Опубликовано в журнале День и ночь, номер 3, 2016
Женщины, вы таинственны, как птицы,
порхая ли с ветки на ветку,
преодолевая ли стихию за стихией;
звучит из-под небес ваш печальный голос.
Куда зовёте вы нас?
1. Тюльпан для Лизы
В бюро комсомола Лизе сразу сказали:
— Такие нам нужны!
Такие, кто попадал бы из малокалиберной винтовки в огонёк свечи за пятьдесят метров. Не в саму свечу, а в огонёк, в фитиль. Кто защищал бы честь райкома комсомола на соревнованиях и спартакиадах. Кто бы бегал, прыгал, плавал и стрелял, зарабатывая почётные грамоты и нагрудные значки «Готов к труду и обороне».
Нужно же думать о будущем. И ведь действительно,— а если завтра война?
Серый бетонный зал районного тира видел много стрелковых достижений, но того, что делала рыжая девчонка с двумя косичками… Тут и заслуженные биатлонисты одобрительно кивали головами. Может! Через горлышко бутылки — в дно! Посуда не шелохнётся. Через зеркальце? С правого плеча или с левого, всё едино — в цель.
Только остренькие локотки и коленки мешали, стрельба лёжа не нравилась. А вот с колена (подушка с песком подкладывалась) или стоя — нормально. Мастер прирождённый, не зацеливалась, стволом не водила.
Ах, что это была за девчонка! Скромная, отличница, на кафедре её хвалили. Молодого инструктора по стрельбе прислали из райкома комсомола, прозвище прилипло само собой — Снайпер, заглядывался на худые коленки, а она краснела, но не кокетничала, не умела или не хотела.
Снайпер, человек опытный, стрелял и по другим целям. Цветочки мог подарить, простенькие подснежники или ландыши, но со значением,— получалось это у него ненавязчиво и сразу сближало. Девушки таяли, посматривали в его сторону, надеялись на продолжение. А его не было, «динамо» сплошное.
Лизке же букет тюльпанов подарил, отметил особо, а та цветы в сторонку положила и пошла стрелять дальше. Снайпера задело, конечно,— цыплёнок, пигалица же! Но он никак не мог подумать, что у такого цыплёнка уже дочка есть. Мужа не было,— так получилось, а дочка была. Лизкина мать забрала внучку к себе в кубанскую станицу, чтобы молодая мама спокойно училась в институте, и так уже в одну «академку» сходила, хватит.
Тир был на двадцать первой линии, у райкома комсомола, ходили туда. А потом разрядников соединили в одну группу, и они на стрельбище стали ездить. Какая радость — с занятий в институте снимают, и за город! Здесь, среди трескотни выстрелов и особого оружейного запаха, и Снайпер после пыльных бумаг становился самим собой. Стрелял как бог.
А тут эта… Даже без выкрутасов сорок девять очков из пятидесяти — стандарт. Один раз сорок шесть получилось, да и то, потому что на ногу наступили. Вот инструктор её и выделил, преподнёс букет тюльпанов:
— Это тебе, Лиза.
Снайпер был не прост и «динамил» не от скверного характера. Никто не знал, что у него ранение есть, афганская пуля попала туда, куда совсем ей не следовало попадать. Пулька была наша, советская, из АК-74, со смещённым центром. Повезло Снайперу, очень повезло. Комиссовали по ранению, вылечили то, что осталось, направили на оргработу. Оставшееся работало, любовь, как у всех, влечение даже посещало. Но в голове сидело — инвалид-д-д… Цветочки дарил, как все нормальные, не раненные делают, но толку-то что? По-настоящему оттягивался только среди пороховых газов, слушал смачное вхождение свинца, слышал артиллерийский гром и разрывы, лицо плющило, мозг болтался внутри черепа — как в настоящем бою. Помогало не всегда, ночью иногда падал с кровати, хватался за пустое место.
Тюльпаны Лизке подарил и тут же спохватился — так глубоко в него война проникла. В Афгане тюльпаном совсем другое называлось, транспорт с телами погибших ребят, шедший в Союз, «чёрный тюльпан». А потом решил, нет, всё правильно — отвяжись, война проклятая! Цветок красивый и ни в чём не виноват.
Да и эта, девятнадцатилетняя Лиза, Лизонька, всё равно ход мысли «афганца» не поняла бы, про войну не вспомнила, ведь не обстрелянная, не настоящая, что ли, снайперша, хоть и сорок девять из пятидесяти. Понятно, в тире все уверенно стреляют, а попробуйте, когда «духи» в тюрбанах мельтешат в диоптрическом прицеле и рядом с тобой рикошет за рикошетом! Потом всю вату, какая была, в брюки, озноб и бесконечное ожидание: вот, вот сейчас цвирканье лопастей…
Оргработа — что это? Это не «Альфа» и не «Вымпел». Оргработа — подбирать людей, способных качественно убивать других людей. И знал Снайпер, что будет у Елизаветы судьба не скромного учителя математики, а бойца спецподразделения советской армии. Когда она профессию поменяет и сколько в ней жить будет — другой вопрос, но то, что из снайперского дела так просто не уходят, знал твёрдо. Оно на всю жизнь.
Это и был результат его не очень сложной работы. Он же за два месяца из обычного человека мог убийцу сделать, это тоже мастерство.
И было ему жалко глядеть на худые коленки, представлял, как неудобно ей будет ползать по острой щебёнке где-нибудь под Кандагаром и во что превратятся под шлемом её золотые волосы…
А у девчонки, у Лизки, весна в глазах, апрель. Тающий снег и освобождение от учёбы, сессия ещё далеко, и вся будущая жизнь — нипочём, вот что в глазах было. А про дела государственной важности ничего не знала, не догадывалась, просто стреляла. Для неё это был процесс, движение, сама конечная цель терялась где-то на отрезке между окуляром и мишенью.
До полигона неблизко: полчаса на автобусе или трамвае, час на электричке в сторону Кавголово, там, у пятого вагона, встречал Лейтенант, сопровождал до автобуса с армейскими номерами. Дальше юные стрелки ехали мимо погоста. «Проезжаем кладбище. Пока — мимо»,— всегда плоско шутил Лейтенант, а мальчишки и девчонки смеялись, кусали мороженое крепкими зубами: «И правда, рановато нам ещё».
Лейтенант всегда рассказывал что-нибудь смешное, веселил, подмигивал хорошеньким, словно ехали они на дачу, а не на стрельбище, где оружие серьёзное, и подготовка серьёзная, и жизнь уже не детская. Снайперская. И если задуматься — путь в вечную жизненную тень, в двойное дно. Никто из молодёжи зелёной не понимал, куда идёт, кого из них делают. Не понимали, не задумывались, просто спорт, соревнование. И гордость, бахвальство — чемпионы!
Стреляли из траншеи по поясным мишеням: из «калаша», из мосинской винтовки и даже из гранатомёта. Стреляли одиночными и очередями, днём и ночью, с трассерами и без. Учились поражать быстро движущиеся мишени. Разглядывали полигон в оптический прицел, запоминали и анализировали.
Инструктор старался, хотел научить всему, что умел сам. Уметь выживать на войне — это вам не девочек кадрить. А он вернулся «оттуда» живой.
Под конец обучения высший пилотаж:
— Теперь будем стрелять по малоразмерным целям, показывающимся в поле зрения стрелка на короткое время.
Закреплённая за Лизой старая винтовка Мосина-Нагана образца 1891/1930 года хранила прикосновения прежних хозяев — лак на цевье был стёрт до ореховой древесины. На остром ребре приклада — пять едва заметных засечек.
Снайпер со знанием дела пояснил:
— Пятёрка. Пустая цифра. Видимо, стрелку не везло. Пятого фигуранта надо быстро проходить, с ходу, а то можно и самому пулю получить. Примета такая.
Смысл этой фразы дошёл до Лизкиного сознания к вечеру. «Ведь всё это оружие придумано для убийства. Значит, и я элементарно могу превратиться в мишень…» После этого она особенно тщательно стала изучать приёмы маскировки. Зачем — непонятно, объяснить это себе она не могла. Она же не собиралась становиться настоящим боевым снайпером, хотя сразу оценила, понимая кое-что в стрельбе и оружии, снайперскую винтовку Драгунова, которая имела прицельную дальность и скорострельность в два раза большие, чем мосинская.
Рыжая-золотая действительно была лучшей.
Подружка Лизкина тоже ездила, но стреляла не выше сорока пяти. Из пистолета — одно молоко. Конфузилась. А глазки — мохнатые от туши, бордовый маникюр на рифлёной рукояти,— амазонка! Подмигнёт, с коня упадёшь. Для кого глаза и ногти накрашены — вечная женская сущность нравиться,— для Снайпера или Лейтенанта, это уж у неё нужно спрашивать, у Тамары. Глаза серые с синевой, ноги стройные, грудь четвёртого размера. Снайпер, понятное дело, стороной её обходил, она как воронка затягивала, да и Лейтенанту страшновато было вопросы задавать, хотя и очень хотелось.
Прошло два месяца учёбы на полигоне. Обычную программу уже все выполняли, воздух ещё морозный, а поправки на плюс 35 по Цельсию брали. К чему бы это? Инструктор снова терпеливо объяснял, помявшись слегка: «Это теория. Теоретически, так сказать. Понятно?»
Нет, стрелкам было непонятно. «Но если теоретически… тогда ладно».
Из другого спортивного общества Снайпер привёл Ирину. Стреляла она неплохо, девяносто три — девяносто шесть из ста, что говорило о внимательности и настойчивости стрелка, но по морально-волевым качествам отставала от Лизы, так же как не могла сравниться по боевым характеристикам мягкая мосинская пуля с драгуновской, оснащённой стальным сердечником.
Перед весенней сессией инструктор всё же не выдержал, Лизку за грудь взял, но как-то совсем уж неловко, а она на палец его профессионально натруженный и заскорузлый посмотрела так презрительно, что, мол, и ты туда же, а начинал-то красиво, с тюльпанов. Богу Стрельбы пришлось руки убрать и взгляд потушить и извиниться. Тогда-то Лиза про себя горько усмехнулась, а поняла намного позже — попрощаться хотел, только вышло неуклюже.
Через несколько дней Снайпер пригласил в свою каморку при оружейной комнате, где помещался старый кожаный топчан, письменный стол с двумя стульями и облупленный громоздкий сейф. Лиза удивилась — после неловких объятий-то! Но пошла.
За столом вполоборота сидел военный. Пыльное окно находилось позади него, и лицо рассмотреть было непросто, лишь матово лоснилась на горбатом погоне майорская звезда. Стало ей неуютно и страшно, майор же! Он, как Лейтенант, анекдоты травить не будет.
Она не заметила, как Снайпер оставил их вдвоём.
Разговор состоялся быстрый и жёсткий.
— Ну что, на соревнования поедешь в Москву? — спросил майор.
— А учёба, сессия? — поторговалась Лиза.
— Деканат против не будет. Зачётную книжку отдашь секретарю.
Глядя в холодные глаза военного, она подумала: «Ласковые генералы только в сказках встречаются».
— А ехать когда?
— Сегодня. Форму получишь на складе, паёк тоже.
Какой паёк? Какая форма? Ни о чём таком Лиза не думала. Мозолистый палец Снайпера кое о чём, конечно, говорил, но чтобы вот так сразу! И паёк этот армейский, и форма. Форма-то зачем? Может, соревнования окружные?
Майор будто угадывал мысли:
— Наш военный округ — самый большой в СССР, от Питера и столицы, считай, до Владивостока. Потому и форма, и паёк.
— А ещё кто из наших едет?
— Да… Ирина, кажется. Фамилии не помню. Вторым номером.
— А почему вторым? — спросила Лиза. Любой другой вопрос был бы лишним.
Майор некрасиво улыбнулся, будто ощерился:
— Потому что первый — ты. Сколько мы на тебя времени потратили. Кто же ещё будет нашу честь защищать и Родину? Конечно, вы, молодёжь, подрастающая смена! Так… вот, давай-ка, распишись здесь… и… здесь.
Лиза, не читая, расписалась.
— Ну и отлично.
Вот так к трусам и носкам в Лизкиной сумке добавилось три банки тушёнки, буханка чёрного хлеба и аптечка в зелёном противогазном подсумке. Шампунь дефицитный там ещё болтался, удачно приобретённый. Десять рублей в кошельке. Думала, на поезде повезут, а поехали в аэропорт.
