Опубликовано в журнале День и ночь, номер 3, 2016
Вечерний танец
Десять лет прошло.
Я сижу в кабинете, спрятавшись от всего мира за белой пластиковой дверью. В руках у меня фотография — стройная загорелая девушка с тёмными волосами, собранными в хвост. Рядом стоит маленький белобрысый мальчик. Пронзительными голубыми глазами он смотрит на меня из прошлого.
В голове проносятся события тех июньских дней.
Эта загадочная история произошла в самый расцвет моей бурной молодости, когда я только окончил институт и мало-помалу начинал вставать на ноги, превращаясь в солидного человека. Мне было двадцать четыре, я работал помощником в одном адвокатском бюро и параллельно преподавал криминалистику будущим юристам, немногим моложе меня.
Как и в студенческие годы, я старался не упускать возможности вырваться из душного города, чтобы наведаться в родительский дом, с которым было связано так много тёплых воспоминаний. Приезжая в родную деревню, я с удовольствием предавался нехитрым удовольствиям, будь то охота или рыбалка; мог часами бродить по лесу, слушая пение птиц и полной грудью вдыхая чистейший воздух. Казалось, ничто не могло нарушить царившее умиротворение, пока однажды не произошёл тот ужасный случай. Сегодня, оглядываясь назад, можно смело сказать, что он до сих пор остаётся самой странной, необъяснимой и кошмарной страницей всей моей жизни.
Те жаркие июньские дни были наполнены жидкой рябью раскалённого воздуха и горячим дурманом цветущих трав. Роса по утрам не успевала упасть серебристыми бусинами, как тут же исчезала в рассветной испарине. Солнце сушило и жгло, и вся деревня погрузилась в растянувшуюся полуденную дрёму, не в силах противиться летнему зною.
Приехал я в тот раз вместе с Алисой — стройной, загорелой брюнеткой, чьи пышные волосы всегда были собраны в длинный хвост, падающий на гибкую спину. Из-под глубоких вырезов её летних маек бесстыдно манили упругие груди, движения девушки были плавны и по-кошачьи изящны, а запах кожи сводил с ума древесно-мускусной смесью гвоздики и мускатного ореха. Одним словом, Алиса была так же горяча и томна, как те долгие знойные дни, что мы проводили с ней, наслаждаясь друг другом. И я, и она прекрасно понимали мимолётность нашего романа и не строили иллюзий о совместном будущем, взамен этого всецело отдаваясь пьянящим любовным порывам, оставляя наутро помятые влажные простыни.
Мы пили друг друга до дна при каждой возможности. Уходили гулять далеко за реку и, бывало, возвращались домой лишь на заре, проведя ночь в сладострастном танце двух пышущих жаром тел. Подобно крикам лесных зверей, сладкие стоны Алисы разносились над спящей деревней. Люди, услышав эти звуки, начинали шептаться о русалках, что поселились на том берегу реки, и осеняли себя крёстным знамением.
Однажды на закате мы вновь перешли через старый деревянный мост и отправились на облюбованную нами полянку, скрытую от чужих глаз зарослями красной смородины.
— Сегодня мне позвонил Кирилл,— сказал я, расстилая на траве мягкий плед,— они с Полиной заскочат завтра на пару дней. Предлагают посидеть у реки, отдохнуть, поболтать.
Алиса повернулась ко мне, чуть прищурилась и улыбнулась.
— А Ванечка с ними приедет? Я так хочу увидеть этого маленького красавца.
Ванечкой звали моего племянника. В отличие от меня, мой старший брат Кирилл был человеком серьёзным, семейным, а потому очень скоро стал примерным мужем и в придачу молодым отцом. Три года назад у них с Полиной родился сын, который сразу стал всеобщим любимцем семьи и, по признанию Алисы, был самым харизматичным из всех встречавшихся ей мужчин. Ванечка унаследовал правильные черты лица и светлые волосы матери, а от отца ему достались большие голубые глаза. Прибавьте к этому детское обаяние и славный задорный характер, и вы получите настоящего ангела.
— Приедет,— улыбнулся я.— Он уже ждёт не дождётся, когда сможет поиграть с «тётей Алисой». Ты ему определённо понравилась в прошлый раз.
— Знаешь, милый, если у тебя будет такой же сын, то может, мне стоит выйти за тебя?
Я не нашёлся, что ответить, и лишь крепче прижал к себе Алису, чтобы вместе с ней упасть на клетчатый плед и раствориться в долгом обжигающем поцелуе. В её тёмных влажных глазах блестели, отражаясь, лучи закатного солнца, дыхание стало прерывистым и горячим. Моя рука заскользила по гладкой коже её спины. Я стянул с девушки прилипшую маечку и припал губами к обнажённой груди, чтобы в долгой мучительной ласке спускаться всё ниже, заставляя Алису терять рассудок и прижиматься ко мне всем своим разгорячённым телом.
И когда весь мир уже почти исчез для нас двоих, со стороны реки вдруг раздался хриплый ужасный визг.
— Что это было? — оцепенев, спросила Алиса.
Я замер и прислушался к доносящимся звукам. Визг вновь повторился, и на этот раз были отчётливо слышны слова:
— Отдай! Отдай! Отдай! — кричала какая-то женщина.
Мне стало не по себе.
— Кто это? — шёпотом спросила Алиса.
— Не знаю. Я схожу посмотрю.
— Стой! — девушка вцепилась в мою руку.— Может, не надо?
— А что, если ей нужна помощь?
Алиса хотела было мне возразить, но затем передумала. Кивнув, она спешно оделась, и вместе мы вышли на тропинку. Раздвигая руками ветви смородины, осторожно спустились к реке.
Мы увидели её почти сразу. Истощённая женщина, лет тридцати на вид, в чёрном траурном платке. Опустившись на колени, она стояла на другом берегу и сквозь сдавленные сухие рыдания хрипло кричала кому-то через реку:
— Отдай! Отдай! Отдай!
Алиса испуганно сжала мою ладонь.
Я внимательно присмотрелся к взгляду рыдающей женщины. Вскоре я понял, что отчаянная мольба была адресована вовсе не нам. Женщина визжала, заламывала руки и смотрела в сторону зарослей мёртвой черёмухи, чуть правее нашей поляны. Именно в том месте красное закатное солнце коснулось горизонта, отчего искорёженные ветви кустов были словно охвачены пожаром.
Никого среди усохших растений я не увидел. Но женщина всё кричала и кричала, обращаясь к кому-то невидимому:
— Отдай! Отдай! Отдай!
Я не знал, что делать. Женщина нуждалась в помощи, но подходить к ней было страшно. Она казалась готовой наброситься на первого встречного в слепом припадке безысходной ярости. Где-то с минуту мы стояли в нерешительности, и когда я всё-таки набрался смелости, женщина вдруг замолчала. Упав лицом в траву, она тихо заплакала.
Мы перешли через мост и приблизились к несчастной.
— Здравствуйте,— осторожно сказал я,— с вами всё в порядке? Мы можем вам помочь?
Женщина вздрогнула, услышав мой голос, подняла голову и посмотрела на нас с Алисой покрасневшими затуманенными глазами.
— Никто уже мне не поможет,— охрипшим голосом сказала она,— уходите!
— Но…
— Уходите!!!
