён признанием жены в измене, что лишь мельком оглянулся и досадливо махнул рукой — «Да идите вы все!». И снова меня по сердцу царапнул этот взгляд дочери, такой, знаете, исподлобья, преисполненный и обиды, и надежды.
…Мой попутчик поперхнулся, закашлялся, провёл рукой по лицу — мне даже показалось, что он смахнул слезинку,— потянулся за пивной бутылкой, отпил из неё и снова поставил её на стол. Мы познакомились в купе СВ скорого поезда «Тюмень — Хабаровск», мчавшегося сейчас, чёрной осенней ночью, сквозь бескрайнюю сибирскую тайгу на запад.
Я в последнее время избегал полётов на самолётах, особенно после того как в катастрофах, один за другим, погибли двое близких мне людей, и у меня, по сути, возникла самая настоящая аэрофобия. Почему быстрому перемещению на самолёте также предпочёл этот считающийся скорым поезд мой сосед — не знаю. Может, по тем же причинам. За двое суток мы почти сдружились, хотя разговоры наши дальше обсуждения растущих цен на бензин и ситуации вокруг Сирии не продвигались.
Сегодня вроде ничего и не пили, кроме холодного пива, любезно предложенного нам хлопотливой проводницей. Но этого хватило, чтобы Вадима Сергеевича, достаточно интеллигентного на вид мужчину лет пятидесяти, вдруг пробило на откровенность.
Сказался, видимо, синдром «попутчика», перед которым можно вывернуть свою душу, зная, что больше его, вероятнее всего, уже не встретишь. Правда, говорил Вадим Сергеевич не так гладко, как я сейчас излагаю его рассказ,— волновался всё же, мысли перескакивали с одной на другую, иногда он сжимал кулаки, пару раз даже скрипнул зубами.
Я же деликатно помалкивал, лишь изредка кивая головой да отделываясь неопределённым хмыканьем, как бы поощряя собеседника на дальнейшие откровения.
Но тут Вадим Сергеевич и сам надолго замолчал, отрешённо уставившись в оконное стекло, за которым проплывали тёмные зубчатые силуэты подступающей к железной дороге тайги.
Я не выдержал первым и, тоже отпив большой глоток уже начавшего теплеть светлого чешского, спросил:
— И что же было дальше, Вадим Сергеевич?
— Дальше? — встрепенулся мой попутчик.— А что дальше? Уехали мы с моей новой любовью на Дальний Восток, у неё там родственники. А по сути, не просто уехали, а удрали. Жена моя, поняв, наконец, что я не собираюсь прощать её и возвращаться домой, стала таскаться по всем органам, чтобы нас там пропесочили и заставили-таки разбежаться по своим семьям: в профком там, к руководству треста, где работала моя Светлана, ко мне на автобазу, я там начальником колонны был. А муж Светланы как-то подкараулил меня со своими дружками… Ох, и вломили они мне! Хорошо, наряд милицейский рядом проезжал, и они вовремя смылись. Напоследок муж Светланы ещё разок пнул меня, уже лежащего, и прошипел, что в следующий раз меня убьют и чтобы я делал выводы. Но милиционерам я не сказал, кто это был,— хулиганы, мол, обычные, закурить попросили, а я не курю.
В общем, потрепали нам наши бывшие супруги нервы, ну вот мы и решили уехать ото всех куда подальше. И оказались в Биробиджане. Вот уже двадцать с лишним лет там. Нормально живём. Я, правда, простым механиком работаю, Светка кадровичкой у нас же на базе. Квартиру успели там получить и приватизировать, дачей обзавелись — там же всё растёт, климат замечательный. Светка мне и сына родила, хороший парень вырос, сейчас в армии, по контракту остался…
— А там как у вас?..— осторожно спросил я, когда в нашем разговоре опять возникла пауза.
— Да вроде ничего,— тут же отозвался Вадим Сергеевич.— Я о дочери никогда не забывал, да и как забудешь, когда вот этот её последний взгляд преследовал меня всю жизнь. Чувство вины так и не оставляло меня за то, что я её, так любившую меня, бросил на чужого дядю. Зинка-то моя потом вышла замуж за этого самого соседа моего, Валерку, представляете. И доча, как выяснилось потом, так и не стала его называть папой — только дядей Валерой. Мы переписывались, созванивались. Я ей честно выплачивал алименты, да сверх того, когда мог, деньги посылал. Учёбу ей оплатил в колледже, потом на лечение денег посылал, когда она в аварию попала. На свадьбу денег дал…
Вадим Сергеевич как будто отчитывался передо мной об исполнении своих отцовских обязанностей по отношению к оставленной дочери, и я понимал, почему это он делает,— его по-прежнему точила совесть, и он таким вот образом очищался перед незнакомым ему человеком. Хотя что особенного было в том, что он сделал? Миллионы разводятся и оставляют своих детей. Этот-то хоть материально помогал дочери, а большинство-то, я вот читал недавно, находится в бегах, лишь бы не платить и копейки на содержание собственных детей. Так что по сравнению с другими отцами Вадим Сергеевич практически безгрешен. Эх, знал бы он!..
— Вот впервые еду туда, к ней,— вдруг неожиданно потеплевшим голосом прервал ход моих мыслей Вадим Сергеевич.— Жена отпустила — внук у меня родился! Доча позвала, чтобы увидел!..
И столько радости было в его голосе, что я ему невольно позавидовал.
— Ну, а вы-то что всё отмалчиваетесь? — спросил неожиданно Вадим Сергеевич, отхлебнул пива и поморщился.— Совсем тёплое стало.
И он вопрошающим взглядом уставился на меня. То ли предлагая и мне пооткровенничать, то ли сходить за пивом. Я выбрал второе. Хотя если принесу не пива, а чего-нибудь покрепче, может быть, тоже поделюсь с попутчиком, что и меня самого гложет. Я ведь тоже бросил своего ребёнка. Сына. Ему было уже двенадцать, когда я вот так же сорвался, очертя голову, за другой женщиной.
Мы, правда, никуда не уехали, а продолжали жить в одном городе. И сын меня не простил. Он требовал, чтобы жена, то есть мама его, не принимала от меня никаких денег, заявив, что они и сами прокормятся, не шёл ни на какие контакты со мной. Жена воспитывала его одна, поскольку замуж так больше не выходила. И довоспитывалась — сын сел за ограбление. Через полгода я разузнал, где он сидит, и поехал к нему на свидание. И вот возвращаюсь, что называется, несолоно хлебавши. Не вышел сын ко мне. За что же он так меня? Ведь не чужие вроде…