Снайпер перед вылетом предупредил и напутствовал шутливо, но по-отечески:
— Москва бьёт с носка, а в Ташкенте яблоки! Жду вас, девчата, с победой!
Он ведь и вправду переживал за своих воспитанниц, знал всё наперёд. Какой такой военный округ защищать поехали.
В салоне самолёта минералки было хоть залейся, и вдоль бортов двадцать глазастых мальчиков-офицеров в голубых беретах, внимания хватило и на Лизку, и на Ирину. Спать хотелось, но глаза сами открывались: внизу пустыни и горы: советская земля, оказывается, так огромна, и вот как почётно увидеть её во всей красе первый раз с самолёта, не каждому посчастливится!
Только почему Москву стороной облетели? Ну, ничего. Зато в Ташкенте, как известно, и тепло, и яблоки!
Офицерики научили портянки мотать, кителя побольше подобрали, чтоб на груди сходились. Подарили по значку с парашютом. Теперь обе девушки были похожи на новобранцев, в коротких сапогах с раструбами и тропических панамах. Лизины длинные волосы тщательно заколоты, а Иринины кудряшки распрямились и ушли туда же, под панаму.
Ира, поглядывая вниз, всё беспокоилась:
— Куда же нас везут?! Экзамены скоро, а вечером мы с Валеркой в кино идём! Зачем соревнования так далеко устраивать? Вот дура я, дура, ещё колготки новые надела!
Ресницы её мелко подрагивали в такт вибрации фюзеляжа, она чуть не плакала.
Лизе тоже было страшновато, но теперь, после разговора с майором и ощущая себя первым номером, а значит, старшей в тандеме с Ириной, она не могла показать своей слабости. «Что тут скажешь! — рассуждала она.— Дура не дура, но думать надо, каким спортом занимаешься». И посмотрев на свой указательный палец, с удовольствием обнаружила, что он ничем не отличался от Снайперского,— подушечка была такой же твёрдой.
От этой поездки ничего плохого или неправильного, что ли, она уже не ожидала. Мысль, что вот едут они, простые спортсменки, от райкома комсомола на окружные соревнования по спортивной стрельбе, совершенно естественно прижилась у неё в голове,— старшие товарищи всё организовали, и действия, и слова их вызывали полное доверие.
Некоторые накладки и непонятности начались, когда самолёт приземлился на грунтовую полосу и в клубах красноватой пыли отрулил к вагончику с анемометром и полосатой «колбасой» на длинном шесте.
Лизка вначале не поняла, куда они с Ириной попали,— силикатные кирпичные бараки под шифером, коровники или конюшни, пыльные вихри в пустых проулках, фанерные туалеты с оторванными дверками, жара и больше ничего. Никаких вам яблок.
Что это и где? Железные кровати, краска казённая, синяя и зелёная. «Это что, такая гостиница?» — на закрытых наглухо окнах копошились мухи.
Встретил их капитан, холёный, лет тридцати, предупредил насчёт присяги и государственной тайны:
— Вы же бумаги подписывали?
Лизка обомлела: государственной тайны?! В чём же тут тайна, в соревнованиях? А может, аэродром этот заброшенный? Так она ни в каком случае не определит, где он находится, в Таджикистане или в Туркмении, в Азии или в Африке?
Но внизу живота похолодело.
— На соревнования — да! А-а…
Капитан нахмурился, и Лиза промолчала. Она ведь не знала точно, что за бумаги подсунул ей майор, и подписала тогда не глядя.
А Ирина, второй номер, тут же подтвердила, что да, если так нужно, то… А капитан хмыкнул — ну-ну! Легенды у вновь прибывших каждый раз были разные.
— Смотрите, ни с кем тут не разговаривайте. Если что, можете сказать, что связистки, летите в штаб дивизии.
Ночью девчонки шептались почти до утра: выхода из этой странной ловушки не было. Они обсудили и то, что никакой это не Ташкент, и яблоками здесь даже не пахнет. Вышли в туалет и тут же вернулись: по кафельному полу шустро передвигались два желтовато-серых паука размером с чайное блюдце. С Ириной чуть истерика не приключилась.
— Это фаланги,— обрадовал их на следующий день капитан,— на мух охотились. Да вы не бойтесь, они только по ночам приходят. Если что, у меня койка есть свободная.
— Одичали вы тут, в своей Кушке! — сразу осадила капитана Лиза. Она и не догадывалась, насколько была близка к истине по поводу их местоположения.
Глаза у него сразу забегали.
И ещё она подумала, что после возвращения расскажет обо всём этом безобразии майору: «Мы всё-таки в советской стране живём, а не на Диком Западе».
И узнать бы хорошо, что она там такое подписала, чтобы каждый встречный капитан не распоряжался ими, как куклами.
Через сутки в четыре утра Лиза и Ирина сидели в вертолёте. Вертушка была старая, с закопчёнными бортами и круглыми залатанными пробоинами. Юный солдат в такой же панаме, как у девчонок, только выгоревшей, и красными погонами на кителе задвинул в салон деревянный ящик и длинную брезентовую сумку. Суеты по поводу вылета не было, всё тихо и спокойно, как на колхозном аэродроме.
Однако думала Лиза лишь об одном — куда и зачем их везут. Может, всё-таки солдат обучать, поправки вводить на плюс 35? Или на военную игру? Вот только личные вещи и даже документы пришлось почему-то оставить в гостинице.
Летели часа два. Хмурый мужчина в плащ-накидке сидел возле открытой двери и, не отрываясь, смотрел вниз, держа автомат Калашникова на коленях. Иногда поглядывал на девчонок красными, казалось, злыми глазами, взгляд был неприятный и оценивающий. Потом достал откуда-то армейский термос и широко улыбнулся:
— Чай будете?
А глаза не улыбались.
Вертолёт шёл по рельефу, проваливаясь в ущелья и взмывая перед крутыми склонами хребтов, потом без прицеливания, с ходу, сел на водоразделе, словно прилепился.
Хмурый взял брезентовую сумку и свой автомат, солдатик с видимым усилием поднял ящик на плечо, и они вчетвером начали спускаться в распадок. Вертолёт с еле слышным посвистыванием винтов остался за гребнем.
В распадке было сумеречно, солнечные лучи только начали пробивать сизую плоскость неба. Нарисованным казался тонкий ранний месяц и рядом с ним яркая помаргивающая звезда. Лиза смотрела на этот мирный пейзаж и уговаривала себя: «Ничего страшного, только чужой и незнакомый».
Тем временем группа перевалила ещё один адыр, голую каменистую складку местности, и остановилась у развала глыб. Склон уходил дальше, вниз, утыкаясь в серую ленту галечника и корявые кустики перед ней.
Солдатик опустил ящик на землю и утёрся рукавом, показав тёмную от пота спину. Хмурый развязал сумку, достал оттуда два автомата, а из отдельного свёртка два оптических прицела и отдал девушкам. В ящике оказались снаряжённые патронами магазины.
Потом показал огневую позицию, и Ирина не удержалась:
— А где же мишени, по чему мы будем стрелять?
Мужчина посмотрел на неё тяжёлым взглядом и усмехнулся:
— Ты бы лучше с машинкой своей разобралась. Видела когда-нибудь такую?
Не дожидаясь ответа, он протянул руку и продолжил:
— Значки ВДВ — сюда! Дальше, задача: бить по движению. По любому. Желательно прицельно, на поражение.— И махнул рядовому: — Пошли!
Девушки растерянно оглядывались, неловко держа автоматы. Лиза положила свой на левый локоть, как держат ребёнка.
— Э-эй! — тихо крикнула она вслед уходящим.
Старший оглянулся и рявкнул:
— И не спать, девки, не спать! Всё!
Первые несколько часов Лиза и Ирина пролежали за камнями в десяти метрах друг от друга тихие, как мышки, вглядываясь в дикую безжизненную долину. Иногда казалось, что там что-то движется, и сердца их замирали от страха. Через оптику хорошо было видно, что это движется воздух, поднимая камни, кусты, чёрные тени над разогретой солнцем поверхностью.
— Вот теперь понятно, зачем нужна поправка на жару, на 35 градусов,— первой сообразила Лизка.— Я, кажется, поняла, где мы находимся… в Афганистане.
— В Афганистане?!.
Слово это повисло между ними, словно ожившее привидение.
— У вас что, в институте политинформации не было? Ограниченный контингент советских войск уже два года там воюет. А инструктор наш, Снайпер, ничего тебе разве не говорил?
— Мамочка,— пролепетала Ирина,— я домой хочу.
«Я тоже»,— подумала Лиза, а вслух сказала:
— Успокойся. Попали так попали. Дорогу домой теперь ещё заслужить надо.
И добавила уже по-солдатски:
— Ничего, заслужим. Ты успокойся только.
Ирина немного утихла, но ресницы её продолжали дрожать, как в самолёте перед слезами, она часто моргала и одёргивала китель. Плохо затянутый форменный ремень совсем ослаб, и бляха со звездой смотрела в сторону.
Попробовали загорать, сняв гимнастёрки и отогнув поля шляп, улеглись на плащ-палатки, но страх тут же вернулся. Показалось, что кто-то холодно и пристально смотрит на них, полуголых, из-за ближайших глыб. Сначала Ирина, затем и Лиза испуганно вскинулись и, озираясь по сторонам, быстро оделись и расползлись по своим местам.
Потом они вспомнили про еду и, развернув бумажные пакеты, обнаружили в них сухую колбасу, по пять варёных яиц, соль в пакетиках, по два огурца и немного хлеба. Лиза сразу подсчитала, что такого количества еды им едва хватит на день. Ещё было четыре фляжки нагревшейся на солнцепёке воды.
— Так нас же скоро заберут,— радостно сказала она, чтобы поддержать напарницу.
— Или вообще не заберут,— с детской обидой ответила Ирина.— Зачем им на нас ещё и продукты тратить.
— Ты что, Ирка! — почти крикнула Лизка.— Ну-ка соберись! Это же просто военная игра! И Ташкент совсем рядом!
— И патроны холостые,— уже улыбаясь, добавила Ирина.
— Да, вот, давай посмотрим,— засмеялась Лизка.
Но патроны оказались настоящими, боевыми. В каждом магазине по десять штук, жёлтеньких и остреньких. Таких «машинок», как сказал старший, девчонки действительно не видели, поэтому решили пристрелять оружие, как их учили на стрельбище.
За этим занятием, увлёкшись, они и провели остаток дня. Но когда солнце приблизилось в своём неторопливом движении на запад к вершине горы позади них, осветив золотистым светом скучный пейзаж галечниковой долины, они услышали ответный выстрел. Лизе показалось, что она даже видела вспышку.
— Вон там, сзади кустов! — крикнула она, но получился не крик, а еле слышное сипение из разом пересохшего горла.
— Где?! — Ирина лихорадочно водила стволом, пытаясь поймать в оптический прицел малоразмерную цель.
— Не торопись,— снова просипела Лизка,— вон ещё один.
— Они живые. Стрелять? — опять спросила Ирина.
Лиза не смогла ответить ей, потому что увидела пятикратно приближённую фигуру в бесформенной защитного цвета одежде со странным колпаком на голове. Низкое солнце било нападавшему прямо в лицо, и Лиза с ужасом увидела бронзовые щёлки его блеснувших глаз.
«Да он же совсем рядом»,— ужаснулась она и оглянулась: нет ли сзади старшего, который привёл их сюда и который мог бы сейчас сказать, что делать: стрелять или не стрелять, игра это или нет, ведь человек, мелькнувший в прицеле, не сделал ей ничего дурного, не обругал, не ударил, от него не исходило никакой угрозы, и имеет ли она право вот так легко и спокойно убить первого попавшегося человека, пусть и вооружённого, выстрелить в него, как в обрезок дерева.
Но сзади никого не было. Быть может, это солнце ослепило её, потому что она всё время ощущала присутствие третьего, но не того, что прятался внизу за кустами. Лиза увидела всю картинку с большой высоты, как бы глазами этого третьего: две фигурки за камнями, ползущих к ним из долины и стреляющих людей. За горизонтом на севере светилось зарево Ленинграда, а в стороне по левую руку одиноким островом белел станичный родительский дом…
Снизу ударило два раза, потом три очередью и ещё один. Пули прошили вечереющий воздух и ушли за гребень. Следом запрыгало среди камней эхо. Справа в десяти метрах напряжённо вглядывалась в сторону долины Ирина, щека её некрасиво морщилась, а узкая спина выглядела совсем беззащитной.