Я растеряно оглянулся на Алису. Девушка кивнула и взглядом дала понять, что нам и вправду лучше уйти. Так и не узнав ничего толком, мы оставили несчастную на берегу, не став вмешиваться в её горе.
Солнце меж тем окончательно скрылось за горизонтом, и небо стало понемногу темнеть. Весь романтичный настрой бесследно исчез, поэтому мы с Алисой решили вернуться домой и хорошо выспаться перед завтрашним днём.
Однако набраться сил в ту ночь так и не удалось. До самого рассвета меня мучили дурные сны, от которых я просыпался в холодном поту, в ушах продолжал звучать пронзительный визг: «Отдай! Отдай!» Было душно, и я то и дело поднимался с кровати, чтобы выйти во двор и глотнуть свежего воздуха.
Лишь когда в небе появились первые рассветные лучи, я наконец почувствовал накатившуюся дремоту и, уткнувшись носом в тонкую шею Алисы, задремал, вдыхая горячий запах гвоздики и мускатного ореха.
На следующий день, где-то после обеда, в деревню приехал Кирилл вместе с женой и сыном. За то время, что я их не видел, Ванечка успел подрасти и стал ещё более умилительным. Кирилл с Полиной тоже выглядели посвежевшими, словно помолодели на пару лет. Видимо, остались позади бессонные ночи, младенческие крики, и молодые родители теперь могли вздохнуть немного спокойнее.
Пока женщины во дворе играли с ребёнком, мы с братом неспешно укладывали в машину продукты и вещи, делились друг с другом последними новостями своей жизни. Я с любопытством слушал, как Кирилл говорит о Полине, о Ване. В какой-то момент поймал себя на мысли, что немного завидую ему.
— Ты сам-то как? У вас с Алисой всё серьёзно или как обычно? — спросил Кирилл, заметив мой интерес к семейной теме.
Я пожал плечами.
— Да ты знаешь… странная вещь. Она и не требует от меня ничего, не планирует. И из-за этой лёгкости я к ней всё больше привязываюсь.
— Так может, стоит попробовать?
— Ты же знаешь мой подход, Кирилл.
— Да-да, помню.
Он закинул в машину последний пакет с продуктами, сел на лавочку и закурил.
— Ну и жара,— сказал Кирилл, вытирая вспотевший лоб.
— Уже с неделю так,— кивнул я.— Ох! Ты глянь! Что за викинг к нам бежит?!
Со двора, топая сандалиями по деревянной дорожке, на всех парах нёсся Ванечка. За спиной у него, наподобие рыцарского плаща, развевалось подвязанное полотенце, а в руках была здоровенная палка вдвое больше его самого. Позади, улыбаясь, шла Алиса, следившая за тем, чтобы юный воин не покалечил сам себя.
— Патите тань! Патите тань! — звонко закричал племянник.
— Что-что? — не поняли мы с Кириллом.
— Патите тань!
Алиса взглянула на наши озадаченные лица и засмеялась.
— Ну и что сидим? Слышали, что сказал сэр Иван? Платите дань, да поживее! Вы — его подданные!
— Да! Патите тань, потаные!
— И чем тебе платить, сэр Иван,— подыграл Кирилл,— зерном, златом или, быть может, девицами непорочными?
Юный рыцарь задумался на секунду, посмотрел на Алису, а затем радостно закричал:
— Тевицами! И конфетами!
— Мне кажется, он скорее пошёл в тебя, братец,— засмеялся Кирилл.— Алис, где там Поля? Скоро она?
— Переодевается. Сейчас выходит.
Полина вышла через пару минут. Проверив, всё ли на месте, мы заперли дом, сели в машину и отправились к реке. Местом для пикника выбрали поляну неподалёку от старого моста. Там открывался чудесный вид и был небольшой песчаный пляж, на котором в самый раз валяться, купаясь в ласковых лучах летнего солнца.
Минуты беззаботного отдыха как-то незаметно стали складываться в часы. Мы плавали, грелись на песке, слушали музыку, болтали о разных вещах и много смеялись. Ваня носился по всей округе, гонялся за бабочками, сражался с зарослями тростника, и постоянно норовил убежать из-под нашего присмотра.
— Тигрёнок, не надо бросать бабочек в воду,— сказала Полина,— нет, они не умеют плавать. Они умеют только летать, видишь у них крылышки? Алис, ты далеко?
— Пойду, схожу за реку. Хочу собрать цветов.
— Хорошо. Нет, Тигрёнок! Без крылышек бабочки всё равно не поплывут!
В какой-то момент мы с Кириллом остались вдвоём, и наш разговор снова вернулся к обсуждению моей холостяцкой жизни.
— Слушай, ну с женой понятно,— задумчиво кивнул брат,— ну а как же дети? Неужели нет желания стать отцом?
— Честно говоря, есть,— признался я,— с каждым днём всё чаще задумываюсь об этом. Видимо, какие-то инстинкты начинают во мне просыпаться. Бывает, гляжу на твоего Ванюху, улыбаюсь, радуюсь, а у самого тоска под сердцем.
Кирилл удивлено взглянул на меня.
— Тоска?
— Ага. Такая паршивая, сосущая, где-то глубоко засела. Знаешь, вот так бегаешь, носишься как белка в колесе, а стоит остановиться на секунду, и сразу тошно делается. Думаешь, а нафиг сдалась эта работа, эти достижения? Для кого всё это? Я как спичка — горю, изгибаюсь весь в пламени. Только зачем? Кому я, спрашивается, свои свет и тепло отдаю? Никому. Вот и получается, что вроде как и зря я живу.
— Нет-нет, подожди. Но есть ведь студенты. Разве им ты не светишь?
— Ну, отчасти. Я, честно говоря, только за этим в институт и вернулся, чтобы хоть через студентов как-то себя передать, вложить в них частичку своих знаний и умений. Только не всегда выходит. Бывает, чуть ли не танцуешь перед ними, а результата ноль. Хотя, конечно, есть и толковые ребята. Ради таких и сплясать можно.
— И что, помогло тебе возвращение? Уходит тоска?
— Только во время занятий. Домой приходишь, и снова накатывает. Вот и приходится бегать, суетиться, лишь бы не утонуть в этой серости. Чего там греха таить, Кирилл, я уже давно понял, что ты всегда был прав. Главное — это семья. Ничто её не заменит. Хоть ты тысячу студентов выучи, хоть ты мессией стань, которому поклоняться будут, всё равно одиноким останешься. Нужна-нужна семья. Дети нужны. Нужны те, для которых ты гореть будешь, танцевать будешь, просто потому, что они верят в тебя. Ты для них — всё. И они — всё для тебя.
— Что я тебе и пытался в голову вбить,— улыбнулся Кирилл,— ну а если дошло наконец, почему до сих пор боишься попробовать?
Я отвернулся. Говорить не хотелось, казалось, что брат посчитает меня трусом. Но всё-таки я признался:
— Потерять страшно.
— Не понял тебя.
— Помнишь, что мама сказала, когда умер отец?
— Что больше никогда не сможет полюбить другого мужчину…
— Как думаешь, почему?
— Хм… кажется, я догадываюсь, к чему ты клонишь. Думаешь, она боялась вновь пережить утрату?
— Ага. Это как со студентами. Ты им светишь, отдаёшь всего себя, а через пару лет они уходят, и никто уже не вспомнит про какого-то преподавателя. Но со студентами — это ерунда, на самом деле. А вот с близкими… Близким ты не просто светишь, нет, ты отдаёшь им частицу своего огня. Вырываешь у себя из груди. Помнишь, как у Горького? Вот. А потом… Потом ты её теряешь. И никогда уже не станешь цельным. Поэтому я боюсь. Я помню, как мы потеряли отца. Как умерла мама. Нет, Кирилл, я не смогу потерять ещё кого-то.
Кирилл посмотрел на меня с жалостью.
— Звучит красиво. Вот только скажи, братец, зачем хранить огонь, который никому не светит?
Я не смог ему ответить.
Незаметно для всех солнце начало клониться к закату. Небо в западной стороне вновь покраснело. В голове у меня сама собой ожила вчерашняя картина, и я украдкой взглянул в сторону засохших кривых кустов на другом берегу.
— Кирилл, ты не в курсе, что с черёмухой стало? — кивнул я брату.
— С той-то? А чёрт знает. Сколько себя помню, там ничего не росло. Мама, когда жива была, говорила, что в один год гусениц много развелось. Они всю листву и сожрали.
— Странно как-то,— хмыкнул я,— вокруг всё цветёт, а тут такой клочок, как будто выгорел.
— Есть такое. Аномалия.
— Вот и я про то же.
Мы подошли к мангалу. Я поворошил угли и подкинул немного дров. Шашлыки уже давно были приготовлены и съедены, поэтому теперь в железной коробке танцевал аккуратный костерок, разведённый скорее для уюта.
Кирилл вытащил за край небольшую полешку, подкурил ей и кинул обратно в огонь.
— А что ты вдруг спросил?
— Да вчера случай был. Мы с Алисой гуляли…
— Ваня, стой! Вернись! Вернись!!! — прервал меня крик Полины.
Я обернулся, и сердце моё ушло в пятки. В двух метрах над стремительным потоком реки, на самом краю моста стоял Ваня. Он заворожённо смотрел на заходящее солнце и совершенно не двигался.
Не сговариваясь, мы с Кириллом бросились к нему, позабыв обо всём на свете. Но ближе всех оказалась Алиса, которая в этот момент возвращалась с другого берега. Букет цветов выпал из её рук. Увидев страшную картину, она что есть сил помчалась к ребёнку и, схватив его под мышки, вынесла мальчика к нам.
— Тётя! Тётя! — говорил Ваня.
— Господи, Ванечка! Тигрёнок! Как?! Как ты там оказался? Я же… Господи! — держалась за сердце Полина.
— Всё хорошо, Поль, уже всё хорошо,— успокаивала её Алиса.
— Я же на секунду… Он рядом был… я на секунду…
— Тётя! Тётя!
— Да, скажи спасибо тёте Алисе,— севшим голосом произнёс Кирилл,— куда же ты пошёл, Тигрёнок?
— Вон! Тётя! Танцует! Танцует! Тётя танцует!
Ваня, оттопырив палец, показывал в сторону солнечного диска, что краснел посреди чёрных лап мёртвых растений.
— Тётя танцует! Тётя танцует!
— Какая тётя, Тигрёнок?
— Вон там! Вон! Зовёт!
Я встретился взглядом с Алисой и по её побелевшему лицу понял, что она думает о том же самом. «Отдай! Отдай! Отдай!» — зазвучал у меня в голове пронзительный крик.
— Кирилл, надо уезжать отсюда,— сказал я тихо.
— Что такое?
— Не могу тебе объяснить. Это какая-то чертовщина. Давай, родной, надо убираться отсюда подальше. Поехали, по пути расскажу.
Мотылёк тихо бился крыльями о тусклую лампочку, отбрасывая причудливые тени на деревянные стены. Вместе с Алисой и братом мы сидели за столом летней кухни. Полина в доме укладывала спать Ваню. С момента нашего возвращения с реки она ни на секунду не отходила от сына.
— И кто эта баба? — спросил Кирилл.— Ты её раньше видел здесь?
Я отрицательно покачал головой.
— Нет. Но я плохо знаю местных.
Кирилл достал сигарету и закурил. Синие клубки дыма плавно заструились к потолку.
— Чёртова мистика,— произнёс он,— как же я не люблю такие истории.
— Я тоже,— тихо сказала Алиса.
Она сидела, прижавшись ко мне всем телом, и изредка поглядывала в окно, словно боялась там увидеть кого-то. Время приближалось к полуночи, и на улице стояла идеальная тишина.
— Может, завтра поспрашивать у деревенских? — предложил я Кириллу.
— О чём?
— О том месте за рекой. Кому-то ведь эта женщина кричала вчера. Заодно, может, и про неё саму выясним.
— Тебе это интересно?
— А тебе нет?
Кирилл промолчал. Разумеется, ему, как и мне, хотелось узнать, кого же увидел Ваня на том берегу. Почему ребёнок, забыв обо всём, вдруг зашагал по мосту в сторону мёртвых зарослей? Почему, когда мы ехали домой, он не переставал твердить одну и ту же фразу: «Тётя летит. Тётя зовёт»?
Брат докурил и кинул бычок в ведро.
— Ладно, ребят. Вы как хотите, а я спать. Давайте не будем больше вспоминать про это. Главное — Ваня цел и невредим. Не засиживайтесь долго.
Мы пожелали Кириллу спокойной ночи. После того как хлопнула дверь дома, Алиса повернулась ко мне и сказала:
— Слушай… Я не стала говорить при нём. Там, на другом берегу, я слышала детский смех. Со стороны тех кустов. Не знаю, может, мне показалось, но это не Ваня смеялся точно…
— Не переживай, Алис,— не сразу ответил я.— Завтра узнаем, что за ерунда здесь происходит.
Я старался говорить тихим спокойным голосом, чтобы не выдать того холодного липкого страха, что охватил меня после её слов.
Ночью я опять не сумел выспаться. До самого рассвета мне снилось, будто я стою на старом деревянном мосту, не в силах пошевелиться от развернувшегося передо мной кошмара. На другом берегу бушевал пожар. Небо застелил столп чёрного дыма, кусты черёмухи гудели и трещали, объятые безумной пляской взмывающих к небу языков пламени.
А посреди этого огненного урагана танцевала черноволосая девушка в белом платье. Она кружилась, скакала босыми ногами по раскалённым углям, вскидывала к небу свои тонкие бледные руки. Она танцевала, как языческая богиня, танцевала с огнём на пару, словно пыталась переплясать саму стихию. А вокруг неё хороводом бегали маленькие дети, смеялись, дёргали плясунью за подол и не обращали никакого внимания на пылающую бездну, что охватила их со всех сторон. Околдованные, они падали к её ногам, чтобы быть затоптанными в диком неудержимом танце ужасной и прекрасной колдуньи.
И вдруг я услышал крик:
— Отдай! Отдай! Отдай!
Я повернул голову и увидел ту самую женщину в траурном платке. Она стояла на коленях и в истеричном припадке молила у танцующей девушки на другом берегу:
— Отдай! Отдай!
Её голос не был осипшим и хриплым, как в прошлый раз. Нет, он был звонок и чист, и кроме того, казался очень знакомым.
— Отдай!
Это был голос Полины.
Я вновь посмотрел в самое сердце огненной бури, и на этот раз в хороводе ребятишек я разглядел маленького мальчика с голубыми глазами и копной светлых волос. Ваня поймал мой взгляд, пристально посмотрел на меня и улыбнулся.