Время, показалось Лизе, побежало в десять, в сто раз быстрее, и этот ужасный человек с огненными глазами, которого она видела в прицеле, уже где-то рядом, стремительно перемещается в её сторону, к ней, только к ней одной, так нелепо выглядящей с вывернутой шеей и приподнятой винтовкой на обнажённом каменистом склоне.
Внезапно всё стихло. Ни шороха ветра, ни птичьего пения,— только звон в ушах. И никакого шевеления в долине.
Девчонки полежали, прислушиваясь и вглядываясь в наступающую темноту. Они снова были одни, и они были живы.
Ночью они поспали, вернее, впали в чуткое забытьё, завернувшись в негреющие плащ-палатки; очнулись до рассвета, ожидая каждую минуту низкого гула летящего за ними вертолёта. Они ни о чём не думали и ни о чём не говорили, только ждали, как два маленьких испуганных зверька ожидают, прижавшись друг к другу, спасительного восхода солнца.
Утром вертолёт не прилетел, и никто за ними не пришёл.
Осторожно приподнявшись над бруствером, они оглядели местность вокруг своей маленькой крепости. Внизу, в проснувшейся долине, тоже не было никаких видимых изменений. И у них не возникло мысли спуститься туда и проверить это. Они собрали стреляные магазины и гильзы, как делали это в тире и на стрельбище, прикинув, что на пристрелку израсходовали по два магазина.
Получилось, что по людям они не сделали ни одного выстрела.
Ирина высказала здравую мысль:
— А что, если они нас просто обошли?
— И ушли совсем,— продолжила Лиза.— А если нет, то мы об этом узнаем очень скоро.
Странная военная игра продолжалась, стрелки перешли на следующий уровень, и нужно было к нему готовиться. Однако на подсчёте патронов подготовка, собственно, и закончилась. Они легли валетом, чтобы наблюдать местность в обе стороны, и болтали обо всём, что придёт в голову.
Когда солнце прошло зенит, за кустами опять замелькали зелёные силуэты. Раздалась автоматная очередь, потом ещё и ещё, количество выстрелов уже нельзя было сосчитать.
— Не обошли! Не обошли-и! — радостно кричала Ирина.
Лёжа за камнем, Лиза слышала тупые удары пуль, летящих из долины, их завывающие стоны после рикошета, когда они, разбрызгивая каменные осколки и бешено вращаясь, улетали дальше в поисках незащищённого, так легко пробиваемого человеческого тела.
«Да, они хотят нас убить, потому и не обошли,— спокойно и отрешённо думала Лизка.— Земли вокруг очень много, и они могли бы пройти мимо, если бы им была нужна земля. Но им нужны мы, только мы. Когда они нас убьют, они пойдут дальше, такая игра».
Лиза приподнялась и посмотрела в прицел.
«А как же дочка будет без меня? Как она будет на такой гигантской земле одна, кто ей подскажет, кто научит, как жить, с кем дружить, кого любить, а кого… стрелять!»
Она сосредоточилась и начала выбирать ближайшие цели и без размышлений заученным движением указательного пальца нажимать на спусковой крючок. Палец этот очень быстро устал и казался ей огромным и распухшим. После каждых двух-трёх выстрелов Лиза переползала или перекатывалась то вправо, то влево, вспоминая наставление по ведению снайперского боя, и мысленно делала засечки на прикладе. Так было спокойней.
«Пятого фигуранта проходи быстро, с ходу»,— вспомнила она слова Снайпера.
Лизка услышала, как ойкает Ирина после каждого удара неприятельской пули о камни.
«Ну, давай же быстрее, где ты, пятый!»
Нападающих в прицеле было много, но Лиза догадывалась, что они просто быстро перемещаются, переползают за камнями и кустами, поэтому надо стрелять и стрелять, и тогда они отобьются. Позиция у них с Иркой хорошая, и ещё подсветка солнцем. О том, что будет через час или два, когда наступит темнота, не думалось.
И ещё пришла мысль, что надо экономить патроны. Она прекратила стрельбу и прислушалась. Издалека прилетел звук последнего выстрела. Солнце, как по команде, скрылось за горой, и тень горного хребта поглотила их стрелковую позицию и спустилась в долину, снова сделав её серой и безжизненной.
Они отбились! Отстрелялись!
Лиза не задавала себе вопрос, кто и, главное, зачем, подверг их такому неженскому испытанию, бросив зелёных и необстрелянных в настоящий смертельный бой. Она просто радовалась, что осталась здесь, на земле, дышать, вдыхать горький ветер, стекавший сверху в долину, смотреть на звёзды, пусть незнакомые и чужие, пить тёплую с привкусом металла воду и… жить дальше, не оглядываясь назад и не гадая, какие ещё испытания приготовила ей судьба, изменившаяся за последние несколько дней, и особенно круто за эту сорокаминутную перестрелку…
— Ира, Ирочка! — негромко позвала Лиза.— Они ушли…
Но Ирина не отвечала и даже не шевелилась, панама валялась рядом. Лизка испуганно оглянулась в наступающей темноте и поняла, что осталась одна. И это, пожалуй, было пострашнее, чем заглядывать в нечеловеческие, расплавленные яростью глаза вражеских стрелков. Стиснув зубы, она подползла к Ирине, тронула её за плечо, потрясла, потом взялась за голову и тут же отдёрнула руку: там было что-то мокрое, холодное, скользкое.
— Так вот как живёшь ты здесь, ограниченный контингент,— еле выговорила она, трясясь мелкой нервной дрожью и слыша стук собственных зубов.
…Очнулась Лиза ночью, от холода. Перевернувшись на спину, она с тоской смотрела на мерцающие звёзды и думала, что нет на свете такой силы, которая могла бы забрать, унести её отсюда. Ей стало жалко себя, маленькую дочку, мать в далёкой Кубани, Ирину. Слёзы текли по щекам, щекотали за ухом. Звёзды стали двоиться, перемещаться по куполу, оставляя за собой голубые огненные хвосты. Они падали и падали и никак не могли долететь до земли.
Линия их вчерашнего огня разграничивала теперь Лизкину жизнь на «до» и «после». В «до» Лиза не хотела, потому что снова надо было бы стрелять и снова умирать от страха быть убитой или, ещё хуже, раненной, искалеченной или захваченной этими страшными людьми с горящими глазами.
А в этой, «после»? С неба, как сгоревшие судьбы, летели звёзды, ничего не освещая, проживая свои земные жизни за доли секунды. Рядом лежала мёртвая Ирина и чёрная чужая ночь.
Куда идти? Что делать? Чего ждать?
Стреляться, что ли?
Она вспомнила старшего, человека с пустым взглядом, который привёл их сюда и бросил, ничего не объяснив, не сказав ни одного ободряющего человеческого слова, и ушёл, вычеркнув их, двух девчонок, из текущей мирной жизни, как будто захлопнул глухую тяжеленную дверь. А тот капитан со своей присягой и государственной тайной? Неужели в Советском Союзе никто не знает, что здесь идёт настоящая война и наших парней убивают, просто так, ни за что! При чём здесь присяга! Сами они, что ли, напросились?!
«Он что, совсем того?! — распалялась она.— Мы с Иркой здесь тоже не по собственной воле объявились! А он, он наверняка знал, всё знал!»
Холёный его вид и тогда вызывал в Лизке отвращение, как и его мерзкие многозначительные взгляды, гнусные предложения и пугающие паузы, когда он говорил о подписке. Сейчас, под этим звёздным дождём, всё стало настолько ясно и очевидно… Так бы и всадить ему пулю в лоб!
«И потом,— вдруг зло подумала Лизка,— а что мы тут защищаем? Родину? Да это же просто наивняк! Мы же захватчики! Агрессоры!»
Ей стало страшно.
«Да что же нужно со мной, с… — «комсомолкой», хотела она сказать,— сделать, чтобы у других охота пропала лезть с этими пушками и вертолётами в чужую страну! Растереть и по ветру пустить!.. Кого — меня?.. За что? Я же ни в чём не виновата! Они привели меня сюда, не объяснили, не сказали — зачем… Как же мне убежать, скрыться отсюда, ведь земля такая большая, ведь земля… такая…»
И тут же лихорадочно решила: «Я хочу и должна вернуться… они должны за мной прийти… ну как же мне бежать отсюда?.. Еды мало, значит — они придут, обязательно придут, Ирку заберут или закопают, а меня оставят, точно, я даже не ранена! А присягу они мне подсунули! Что-то же я подписывала! Везде обманули, везде подставили! Но раненых же не заставляют воевать? Пусть они сами тут разбираются… Господи, я жить хочу, мне домой надо, в институт, к ребятам, к дочке…»
Так рассуждала рыжая наивная девчонка с двумя косичками, лёжа в обнимку со снайперской винтовкой в глубине афганских гор.
Тут ей так некстати вспомнились тюльпаны и сам Снайпер со своим бессмысленным напутствием. А ещё обниматься лез! Ей стало до невозможного обидно.
В предутреннем сумраке Лиза осторожно заглянула в бездонную черноту ствольного зрачка, долго смотрела в него. Попробовала дотянуться рукой до гашетки, не смогла. Вспомнила, что нужно сапог снять, и большим пальцем ноги… Нет! Не-ет…
Секундная эта задержка отрезвила, просто спасла. Лиза перевернула винтовку прикладом к себе, оглядела светлеющие горы.
Тихо. Тихо… Могильная тишина.
…Серый бетонный зал районного тира видел много стрелковых достижений, но того, что делала Лизка, не мог никто,— тут и заслуженные биатлонисты одобрительно кивали головами. Может!..
Она крепко-накрепко зажмурила глаза, приставила к пыльному кирзовому сапогу дульный срез винтовки и нажала на спуск…
2. Дважды краснознамённая, или Гарнизонные новости
…И однажды Лейтенант всё-таки решился спросить у не очень меткого стрелка Тамары, для кого она ресницы красит, а та неожиданно ответила:
— Может, и для тебя! Сам догадайся!
Лейтенант был на два года старше, на полигон попал после артиллерийского училища, говорил, что повезло, на дальний гарнизон не отправили.
— Ну и что, что стрельбище, зато в Питере,— говорил он ей, а сам мечтал, конечно, о суровых походах, но Тамаре не признавался, а вдруг откажется от далёкого гарнизона. Девчонка-то ого-ого, и фигуристая, и с норовом. Да и не только в удалённости службы было дело — за границей, в горах шла война. Как молодая жена посмотрит на то, что муж поедет исполнять долг перед Родиной и обратно не вернётся? Была определённая боязнь.
Любовь! Любовь…
Водил её в Дом офицеров на улице Пестеля, танцевали, прижимались. Тамара подружек с собой приглашала, и Лизку, и Ирину, но те как-то быстро отказались, Лизке далеко из общаги ездить, а Ирина сказала, что ей военные не нравятся, грубые они какие-то, наглые и дешёвым одеколоном пахнут, «Шипром». Не захотели подружки генеральшами стать. А Тамара, наоборот, на тренировки стала опаздывать или вообще не являлась, говорила, из парикмахерского училища не отпускают, надо зачётные стрижки сдавать, а сама старалась, вытаскивала летёху в большую жизнь, за забор стрельбища, приглашала в театр, на концерты, в кафе, повышала гражданский кругозор артиллериста.
Тот и рад был уйти от казармы и казёнщины, одеколон поменял, считал, так и должно быть,— девушка подтягивала под свой уровень. В училище с культурой плоховато было, всё больше по военно-патриотической теме проходились,— комсомольские собрания в «Ленинской комнате», рефераты писали на тему «Подвиг Александра Матросова», как в школе, или — «Действия военных дипломатов в Карибском бассейне». Ещё бы русско-турецкие войны вспомнили, на заре артиллерии!
Зато в увольнении было всё культурненько — по портвейну, и в общагу к торфоразработчицам, дурака под кожу загнать. На халяву сладенького всем хотелось, не только курсантам.
Но с Тамарой другое было, не на одну ночь, не на неделю, закружило, понесло, весна — дело серьёзное. Тома обороты набирала, тащила лейтенанта Вову со стрельбища, как с кладбища, о котором он так глупо пошучивал.
— Мимо, мимо! — смеялась грудастая Томка.— В светлое будущее по законам артиллерии! Вы же сами не знаете, куда стреляете!