Я открыл глаза.
Моя вспотевшая спина прилипла к простыне, в груди разлился сосущий ужас, и мне казалось, что даже здесь, в спальне, стоит запах гари. Я поднялся, провёл по лицу рукой, пытаясь скинуть с себя наваждение ночного кошмара, и повернулся к Алисе.
Растянув рот в безумной улыбке и пронизывая меня неотрывным тёмным взглядом, в моей кровати лежала черноволосая девушка в белом платье.
— Милый! Милый, что с тобой?! — разбудил меня голос Алисы.
Я понял, что сижу на кровати и задыхаюсь от накатившейся волны паники.
— Господи, милый! Тебе плохо? Я сейчас, милый, подожди-подожди. Надо вызвать скорую.
— Нет… нет… всё нормально,— дар речи начал понемногу возвращаться ко мне,— всё хорошо, Алис.
За окном было уже почти светло. Алиса сидела рядом и испуганным взглядом смотрела на то, как меня бьёт мелкой дрожью. Её распущенные волосы каскадом лились по смуглым плечам, лицо было заспанным, но всё таким же прекрасным. Вид любимой девушки понемногу вернул меня в нормальное состояние, и в конце концов я сумел успокоиться.
— Всё хорошо, Алис. Просто дурной сон.
Она пришла после полудня.
Услышав, как кто-то стучит в ворота, я вышел за двор и увидел её, в стареньком платье и всё том же траурном чёрном платке.
— Эм… Здравствуйте,— слегка растерялся я.
Женщина посмотрела мне в глаза — долго, неотрывно, а затем тихо спросила:
— Он жив?
— Кто?
— Ваш сын.
Мне понадобилась пара секунд, чтобы догадаться — речь идёт о Ване.
— Это сын моего брата.
— Неважно. Он жив?
— Да.
Женщина кивнула, и на её уставшем лице отразилось что-то вроде облегчения.
— Я присяду? — указала она на скамейку рядом с домом.
— Пожалуйста.
— Вы — добрый человек. Это видно.
— Спасибо, конечно,— смутился я,— но мы ведь даже не знакомы.
Незнакомка присела на лавочку, вновь посмотрела на меня разбитым потухшим взглядом. Под глазами у неё темнели глубокие мешки, да и вообще, весь вид женщины говорил о том, что в последнее время она либо мало спала, либо много пила. А скорее, всё разом.
— Вы предложили мне помощь там, на реке,— голос её был тихим и хриплым,— но, видит бог, вы не сможете.
— Может быть, если вы расскажете…
— Молчите! — резко оборвала меня она.— Помолчите, пожалуйста! Нет, моё горе — это мой крест. Мне и только мне нести его теперь до конца дней. Видит бог, я бы давно наложила на себя руки, не будь это страшным грехом. Но не обо мне речь. Речь о жизни вашего ребёнка.
— О чём вы? Я не понимаю.
— Понимаете. Понимаете. Я наблюдала за вами вчера. Я видела, как ваш мальчишка шёл к ней. Она позвала его, и он пошёл. Простите меня, прошу, простите. Я должна была предупредить вас сразу. Но… простите. Я так хотела увидеть его ещё раз… моего Димочку… Простите…
— Успокойтесь. Вот, возьмите.
Я достал из кармана чистый платок и протянул его женщине.
— Спасибо. Вы — добрый человек. Поэтому я и пришла к вам. Прошу, послушайте меня, да, именно вы. Другие не поверят. Никто мне не поверил. Но вы… Это вы заставили всех уехать вчера с реки. Это вы весь вечер косились на то проклятое место. Скажите, вы уже видели её?
— Кого? — спросил я, хотя сам знал ответ.
— Вечерницу. Белую ведьму. Ту, что танцует в огне.
В горле у меня пересохло, а перед глазами, словно наяву, пронёсся ночной кошмар.
— Да, вы видели её,— ещё более тихим голосом произнесла женщина, кивая сама себе.
— Во сне. Она приснилась мне ночью.
— Нет-нет! — замотала головой женщина.— Она не приснилась вам, нет! Она была в вашем доме. Она пришла к вам вчера. Я видела, как она летела над землёй, прямо за вашей машиной. И ваш ребёнок, он тоже видел её.
«Тётя летит! Тётя зовёт!» Ледяная волна пронеслась до самых пяток. Женщина не врёт. Она не могла слышать того, что говорил Ваня, когда мы возвращались домой.
— Вы сами привели её к себе,— продолжала незнакомка,— простите меня… Если бы я сказала вам сразу… Но поздно, теперь она уже рядом. Прошу, послушайте меня. У вас есть лишь один выход. Уезжайте! Уезжайте немедленно, чтобы успеть до заката! Потому что на закате ваш ребёнок умрёт. Она заберёт его к себе. Это чудо, что ваша девушка смогла спасти его вчера. Не упустите этот шанс! Потому что белая ведьма не оставит мальчика в покое. Вечером, когда солнце покраснеет, она снова выйдет с проклятого места, чтобы забрать вашего ребёнка. Она забрала моего Димочку. Она забрала многих. Послушайте меня, уезжайте отсюда немедленно и никогда больше не возвращайтесь. И может, тогда белая ведьма не найдёт вашего племянника. Иначе — смерть.
— Вам бы сказки писать,— раздался голос позади.
Я обернулся. В арке ворот стоял Кирилл, по его недовольному лицу было видно, что слова незнакомки вызвали у него негодование.
— Вы думаете, что это ерунда, но я говорю правду,— сказала женщина.
— Почему же ерунда? — Кирилл закурил и смерил незнакомку холодным взглядом.— «Белая ведьма», страшные проклятия. Отличная история! Если не брать во внимание один момент: вы сидите у моего дома и пророчите смерть моему сыну.
— Кирилл…
— Помолчи, братец. Не с тобой разговор! — Кирилл не на шутку завёлся.— Вы! Кто вы вообще такая? Почему позволяете себе прийти сюда и угрожать жизни…
— Нет, нет! Я пытаюсь помочь. Ваш брат…
— Хотите помочь? Так не вредите! Не лезьте к нам! Моя жена и так до смерти перепугана, вчера мы чуть не потеряли ребёнка. А вы приходите на следующий день, чтобы потравить байки, поиграть на наших родительских страхах. Убирайтесь!
— Кирилл!
— Я сказал, помолчи! Белая ведьма, … ! — Кирилл выматерился.— Не дай бог, Полина услышит этот бред. Она и так вся на нервах. Убирайся …, я сказал!
— Простите…— женщина была раздавлена,— я лишь пыталась помочь.
Она встала и, перед тем как уйти, повернулась ко мне:
— Вы верите мне, я знаю. Послушайте, уезжайте из этого дома. Она знает сюда дорогу.
— Я считаю до десяти,— Кирилл побагровел.
— Не стоит, я уже ухожу. До свидания. Не будьте глупцами, уезжайте.
Когда женщина отошла от дома, я в ярости накинулся на брата:
— Какого хрена? Что ты, чёрт возьми, здесь устроил?
— Это ты, …, что устроил? Не видишь, что ли? Эта баба — поехавшая!
— Она потеряла ребёнка!
— Тем более! Кроме того, это она тебе так сказала? Откуда ты знаешь, что это правда? В любом случае, ты совсем спятил, если веришь в эти байки. Что с тобой, братец? Ты же умный человек! Преподаватель криминалистики! Атеист, чёрт тебя дери!
— Кирилл… Нам нужно уехать. Ты не веришь этой женщине, так поверь хотя бы своему брату.
— Пошёл ты …, братец. Кажется, здешняя жара вконец расплавила тебе мозги. Сам уезжай, если хочешь. Мы останемся здесь до завтра, как и планировали. Разговор окончен.
Кирилл выбросил в урну докуренную сигарету, развернулся и, не говоря больше ни слова, ушёл в дом.
Всё, что мне оставалось, это отправиться вслед за ним.
Солнечные лучи тонкими полосами разрезали комнату, с каждой минутой меняя свой цвет. Сначала они пожелтели.
— Милый, что с тобой? — потрясла меня за плечо Алиса.
Я ничего ей не сказал. Незачем ей знать. Страх — он, как зараза, передаётся воздушно-капельным путём. Не стоит раскрывать рот, если ты болен им.
Страх сковал меня. Не позволял оторвать взгляд от окна, где садилось солнце. Не позволял думать ни о чём, кроме той, что танцует в огне.
Желтизна сменилась золотом.
— Ми-и-илый… Ты вообще слышишь меня?
— Не обращай внимания, Алис,— махнул рукой Кирилл,— он сегодня слегка не в себе. Жара.
Алиса посмотрела на меня обеспокоенно, покачала головой.
— Тигрёнок! — Полина не сводила глаз с сына.— Не бегай так быстро, упадёшь.
— Я лыцаль! Лыцаль!
Ваня носился по дому с подушкой в руках, прикрываясь ею, словно щитом, и с наскока прыгал на отца, пытаясь столкнуть того с края дивана.
— Я лыцаль!
— Перехвати подушку поудобнее, рыцарь,— улыбался Кирилл.
— Это не потуша! Это щит!
— Сам ты подуша! — засмеялся брат.
— Нет! Не потуша! Щит!
Ваня вновь разбежался и прыгнул на Кирилла. Тот театрально ахнул, подыгрывая, съехал с дивана на пол.
— О, великий рыцарь! Ты победил меня!
— Пати тань!
— Что? Опять? Вчера же платили! Мне кажется, сэр Иван, вы душите свой народ налогами.
— Ребята! — Алиса замерла посреди комнаты.— Вы чувствуете?
— Что именно?
— Запах. Как будто…
— Что-то горит! — вскрикнула Полина.
В следующую секунду запах гари ощутили все. А ещё через мгновение мы увидели, как под потолком коридора собирается дым.
— О боже, Кирилл! Ты курил в доме?!
— Я… нет… я не…
Я сорвался с кресла и помчался на кухню.
— Горим!!! — заорал я.— Все из дома! Кирилл, быстро за водой!
Деревянный угол был объят пламенем, которое распространялось с чудовищной быстротой. Я схватил ведро с питьевой водой и попытался залить огонь. Бесполезно. Брёвна дома тлели и источали жар, как будто горели уже давно. Пламя, словно живое, поползло по стене, охватило тряпичные шторы и полыхнуло с новой силой. Через секунду я не мог разглядеть даже вытянутую перед собой руку. Всё заполнилось чёрным едким дымом.
— Из дома! Быстро! Бросайте всё!
Я выбежал в коридор и толкнул входную дверь. И обомлел.
Дверь была заперта.
Золото сменилось кровавым багрянцем заката.
— Что ты стоишь? — крикнул Кирилл.
— Закрыто!
— Что?
Он толкнул дверь. Затем ударил ногой. Дверь не поддалась. Я увидел, как изменилось его лицо.
— Назад! — махнул я рукой остальным.— Все назад! К окну!
Закашлявшись, я натянул футболку на лицо, прикрыв рот и нос. Поймал за руку брата и потащил его обратно в комнату. Через пару секунд коридор был заполнен пламенем, которое с громким треском танцевало в облаке чёрного дыма.
Алиса открыла окно. Взяла с полочки ножницы, разрезала ими москитную сетку и ловко перепрыгнула через подоконник, оказавшись на улице.
— Поля, давай Ваню!
Полина схватила на руки сына, подбежала к окну.
— Тётя! Тётя танцует!
Ваня широко раскрытыми глазами смотрел в пылающий коридор.
Кирилл выругался.
— Полина, давай! Теперь сама! Отлично! Давай, родной, теперь ты!
Чувствуя спиной жар, от которого волдырями пузырилась кожа, в одном невероятном прыжке я перемахнул через подоконник. Обернулся. Кирилл выскочил следом.
— Машины! — я пытался перекричать нарастающий гул.— Там бензин!
— Твою мать. От дома! Быстро! Подальше!
— Тётя танцует! Туда! Зовёт!
— Полина, не отпускай его! — заорал я.
— Звоните в пожарку! Деревня сгорит нахрен!
— Телефоны дома!
— У меня с собой есть,— крикнула Алиса, дрожащими руками доставая телефон из кармана.
— Не сейчас! Подальше! Отойдём подальше!
Я не верил своим глазам. Огонь не может распространяться так быстро. Он уже перекинулся на летнюю кухню, затем на сараи.
Чёрный столб дыма. Гул. Жар.
Взорвались покрышки автомобилей. От неожиданного громкого хлопка Полина вздрогнула, потеряла равновесие, споткнулась, упала. Во дворе снова что-то громыхнуло, и яркая вспышка ослепила меня на пару мгновений.
Когда зрение вернулось, нас было уже четверо.
— Тигрёнок? Ваня… Ваня? Ваня!!! — на Полину обрушилась паника.— Кирилл! Кирилл, его нет! Ваня! Господи, Кирилл, его нет!
— Что? Что значит «нет»?
В растерянности мы оглядывались по сторонам.
— Он был здесь! Только что! Господи! Я держала его!
— Чёрт возьми, что значит «его нет»?!
— Кирилл! Он исчез! Кирилл, его нет! Господи, Ваня, где ты?!
Я замер на месте. Страшная догадка вспыхнула в голове, словно молния в ночном небе. Я знал, где сейчас Ваня.
В дом! Плевать на всё! Нужно бежать в дом. Он там в огне. Вместе с танцующей.
Я проскочил во двор. Ничего не видя перед собой, по одной только памяти нашёл входную дверь. Она была открыта. Пригнувшись, чтобы не сразу задохнуться в этом дыму, вошёл в самое пекло.
Она кружилась посреди комнаты, скакала босыми ногами по раскалённым углям, вскидывала к потолку свои тонкие бледные руки. А у её ног сидел Ваня и потускневшими голубыми глазами следил за диким неудержимым танцем этой ужасной и прекрасной колдуньи.
— Отдай мне его! — закричал я.— Зачем? Зачем ты это делаешь?!
Она махнула гривой чёрных волос, повернулась ко мне. Её глаза были темны. В них танцевали языки пламени.
Она раскрыла рот, и я услышал собственный голос:
«Нужны те, для которых ты гореть будешь, танцевать будешь, просто потому, что они верят в тебя. Ты для них — всё. И они — всё для тебя».
Глаза заслезились от дыма. Одежда на мне вспыхнула, но я не мог ничего поделать, потому что угарный газ уже разливался по жилам. Я падал в темноту.