Лейтенантская мать жила в деревне на экологически чистом молоке и картофеле, выкармливала свиней, а сад давал гигантские урожаи яблок, сливы. Не было недостатка в вине и самогоне, и денежки водились,— крепкий колхоз попался. Но ехать из города в деревню было не модно, хоть для лейтенанта, хоть для генерала, поэтому двинулись в сторону столицы, поближе к генеральному штабу, а значит, подальше от войны, бедности и голода. Верили — голода всё-таки не допустят; бедности, вкусив её, не боялись, а военные конфликты — это не навсегда. И потом, интернационалистами были в большинстве своём срочники, всё больше курские и орловские, брянские ребята, мотострелки, пехота.
Свадьбу играли в колхозе, конечно. Богатая мать-колхозница всплакнула:
— На что жить-то будете…
На что жить, у молодых всё ясно было, а вот где жить — стоял вопрос! Не в деревне же.
— Я тут кого стричь-то буду, коров или лошадей?! — скривив губы, плевалась Томка.— Я что, свой диплом на помойке нашла?!
Летёха от такой грубости черствел, замыкался в себе, думал о дальних гарнизонах: как же там-то будет, если здесь уже бежать хочется! А-а, ладно, сегодняшним днём надо жить, и тёмна ночка брала своё, ночью у них всё было нормально.
Перебрались к Томкиному отцу, в захолустный городишко в ста километрах от столицы. Со службой повезло: через товарища по училищу устроился старлей Владимир в пожарники в ракетную часть. Тамара к тому времени окончила своё парикмахерское училище, заняла на выпускном конкурсе второе место, съездила в Прибалтику, то ли в Литву, то ли в Латвию, там ещё один диплом получила, то есть работой, а главное, вниманием и средствами к существованию была обеспечена, но только на своём уровне, до генеральского ещё… ой, шапка падает!
А вот с жильём вышел прокол: отец Тамарин, дед Лёша, инвалид без обеих рук, так прижился в двухкомнатной квартире после смерти Тамариной матери, что пускать туда никого не хотел, кроме квартирантов. И помощь дочери по обиходу тоже отверг, так как имел подающую надежды на совместную жизнь приходящую женщину. Пришлось молодой семье делать своего первенца в гарнизонной общаге.
У Тамары была ещё старшая сестра Нина, безропотное работящее существо. После института она скоренько выскочила замуж за москвича и совершала трудовые подвиги на почтовом поприще, а точнее в посылочном отделе. Мощный поток отправляемых на периферию фанерных и картонных ящиков держался довольно долго, лет десять или пятнадцать, и Нина пересидела всех заслуженных работников, в основном одиноких женщин, став начальником отдела. Но это потом, потом… А сейчас никак, кроме небольшой денежной помощи, не могла помочь молодой семье.
Мать Тамарина умерла, когда Томочке было всего четырнадцать лет, так она без матери и отца мыкала дальше.
Дед Лёша попивал с квартирантами, смерть бывшей жены на него впечатления не произвела:
— Да-а, девчонка совсем была, на ткацкой фабрике работала. А уж мужики её любили! Ладно, Вова, давай по махонькой. Ты там за Томкой-то приглядывай. Она вся в мать, бедовая, не то что Нинка. Да и Нинка не подарок, корова коровой! Ну, Москва, ну, квартира, а внуки-то воздухом должны дышать, а не бензином. Я-то, вишь, инвалид, жить надо, а вы молодые, заработаете.
Сначала дед Лёша говорил, что в партизанах воевал и ему в гестапо руки отбили, прикладом или колуном, а потом рассказал, как оно, видимо, и было на самом деле. Когда немцев отогнали, много всего взрывоопасного по сараям и лесам валялось, вот они с пацанами и попробовали рыбки глушануть. Дед Лёша один в живых и остался, но без рук.
— Ну, по махонькой… — культяпки у него были раздвоены, чтобы рюмку взять или папиросу, спички тоже сам зажигал.
Лейтенант Вова рассматривал фотографии новой родни, тёща молодая в белом платье и белых же носочках, то с одним в обнимку, то с другим, темноволосая и смеющаяся, Нинка на горшке, Томка в коляске, двоюродный брат деда Лёши, несостоявшийся генерал, тоже улыбчивый, в полковничьей форме и папахе.
— Здесь на кладбище похоронен… — дед Лёша прослезился.— Ну, за упокой, по махонькой…
— Убили его,— крикнула Тамара из кухни.— После академии, генеральской должности не поделили.
— Во-от, лучше в штабы-то не лезть, на пожаре тоже можно орден получить и выслугу.— Дед Лёша очередную прикуривал.
— И то пра-авда, но я всю жи-изнь в парикмахерской сидеть не бу-уду,— пропела Томка.— И лысых май-оров стри-ичь! Ха-ха-ха! Поехали домой, тебя хочу.
Лейтенант слушал все эти разговоры с нарастающей тревогой, генеральская должность отодвигалась дальше и дальше.
Первенец родился здоровенький, Альбертом назвали, на имена мода такая была.
В общаге как в общаге, кто женатый, кто холостой, а жизнь у всех общая. Старший лейтенант уже по выслуге к капитану подбирался, людьми командовал, а после бессонной ночи с орущим бутузом на руках, на разводах по утрам еле языком ворочал, слово «коммунистический» еле выговаривал, в глазах меркло, спал, где сидел или стоял. На пожарах только не до сна было, показывал чудеса храбрости. Но в гарнизоне почти не горело, сельсоветы в основном просили: то изба, то сарай.
— Милай, приезжай скорея, уся дерёвня сгорить! — кричали ему в трубку. А ему — только до постели бы добраться. Но ехал и тушил. Погорельцы за помощь меньше литра не давали. Вваливался домой «на автопилоте» и падал под вешалкой.
Поначалу Томка терпела, встречала после службы не растрёпой — малыш сопит накормленный, щи на столе, котлеты. Разморённому лейтенанту только бы до постели добраться, а жена, прихорашиваясь:
— Очень мы уж это дело любим.
Обнимала мягко, держала твёрдо.
Как второй родился, не поняла, вроде предохранялась. Альберт тёмненький, а этот, Мишка, светленький. Тамара лисий глаз свой прищурила, вспоминать стала.
— М-м, на пограничника похож… Или на особиста?
Капитан Вова виду не подал, напился на службе, выговор от полковника получил, зубы сжал, а дома разбуянился:
— Н-на вот тебе… Не всякая парикмахерша до генеральши доживёт!
Тамара с синяком на оба глаза, капитан на бессрочной службе, всех друзей подменил, две недели дома не ночевал, потом отгулы взял по уходу за ребёнком и зарплату в ресторане прогулял с молодухами из санчасти. Ему ещё выговор, уже от замполита, по партийной линии. Томка, ласковая, простила, плакала, слёзы фонтанными струйками били, как у клоуна.
Через неделю опять загул. А тут в соседний полк вертолётный пополнение пришло. Молодые, лихие, крылышки на плечах, и голодные, как волки. И времена удобные, безответственные,— одна война уже кончилась, другая ещё не началась.
Один, лейтенант Олежка, как был в комбинезоне, так после полётов к ней и завалился, фурага набекрень.
— Я тебя давно… приметил,— прохрипел он, волнуясь. Но сказал твёрдо: — Ты — моя!
«Салабон же, господи,— опять всплакнула Тамара.— Ну и ладно, мой-то там тоже не у старушек».
— Пожрать-то дай чего,— скомандовал из кровати Олег,— а то так на тебе и загнусь без орешков, зверушка ты моя.
«С таким мотовилом ведь и правда загнётся»,— подумала она и перекрестилась. А у самой всё дрожало внутри, и от сладости, и от страха — что будет?! Двое детей, не девочка, и опять с летёхи начинать?
Подруга, жена пограничника, так ей рассудила:
— Надо сразу за генерала выходить, а ты с лейтенантов начинаешь, так и жизни не хватит, прикинь.
Но лейтенант Олежка был слишком уж сладкий и на четыре года моложе, это тоже плюс.
— Генералы-то старые уже, да и где их найдёшь, а с милым рай и в шалаше.
— Если милый — атташе.— Это умная подруга ей. Но помогла: и с детьми посидела, и ключи от огородного бунгало дала.
— Ты, Тома, моему майору только ничего не говори, а то и меня в одну кучу с тобой свалит, мне как-то обратно в лейтенантши не с руки, сколько сил в него вложила.
Долго прятаться по сараям Тамаре с Олегом не пришлось — осенью капитан Вова, пьяный, попал под электричку. Кому повеситься суждено, тот не утонет.
Через полгода, выдержав траур, краснознамённая вдова капитана ракетных войск Владимира Петрова вышла замуж за лейтенанта-техника Олега Дубосекова. Им дали малогабаритную квартиру в семейном общежитии, и через семь месяцев у них родилась дочка Женечка.
Бывшая свекровь семью погибшего на рельсах сына не оставила — внуки же там. Кому, как не им, свою жизненную философию передавать. Снабжала и банками, и деньгами, картошку мешками, мясо тазами, Альку с Михой к себе на всё лето. Свёкор сам в себе жил, его и не видно было, под полотенцем прятался от горя и позора и винил во всём невестку. Внучат по головке только погладит, и опять на рыбалку, благо озеро рядом. А если б не было озера, в лес бы ходил,— нашёл бы куда спрятаться.
Олежка за жену и мальчишек Томкиных горой стоял и почти не ревновал. Но если что, бил один раз, второй — «по крышке гроба». Хотя бить нужно было по другому лицу, по скуластенькому, в колокола — уже бесполезно, Тамара мужиками крутила, как хотела.
Ну, Олег и моложе был, и просто молодой, неопытный, жену обнимал крепко, целовал нежно, верил. Мало ли что у неё в прошлом было, это капитан Володя со своей задачей не справился, пустил на самотёк. Вот и результат: дети от разных отцов. От кого — неизвестно.
Дубосеков решил младшего, Миху, усыновить. Тамара нарадоваться не могла на такую заботу, вообще забыла, что в генеральши собиралась, расцвела от счастья.
Олег был родом из Полесья — мать работала в школе, отец в детской поликлинике, старший брат ни в мать, ни в отца, никакой рассудительности: то рыбу удить, то в автосервисе «зайцы» на «долари» пересчитывать. А младший — умненький такой, в техническое училище поехал, вот и будет опора в старости.
Соседи судачили:
— Зачем мальчика в военное училище отпустили? Россия всю жизнь оружием бряцает, не пожалеет она и этого! А он ещё и на москвачке, дурак, женился, и жена старше него да с двумя дитями! Ой-ёй!
А им-то, молодым,— хорошо! И в семье командует уже не Томка со своими закидонами, а упругий, как лопасть вертолётная, лейтенант Дубосеков. Порядок железный, всё по расписанию, профессия обязывала. Тут Тамаре нелегко пришлось после пожарной-то вольницы. Ладно, бабушка Альберта к себе в деревню забрала молодой семье помочь, а Миху Олег усыновил — слово дело! — чтоб всё по-честному. Пытался, правда, выспросить у жены, почему разные такие, и по лицу, и по характеру, один чёрный, другой — белый. Жена руками разводила — эволюция, дарвинизм проклятый, а про себя-то: пойди, догадайся, когда особисты по пять раз в году меняются.
Короче, вертолётчик под прошлой Томкиной жизнью подвёл жирную черту.
Подруга Тамарина, жена пограничника, никак не понимала:
— Ты прикинь, прикинь,— не ревнует! Ты за кого замуж вышла?!
Майор пограничных войск в руках жены был как чебурашка, глаза на лбу и уши колыхались. Изитская народность катала его женщину со спины на живот, не успевала она коленки подгибать, а дома всегда были лаваш и свежая зелень. И куда только пограничная наблюдательность подевалась!
— Да ты что,— говорил он Дубосекову,— я её в деле видел, на таджикской границе. Она, как собака, на нюх их брала!
Так со стороны посмотришь, сидят люди у мангала — хорошо всё, по-семейному. Одна пара в зелёном камуфляже, другая — во всём синем авиационном, баранину жарят. Разговоры о будущем, одному большой звезды хочется, другому маленькой. Радио свои темы добавляет, музыкальные, танцуют женщины. Одна как боксёр в грушу лупит, другая как птица — крыльями колышет, нет, перьями, или как рыба — плавниками. Улыбки, смех, в глазах — сплошная тайна, без неё скучно. Охотники и рыбаки смотрят, оторваться не могут — какую же выбрать, а их самих уже выбрали, есть уже выбор, состоялся: любимые с любимыми, огонь, текущая вода… Уже нет сомнений: моя-то лучше всех, а мой-то, мой!
Эх, любовь… Любовь!
А в декабре началась следующая война.
Это только так кажется, что войны как-то по-разному начинаются, и не будет никогда, как в сорок первом: как гром среди ясного неба, после сообщения по всесоюзному радио и заметки на первой газетной полосе. Нет, всегда это одинаково больно и страшно. Сердца матерей и жён заранее чувствуют, и свечка у них всегда припасена, чтоб за родного попросить. Только Бог, Он для того и Бог, чтоб никому ничего не обещать.
Люди, сами разбирайтесь!
Пограничник трудился в должности зампотеха, заведовал складом ГСМ — соляра, бензин, керосин авиационный,— жена его так захотела и устроила и точку на рынке открыла, пограничник и там и тут успевает, и бензинчику отлить, и товар привезти и разложить, а потом и забрать.
Олег в первых рядах в командировку — транспортно-десантная же авиация, переброска войск, боеприпасов, продовольствия. Через полгода вернулся, целый и невредимый. Возмужавший. Иномарку сразу к подъезду. Детям обновки и игрушки, обожаемой супруге Томочке — серьги с бриллиантами.
Любовь? Любовь! Счастье? Счастье! Улыбки с лиц не сходят! А очередного особиста собака покусала! Хуже новости в гарнизоне нет! Значит, отличные новости! Ну а двенадцатого августа и двадцать восьмого мая общий с соседями сбор, пьют не напьются — под чистым небом граница на замке. Вот такой коленкор.
Дочка Женечка уже говорить начала, третье слово — «пропеллер», вся в папу. А папа снова на войне, на жёстком креслице,— «бортач». Пистолет не смазывал. Если что, комэска волю рукам даст, не скажешь, что жестянка в небе летает. Второй пилот туда стажёром ещё пошёл, но звезду очередную уже за хвост прихватил. И на земле они — боевой экипаж, держатся дружно, не подходи!
Семье старшего лейтенанта Олега выделили квартиру в городе-спутнике, рядом с аэродромом. Боевые товарищи через день в хлам, Тамара жарит-парит, диплом литовский или латвийский уже не помнит и на кого училась — тоже. Конечно, на жену боевого офицера!
Да и при чём тут это? Детей трое, любящий муж. Семья. Полная чаша. Норковая шуба — всего-то одиннадцать боевых вылетов…
Тамара к мужу льнёт:
— Олежка, неужели так будет всегда?
Сглазила. Нельзя такие слова произносить!
Тут же и началось. В соседнем доме беда — штурман пропал без вести. Тамара не верила, чёрный платок на голову и туда — в горе. Жена пограничника закуску готовит — сама ни жива ни мертва, майор на два дня запьёт где-нибудь, так и то тревожно, а тут…
Разговоры до утра. Уже не тревожно, а страшно,— восточные люди подходят к детям на детской площадке:
— А отэц твой — кто?
Дитя несмышлёное:
— Лётчик!
— А гдэ он?
— В командировке.
— Ну, на конфэтку. А фамылия твой?
Олег ещё не вернулся, а слухи дошли: штурмана-наводчика свои забыли, увлеклись, бомбы успешно покидали, а про него, наводчика-то, и не вспомнили… «Чехи» голову героя к КПП подбросили. Значит, не без вести пропавший, семья будет пенсию получать, позаботились…
Гвардии старший лейтенант Дубосеков прилетел, визги послушал, бабам сразу мозги вправил, не глядя в глаза и на возраст. От себя добавил:
— Знали, за кого замуж выходите. Другого ничего не умеем…
Комэска вертолётный молчал, держал паузу, папиросы курил одну за другой, руки не дрожали, но взгляд был пристальный, пробивал до самой души, до последнего закоулка, и желваки ходили. С ненавистью смотрел на пьяную растрёпанную жену:
— Ты мне ещё попробуй только к самолётчикам сходить! Всю их поганую общагу на капот поставлю!
Поминальную рюмку поставили в красный угол, под икону Святого Георгия. А пилось с бомбёрами тяжело, с драками и похмельем. Самолётчики были виноваты в гибели штурмана, и комэска, воевавший пятую войну, перестал помнить их.
А с домашними и друзьями — опять река, фиолетовые угли, ракеты до утра, но веселья поубавилось. Тамара и про гордость, и про спесь забыла, целовала, как в последний раз. А Олег как деревянный стал, война не взяла, так и спирт теперь, как вода, не берёт.
Война всё больше поворачивала свой внимательный взгляд к стране, которая её начала, заглядывала во дворы и окна. После штурмана погиб целый экипаж — два лётчика и бортач, про рядового-стрелка едва вспомнили, нашли через два месяца,— хоронили всем гарнизоном, на кладбище стоял вой. Беременную гражданскую вдову второго пилота несли на руках.
Комэска Курнашов выскочил, вынырнул с кладбища, как из омута, хватая ртом воздух, без шапки, под куцым распахнутым бушлатом на парадном кителе боевые ордена трёх государств, шёл, не видя ни белого снега, ни солнца, дыхнул морозным паром:
— Не могу… мужики… не могу-у…
Такие же седые не по годам смотрели ему вслед.
«Ни пенсии у неё не будет, ни квартиры, только сирота»,— пожалела вдову Тамара.
А дома, глядя на норковую шубу, на одиннадцать боевых вылетов, робко спросила мужа:
— Олежа, а сколько… ты убил?
Муж ответил как-то совсем по-взрослому, как будто прожили они вместе лет тридцать:
— Да ты что, мать, успокойся! Мы ж харчи и водку возим! Не веришь, у комэски спроси.
Четыре вдовы собирались иногда вместе, пили водку, но не помогало, говорить было не о чем. На улице, казалось им, все на них смотрят — одиночество медленно поедало их, а горькие мысли о несправедливости жизни лишили сна и надежды,— это был замкнутый круг, память об их погибших мужьях стала символом геройства и беспримерной большой жизни, но не пускала их в будущее.
В гарнизоне торжественно и скорбно открыли памятник с портретами штурмана-наводчика и сгоревшего экипажа МИ-8МТ. Местное общество смотрело на вдов пристально и оценивающе.
И жизнь теперь потекла по инерции, продолжалась, словно на излёте, никто не знал, что будет завтра, и старался не вспоминать, что было вчера. Срок командировки приближался, Олег всё больше и больше пропадал на аэродроме. Жена комэски пила вчёрную, сам комэска Курнашов сидел в кафе, где наливали, до последнего.
Тамара обиделась, взбрыкнула, стала похаживать с женой пограничника к изитам — жарили шашлыки, пили вино и коньяк, всё было по-восточному витиевато и непонятно, вечерняя заря путалась с утренней, от этого становилось легче, всё забывалось. Не танцевали — пьяно дёргались, до упаду, до изнеможения, махали уже не крыльями, шевелили не плавниками — истрёпанными обломками. Подруга неутомимо «лупила грушу», подмигивала: с изитами хорошо, нормально. Вечно усталый пограничник ждал, спал в машине.
Олег ругался и ночевал на кухне, через два дня улетел… Простился с Тамарой холодно, она улыбалась. Улыбка, как приклеенная.
Из этой командировки в часть пришли три «груза двести». Одним из них был Олег. Днём к Тамаре в пустую квартиру (дети на лето уехали к бабушкам) пришёл замполит и подруги-вдовы. Тамара спросонья ничего не могла понять, улыбалась и вяло махала сразу обессилевшей рукой.
Извещение, приказ, орден Мужества. Он был цвета потемневшей запёкшейся крови. Несколько кусочков оплавленного дюраля и такие же оплавленные самолётные часы. Всё, что осталось…
Любовь? Любовь…
Всё. Конец. Всему конец. Любви конец.
Любви? Любви!
Через трое суток Тамара осознала себя на незнакомом продавленном диване с бутылкой водки в руке. Вокруг был искажённый, вывернутый наизнанку мир, состоявший из цветовых пятен и неприятных резких вскриков, похожих на пение безумной птицы. Птица действительно была безумна, она кричала, била клювом в пустые стены и несуразно размахивала полуоблетевшими остатками крыльев…
А Олега не было.
И никто и ничто не могло помочь, хотя всё двигалось, всё происходило, совершалось, но в пустоте, через больничную марлю, с запахом ихтиолки и нашатыря.
Дети гостили у бабушки в деревне, Тома иногда о них вспоминала, но ей было всё равно, что с ними происходит.
Жена Курнашова, знавшая, что такое дождаться мужа с войны, высохшая и постаревшая, несколько дней жила у Тамары, уговаривала: всё будет хорошо, сколько раз так было — Курнашов возвращался, а сейчас могла случиться ошибка, кто-то кого-то заменил в последний момент, может быть, Олега отбросило взрывом, может, в плен попал, да мало ли… ведь это война, сплошная неразбериха.
Тамара не верила ей, она просто знала, что Олега больше нет, и старая планета по-прежнему накручивает круги вокруг солнца… Это и есть конец всего — бесконечность.
Комэска вернулся, рассказал, как сбили его ведомого, и он, вопреки инструкции, облетел гору с другой стороны, но там уже некого было спасать. Он вызвал «горбатых», и они проутюжили аул, находившийся рядом с катастрофой.
— Этого аула больше нет на карте,— помолчав, сказал он.
И так всегда потом говорила Тамара, хищно оскалив зубы, когда речь заходила о её погибшем муже.
Она ходила в кафе на люди, не боясь своего вдовства, уже второго, рассказывала, ей верили, наливали, потом хватали руками, но она уходила танцевать одна, взмахивала крыльями, и это было, как и раньше, красиво, но подняться она уже не могла. Потому что в обычной приземлённой, придавленной горем жизни законы аэродинамики не работают.
А Олега больше не было. Перед приходом особистов она выгребла антресоль, в вещмешке нашла две гранаты, патроны россыпью (ещё подумала, хорошо пацаны не нашли), полевые капитанские погоны, шлемофон и чужой розовый шарфик.
Сердце тут же зашлось…
3. За рекой мёртвых
…Когда Тамара первый раз выходила замуж, Нина, старшая сестра, сама поднимала двоих пацанов и никак, никак не могла ей помочь. Приезжала в гости, везла гостинцы, давала то трояк, то пятёрку. Разница у них была всего пять лет, а жизни получились разные, и свою покойную мать, Марфу, они помнили по-разному.
Четырнадцатилетней школьницей Тамара осталась сиротой. Её и Нинин отец, Алексей Дермидонтыч, ушёл из семьи, когда Марфа была жива и о болезни её никто не знал. Марфа и сама вряд ли догадывалась, что больна неизлечимо: там кольнёт, здесь потянет, да мало ли что может в женском организме происходить,— рассуждала по-деревенски — если болит, значит, живое.
Нина, студентка Института связи, училась на первом курсе, выпорхнула уже из гнезда, а гнездо внезапно и беспощадно растрепало ветром и сбросило с дерева. Нина потом замуж за москвича вышла и осталась в столице.
И Тамаре, конечно же, любви меньше досталось, чем толстухе Нинке.
Дед Лёша, так называли в посёлке Алексея Дермидонтыча, с детства маялся без обеих рук — граната немецкая в руках разорвалась. И то, ушёл не оглянувшись, не побоялся остаться один, без женского присмотра. Достали его молодость и весёлый жёнушкин нрав. Ладно, со своими заигрывала, местными; на ткацкой фабрике. Хотя там, известно, два наладчика на сто прядильщиц. Но надо же себя везде показать! И подругам нос утереть. А подруги, как в стаде, стоят в унылой очереди к производителю, в которой как каблучками ни стучи, не достучишься.
А Марфа не таковская была! Товара залежалого или бабами избалованного — не признавала. Выбирала, кого хотела, да ещё могла в кошки-мышки поиграть. Личико скуластенькое своё вполоборота как повернёт! Глазищами синими из-под ресничек накрашенных как глянет! Как-то плечиком ещё сделает, да ручкой тоненькой как-то так! Вроде и не приглашает, а мужик уж весь заколодел, столбом встал! Хошь его на дрова пили, хошь фонарь вешай — на всё готов!
А с лётчиками или ракетчиками из соседних воинских частей вообще сладу не было! Те сами приходили, в галифе и надраенных сапогах, и веточкой так по голенищу.
Ещё в домишке жили, штакетник дед Лёша раз в месяц чинил, как по расписанию,— ухажёры скакали напрямки, по-заячьи, не видя заборов. На чужом огороде капуста всегда слаще.
Один даже морячок в её сети попал, настоящий, в тельняшке и бескозырке. Как он из того трала-невода рванулся на волю, всю морскую науку по дороге позабыл. Лёша (не дедом он тогда был) из тёмных сеней рявкнул по-медвежьи, клеша флотские с красными вставками на заборе и остались, вроде как вымпел на корабле. До-олго висели…
А этой хоть бы что! Посмеётся над кобелями, мужа повеселит и к нему же на шею:
— Лёшечка ты мой безруконько-ой! Да как же я тебя люблю-ю-то!