Чьи-то крепкие руки схватили меня, потащили куда-то. Меня били, пытаясь потушить огонь.
— Идиот! Снимай! Снимай одежду! Куда ты попёрся, чёрт возьми?!
— Кирилл… она там… Ваня…
— Снимай одежду, …!
— Не-е-ет!!! Не-е-ет!!! Ваня!!! — дико, до хрипоты, закричала Полина.
В пылающей избе у окна стояла белая ведьма, широко улыбаясь и глядя на нас. А на руках у неё был Ваня.
Полина метнулась, но не успела. Через секунду с грохотом обрушилась крыша.
Дом развалился. Остался лишь танцующий огонь да густой чёрный столб, тянущийся до самого неба.
Солнце скрылось за горизонтом.
Десять лет прошло.
Я сижу в кабинете, спрятавшись от всего мира за белой пластиковой дверью.
Я не видел Алису с того самого лета. После похорон Вани мы расстались. Я не стал привязываться к ней. Не стал вырывать ещё одну частицу огня, которую мог потерять.
У Кирилла с Полиной двое детей. Две девочки. Светловолосые, голубоглазые.
Десять лет прошло.
Сегодня утром я узнал, что Алиса погибла. Вместе с мужем они попали под автобус, вылетевший на встречку.
В руках у меня фотография. Алиса улыбается. Я чувствую древесно-мускусный запах гвоздики и мускатного ореха.
Ошибся. Мне казалось, что я храню огонь. Но все эти годы, все десять лет, я был привязан к ней. Горел для неё. Танцевал для неё. Она никогда уже не узнает об этом.
Солнце за окном опустилось. Город раскрасился закатным огнём. Где-то далеко в сибирских лесах, там, где раньше стоял дом моих родителей, сейчас танцует черноволосая девушка в белом платье. Вокруг неё хороводом кружат дети. Среди них белобрысый мальчик с голубыми глазами — настоящий ангел. Белая ведьма пляшет для него.
Десять лет прошло.
А мне? Для кого мне теперь исполнять свой вечерний танец?
Человек за стеной
Недалеко к востоку от Красноярска, посреди бескрайнего моря сибирских лесов, стояла когда-то деревня, имя которой я давно уже позабыл. Деревня эта, окружённая цепочкой невысоких холмов, была спрятана от чужих глаз, и мало кто из проезжающих по столичному тракту мог догадаться о её существовании.
В деревне было всего две улицы — Верхняя и Нижняя. Лежали они параллельно друг другу. Асфальт уложили лишь на Верхней, и на ней же стояли единственные в деревне дома, выложенные не из дерева, а из кирпича. Выкрашенные в белый цвет здания расположились в ряд на одном из концов посёлка и имели внутри по две просторных квартиры, разделённых панельной перегородкой.
В одном из таких домов жила Людмила — моя тётя. Мы с сёстрами называли её просто тётей Люсей и очень любили приезжать к ней в гости, чтобы остановиться на пару-тройку дней. В доме у тёти Люси всегда было уютно так, как возможно лишь в деревенском жилище, где вечерами в растопленной печи трещат дрова, а над столом клубится пар свежезаваренного чая. За кухонным столом мы засиживались до глубокой ночи и могли обсуждать что угодно, но очень часто разговор приводил нас к воспоминаниям о жутких, необъяснимых случаях, которые когда-то давно происходили в деревне.
В любом русском селении, чья история насчитывает хоть пару десятков лет, непременно отыщутся такие легенды. Колдуны, живущие на перекрёстках, коварные лесные духи и проклятые места — это не просто сказки, но неотъемлемая часть деревенской жизни. Пугающие предания витают здесь в воздухе и сгущаются с наступлением темноты. Когда заходит солнце, они, подобно ведьмам, начинают летать над крышами изб и пробираться в дома сквозь дымящие отверстия печных труб, чтобы в итоге оказаться прямо на вашей кухне. Их приход можно заметить по волне лёгкого холода, вдруг ни с того ни с сего пробежавшей по позвоночнику, и по тому, насколько разреженным становится воздух, в котором отчётливо слышатся странные шумы и шорохи.
Именно так всё и было, когда однажды летом мы с сёстрами вновь собрались в доме у тёти Люси. За окном стояла безлунная ночь, лампа на кухне светила слабо и тускло, и на стенах плясали отблески пламени, гудевшего в кирпичной печи. Нас было четверо за столом — я, тётя и мои младшие сёстры. Полина и Таня давно повзрослели, но, к счастью, сохранили способность испытывать ту необъяснимую, перемешанную со страхом детскую радость, что просыпается в груди от добротной пугающей байки.
Я рассказывал сёстрам одну из услышанных когда-то историй, как вдруг в соседней комнате раздался мужской хрипловатый голос. Слова звучали приглушённо и долетали до нас, словно из бочки:
— Сидят, сидят, сидят… Бубнят, скоты… Языками как помелом метут!
Полина выронила кружку с чаем, а Таня отчаянно вцепилась в моё запястье. Я и сам невольно вздрогнул, но через мгновение взял себя в руки и, вопросительно взглянув на тётю Люсю, спросил:
— Саша?
Сашей звали тётиного мужа, который спал в соседней комнате. Через секунду его храп донёсся до моего слуха, и стало ясно, что в доме находился кто-то ещё.
К моему удивлению, тётя Люся лишь махнула рукой и, улыбнувшись, сказала:
— Не дрожите. Сосед буянит, а стены тонкие.
Судя по тому, как спокойно она отреагировала, подобное происходило уже не в первый раз.
— Часто так? — спросил я, кивнув на стену.
— С прошлой зимы моду взял,— ответила тётя.— Как напьётся, так начинает сам с собой лясы точить. Иногда, бывает, и нам что-нибудь крикнет. Маты в основном. Самое смешное — на следующий день ходит как ни в чём не бывало. Вежливый такой, здоровается, улыбается. Короче, в психушку ему пора.
— Хм, странно… Мне казалось, Толя всегда спокойным был. Его же вроде Толей зовут?
— Ага,— кивнула тётя. Она развела руками и произнесла: — Нет, ну а что ты хотел? Старость мозг рушит, а этот,— она кивнула в сторону стены,— ещё и водкой себя добивает. Неудивительно, что у него гуси полетели.
Из-за стены вновь донёсся хриплый скребущий голос:
— А-а-а… Бубнят, скоты, бубнят… Слышишь, кисонька, как бубнят? Всё им не спится, проклятым!
Я не выдержал и тихо засмеялся. Вместе со мной заулыбались и сёстры.
— Он с кошкой, что ли, разговаривает? — спросила Таня.
Тётя Люся пожала плечами и, отпив чая, ответила:
— Да бог его знает,— сказала она.— Может, и с кошкой. А может, допился до чёртиков. Кто их, алкоголиков, разберёт? Живёт один, вот и сходит с ума потихоньку. Главное, что не сильно буйный.
— Мне казалось, у него жена была,— сказал я.— Разве нет?
— У Толи?! — тётя посмотрела на меня удивлённо.— Да откуда ей взяться?.. А-а-а, погоди, я поняла! Ты про ту училку? Светленькая такая, да? Ну да, была. Правда, не жена, а так — просто баба, сожительница. Ну да, жила у него прошлой осенью. Вот уж ума не приложу, где он её откопал. Это ж как надо женщине себя не любить, чтобы с таким дурачком жить согласиться.
— И всё-таки,— сказал я,— куда она делась?
— Уехала, наверное,— ответила тётя.— Она не местная была. Он её вроде из Красноярска привёз. Наверное, не выдержала и сбежала обратно.
— Неудивительно,— хмыкнула Полина. Указав глазами на стену, сестра присвистнула и покрутила пальцем у виска.
— Вот-вот,— засмеялась тётя.— Потерянный человек. Ну его к чёрту, этого Толю! Наливайте лучше ещё чаю.
Вскоре мы позабыли о беспокойном соседе. Да и старик за стеной смолк, словно почувствовал, что его бормотание больше никого не интересует. Какое-то время мы пили чай в тишине, слушая, как мурлычат пригревшиеся у печи кошки. Изредка на улице поднимался ветер, и тогда берёзы, растущие во дворе, начинали царапать окна ветвями, постукивая по стёклам, словно незваные гости. От этих скрипов и шорохов становилось слегка не по себе. Нам с сёстрами, росшим в большом шумном городе, царившее здесь ночью безмолвие казалось мёртвым и неестественным. В нём слишком громко звучали собственные мысли.
Сидя за столом, мы ещё немного поговорили, но через пару минут все почувствовали, что разговор теряет былую искру. Он превращался в вялое сонное бормотание.
— Кажется, засиделись,— сказала тётя Люся, взглянув на часы.— Не пора ли по койкам?
Спорить никто не стал. Убрав со стола посуду, мы отправились спать.
Лёжа на спине, я смотрел в окно. Рядом, за тонкой панельной стеной, находилась квартира соседа, и мне казалось, что я слышу его тяжёлые хриплые вздохи.
В комнате сестёр ещё какое-то время горел свет, но вскоре и он погас. Дом погрузился в кромешную, безмолвную тьму.
Через минуту я отчётливо услышал скребущий болезненный голос:
— Не кричи, кисонька, не кричи… Сейчас-сейчас… Одеялко поправлю.
За стеной скрипнули пружины старой кровати и раздалось старческое кряхтение. Сосед что-то пробормотал, а затем я услышал, как хлопнула входная дверь в его квартире.
Пару минут стояла тишина. Вскоре сосед вернулся и улёгся обратно.
— Не кричи, кисонька…— говорил он.— Пожалуйста, не кричи… Не кричи, кисонька…
Он бубнил и бубнил, повторяя одно и то же, и я никак не мог уснуть из-за его бормотания.
Наконец, мысли мои успокоились, и голос старика затерялся в потоке образов и сонных видений. Я уже было уснул, как вдруг странный, похожий на щенячье скуление звук выдернул меня из полудрёмы.
— Не кричи, кисонька… Умоляю, не кричи!
Голос старика стал тонким и прерывистым. Прислушавшись, я услышал стон, а затем и частые судорожные всхлипы. Меня охватил ужас.
Старик плакал.
На следующее утро я встретил его на улице. Толя был таким же, каким запомнился мне при нашей первой встрече лет десять назад. Низкий морщинистый мужичок в перемотанных изолентой очках на облезлом носу. Его глаза, выглядывающие из-под толстых треснувших линз, казались огромными. Меня удивляло, что и зимой, и летом Толя ходил в одной и той же одежде. Стоял ли на улице лютый мороз или беспощадно палил июльский зной, на мужичке всегда болталась драная фиолетовая куртка, мятые брюки и старые китайские кеды. На лысеющей седой голове Толя носил перекошенную ушанку, уши которой он подвязывал кверху чёрным шнурком. Те торчали кривым треугольником и напоминали сломанный военный локатор.
Заметив меня, Толя слабо кивнул и поспешил пройти дальше. Мелкой хромающей походкой мужичок направился в сторону магазина. Он не смотрел по сторонам и лишь изредка останавливался, чтобы пнуть лающих псов, которые бросались на него целой сворой.
Толя и сам напоминал больного подбитого пса. Выкинутый на обочину жизни старик был никому не нужен, точно так же как и его самого не волновало, что происходит вокруг. Единственное, что интересовало умирающего старика,— это водка. Ради неё он и заставлял себя время от времени выходить из дома.
Помню, два года назад мы праздновали юбилей тёти Люси. Ей исполнилось сорок пять, и народу в доме собралось видимо-невидимо. Приехали почти все родственники. Накрыли большой праздничный стол. В разгар веселья я вышел из дома покурить и увидел, как по дороге неспешно ковыляет Толя. Тогда я подозвал его к себе и попросил подождать пару минут. Вернувшись в дом, я налил стакан водки и, взяв со стола бутерброд, вышел, чтобы угостить соседа. Никогда не забуду, как засветились его глаза в тот момент. Я так и не понял, чему Толя обрадовался больше — спиртному или самому факту оказанного внимания. Наверное, спиртному. Я помню, как старик жадно пил, и водка лилась по его небритому подбородку, стекая на грязную куртку. От этого вида мне вдруг стало мерзко, и я поспешил оставить соседа, даже не забрав стакан.
Было время, когда Толя слыл в деревне порядочным человеком. Жил с матерью, был спокойным и тихим. Он где-то даже работал, теперь уж и не вспомнить, где именно. Но после того как мать умерла, всё изменилось. Толя стал пить. Много пить. В короткое время старик умудрился пропить все скудные сбережения, что ему удалось скопить в течение жизни. Порой дело доходило до белой горячки, и тогда соседа видели бегающим по двору, сжимающим в руках топор или поломанные вилы. Толя кричал, убегая от преследующих его галлюцинаций, и кидал вилами в несуществующих чертей. В такие моменты мы старались держаться подальше от его двора, чтобы не попасть под горячую руку.
Теперь таких представлений давно уже не было. Старик попросту тихо умирал, и единственное, чем он мог нас побеспокоить,— это невнятное бормотание из-за стены.
Греясь в лучах июльского солнца, я закурил и прокрутил в памяти вчерашнюю ночь. Мне вдруг стало интересно, куда же ходил Толя в столь поздний час. Не по нужде точно — уборные в этих кирпичных домах располагались внутри. Подумав, я твёрдо решил: если сегодня Толя вновь начнёт болтать сам с собой, стоит внимательнее прислушаться к его монологу.
Я докурил и вернулся в дом, чтобы поторопить сестёр. Вместе мы отправились на реку, и до самого вечера я больше не вспоминал про беспокойного соседа. Погода в тот день стояла ясная и солнечная.
— Не кричи, кисонька, не кричи… Сейчас, одеялко поправлю.
Голос старика разбудил меня. Открыв глаза, я вслушался в шорохи за стеной. Раздался скрип пружин, затем тяжёлый вздох. Было слышно, как сосед одевается и выходит на улицу.
Осторожно, стараясь не издавать звуков, я на ощупь нашёл одежду, валявшуюся рядом с кроватью. Натянув штаны и футболку, поспешил сквозь темноту к двери.
Выйдя на улицу, я подошёл к забору, что разделял два соседских двора. Между досками были крупные щели, и сквозь них я прекрасно видел чёрный силуэт старика. Толя медленно прошёл через двор. Откинул калитку, ведущую в широкий, поросший бурьяном огород. Там он устремился к зарослям крапивы и на какое-то время скрылся в их тени.