А взгляд — ну сплошное лукавство!
Вот и пойми женщин: кого и за что они себе в мужья выбирают.
Весело жили.
Ну да Лёшка по молодости своей тоже не терялся, что в конторе счётами щёлкать, что в чужих палисадах девок щупать. Рук вот только не было — беда! — приходилось сразу другим органам ощущения давать. А на что ещё парень-инвалид сгодится, война только кончилась, кого убило, кто не вернулся ещё, а девки вот они, куда ни глянь, везде они!
Не успели Нинка с Томкой повзрослеть, а уж кто-то из соседок-кумушек — и чему завидовать-то? — нашептали им про разгульную родительскую жизнь, заронив сомнение в неокрепшие детские души. Стали они тогда друг друга разглядывать, рассматривать и сравнивать, да не в один день и не в один год, и каждая что-то и про себя, и про сестру, и про родителей поняла. Но страшно же правду знать, да и не нужна она, правда-то; промолчали обе — всё равно же родня, сёстры! Вот так и не поговорили: а-а, всё равно ничего не изменишь.
Так и пошло — что вслух не сказано, того как бы и нет.
Но настолько сёстры уродились разными! По-соседски, без дальнего прицела, им и напели: мать у них одна, отцы разные. И не факт, что Алексей Дермидонтыч хоть одной, но отец! Вот так, как в анекдоте: сын моего отца мне не брат.
Понятно, наверняка никто не знал, но тайна-то, тайна-то — родилась, будь она неладна!
А безрукий инвалид со временем квартиру получил, старый домишко использовал как дачу. От женщин отбою не было, и в огороде покопать-посадить, и дома постирать-прибрать, жених-то богатый, при квартире и пенсии, и не старый ещё. Пенсия — дай бог каждому,— можно и не работать. Одна бутылочка кончается, дед Лёша бабу за другой посылает, предпочитал, конечно, самогон.
Так, «по махонькой, по махонькой», как дед Лёша любил приговаривать, он домишко и пропил, потом из двухкомнатной в однокомнатную переехал. Младшей дочери, Томке, только крохи перепали с того достатка, а когда она уже второй раз замуж вышла, за вертолётного техника, так папашка ей совсем уже «в дуду не тарахтел». А Нинке и так, считалось, в Москве свезло, как дуракам не везёт,— ни кожи ни рожи по сравнению с красавицей Томой, а всё уже имеет.
После гибели Олега комэска Курнашов как-то, напившись, объяснил Тамаре, как ведёт себя подбитый вертолёт,— говорил профессионально лаконично и образно,— как его болтает, кренит, как стрелки-контрактники из него вываливаются, в полном боевом, в разгрузках и с оружием, прямо в воду, блинчиками не прыгают, на дно без пузырей… и что будет, если вертушка при падении за высоковольтную линию зацепится — а они везде там! — так упадёт обязательно на двигатели, дутиками кверху, а махалки, лопасти то есть, могут при взрыве на несколько километров улететь. А что же там от человека остаётся? А ничего. Керосин сам себя зажигает, огонь ревёт, как в печи, и боеприпасы рвутся, а расплавленный дюралюминий ртутью в ямки стекает…
Но пришёл комэска по другому поводу. Он вдруг замолчал и хряпнул пудовым кулаком по столу:
— Я тебя, сука, убью, зачем Олегу изменяла?!
Потом, трезвый, извинялся:
— У меня в Афгане ни один экипаж не погиб! А тут… кто моих пацанов защитит, кроме меня? Эх-х… Давай лучше выпьем!
— Послушай, комэска,— Тамара всегда так его называла, когда была в чём-то виновата.— Понимаешь, знак у меня такой, летучий… и бегучий. Понимаешь? Я ничего не могу с собой поделать. И потом… я же не изменяю… Вот вы же, мужчины, победы свои считаете!
Курнашов на это только улыбнулся, как будто вспомнил что-то, и воткнул в рот папиросу.
— А шарфик розовый я на антресолях нашла, он чей, Курнашов? Ну?!
— Да какая теперь разница… Брось ты, Тамара!
Комэска слишком много времени провёл на войне, чтобы не знать, как ответить на такой вопрос.
После того как Тома узнала, как погиб муж, она перестала надевать шубку, за которую он мог погибнуть одиннадцать раз. Только, действительно, теперь это не имело никакого значения.
Солнце вставало и садилось каждый день, капитан Дубосеков лежал в родной земле, в белых полесских песках, под чёрным камнем-лабрадоритом, а его лётная кожанка висела у Тамары в шкафу на плечиках. Дочь Женечка жила у бабушки с дедушкой и забывала русский язык. Мальчишки, сыновья Тамарины,— в колхозе-миллионере, только миллионы те съела перестройка или ещё что-то или кто-то — совсем непонятно было, утекло меж пальцев, и всё, хорошо школу не закрыли.
Война отдалилась, копошилась в далёких предгорьях, а над Среднерусской возвышенностью, над её кущами и урочищами, по вторникам и четвергам рокотали вертолётные двигатели: очередная смена экипажей налётывала часы перед командировкой.
Как уж жила Тамара в своём вдовстве, и жила ли… Впрочем, живут же птицы, и никто на них внимания не обращает.
Так бы и ушла она во всеобщую неизвестность и ненужность, но кто-то сильный и чёрный вспомнил вдруг о своей крылатой лошадке и решил поддать жару.
Тамара попала в серьёзную клинику — то, что родилось в ней в день смерти капитана Дубосекова, выросло, разрослось до неимоверных размеров и вывело её опять на передний край гарнизонных новостей.
Юный докторёнок любознательно тискал сначала одну её грудь, потом другую, и чуть было не впал от этого в транс, она терпела, сжав зубы. Диагноз поставили уверенно: без вариантов. И с этого момента Тамара стала ждать смерти, неотвратимой и конкретной, которая снизойдёт к ней и освободит и от всех грехов, и от душевного смятения, и от одиночества. Умереть казалась ей легче, чем жить.
После операции она отказалась от лечения, подписав какую-то бумагу, и навсегда покинула клинику…
А стрелка весов ещё колебалась, и никто не знал, на какую из чашек упадёт следующая гирька. Тамара не думала об этом, но боялась жить, как раньше. Сегодня было сегодня, завтра — не было. Дни шли за днями, недели за неделями. Ни дети, ни окружавшие её люди, ни сама природа не могли вложить в неё целительную жизненную силу, чтобы высохшая былинка снова превратилась в гибкий упругий стебель.
Тамара съездила в Москву к сестре, прожила у неё дня три, дни были похожи один на другой. Свекровь ругала невестку, хвалила сына, Нинкиного мужа, который днями напролёт лежал на диване с газетой и, подрёмывая, смотрел телевизор. Перед приходом Нины одевался и куда-то уходил, возвращался утром, когда Нина чуть свет уходила на почту. От него пахло хмельным.
Но Тамаре было всё равно, кто находится рядом и что они делают. А чужая беда словно говорила: смотри, у всех одно и то же, что в достатке, что в бедности.
«Меня же нет,— рассуждала она.— Осталась одна телесная оболочка, которая должна есть, пить, спать, иметь какую-то форму. Может быть, я уже какой-нибудь камень на дне морском или снежинка, выпавшая из снеговой тучи, и я растаю, и эту каплю впитает земля, как и миллионы других капель… А из морской пучины меня выкинет ужасный шторм, и я разобьюсь о скалы и превращусь в кучку песка…»
Это был бред. Она собралась и уехала домой. Вечером надела узкую чёрную юбку, чёрные колготки в крупную сетку, чёрную же блузку с широкими рукавами, под чёрный бюстгальтер пристроила протез.
— А не сошла ли я с ума? — приговаривала она.
И, боясь увидеть собственное отражение, заглянула в зеркало.
На неё смотрела незнакомая, очень усталая женщина, но это была она, Тамара, и глаза её блестели, словно внутри неё бушевал огненный жар.
«А ведь действительно, не знают артиллеристы, куда падает снаряд! Спасибо тебе, мой бравый наводчик Вова».
Подумав, она повязала на шею красный платок,— протез, наполненный пшённой крупой, бесстыже вылезал из-под кружев.
«Ну, держитесь! — воскликнула она про себя.— Теперь я — чёрная вдова! В такие игрушки мы ещё, кажется, не играли!»
И угрожающе ухмыльнулась зеркалу: «Нет больше на карте такого аула!»
Вспомнив Олега, она чуть не разрыдалась, но, всхлипнув, удержалась, затем убрала уголком платка выкатившуюся слезу и вышла в ночь.
Как ни мал и некрепок был Тамарин невод, но в первый же заход она выловила длинноволосого рябого мужчину, который усердно подливал ей дорогущий шотландский виски и рассказывал о своём прибыльном бизнесе. Все звали его по фамилии — Гусаров. Он и сам не заметил, как затянулся на нём простейший женский узел.
— Гусаров,— спросила она,— кто ты по восточному календарю?
— Кабан,— ответил пьяный Гусаров.
— А я Лошадь,— сказала Тома.
— Ну и что? Очень даже близкие животные,— он хохотнул.
— Ты не понял,— сказала пьяная Тома,— я Огненная Лошадь. Скачу куда хочу.
— Хм… И я хочу туда же.
— А удержишься?
— Конечно,— помедлив, ответил он.— Я же Кабан.
— Ну, тогда попробуй!
И чёрной птицей вспорхнула на стол, уставленный посудой с питьём и закусками. Не-ет, это был не танец, это был плач. Осязаемый плач по всему и по всем, живущим и ушедшим, и ещё не родившимся, которым предстояло прийти в этот страшный мир одиночества, горя и не сбывающихся надежд.
Гусаров ничего не понял, только таращил глаза. В голове у него вертелось: «Чёрный фламинго! Танец чёрного фламинго! Какая там Огненная Лошадь?!»
Изящный и порывистый, печальный и яростно поминальный, рассчитанный с такой точностью, что ни одна рюмка или бутылка не опрокинулись.
Официант бежал к их столику, но Тамара уже упала в объятия Гусарова, взмахнув напоследок чёрными рукавами-крыльями.
Зал аплодировал.
Из ресторана они уехали на такси в пустующую квартиру гусаровского приятеля.
Трудно назвать каким-либо словом то, что испытала, а скорее, не испытала Тамара в этой квартире. Она безумно стеснялась своего протеза. В этом была причина казуса, причём обоюдного, но она ловко списала всё на особые свойства иностранного напитка. И добавила специально для Гусарова, так их учили в клинике:
— Даже у американского президента Рейгана жена была с одной грудью!
Как оказалось, сделала она совершенно правильно, потому что через неделю всё наладилось, хотя она постоянно вспоминала Олега и представляла падающий объятый пламенем вертолёт…
А Гусаров влюбился по уши. Он был дважды женат, имел от первого брака исполнительный лист, от второго — ещё одного ребёнка, прибыльное дело и возраст сорок лет, на семь лет старше Тамары. У него было всё, не хватало только любовницы. А Тома оказалась в таком положении первый раз, то есть не её величество Тамара Алексеевна были в центре вселенной, а ей самой нужно было приспосабливаться и быть частью чьей-то души. И только огненный ветер восточных степей и пустынь, поднимавшийся со страниц гороскопа, изредка овевал её холодный лоб, не давая забыть, вокруг какой точки крутится вселенная.
В данном случае радовало её то, что он, Гусаров, даже не моргнул, услышав, что у неё трое детей, но судорожно глотнул, когда услышал одну из её коронных фраз:
— Уж очень мы это дело любим.
Он тут же перевёл:
— Мы любим любовь. Прикольно!
Жена пограничника поздравила подругу с новым статусом:
— Прикинь, тебе просто повезло, не надо замуж выходить! Ты остаёшься свободной, у тебя есть своя пенсия, плюс пенсия за Дубосекова, пока Женечке не исполнится восемнадцать. Бабло само плывёт тебе в руки, и прикинь, ты остаёшься при этом ещё и честной вдовой! И ты ещё раздумываешь! Посмотри на моего тюфяка, я бы давно с ним разошлась, но тогда я теряю свободу, прикинь! Бабла у меня от этого меньше не станет, как ты понимаешь.
Пограничница по-прежнему лелеяла свою главную потайную мысль: нельзя отпускать такую подругу в семью, в замужество, подруга не вернётся оттуда, а не будет Тамары, не будет вокруг богатых мужчин, ресторанов и компаний, где можно выхватить для себя кусочек счастья!
«Изиты… А что изиты?! — думала она.— Так, шашлыка поесть. Не слишком экзотическое удовольствие. Ну-у, например, как в Турцию съездить. Надоели уже эти «прямоточные» кавказцы и «ваньки» деревенские. Муж-пограничник… Тоже мне герой! Да когда он был пограничником! Когда последний раз был на границе?! Сейчас он просто тряпка, полуоторванная набойка на каблуке! И генеральным директором фирмы я стала без его помощи. Что, так и буду хромать дальше?»
Майорша, правда, уже не помнила, что это с её подачи бывший майор-пограничник покинул и границу, и поля недавних тыловых сражений, и сидел на автотрассе оператором АЗС. Ездил он на потрёпанном «жигулёнке», а она на новом «Гольфе». Так положено начальству.
Жена пограничника «лупила» по Тамариным мозгам, как по боксёрской груше.
Окончательно проблему разрешила первая свекровь, когда Тамара приехала с Гусаровым на годовщину смерти мужа, павшего на рельсах:
— Ну, если только ради благополучия,— скороговоркой благословила она их непонятный союз, пробормотав эти слова прямо в лицо Гусарову, и поджала губы.
«Внуков?» — хотела переспросить Тамара, но вовремя одумалась и только кивнула:
— Хорошо, мама.
Через месяц она уже свободно разговаривала с женой пограничника на одном языке:
— Прикинь, как же я раньше не сообразила, давно нужно было завязывать с этими военными!
В новом союзе её обязанностями были: сидеть дома и ждать любовника или ждать любовника и сидеть дома. Иногда вместо любовника приезжала машина, и Тамара отправлялась по магазинам, покупала всё, что понравилось или захотелось, что купить было надо, или не надо, но захотелось. Однажды она решила проверить своего возлюбленного и потребовала новую стиральную машину. Ей тут же привезли. Тогда она занялась ремонтом. Бригада ломала перегородки, штукатурила, укладывала плитку, меняла сантехнику.
Чаша опять начала потихоньку заполняться.
Но между поступлениями в доход продолжалась скучная никчёмная жизнь: ожидание, ожидание, ожидание… поезда, вычеркнутого из расписания.
«Может быть, он хотя бы разведётся, этот тупой Гусаров?» — мечтала она.
Прозрение пришло через год: «Женатый любовник — это «золотая клетка»! И ему так удобно! Он никогда не разведётся! Как же я раньше-то!.. Та-ак, где ты, моя лучшая подруга, жена пограничника?! Это твой был совет?!»
Даже к изитам Тома не могла теперь поехать, мешал и образ «честной» вдовы, и ремонт в квартире, произведённый за счёт Гусарова, а подруга вытворяла, что хотела, каждые полгода избавлялась в больнице от нерусского семени.
…И вдруг в январе ей позвонила некая тётя Маша.
— Томочка, деточка моя, держись, твой папка умер.
И заголосила в трубку.
Тётя Маша оказалась соседкой деда Лёши с нижнего этажа, дебелой крашеной блондинкой лет шестидесяти пяти. Энергия била из неё ключом, говорила она очень быстро, проглатывая окончания слов.
Тамара сразу подумала об отцовской квартире и тут же согласилась встретиться. Она никогда не бывала в этом последнем обиталище отца, но разглядывала спартанскую обстановку без особого интереса, сидя на расшатанном табурете, прикидывала, сколько может стоить такая однокомнатная квартира в рабочем посёлке.
Тётя Маша показала завещание, по которому половина стоимости квартиры отходила ей как сиделке и домоправительнице, другая половина — Тамаре Алексеевне, младшей дочери. Про Нину не было ни слова.
Та самая простенькая, как считали они с сестрой, тайна показала новую грань и перестала быть простенькой. Что-то тяжёлое и дремучее просунулось вдруг в маленькую, крашенную синим кухоньку, и встало у неё за спиной: Тома ощутила родственную близость к своему почившему отцу, не только по метрике, но близость по крови. И чувство это в какой-то степени перешло на тётю Машу, сопровождавшую отца в его последние часы. А Нина опять осталась где-то в стороне.
— Сын у меня работает в милиции,— сказала тётя Маша.— Сделаю всё по закону. Как только продам квартиру, тут же отдам деньги. Не волнуйся, деточка.
Приехала Нина. Сёстры ни о чём не говорили, тайна стояла между ними, и тот давний немой уговор был ни при чём. Завещание всё расставило по своим местам.
…Стоял лютый январский мороз, гроб, казалось, плыл над крестами и оградками, пока не поставили его на две табуретки. Прощались быстро, тётя Маша хлопотала возле усопшего, поправляла ленту с молитвой, заботливо подтыкала простыню, которой был укрыт дед Лёша, как будто ему могло быть холодно. Она как-то излишне суетилась, то роняла искусственные цветы на комковатую, выброшенную из могилы землю, то начинала причитать в голос, то торопила с прощанием и, наконец, зло выговорила землекопам:
— Ну, заколачивайте, заколачивайте, видите, стужа какая!
Народ тоже как-то сразу засуетился, промёрзшие комья гулко ударились о крышку, и у холмика остались Тамара с Ниной и Гусаров. Сёстры хмуро оглядели могилу, поставили стаканчик с водкой и зажгли сигарету. Гусаров отстранённо стоял в стороне и курил.
— Ну что, пошли,— сказала Тамара.— Холодно.
Нина, вытирая слёзы и всхлипывая, первой двинулась по узкой тропинке.
Поздно вечером, после поминок, сёстры, Гусаров и жена пограничника сидели на кухне у Тамары и пили водку. Гусаров вдруг сказал:
— А тётя Маша ему голову поправляла.
— Что? — спросила майорша.
— И когда его несли, у него всё время голова набок валилась.
Нина округлившимися глазами смотрела на Гусарова.
— А до этого он три дня в морге пролежал.
— Ты что, хочешь сказать… — дрожащим голосом начала Нина,— что мы отца живым, что ли, похоронили?
— А вы — сами не видели? — ответил Гусаров.
— Не знаю,— задумчиво сказала Тамара,— она в самогон что-то добавляет, чтоб позабористей было.
Теперь Гусаров в изумлении смотрел на свою чёрную женщину.
— Так ты всё знала? — Гусаров отставил наполненную рюмку.
Тамара молчала, нервно шевеля побелевшими губами.
— Знаешь, Тома, у меня слов нет! Какая же ты… — сказал Гусаров.— А я-то! Размечтался! Да ни за что и никогда! Поехали, Нин, иначе я этого никогда себе не прощу.
Дальше был перепуганный таксист и освещённое морозными звёздами кладбище. И Нина с горящей церковной свечой в ладонях. Огонёк свечи колебался, выхватывая из сумерек фигуру Гусарова, лежавшего на могиле, прижавшегося ухом к промёрзшему суглинку…
Весной сёстры собрались на кладбище у матери, а теперь и у отца, расчищали широкие могилы родственников от будыльев и диких кустов. С кладбищенского бугра виден был Свято-Пафнутьев монастырь, белые его стены отражались в мутной паводковой воде, горбом несущейся меж зазеленевших берегов. На заливных лугах слышался птичий гомон, из ближних весей несло горьким травяным дымком, взлаивали от весенней истомы деревенские цепные собаки. И над всем, над всем этим — зелёный, отчётливо видимый плотный воздух, особенно густой у корявых прибрежных вётел, по вершинам холмов, вдоль тополиных, берёзовых, липовых рядов. А уж за и над ними отмытые первым весенним дождичком позолоченные купола с горящими во весь рост крестами били жёлтым зеркальным светом Богу в глаза. Огонь был белый и неяркий, не обжигающий, а согревающий, и не хотелось от него отрывать взгляда; наоборот, необходимо было вглядеться в него, в каждую искорку и чёрточку, как и в каждую травинку народившегося русского пейзажа, уловить что-то забытое, вспомнить брошенное, найти потерянное и вдохнуть полной грудью, расправить плечи и раскинуть руки и выдохнуть: «Я здесь, Господи! Я жив! Спасибо Тебе!»
Тамара рвала неподатливую зимнюю траву, взглядывая изредка в застывшее лицо матери на металлическом овале. Казалось ей, что Марфа улыбается, но не призывно, не зовёт к себе.
— Мама, я же просила тебя, забери меня к себе.
Помалкивает Марфа и таинственно улыбается.
— Зачем же ты, мамочка, родила меня? Зачем? Чтоб так мучиться?
Улыбается Марфа и помалкивает, не открывает тайну.
Нина ворчит:
— Томка, что это ты! Дали тебе жизнь — терпи!
И вдруг обе разгибаются, и смотрят друг на друга, и начинают смеяться, и тут же замолкают и смотрят вдаль, как две летучие мыши, прищурив глаза от нестерпимого света.
4. Здравствуй, война
…Ведь глупейшая же вещь — самострел из снайперской винтовки. Во-первых, неудобно, во-вторых, догадаются сразу, поймут, что самострел. Из винтаря столько огня вылетает, что хэбэ загорается. И потом, просто страшно. Это как в первый раз помирать,— какой силы последний удар? Горизонт на голову падает, накрывает одеялом, и все мысли — внутрь: что там? как там? тепло или холодно? спокойно? Вряд ли. Скорей тревожно. Ещё не больно, и ещё живёт мозг, и ещё жива надежда, особенно когда ты не один, товарищи боевые рядом,— вынесут, спасут, бинт накрутят, не дадут глазам закрыться, потому что там темно и нет никаких коридоров или проходов и переходов.
Там ничего нет.
Очнулась Лиза перед рассветом, и первая мысль: а вдруг в живот пуля отскочила, а вторая — может, вовсе ничего этого не было, сон кошмарный? Ничего же не болит, лежишь, как в тёплом озере, в парном молоке, и шевелиться не хочется, плывёшь, качаешься, растворяешься; молоко это парное, как материнское, всасывается, лечит, заживляет рану, а над головой листья покачиваются, на них роса крупными ягодами, наполнились они живой водой, еле держатся — вот сейчас скатятся!
Мимо! Мимо капля упала! В горячую пыль! И там снова свернулась в шарик. Теперь уж не взять, ни руками, ни губами, надо следующих ждать. Ждать, сколько ждать? Нет уже сил, терпения нет, пить хочется! А что это наверху, что это горит так нестерпимо, бьёт в глаза лучистым светом?!.
…Носилки покачивались в такт глухому перестуку грубой армейской обуви, а наверху, рядом с молодым месяцем, горела всё так же ярко негреющая христианскую душу мусульманская звезда.
С ранением этим бестолковым разбираться никто не стал, в хлопающей на ветру палатке медсанбата разрезал медбрат короткое голенище, штанину, ткнул шприцем. Потом приложил тампон, забинтовал и пошёл дальше по проходу между кроватями в лучах пыльного солнца.
И всё-таки обернулся — девушка же,— сказал:
— Через две недели бегать будешь.
А Лизку вместе с носилками загрузили сначала в продавленный металлический кузов грузовика, потом в вертолёт, потом… словом, по всей цепочке, только в обратном направлении.
И когда самолёт приземлился, она сразу же поняла: да, вот это — Ташкент! Здесь яблоки!
Лиза вернулась в институт, когда сессия уже закончилась, получила в учебной части зачётку, секретарь деканата вложила её в потную Лизкину ладошку и сказала, глядя куда-то в угол:
— Поздравляю с окончанием второго курса. Отдыхайте. Начало занятий 1 сентября.
В коридоре Лиза с любопытством заглянула в зачётную книжку: пять пятёрок и четвёрка, по высшей математике. Вот те на, любимый предмет, который она знала на пять с плюсом!
И тут же поняла: это — предупреждение. Мы сделали, как обещали, но и ты держи язык за зубами, и… до встречи. Она поразилась, что ясно понимает это послание, а значит, думает так же, как они. Странно, но никакой неприязни она не почувствовала, а даже наоборот, ощутила что-то новое как выход из тусклого, мучавшего её бытия, уже как член нового сообщества, некой тайной ложи, имеющей безграничную неявную власть и взявшей её под защиту. Ведь она — о Боже! — выполняла задание, и выполнила его, и те люди, которые сопровождали её при этом, майоры, капитаны и тот, старший в наряде,— почему-то называла его так,— тоже выполняли своё задание, каждый на своём уровне, безусловно и беспрекословно. Она поняла, что ей симпатичны эти люди, независимо от их личных качеств и характеров,— они уверенно делали своё дело в океане хаоса и растерянности.