Через минуту Толя вышел из крапивы. Так же медленно он вернулся в дом. Я тоже забежал в квартиру. Устроившись поудобнее, я припал ухом к стене.
— Не кричи, кисонька… Пожалуйста, не кричи… Мне больно, кисонька…
Его голос, сперва скребущий и хриплый, теперь вновь превратился в тоненький фальцет. Старик стонал и плакал. Он умолял не мучить его.
— Не надо, кисонька… Не кричи, прошу…
Я никак не мог понять, почему меня так пугали эти слова, доносящиеся из-за стены. Что не так было в безумном диалоге старика?
— Не кричи, кисонька… Я ведь не специально… Я не хотел… Не кричи, пожалуйста… Спи… Умоляю, спи, кисонька.
Моё сердце вдруг пропустило пару тактов, а затем застучало с удвоенной скоростью. Наконец я понял, какая деталь всё это время не давала мне покоя и рождала в груди смутную тревогу.
За всё это время из-за стены ни разу не донеслось мяуканье кошки.
— Не кричи, кисонька… Прошу, не кричи…
Кого старик называл «кисонькой»? Кого умолял не кричать?
Разгадка была там — в заросшем бурьяном огороде. Вскочив с кровати, я устремился в кладовку и нашёл маленький налобный фонарь. После чего вышел из дома и убедившись, что меня никто не видит, перепрыгнул через забор. В соседском дворе я ступал почти бесшумно и старался держаться тени. Наконец, прокравшись к калитке, я вышел в огород и включил фонарик.
Среди кустов белены и крапивы я без труда обнаружил вытоптанную тропинку, которая вывела меня к старой больной берёзе. Я огляделся вокруг. Трава рядом с деревом не росла, и в окружении зарослей крапивы образовывалось что-то вроде округлой поляны.
На небольшом земляном холмике лежало драное одеяло.
Подойдя ближе, я запнулся о ветку, а когда опустил глаза, то с ужасом увидел, что это был маленький крест, сделанный из двух штакетин.
Страшная догадка прошила моё сознание, и я что есть сил побежал обратно домой. Там я схватил лопату и, не обращая внимания на удивлённые крики проснувшихся сестёр, метнулся обратно в огород соседа. Откинув одеяло с холма, я начал копать, и вскоре штык лопаты уткнулся во что-то твёрдое. В земле оказались старые сгнившие тряпки, а под ними что-то ещё. Я надавил сильнее, и металл отвратительно скрипнул, корябнув пожелтевший, напоминающий камень предмет.
Ноги мои затряслись, но я продолжил копать. Вскоре предмет был извлечён, и я понял, что держу в руках человеческую берцовую кость.
В глазах помутнело. Не помню, как добежал до дома. Оказавшись в квартире, я схватил телефон и трясущимися пальцами набрал двухзначный номер.
— Когда, вы говорите, видели эту женщину в последний раз?
— Прошлой осенью,— ответила тётя Люся,— кажется, в ноябре.
За окном уже рассвело. Мы сидели на кухне и по очереди отвечали на вопросы молодого следователя. С уставшим видом парень заполнял протоколы и время от времени глядел на часы.
Тётя Люся ёрзала на стуле, любопытство не давало ей покоя. Наконец она не выдержала и спросила:
— Так это он её убил?
Следователь кивнул, не отрываясь от бумаг.
— А как именно?
— Говорит, что не помнит. Судя по всему, в белой горячке зарубил.
Тётя Люся испуганно ахнула и закачала головой.
— Кошмар какой! — воскликнула она.
— Не то слово,— вновь кивнул следователь.— Знаете, что самое смешное? Ваш сосед даже имени этой женщины не помнит. Говорит, всегда «кисонькой» называл. Теперь пойди попробуй личность её установи…
Следователь устало вздохнул и продолжил заполнять протоколы.
Я почувствовал, как мне становится дурно. Голова кружилась, а в животе начала собираться неприятная тяжесть. Извинившись, я сказал, что мне нужно ненадолго выйти на улицу.
Около дома стоял полицейский «УАЗ» и жёлтый микроавтобус. У последнего были распахнуты задние двери, и, заглянув в них, я увидел накрытые синим покрывалом носилки. Из-под ткани торчали обрывки сгнившей одежды и клочки грязных светлых волос.
Я закурил и отвернулся, перебарывая отчаянное желание взглянуть ещё раз.
Вскоре из соседнего двора вышел Толя, его вели двое мужчин в штатском. Руки старика были заведены за спину и закованы в наручники. Толя был всё в тех же очках, мятых брюках, драной фиолетовой куртке и старых китайских кедах. Пропала лишь потрёпанная ушанка. На плешивой голове старика блестели слипшиеся седые пряди.
Сосед меня даже не заметил. Растерянными глазами он смотрел на оперативников и никак не мог взять в толк, что именно происходит.
— Так это что получается? — спросил старик тоненьким голосом.— Вы меня сейчас в тюрьму повезёте?
Опер окинул мужичка оценивающим взглядом и устало усмехнулся.
— Сначала в отдел,— сказал полицейский,— потом в изолятор. А там уже и до тюрьмы недалеко.
Толя вдруг улыбнулся и отчаянно закивал.
— Да! — крикнул он.— Так и сделайте! В тюрьму! В тюрьму! Боже мой! Да как же я сам не догадался! Увезите меня скорее!
Мужичок завизжал. Он засмеялся, совсем как счастливый ребёнок, которого отправляли в летний лагерь. Полицейский, изумлённый такой картиной, украдкой взглянул на напарника и покрутил пальцем у виска.
Через пару минут полицейские закрыли Толю в уазике и увезли из деревни. Вскоре уехал и следователь.
Погода в тот день стояла ясная, как и всю прошлую неделю. Но ни яркое солнце, ни тёплый летний ветер не могли прогнать серую тучу, что зародилась в моей груди.
В тот вечер я, как и прежде, сидел за кухонным столом и слушал, как гудит пламя в кирпичной печи. Рядом мурлыкали уснувшие кошки, а за окном шумели раскачиваемые ветром берёзы. Тётя Люся и сёстры всё ещё бурно обсуждали ночное происшествие и никак не могли успокоить переполнявшие их эмоции. Я же почти не принимал участия в разговоре. Мною овладели мрачные мысли.
Думал я о том, как мало мы знаем о людях. О тех людях, что долгие годы живут с нами по соседству и чьё бормотание мы время от времени слышим за тонкой стеной. Какие мысли посещают их в долгие безмолвные ночи? Какие страшные тайны витают в разреженном воздухе, сгущаясь с наступлением темноты?
В тот вечер я понял: колдуны, живущие на перекрёстках, коварные лесные духи и проклятые места — ничто из этого не сравнится с ужасом, которое способно навести одно-единственное могущественное чудовище. Древнее, как сама вечность, оно незримо живёт в каждом селении, и, когда заходит солнце, его чёрные липкие щупальца пробираются в дома сквозь дымоходы печей, сковывают и душат несчастных жертв. Чудовище сводит с ума, каждый день понемногу убивая рассудок, и в конце концов обессиленная жертва сдаётся. И человек, попавший в капкан этого монстра, становится опустошённым и уже никогда не сможет вернуться в мир счастливых людей.
Чудовище это — вовсе не сказка, но кошмарная часть нашей жизни. И имя ему — одиночество.