«Иринка бы тоже это поняла,— размышляла Лиза,— она просто не дожила. Она же любила Родину. И те парни, «груз двести», тоже любили. И то, что я осталась в живых и приняла эту военную… игру,— может быть, я её, Родину, люблю как-то не так, как они? Но люблю же!»
…Прошло несколько лет, Лиза, окончив институт, распределилась в министерство образования, забрала от бабушки дочку и уехала жить в небольшой городишко под Питером. Работы в школе было много, она занимала не только ум, но и душу, поэтому Лиза вышла замуж как-то неожиданно для самой себя, без любви и страсти, не задумываясь о серьёзности такого шага и не предвидя в будущем какого-либо семейного счастья. Тем более муж ей достался с коммерческой жилкой, которая не давала ему покоя, толкая на авантюры в безбрежном перестроечном море.
Он создавал какие-то однодневные предприятия, кооперативы, те тут же банкротились, но бумажные реки уставных документов, договоров, накладных и платёжек бурлили и пенились, втекая в тухлые экономические заводи. Не всякий корабль мог справиться с непредсказуемой погодой и шкодливыми ветрами, блуждавшими между голыми тоскливыми островами будущих корпораций и холдингов. Серые волны выбрасывали на замусоренные берега трупы неудачливых мореплавателей и пловцов.
Но где-то в глубине этого хаоса, словно в «глазу» циклона, не ускоряясь и не тормозя, сухо били щелчки метронома, и всё, что должно было произойти дальше, контролировалось самим движением зацепленных меж собой шестерёнок, вращаемых силой гигантской социальной пружины.
Ещё не сорвался стопор, ещё не упал флажок с последнего зубца и не раздался грохот предрассветного будильника, а мирное будущее уже стало военным настоящим…
В новостях заговорили о контртеррористической операции на Кавказе — значит, кто-то опять рвался к свободе в разваливающемся государстве, а государство формировало всё новые неучебные полки и дивизии, в которых узкоплечих вчерашних школьников учили маршировать и правильно стоять «на тумбочке», а потом ничего не подозревающих мальчишек эшелонами везли в бывшие курортные места, откуда возвращались они в вагонах-рефрижераторах, уложенные штабелями, в чёрной, изорванной пулями и осколками форме российской армии.
И в городок под Питером стали приходить казённые письма с извещениями. Лиза с горечью и ужасом узнавала о гибели своих учеников. C чавканьем и хрустом засасывала юные жизни необъявленная война в свою ненасытную утробу…
Лиза проснулась с чувством тревоги — ей приснилась Ирина. Они стояли на своём маленьком пятачке, где когда-то расстались навсегда. Странный свет поднимался из-за ближайшей горы, и Ирина показывала туда рукой. Лиза смеялась: «Ирка, это же зарево, там же город, там Ташкент, глупенькая!», а из глаз почему-то текли слёзы, и она не могла вздохнуть, потому что сдерживала их изо всех сил. Но Ирина молчала, переводя взгляд с Лизы на горы и обратно.
Утром Лиза сбегала в школу, попросила подменить её на двух уроках и поехала на стрельбище. Муж уехал куда-то с неделю назад к своим бесконечным подрядчикам.
На той железнодорожной платформе ничего не изменилось, в сторону полигона ходил автобус, проезжая, как и раньше, мимо кладбища, которое разрослось за перестроечные годы, и Лиза вспомнила того смешного лейтенанта Володю, что пытался заигрывать сразу со всеми девчонками, приезжавшими на тренировку. Вспомнила, как Томка положила на него глаз и быстро утащила замуж.
«Уже, наверно, до полковника добрался,— улыбаясь, подумала Лиза.— Быть Томке генеральшей».
Проехали кладбище. Выйдя на остановке, Лиза увидела, что на месте стрелкового полигона разбежались в разные стороны посыпанные щебнем дорожки и кое-где поднялись над заборами и плодовыми кустами стропильные ноги дачных домиков. Стучали молотки, визжали циркулярки — народ вовсю готовился к зиме.
Лизе стало грустно, словно лишилась она родного тёплого угла, и куда теперь, в какую сторону шевелить опавшие листья?
Она поехала на Васильевский остров, в райком комсомола, долго разговаривала там с незнакомой пожилой женщиной о старых и новых временах, пытаясь вспомнить фамилию или хотя бы имя того парня, что учил их стрелять по «малоразмерным» целям. Вот и он, учитель боевого искусства, остался для неё просто Снайпером, а тогда думали, может, это фамилия такая, и было ему тогда лет тридцать. Какой уж там комсомолец! А сейчас, значит, под сорок. Женщина вспомнила его, сказала, что женился лет пять тому назад («Цветы дарил — значит, неженатый был?» — подумала Лиза.) Женщина посоветовала искать в военкомате, потому что в райкоме он появлялся по линии ДОСААФ, Добровольного общества содействия армии, авиации и флоту, где вручали торжественно те самые заслуженные и забытые теперь значки ГТО — «Готов к труду и обороне».
В военкомате дежурный офицер с двухцветной повязкой на рукаве выслушал её и проводил в учётный стол, галантно открыв дверь.
— А вы кто ему? — неприветливо спросила незаметная и серая, словно посыпанная пылью, женщина.
Лиза объяснила.
— А вы знаете,— сказала она грустно,— он умер… а я его… вдова… Может, чаю?
Закрыв дверь на ключ и уединившись за пыльным шкафом, где стоял чайный столик, помянули Снайпера ликёром «шартрез» из липкой бутылки.
— Ещё доперестроечный,— сказала женщина.— А муж не пил, ему нельзя было, буйным делался. А о вас он рассказывал… Или была какая-то другая Лиза?
— Нет-нет, обо мне,— ответила Лиза, опустив глаза.— Он даже провожал нас… как-то… на соревнования…
— Да-да, я знаю,— быстро перебила её вдова,— а вторая девушка, Ирина, кажется, она же в автомобильной катастрофе погибла, да? Сильно обгорела, говорили, хоронили в закрытом гробу…
Лиза смотрела женщине в глаза и не могла отвести взгляд.
— Ой, ну что мы всё о грустном. Знаете, после смерти мужа я нашла тетрадку, он записывал туда некоторые… э-э… свои мысли. Вот послушайте. «Данное Богом назначение нужно исполнять, иначе жизнь получится кривая, неискренняя, попросту не удастся, ведь судьбу обмануть нельзя».
— А как его определить, это назначение? — вздохнув, спросила Лиза.
— Возможно, это то, куда человек стремится или достигает в этом деле наилучших результатов.
— А если это дело — убивать? — опять спросила Лиза.
— Ну, не просто же убивать, наверное, а остановить, уничтожить врага, неприятеля. Слушайте, Лиза, дальше, здесь уже о вас. Послушайте его слова: «Суждено мне было вернуться с войны, я и вернулся. А если бы на войну не попал или не вернулся, то кто бы меня на ней заменил? Знаете, Суворов, по-моему, сказал: ожидание подвига — отдых героев».
Она помолчала и добавила:
— А ведь я знаю, почему вы сюда пришли.
…Над ханкалинским аэродромом падал мокрый снег. Раскисшее небо, раскисшая земля, лопасти вертолётов пристёгнуты растяжками, тряпкой свисает полосатый «колдун». У погоды свои законы, и как бы ни хотелось командованию поднять экипажи в воздух, приходится с ними считаться. Как и тем, кто находится на марше или в глубокой разведке. Лучше, конечно, сидеть в засаде, на точке, как зайцу или кабану, чтобы снег спрятал следы подхода и само место и наблюдательный взгляд снайпера-охотника проскользнул дальше, ни за что не зацепившись…
Лизу поставили в строй быстро, за полтора месяца, присвоили позывной «Кукша». Навыки стрельбы восстановились, инструктор сделал упор на маскировку, обманные приёмы, физическую подготовку, ориентирование. Теория шла легко, математический ум мгновенно рассчитывал траектории и легко считывал вводные. Особенно выводили из характера прямолинейность, учили хитрить, лавировать, путать следы, принимать нестандартные решения.
— Шпионку из меня готовишь,— говорила она инструктору.
— Нет,— смеялся он в ответ,— снайпера. А заодно разведчика, альпиниста, сапёра, психолога. И ножом ты должна владеть так же, как винтарём. Голова у тебя хорошо работает, фантазия на пять с плюсом. Если что, сама что-нибудь придумаешь, по учебнику жить не будешь. Так?
— Это уж точно, не буду!
А сама думала: «И зачем я это сделала? Оставила дочь, бросила мужа, работу и уехала на войну. У-би-вать! Не женское это дело».
С этим ещё нужно было разбираться, мысли и фразы были общие, хотя решение и действие уже состоялись. Она слушала себя внутри: там не было никаких чувств против. Тогда, в Афганистане, их с Ириной использовали «втёмную», игру с душманами отрабатывали с их помощью. Да, пытались направить банду по другому пути, думала Лиза. И что? Получилось, хотя они с Ириной не принимали никаких стратегических решений, так, мелкая тактика. Да они и были, по сути, учениками, «пушечным мясом», они ничего не умели. И наверняка там были другие снайперские пары, о которых им ничего, конечно же, не говорили.
Далёкая от военных дел и, главное, от военного образа мысли, Лиза с удивлением и неподдельным интересом слушала лекцию о ведении современной войны, войны локальной, которую и войной-то нельзя назвать, так, конфликт. Бронетехника и крупные неразворотливые мотострелковые соединения бессильны против мобильного дерзкого неприятеля, воюющего мелкими группами, особенно на сильно пересечённой местности. Привычной каждому военному линии фронта нет. По ту и по эту стороны — снайперы, диверсанты и разведчики, трудноуловимые одиночки, обученные принимать нестандартные решения. Они — главная сила сегодняшней войны.
…В один из унылых серых непогодных дней Лиза встретилась с мальчишкой-вертолётчиком. Он был похож чем-то на Лизиных десятиклассников. Вихры торчали в разные стороны, и каблук на правом сапоге был скособочен.
Вертолётчики держались обособленно и ходили всегда вместе. Лиза восприняла это как должное: экипаж, как и снайперская пара, есть боевая единица.
Вертолётчика звали Олегом. Они случайно разговорились,— по метеоусловиям дали задержку вылета и ему, и ей. Олег улыбнулся:
— Сколько же вам, хрупким женщинам, приходится таскать на себе снаряжения и боеприпасов. Мою бы Томку сюда — поняла бы, как боевые достаются.
— Томка — это жена?
— Жена…
Какое дело было Лизе до этого мальчишки и его жены. Спросила так, для поддержания разговора, потому что парень показался ей настоящим, было что-то в его глазах, несвойственное молодым людям. И она вдруг рассказала Олегу часть своей жизни, тот небольшой эпизод из афганской войны, приведший её сюда, в Чечню.
Олег слушал, и глаза его всё больше темнели, и Лиза увидела другого человека, увидела его другое, взрослое лицо. И ещё она ощутила, как была одинока до этой встречи. Школа, муж и даже дочь отодвинулись куда-то далеко назад, словно смотрела она на них в перевёрнутый бинокль. В той прошлой жизни было сумеречно и скучно и не было любви. Неизвестно кем назначенная прямолинейная дорога терялась в серой дымке, и Лиза уже не видела себя на ней.
Олег не стал отшучиваться и «просить телефончик», а серьёзно заговорил о своей работе, о том, что такое жить в военном городке, о загулявшей жене.
Лиза слушала и понимала его так же, как только что поняла себя.
И сердце её забилось чаще, она посмотрела на затянутые снежной пеленой здания аэродрома, притихшие боевые машины и едва различимые силуэты пирамидальных тополей, как будто видела их в первый раз. И сероглазый парень в потёртой кожаной куртке с уверенным взглядом военного лётчика уже не казался ей вихрастым мальчишкой, случайно попавшим в зону боевых действий.
Олег замолчал и, обернувшись, слушал приглушённый снегом звук разогреваемых двигателей. Снежинки густо ложились на его непокрытую голову, выпрямляя торчащие вихры, словно белая шапка или бинтовая повязка.
— Это за мной,— сказал он. И добавил: — Ты знаешь, я не хочу быть генералом.
— А мне генерал и не нужен,— Лиза смотрела ему прямо в глаза.— Я буду тебя ждать, возвращайся,— твёрдо сказала она.
Потом достала из-под бушлата розовый шарф и протянула Олегу.